Глава тринадцатая. Затемнение

Вена после 1945. Кружка больше нет. Тщетные попытки библиотекаря Крафта его возродить. Убийца Шлика подает на Крафта в суд. Фейерабенд приходит к выводу, что сойдет все что угодно, и провозглашается злейшим врагом науки. В Кембридже Поппер ссорится с Витгенштейном, Витгенштейн в гневе покидает сцену. Легендарный философ на смертном одре утверждает, что жизнь была прекрасной. Поппер развенчивает собственную легенду. Карнап в США становится приглашенным философом. Гёдель соглашается с Платоном, работает над теологическим миропониманием, находит логический пробел в Конституции США, вызывает подозрения в ФБР. Поппер признается: “Я убил позитивизм”.

Репарации в строгом смысле слова

Разбомбленные стены Венского университета вскоре отстроили заново. В летний семестр 1945 года там уже висело рукописное расписание лекционных курсов, однако компенсировать утечку мозгов было невозможно. До восстановления некогда блистательной университетской традиции было так далеко, что не стоило и пытаться.

Когда в 1945 году возродилось Австрийское государство, одной из первых мер нового правительства стало увольнение всех государственных служащих, которые были членами нацистской партии. Из-за этого пришлось уйти значительной доле профессуры. Однако в дальнейшем многие бывшие нацисты сумели просочиться обратно и вернули себе кафедры, причем их реноме, по-видимому, не пострадало.

Похоже, австрийское правительство никогда не рассматривало всерьез возможность пригласить домой тех, кого “вычистили” в 1938 году. Преобладало мнение, что Австрия стала первой жертвой Адольфа Гитлера. Доказательством служило убийство канцлера, да и в Московской декларации стран-союзников говорилось то же самое. Так что те, кто покинул Австрию, вызывали не жалость, а зависть. Ведь они оказались избавлены от нескольких лет тяжелейших лишений. Так что мало кто из них, гласило общественное мнение, захочет возвращаться в унылую Австрию послевоенной эпохи – вот мало кого и пригласили. Кому интересно оставить уютную жизнь и вернуться в полуразрушенный город, разделенный между четырьмя оккупационными армиями?

Немецкие университеты проводили репарации значительно активнее своих австрийских коллег. Героем типичной такой истории стал Карл Менгер^[509]. Вскоре после аншлюса Менгер известил университет о своем увольнении по телеграфу из Америки. Но рьяное университетское руководство не желало лишать себя удовольствия уволить его на своих условиях. В марте 1938 года оно отправило запрос в Sippenamt – Управление по родственным связям, задачей которого была проверка арийского происхождения. К восторгу администрации, оказалось, что Менгер мишлинг, то есть полукровка. В ходе параллельного дознания некий самопровозглашенный Sippenforscher, “исследователь родства”, раболепно попросил университет разрешить ему сделать фотоснимок (лучше в профиль) бюста отца Карла Менгера, стоявшего в обрамленном арками дворе главного здания. Прилежный Sippenforscher добавил, что такое фото, должно быть, можно сделать лишь с особого разрешения ректора университета. Ответа история не сохранила. Но в июле 1938 года Менгер прислал официальное заявление об увольнении, документ номер OZ.8146/1083.

Однако в мае 1946 года Венский университет сообщил в министерство, что Менгера нельзя “в строгом смысле слова” считать уволенным нацистским режимом, поскольку он сам подал заявление после аншлюса. По правде говоря, это был не слишком убедительный аргумент – даже в глазах выдвинувшего его декана. Но главное в другом: Менгер, который, останься он в Вене, подвергся бы смертельной опасности, так и не получил приглашения вернуться в Вену. Менгер был глубоко обижен, и ничего не могло возместить ему потерю альма-матер. Между тем и возраст, и характер Менгера делали его единственным человеком на свете, кто мог бы вернуть к жизни Венский кружок.

Во время войны Менгер посвятил себя преподаванию математического анализа офицерам ВВС США и читал лекции по девятнадцать часов в неделю. Поскольку ему нужно было содержать семью с тремя детьми, заниматься исследованиями в эти годы он никак не мог. После войны он перебрался из университета Нотр-Дам в ультрасовременные аудитории только что открытого Иллинойского технологического института, построенного по проекту Миса ван дер Роэ.

И в самом деле, все это было очень далеко от венских развалин. Там, на родине Менгера, похоже, о нем навсегда забыли. Менгеру пришлось проглотить эту горькую пилюлю, и он более или менее примирился с Австрией лишь в шестидесятые. Но забыть о Вене он не мог никогда. После его смерти в 1985 году осталось огромное количество записок о Венском кружке и Венском математическом коллоквиуме, и они были опубликованы посмертно. Правда, на немецкий они не переведены до сих пор.

Внутренняя эмиграция

Те, кто более или менее благополучно пережил “тысячу лет” Рейха, тоже чувствовали себя обиженными, пусть и не всегда оправданно.

Философа-нациста Мартина Хайдеггера уже давно сместили с поста ректора Фрайбургского университета. Его намерение “революционизировать саму германскую сущность” потерпело крах. Фрайбургский союз преподавателей поместил его на первое место в списке “самых легкозаменимых” профессоров. Но даже уйдя с поста ректора, Хайдеггер не вышел из партии. Более того, он оставался нацистом до самого конца войны и только тогда передумал. Философы всего мира, преклонявшиеся перед его прозаическим стилем, исполненным “Ничем”, вскоре смогли простить ему его заблуждения. Послевоенная жизнь Мартина Хайдеггера была не такой уж и тяжкой.

Отто Петцль, в прошлом практически штатный психиатр Венского кружка, утратил и должность профессора, и место директора клиники. Такую цену ему пришлось заплатить за то, что после аншлюса вступил в национал-социалистическую партию, чтобы сохранить клинику. Вероятно, Пётцль мог бы добиться отмены этого решения, особенно благодаря влиятельному союзнику в лице своего сотрудника Виктора Франкла (1905–1997), который, выжив в Аушвице, написал знаменитую книгу “Человек в поисках смысла” о жизни в концентрационных лагерях. Кроме того, Франкл основал новое направление в психотерапии – так называемую логотерапию. Он подтвердил, что Отто Пётцль всеми силами саботировал фашистскую программу эвтаназии. К некоторым нацистам проявляли мягкость и за гораздо меньшие достижения. Но Пётцль скоро должен был уйти на покой по возрасту и в конце концов решил, что с него достаточно и полной пенсии.

Среди членов Венского кружка были двое, кому удалось пережить годы нацистского режима в Германии – Виктор Крафт и Курт Рейдемейстер.

“Безупречное арийское происхождение” Рейдемейстера никто никогда не ставил под сомнение. Но поскольку у него хватило дерзости жаловаться на политическую агитацию со стороны некоторых студентов, принадлежавших к национал-социалистам, его уволили из Кенигсбергского университета еще в 1933 году, вскоре после прихода Гитлера к власти. Возмущенные математики решительно вступились за Рейдемейстера. Тогда подобные протесты были еще возможны. Власти неохотно пошли на уступки: Рейдемейстер получил место в Марбургском университете.

Там он все глубже уходил в себя. Продолжал работать над теорией узлов и посвятил себя философии. Его книга “Математика и логика Платона” (Mathematik und Logik bei Plato) с политической точки зрения была достаточно невинной, чтобы выйти в свет в 1942 году. Когда война закончилась, Рейдемейстер был избран председателем Немецкого математического общества: после долгих лет “немецкой математики” было очень важно вверить возрождение науки человеку безупречной репутации.

В 1955 году Рейдемейстер получил кафедру в Геттингене, бывшем когда-то прославленной математической меккой. Но несмотря на многочисленные запоздалые награды, последние годы Рейдемейстера были печальными. Мало что осталось от того бодрого, оптимистичного молодого немца, который так часто вызывал своими шутками раскаты хохота на встречах Венского математического общества.

Вторым из первоначальных членов Венского кружка, кому удалось пережить Третий рейх невредимым, был Виктор Крафт (1880–1975). Он принадлежал к поколению основателей Венского кружка, знал Ганса Гана, Филиппа Франка и Отто Нейрата еще задолго до Первой мировой войны. Как и они, он был активным членом Венского философского общества и постоянным лектором в венских образовательных учреждениях для взрослых. Крафт изучал историю и философию в Вене и Берлине. Он многие годы работал библиотекарем в Венском университете, и эта синекура оставляла ему много свободного времени для философских изысканий.

Крафт участвовал в собраниях Венского кружка с самого начала, хотя был скорее заинтересованным наблюдателем, чем главным героем. Кроме того, он принадлежал к кружку Гомперца. А главное – он одним из первых распознал и поддержал талант Карла Поппера.

Виктор Крафт выходит на первый план

Юный Поппер любил встречаться с Крафтом после закрытия библиотеки и часто провожал его до дома. В те годы Крафт писал немного. Однако его книга “Принципы научной теории ценности” (Die Grundlagen einer wissenschaftlichen Wertelehre) вышла в 1937 году в серии кружка “Записки о научном миропонимании”. И стала последним выпуском в этой серии.

После аншлюса Крафт лишился и работы в библиотеке, и права преподавать, поскольку наотрез отказался разводиться с женой-еврейкой. Несмотря на потерю должности, Крафт как-то продержался в Австрии всю войну, а когда Третьему рейху настал конец, перед ним открылись новые перспективы – он стал главным библиотекарем страны и адъюнкт-профессором в университете.

В конце сороковых Крафт одну за другой выпустил четыре книги, которые написал в период вынужденной безработицы: новое издание “Теории ценностей”, книгу под названием “Математика, логика и эмпиризм” (Mathematik, Logik und Erfahrung), “Введение в философию” (Einfhrung in die Philosophie), а главное – “Венский кружок. Возникновение неопозитивизма”. Пожалуй, на свете не осталось человека, способного лучше написать такую книгу. Во-первых, Крафт был единственным оставшимся в живых членом кружка, кто своими глазами наблюдал всю его историю от Urkreis до горького конца. Именно у него дома проходили последние встречи Венского кружка после убийства Шлика, когда все были в полной растерянности. А во-вторых, Крафт всегда держал достаточную дистанцию и поэтому мог дать объективную картину различных точек зрения.

“Самая недавняя история” на суде

У книги Крафта о Венском кружке был подзаголовок – “Глава из самой недавней истории философии”. Да, все было совсем недавно, что и подтвердил вскоре жуткий эпизод.

В своей книге Виктор Крафт написал, что Шлик был убит “одним из прежних своих учеников, страдавшим маней преследования”^[510]. Эта фраза попалась на глаза Иоганну Нельбёку, который так и работал в Нефтяном управлении, теперь оказавшемся в ведении советских оккупационных войск. В 1947 году с Нельбёка сняли судимость по прошению, которое он подал за несколько лет до этого, так что его полицейское досье стало девственно-чистым. Крафт на страницах своей книги не упоминал имени убийцы Шлика, но Нельбёк подал на него в суд за клевету: ничего себе – “мания преследования”! Нельбёк не собирался сидеть сложа руки и смотреть, как его благополучию угрожает очередной проклятый позитивист. Он, Нельбёк, будет защищаться. Венский кружок и так достаточно ему навредил. Пусть все решает суд, Крафт пожалеет о своих словах.

Однако после долгих разбирательств суд отклонил иск Нельбёка. Судья постановил, что “мания преследования” – это медицинский термин, так что о распространении порочащих слухов речи не идет. Нельбёк, естественно, на этом не успокоился. Мириться с этим отвратительным вердиктом он был не намерен.

У Виктора Крафта появились веские причины тревожиться. Годы не смягчили характер Нельбёка, и он был по-прежнему уверен в правоте своего дела. Газеты вспомнили о случившемся и подчеркивали зловещие параллели. Они указывали, что трагические события менее чем пятнадцатилетней давности должны послужить практическим уроком. “Уже тогда, – писала еженедельная Wiener Wochenausgabe, – заявление перед судом, что доктор Ганс Нельбёк душевнобольной, привело к неблагоприятной цепной реакции, которая закончилась тем, что доктор Нельбёк нацелил в профессора философии доктора Морица Шлика смертоносное оружие”^[511].

Прозорливые редакторы еженедельника точно знали, как избежать следующего звена в “цепной реакции”. Виновного, “который и так достаточно настрадался за свое преступление”, ни в коем случае нельзя “заставлять страдать до гробовой доски. Наш согражданин Нельбёк, когда-то оступившийся по психологическим причинам, которые легко понять”, не должен встретить препятствия на пути возвращения в человеческое общество, ведь после драки кулаками не машут. После этой откровенной грубости статья в еженедельнике завершалась ханжеской фразой: “Пора в интересах всего человечества обратиться к миру, покою и примирению. Да, и в этом случае тоже…”

Иск Нельбёка против Крафта стал поединком между убийцей Шлика и преемником Шлика. И в самом деле, в год выхода в свет книги о Венском кружке (1950) Виктор Крафт получил кафедру на философском факультете. Еще через год коллегой Крафта по факультету стал бывший наперсник и друг Нельбёка Лео Габриэль. Мир тесен.

Никто не ждал, что семидесятилетний Виктор Крафт решит создать новый кружок. В послевоенной Австрии никто ни от кого ничего особенного не ждал. Будущее виделось исключительно мрачным. Венский университет утратил все свои международные связи. Научные достижения межвоенного периода виделись далеким прошлым. Тем не менее, как только Крафт выступил с такой инициативой, его тут же окружила кучка молодых мыслителей, которым не нравилась затхлая атмосфера послевоенной Вены и которые за своими бесконечными дискуссиями зачастую засиживались до самого закрытия тускло освещенных кофеен.

Вскоре эту группу удостоила своим присутствием энергичная молодая женщина из Каринтии, которой предстояло занять место в первом ряду писателей, пишущих на немецком языке. Это была Ингеборг Бахман (1926–1973). Ее стихи, либретто и радиопьесы отражали трагическую насыщенность жизни самой писательницы – будто свеча, горящая с двух концов.

Ингеборг Бахман писала диссертацию под руководством Виктора Крафта. Темой были сочинения бывшего ректора Мартина Хайдеггера, чьи темные рассуждения так часто вызывали раздражение у Венского кружка. Завершив диссертацию, Бахман почти сразу написала восторженную статью о Людвиге Витгенштейне, а затем – радиопьесу о Венском кружке. “В самой Вене Венский кружок давно умер”^[512], – сокрушался один из героев.

Был среди учеников Виктора Крафта и венский философ и известный скандалист Пауль Фейерабенд (1924–1994), который прекрасно показал себя в вермахте и дослужился до лейтенанта. После войны Фейерабенд, ветеран, получивший ранение на фронте, вернулся к ученым занятиям и к диссертации “К теории базисных предложений Поппера” (Zur Theorie der Basisstze bei Popper), в которой развивал старую спорную тему “протокольных предложений”, только называл их иначе, чем предлагал Поппер. Фейерабенд нашел свой путь в философию и в кружок Крафта через ежегодные летние встречи в Альпбахе – деревне в Тирольских горах. В послевоенные годы крошечный Альпбах прославился как место встреч интеллектуалов, где бывали знаменитости, в том числе Карл Поппер, Рудольф Карнап, Герберт Фейгль, Эрвин Шрёдингер, Фридрих Хайек и Филипп Франк, приносившие с собой восхитительные ароматы большого мира. И новоиспеченный доктор Пауль Фейерабенд, вдохновленный пребыванием среди таких известных фигур, подал прошение о стипендии в Британский совет, решив сделать себе имя в Англии.

В 1954 году Иоганн Нельбёк умер в возрасте пятидесяти лет – прямо во время собственной лекции дома у некоего доктора Лаусса, философа-нациста на покое. В том же году ушел из университета Виктор Крафт, на сей раз навсегда. Таким образом, место Крафта освободилось. Кадровая комиссия составила примечательный список кандидатов: первое место в нем делили Фридрих Вайсман (Оксфорд) и Карл Фридрих фон Вайцзеккер (Геттинген). С первым мы уже, конечно, хорошо знакомы – он был одним из самых преданных членов Венского кружка. Второй был выдающимся немецким физиком, а впоследствии философом, чьи интеллектуальные достижения при всей своей значимости сильно омрачены участием в разработке немецкой атомной бомбы во время войны; после войны Вайцзеккер стыдился его и пытался отрицать. Следующим в списке стояло имя Белы Юхоса (1901–1971), когда-то одного из младших членов Венского кружка, а затем – некоего Эриха Хайнтеля (1912–2000), который называл себя “сущностным метафизиком” и понимал “человека во всей его целостности как трансцендентальность в бытии”. Это, безусловно, очень возвышенные философские убеждения, до того возвышенные, что и не разглядишь. Карнап с удовольствием приводил бы представления Хайнтеля как пример метафизического языка.

На этом этапе кое-кто в министерстве счел нужным провернуть ловкий бюрократический фокус. Сначала вакантную должность понизили до адъюнкт-профессора. Это, очевидно, означало, что блестящие кандидаты из мощных интеллектуальных центров Оксфорда и Геттингена не заинтересуются такой скромной должностью, а значит, этих двоих и спрашивать ни к чему. Вайсмана и Вайцзеккера вычеркиваем! Затем было указано, что доктор Хайнтель выступал перед аудиториями значительно более многочисленными, чем доктор Юхос. Этот красноречивый факт сыграл нужную роль (Отто и Мари Нейрат наверняка создали бы по этому поводу симпатичную инфографическую иллюстрацию с “рядами маленьких человечков”), поэтому работу получил Эрих Хайнтель, после чего – представьте себе! – его скромный статус был повышен до полного профессора^[513]. Вуаля!

Бывший лейтенант Фейерабенд утверждает, что “сойдет все что угодно”

В результате этих искусных маневров Эрнста Маха и Морица Шлика сменил в Вене “сущностный метафизик”, бывший член нацистской партии – билет номер 9.018.395, – которого после войны сочли “умеренно вовлеченным”. Профессор Хайнтель сохранял свою кафедру почти до середины восьмидесятых.

Философия с кочергой

Когда Фридрих Вайсман только приехал в Кембридж, он, несомненно, тешил себя надеждой завершить свою книгу о Витгенштейне.

Однако сам Витгенштейн утратил интерес к их сотрудниеству. Теперь он хотел написать “Философские исследования” самостоятельно, а вскоре вообще перестал принимать Вайсмана у себя. “Он растолстел”^[514], – заявил философ.

В результате вскоре новоявленный “толстяк” переехал из Кембриджа в Оксфорд, чтобы читать лекции по философии. На новом месте преподавательская карьера Вайсмана пошла в гору, однако вскоре в его жизни произошла череда трагедий. Его жена покончила с собой, а через несколько лет ее примеру последовал сын-подросток. Книга Фридриха Вайсмана “Основы лингвистической философии” (The Principles of Linguistic Philosophy), а также его книга о Витгенштейне (с предисловием Шлика, написанным сорок лет назад, и с заметками Вайсмана об их венских беседах) вышли лишь спустя много лет после смерти всех, кто участвовал в их создании.

Незадолго до начала Второй мировой войны Витгенштейн получил место профессора в Кембридже в качестве преемника Дж. Э. Мура, а кроме того, стал гражданином Великобритании. Его немецкий паспорт, как писал сам философ, жег ему карман^[515]. Теперь, летом 1939 года, Витгенштейн как британский гражданин мог свободно поехать в Берлин. Так он и поступил, чтобы заняться делами сестер. Они с согласия Гитлера вошли в число Ehrenarier, “почетных арийцев”, а такое переименование давало возможность оставаться в Остмарке, не боясь нацистов. Такая коммерческая сделка – на самом деле это была именно она – обеспечивала приток в Третий рейх больших сумм в иностранной валюте, ведь состояние семейства Витгенштейн было по большей части инвестировано в Швейцарии, вне пределов досягаемости нацистов. Теперь существенная часть швейцарских вкладов пошла на оплату сертификата, согласно которому сестры Витгенштейна были reinbltig – “истинной крови”, то есть, выражаясь понятным языком, не еврейской.

Во время войны Витгенштейн работал санитаром в лондонской больнице, а затем – ассистентом в лаборатории в Ньюкасле. В 1944 году он снова занял профессорскую кафедру по философии. Как-то раз в его аудитории появилась слушательница из Вены – доктор Роза Рэнд, которая некогда с религиозным тщанием вела протоколы заседаний Венского кружка. Теперь, как и тогда, Роза Рэнд была бедна как церковная мышка и с тех пор, как прибыла в Великобританию, еле-еле сводила концы с концами, работая на конвейере на военном заводе. Она робко спросила Витгенштейна, не порекомендует ли он ее на грант в университете. Витгенштейн ответил, что ничего не может для нее сделать, и добавил, что, по его мнению, “зарабатывать на жизнь физическим трудом – это вполне достойно”^[516].

Сам же Витгенштейн все больше убеждался, что профессорские обязанности мешают его высшим философским устремлениям. Он считал, что им препятствует и “сырой и холодный психический климат” Кембриджа^[517]. Ухудшились и его отношения с Бертраном Расселом. Лорд Рассел, которому было уже семьдесят два года, вернулся в Колледж Св. Троицы в 1944 году. Его “История западной философии” держалась на верхних местах в списках бестселлеров, и вскоре он получил Нобелевскую премию по литературе. Людвиг Витгенштейн по сугубо личным причинам не приветствовал писательскую карьеру своего бывшего наставника в философии.

Карл Поппер, который преклонялся перед Расселом, провел военные годы в Новой Зеландии. В университете Крайстчерча его преподавательская нагрузка была просто каторжной. Тем не менее за это время он написал две книги по философии истории и политики, которые вскоре стяжали ему славу: “Нищета историцизма” и “Открытое общество и его враги”. В обеих Поппер решительно критиковал любые виды мышления, которые могли бы породить тоталитарную идеологию – как правую, так и левую. Он считал, что эти две книги – его вклад в победу, хотя на самом деле влияние “Открытого общества” в полной мере ощущалось лишь в ходе следующей войны – холодной.

В дни венской юности у Карла Поппера была полная возможность своими глазами наблюдать проявления тоталитаризма. Так что он хорошо знал, о чем говорит. Более того, случилось так, что теория Поппера об устройстве науки сильно опиралась на взаимодействие между гипотезой и ее опровержением, на метод проб и ошибок и на то, что всякое знание по природе своей временно. Все эти механизмы, как выяснилось, было легко перенести на соседнюю дисциплину – политику: ведь подобно тому как можно отказаться от любой научной гипотезы, можно относительно безболезненно отказаться и от любого демократического правительства, если оно не в силах отстоять интересы своего народа (а такова рано или поздно судьба любого правительства).

Поппер со своей обычной воинственностью перечислял и стыдил всех “врагов открытого общества, в число которых входили не только Гегель, Энгельс и Маркс, святая троица коммунистов, но и Платон со своими протофашистскими «философами на царство»”. Многие философы обиделись за Платона; Отто Нейрат – не очень, поскольку уже понял, что многое в “Государстве” Платона вполне можно считать руководством к созданию тоталитарного режима.

Экономист Фридрих фон Хайек симпатизировал твердой антибольшевистской позиции Поппера. Хайеку всегда претила идея вмешательства государства в личные дела граждан, и он даже написал об этом книгу “Дорога к рабству”. Так что “Открытое общество” Поппера полностью соответствовало его взглядам. Хайек был человек авторитетный и к тому же дальний родственник Витгенштейна и устроил Поппера в Лондонскую школу экономики. Благодаря этому воинственный философ наконец вернулся в Англию от антиподов.

За это время Поппер преодолел трудности с английским и обрел в Великобритании сцену, соответствующую его честолюбивым устремлениям. Как-то раз его пригласили выступить с докладом в Кембридже, и он вдруг понял, что это возможность потягаться силами с Людвигом Витгенштейном. Давным-давно, в 1932 году, в кружке Гомперца он, что называется, бился лишь с тенью Людвига, поскольку физически его противник на заседаниях не присутствовал. На сей раз все будет иначе.

Витгенштейн чувствует себя в Кембридже не в своей тарелке

Свой доклад Поппер решил назвать “Существуют ли философские проблемы?” Подобно тому как диспут “Существуют ли атомы?” между Махом и Больцманом можно считать увертюрой к истории о Венском кружке, легендарную стычку по вопросу “Существуют ли философские проблемы?” между Витгенштейном и Поппером можно считать ее последним аккордом – резким диссонансом. Яростный спор состоялся 25 октября 1946 года и продолжался примерно десять минут.

Философы всю жизнь старательно избегали встречи друг с другом. В таком городе, как Вена, где все друг друга знают, это само по себе достижение. В 1937 году Поппер по пути в Новую Зеландию выступал в Кембридже с докладом. Тогда Витгенштейн счел за лучшее не приходить, поскольку слегка простыл. А может, хотел продемонстрировать свое холодное отношение. Ведь Витгенштейн наверняка знал, что когда-то в кружке Гомперца Карл Поппер обвинил его в догматизме.

И вот Поппер снова приехал в Кембридж. Перед самым докладом Поппера в той же аудитории был семинар Витгенштейна для избранных. Витгенштейн, как всегда, сидел у камина и произносил прерывистый, неуверенный монолог, время от времени хватаясь за кочергу, чтобы поворошить горящие поленья. Сразу после семинара в комнату потянулись слушатели доклада Поппера. А за ними вошел и сам выступающий в сопровождении не кого-нибудь, а Бертрана Рассела. Всего в жарко натопленной комнате собралось человек тридцать, чуть больше обычного.

По капризу судьбы Попперу поднесли прекрасный вступительный ход на блюдечке с голубой каемочкой. Организаторы неверно указали название доклада – “Существуют ли философские загадки?” Сам Поппер, конечно, хотел рассказать о философских проблемах. Премену названия с ним не согласовали. С его точки зрения, слово “загадка” звучало гораздо легкомысленнее, чем “проблема”. Между тем это и была его главная мысль – он утверждал, что в философии и в самом деле существуют настоящие серьезные проблемы. Так что ошибка в названии стала бесплатным подарком, позволявшим с ходу перейти к сути дела.

Витгенштейн, как это было у него в обычае, перебил докладчика после нескольких фраз. Не будет ли Поппер так любезен назвать какие-нибудь философские проблемы? Ответ у Поппера, разумеется, был готов заранее. Однако Витгенштейн перебивал его снова и снова, но Поппер вел себя в его же стиле и не давал ему договорить. Оба философа говорили по-английски с сильным венским акцентом, и тогда этот акцент звучал отнюдь не мелодично.

Обстановка стремительно накалялась. Витгенштейн начал бурно жестикулировать. В руке у него была кочерга, и оказалось, что ему очень удобно подчеркивать ею свою мысль, подобно дирижерской палочке. Когда он потребовал, чтобы Поппер привел пример этического предложения, тот поглядел на тяжелую железную кочергу, которой размахивал Витгенштейн, и ответил: “Нельзя угрожать докладчику кочергой!” Витгенштейн, застигнутый врасплох, не знал, что ответить, швырнул кочергу на пол и выбежал вон, громко хлопнув дверью.

По крайней мере так рассказывал об этом Поппер. Свидетели запомнили все несколько иначе. Одни говорили, что Поппер сделал свое остроумное замечание уже после того, как Витгенштейн покинул аудиторию. Другие – что Витгенштейн не хлопал дверью. Все сходились на том, что Витгенштейн не смог вынести Поппера дольше пятнадцати минут. Но после этой краткой встречи за Поппером закрепилась репутация человека, перебивавшего Людвига Витгенштейна так же безжалостно, как тот перебивал всех остальных.

Однако за кулисами этого спора лежит не просто несовместимость характеров двух австрийских примадонн. Философию Поппера можно в значительной степени рассматривать как интерпретацию, а иногда и усовершенствование идей Венского кружка. Поппер подчеркивал различия, а Венский кружок их сглаживал, но, в сущности, мыслили они на одной волне. Однако в одном воззрения Поппера фундаментально расходились со Шликом, Карнапом и компанией, причем именно в том, что они называли поворотным моментом в философии.

Поппер всегда был твердо убежден, что философские вопросы – это отнюдь не мнимые проблемы, вызванные неправильным употреблением языка. Он резко возражал против витгенштейновского видения философии как борьбы “против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка”^[518]. Поппер отвергал идею, будто великие проблемы философии объясняются тем, что “язык пребывает в праздности”^[519].

Поппер отмечал в автобиографии, что взял себе за правило никогда не спорить о словах и их “настоящем” смысле, еще когда ему едва исполнилось пятнадцать: “Как я думаю до сих пор, в этом и состоит самый верный путь к интеллектуальной гибели: в забвении реальных проблем во имя проблем вербальных”^[520]. Однако для человека с такими принципами Карл Поппер обладал редким талантом извращать слова своих оппонентов и побеждать врага его же оружием. О чем бы ни шла речь – о загадках или о проблемах, о фальсификации или о верификации как сути науки, – когда доходило до дела, слова всегда играли в философском стиле Поппера главную роль.

Не прошло и недели после скандала с Людвигом Витгенштейном, как Поппер написал Расселу, что для него честь оказаться на одной стороне с Расселом. Однако Поппер выразил некоторую досаду, что Рассел не сыграл в дебатах более яркой роли. В этом не было необходимости, ответил Рассел. Поппер держался так, что было ясно: он вполне способен постоять за себя.

Так и было. Остановить восхождение звезды Карла Поппера было уже невозможно.

В 1947 году Виктор Крафт неофициально спросил Поппера, не заинтересует ли его предложение занять кафедру Морица Шлика, однако Поппер совершенно недвусмысленно ответил, что не собирается покидать Англию – здесь он на своем месте. И верно. Пройдет двадцать лет, и он станет сэром Карлом Поппером, а когда лорд Рассел скончался, немного не дожив до столетия, сэр Карл занял его место, став, пожалуй, самым известным философом своего времени.

Людвиг Витгенштейн оставил кафедру в Кембридже в 1947 году, чтобы полностью посвятить себя своей бесконечной рукописи. Теперь он проводил почти все время в Ирландии, бывал в США и несколько раз наведывался в Вену. Для поклонников кинематографа этот период венской истории знаком по гнетущей атмосфере “Третьего человека”^[521].

Пауль Фейерабенд пытался зазвать Витгенштейна в кружок Крафта. В автобиографии “Убить время” (Killing Time) он описывал свои старания так: “Я приехал в семейную резиденцию Витгенштейнов [во Дворец Витгенштейнов, который тогда еще не был снесен]. Вестибюль был просторный и темный, повсюду черные статуи в нишах. «Что вам угодно?» – спросил бестелесный голос. Я ответил, что хочу увидеть герра Витгенштейна и пригласить его в наш кружок. Настала долгая пауза. Затем голос – это был дворецкий, который говорил из маленького, едва различимого окошка в дальнем конце вестибюля – послышался снова: «Герр Витгенштейн слышал ваши слова, но ничем не может помочь»”.

Впрочем, через несколько дней герр Витгенштейн передумал, и его изможденная фигура появилась на встрече кружка Крафта, пусть и с опозданием на час. Он сел, минуты две послушал Пауля Фейерабенда, потом перебил его: “Прекратите! Так не пойдет”. После чего занял место своего собрата – бывшего лейтенанта – и в целом, похоже, получил от этого вечера массу удовольствия. Но на самом деле у Людвига Витгенштейна был рак, как и у его отца. Ложиться в больницу философ не пожелал. Поэтому он перебрался в дом своего врача на Стори-уэй в Кембридже. Один раз, надписывая письмо, он ошибся в адресе – Стори-энд. Это и правда был его последний адрес.

Двадцать девятого апреля 1951 года Витгенштейн попросил квартирную хозяйку передать его друзьям, которые должны были навестить его завтра, что он прожил чудесную жизнь; в тот же день он испустил дух.

Спустя два года вышел его главный труд по философии языка – “Философские исследования”. Витгенштейну все же удалось найти нужную структуру: книга была задумана как альбом с набросками пейзажей, где одни и те же места были показаны много раз, но с разных точек зрения, соединенные плотной сетью тропинок без начала и конца.

Афоризм “Смысл слова – это его применение в языке” превратился в мантру, как и прославленные, освященные временем утверждения из “Трактата”, труда, который, по словам автора, был для “Философских исследований” все равно что сильный ветер в лицо для путника. Витгенштейн хотел, чтобы новая книга была связана с “Трактатом” – тогда оба труда были бы показаны “в нужном свете”. Эпиграфом для своей книги он выбрал слова самого австрийского из всех драматургов – Иоганна Нестроя: “Главное в прогрессе – что он всегда кажется масштабнее, чем на самом деле”. Это замечание эхом повторяет последнюю фразу из предисловия к “Трактату” – что ценность этой книги в том, что она показывает, “как мало дает решение этих проблем”.

Это была ложная скромность: на самом деле автор “Трактата” когда-то думал, будто довел философскую мысль до пределов. Напротив, автор “Исследований” понимал, что никаких правдоподобных пределов он не найдет.

В первые годы и десятилетия после смерти Витгенштейна вышла в свет целая череда публикаций из его Nachlass, философского наследия, состоящего примерно из тридцати тысяч страниц. А университетские библиотеки набиты учеными трудами, толкующими мысли Витгенштейна: занятие такое же неблагодарное, что и попытки объяснить, в чем соль анекдота. “Спокойствие мыслей, – писал Витгенштейн, – желанная цель всякого философствующего”^[522]. И в этом Людвиг Больцман наконец от души согласился бы с Людвигом Витгенштейном.

Молодая писательница Ингеборг Бахман незадолго до смерти Витгенштейна, еще не зная об “Исследованиях”, писала: “Куда же теперь приложить рычаг? Может быть, туда же, куда и Людвиг Витгенштейн, которого еще предстоит открыть – величайший и в то же время наименее известный философ нашей эпохи”. В стихах она называла его одной из самых удивительных и легендарных фигур в истории философии. “И его жизнь стала легендой еще до смерти, легендой о добровольной аскезе, о попытках уподобиться святым… Витгенштейн, подобно Паскалю, везде видел свою личную бездну – и всегда жил в ней”^[523].

Соученик Ингеборг Бахман, предприимчивый Фейерабенд, намеревался воспользоваться британским грантом, чтобы посетить Витгенштейна и учиться у него. После смерти Витгенштейна он тут же обратился к Карлу Попперу. И так же легко влился в критический рационализм Поппера, как некогда в логический эмпиризм своего научного руководителя Виктора Крафта.

Однако вскоре он начал прокладывать собственный путь в теоретической методологии науки. В то время кроме Поппера в этой области самой авторитетной фигурой был американец Томас Кун (1922–1996). Критический трактат Куна “Структура научных революций” вышел отдельным томом в “Энциклопедии единой науки” Отто Нейрата.

С точки зрения Куна, идея научного прогресса по Попперу была слишком узкой и непростительно рациональной. Ведь ученых, рвущихся фальсифицировать свои теории, кот наплакал. “Нормальная наука”, с точки зрения Куна и его последователей, состоит из рутинного накопления знаний, которые соответствуют общепринятым и несомненным на данный момент теоретическим направлениям. Лишь иногда приобретенный факт противоречит ожиданиям, и когда это происходит, новый факт, как правило, сначала считают ошибочным. Только когда накапливается достаточное количество подобных аномалий, научное сообщество осознает, что произошел “кризис” по Куну. На этапе кризиса возникают и конкурируют новые куновские “парадигмы”. Рано или поздно одна из них постепенно замещает собой предыдущую точку зрения и открывает новые теоретические направления, которым послушно следуют те, кто практикует “нормальную” науку. Каждый следующий “сдвиг парадигмы” преображает мир, в пределах которого “нормальные ученые” занимаются своим рутинным коллекционированием фактов.

Короче говоря, куновский подход не имеет отношения к подтверждению или фальсификации. Просто несколько фракций в научном сообществе некоторое время конкурируют, и впоследствии какая-то из них побеждает. И если остальные фракции в результате лишаются группы поддержки, из этого не следует, что они состоят из не-ученых.

Так, по Куну, научный прогресс вызывается не опровержением той или иной теории, а сменой караула: грубо говоря, старые перечницы уходят в закат, а полная сил молодежь делает себе имя, предлагая все новые парадигмы. То есть теория не фальсифицируется, просто ее сторонники вымирают. Как гласит пословица, лучший двигатель научного прогресса – похороны.

На взгляд Фейерабенда, куновские представления при всей их циничности были недостаточно циничны. Вскоре бывший лейтенант превратился в головную боль и для Поппера, и для Куна. Его главная работа называется “Против метода”, а его девиз (позаимствованный у великого поэта-песенника и композитора Коула Портера) – “Сойдет все что угодно!” Он стал боевым кличем анархистской борьбы против обязательных “домашних правил” в науке. Доктор Фейерабенд, будто придворный шут, высмеивал все, от чего хоть немного отдавало академической помпезностью. Статья в журнале Nature, опубликованная в 1987 году, назвала его “худшим врагом науки”. Это было, конечно, некоторое преувеличение, зато по нему понятно, как далеко это венское яблочко упало от яблони Венского кружка.

“Непопулярные” воззрения Гёделя

Не все члены Венского кружка, уехавшие в Америку, процветали в изгнании. Эдгар Цильзель так и не нашел себе места под солнцем в Новом свете и в 1944 году покончил с собой. Злополучная Роза Рэнд, переехавшая в США после многолетних мытарств в Британии, тщетно пыталась улучшить свое положение. Она не умерла с голоду только потому, что переводила труды польских логиков – уже не на немецкий, а на английский – и еще потому, что Герберт Фейгль и его жена Мария Каспер Фейгль присылали ей время от времени деньги “в знак старой дружбы”. Это было мило, однако умерла Роза Рэнд в старости и одиночестве от рака поджелудочной железы.

Густав Бергман и Герберт Фейгль, напротив, сделали прекрасную карьеру как философы науки, а Рихард фон Мизес, который уехал из Турции в США, стал профессором аэродинамики в Гарвардском университете. Его “Теория полета”, задуманная как руководство для военно-воздушных сил Габсбургской империи, постоянно развивалась и несколько раз меняла обличье – и сохранила актуальность до наступления эпохи сверхзвуковых самолетов. А фамилия Эрнста Маха стала расхожим словечком в авиации. В 1947 году американский летчик-испытатель Чак Йигер достиг на Bell X-1 1,06 маха, а в 1953 году – 2,44 маха. В том же году Рихард фон Мизес умер. Некролог в Science написал его старый друг и соавтор Филипп Франк. Профессор Франк тоже в конце концов оказался в Гарварде. Там он завершил первую серьезную биографию Альберта Эйнштейна, своего давнего друга, преемником которого он когда-то стал в Праге – этот эпизод произошел еще в незапамятные времена, в последние дни Габсбургской империи. Фраза “Из Венского кружка на Гарвард-сквер” с игрой слов circle и square – “круг” и “квадрат” – может служить девизом истории философии науки в двадцатом веке, и в самом деле, Джеральд Холтон, выдающийся историк физики, именно так и назвал одну свою статью – From the Vienna Circle to Harvard Square. Холтон прекрасно понимал, о чем говорит: он вырос в Вене, бежал оттуда в шестнадцать лет после аншлюса и в итоге стал преподавать в Гарварде.

Самый большой жизненный успех из всех членов Венского кружка сопутствовал, безусловно, Рудольфу Карнапу. В Америке он нашел идеальную почву для своей разновидности философии. Вскоре он стал официальным глашатаем логического эмпиризма. Карнап был профессором сначала в Чикагском университете, а затем в Лос-Анджелесе и иногда ездил по приглашению в Принстон и Гарвард. В Гарварде он тесно сотрудничал с логиками Альфредом Тарским и Уиллардом ван Орманом Куайном. Оба в начале тридцатых бывали в Венском кружке, оба мыслили в одном направлении с Карнапом. И оба раз за разом вынуждали его отойти от крайних позиций, которых с такой уверенностью придерживались члены Венского кружка.

В частности, статья Куайна “Две догмы эмпиризма” заставляет усомниться в двух фундаментальных предположениях. Первое – священная грань между анализом и синтезом, которую провел еще Иммануил Кант. В теории истинность так называемых аналитических утверждений выводится исключительно из значения их элементов (“Все холостяки не женаты”). Истинность так называемых синтетических утверждений, напротив, зависит от внешних знаний (“Некоторые холостяки служат предметом зависти”). Куайн приложил все усилия, чтобы показать, что это различие совсем не так уж четко.

Вторая догма, которую критиковал Куайн, состояла в том, что осмысленные утверждения можно свести к непосредственно данному, то есть к чувственным данным. Доводы Куайна показались убедительными многим философам, и Карнапу пришлось бросить все силы на арьергардные бои. Но параллельно он развивал свою формальную логику научного языка и продолжал исследования в области синтаксиса и семантики. Так и должно было быть, поскольку во многом сбылась его давняя венская мечта: новое поколение философов, точнее, те, кто называл себя аналитическими философами, уже мало чем отличались от настоящих крепких ученых.

Вскоре Рудольф Карнап получил едва ли не высшую награду, на какую может надеяться философ: ему был посвящен том в престижной серии “Библиотека живущих философов” (Library of Living Philosophers). Редактором серии был американский профессор Пауль Шилпп (1897–1993), в прошлом ассистент Морица Шлика в Беркли; Шилпп не раз сожалел, что нельзя спросить Платона или Канта, что они имели в виду. Он мечтал уберечь будущие поколения от подобных сожалений.

Он разработал трехступенчатую процедуру: сначала просил величайших философов нашего времени рассказать о своей работе, затем предлагал их коллегам написать критические статьи и, наконец, позволял великим философам ответить.

Среди тех, кого Шилпп попросил написать критические статьи о Карнапе, оказался Курт Гёдель.

После войны Гёдель стал штатным сотрудником Института передовых исследований. С этого момента его будущее было обеспечено. Вскоре он получил и гражданство Соединенных Штатов. Это было его четвертое гражданство – после чешского, австрийского и немецкого.

Гёдель подготовился к собеседованию в Трентонском отделении иммиграционной и натурализационной службы США со своей обычной основательностью^[524]. Его поручители, Альберт Эйнштейн и Оскар Моргенштерн, тоже натурализованные граждане, еле смогли помешать своему другу растолковать экзаменатору, что в Конституции США содержатся противоречия. Эта история стала городской легендой. Дело было так: экзаменатор, узнав, что Гёдель австриец, приветливо спросил его, какое у них там было государство.

– Республика, – ответил Гёдель. – Но из-за лазейки в конституции она превратилась в диктатуру.

– Какой ужас, – сказал экзаменатор. – К счастью, здесь, в США, такое в принципе невозможно.

– Очень даже возможно, и я сейчас это вам докажу! – вскричал Гёдель.

Но тут экзаменатор, мудрый и опытный судья, заметил, в какое смятение пришли поручители, и из сострадания к ним постарался поскорее закруглиться.

Вероятно, Гёдель был прав, ведь он знал, с какой легкостью перевернули с ног на голову австрийскую конституцию Ганса Кельзена в роковом 1933 году. Кельзен, сторонник юридического позитивизма, теперь, как и фон Мизес и Франк, был профессором в Гарварде. Тридцатые годы он провел в Кельне, Женеве и Праге – кстати, в Кельне по личному приглашению энергичного мэра Конрада Аденауэра. А теперь Аденауэр стал канцлером Германии.

В начале пятидесятых Гёдель стал не просто штатным сотрудником института, а профессором. Повышение назрело давно. “Как это – все мы профессора, а Гёдель – нет?!”^[525] – негодовал Джон фон Нейман. Академические почести так и сыпались на Гёделя, помимо всего прочего, он стал почетным доктором в Гарварде и Йеле (“за открытие самой важной математической истины столетия”), получил премию Альберта Эйнштейна и был избран в Национальную академию наук.

Когда Гёделю в 1951 году предложили выступить с престижной Гиббсовской лекцией в Американском математическом обществе, он решил наконец признаться в своих давних платонических убеждениях: “Я имею в виду представление, что математика описывает нечувственную реальность, которая существует независимо как от действий, так и от наклонностей человеческого разума и лишь воспринимается человеческим разумом – причем, вероятно, воспринимается весьма неполно”. Правда, признавал Гёдель, “такая точка зрения среди математиков довольно непопулярна”^[526].

И не только среди математиков, но и среди философов, мог бы добавить он. Однако мелочные придирки философов не производили на Гёделя особого впечатления. По его представлениям, как он говорил своему другу Моргенштерну, современная философия наконец добралась до той стадии, на которой математика пребывала при вавилонянах.

И эту печальную ситуацию Гёдель хотел радикально исправить. По воле случая за все время, которое он пробыл профессором в Институте передовых исследований, от назначения до ухода на покой, он не прочитал ни одной лекции, не провел ни одного семинара и опубликовал всего одну статью, написанную задолго до этого. Но когда речь зашла о критической заметке для тома в “Библиотеке живущих философов”, он взялся за работу с лихорадочным энтузиазмом.

Гёдель уже писал статьи для двух томов Шилппа (до того как стал профессором) – они были посвящены Бертрану Расселу и Альберту Эйнштейну. Ни Рассел, ни Эйнштейн не нашли что возразить на его замечания. Гёдель знал, как избежать любых пробелов в аргументации.

А теперь, в 1953 году, настала очередь Карнапа. Гёдель написал Шилппу, что его статья даст ответ на вопрос, можно ли считать математику синтаксисом языка. На этот вопрос Гёдель отвечал “нет”, а это диаметрально противоположно воззрениям Карнапа и Венского кружка. Математику нельзя свести к договоренностям, определяющим бездумные синтаксические манипуляции с бессмысленными символами. Нет, математика – это объективные сущности в платоновском мире идей. Однако саму рукопись Гёдель пока не предоставил.

В 1954 году, вскоре после того как Рудольф Карнап получил место в Калифорнийском университете, освободившееся после смерти Ганса Рейхенбаха, Гёдель написал редактору, что статья в общих чертах закончена, осталось добавить несколько абзацев.

В 1955 году он написал, что работа близка к завершению.

В 1956 году – что все будет закончено через две недели.

В 1957 году Гёдель объявил, что хочет сократить статью на две трети, и это будет сделано очень скоро.

В 1958 году он перестал отвечать на все более и более встревоженные запросы Шилппа.

А еще через год, когда отчаявшийся редактор поставил том о Карнапе в план на следующий год, пусть даже и без статьи Гёделя (серия-то посвящена “живущим философам”, а время уходит, мало ли что!), Гёдель признался, что никакой статьи не пришлет, поскольку Карнап уже не успеет ничего ответить.

Гёдель пытался объяснить свою поразительную прокрастинацию тем, что “ввиду распространенных предрассудков опубликовать недоделанную работу было бы скорее вредно, чем полезно”^[527]. На первый взгляд не слишком убедительный довод, но на самом деле все иначе. Гёдель и правда очень старался закончить работу. После смерти Гёделя в его бумагах было найдено целых шесть разных версий статьи о Карнапе.

Если у Маха, Больцмана и всех философов Венского кружка и был общий боевой клич, он гласил “Долой метафизику!” Метафизика – вздор и невнятица, именно она в ответе за все мнимые проблемы в философии и за отсталость человечества в целом.

Однако Гёдель никогда не примыкал к этому хору. Вместо того чтобы демонизировать метафизику, он хотел сделать для нее “то же, что Ньютон для физики”^[528]. И это вовсе не безумные речи одержимого манией величия: Курту Гёделю уже удавалось совершить невозможное, когда он своей теоремой о неполноте дал математическое доказательство философскому утверждению “существуют математические истины, которые невозможно формально вывести из аксиом”.

Но повторить подвиг не удалось. Гёдель так и не нашел убедительного доказательства своих платонических воззрений.

Гёдель набирает популярность

В 1955 году умер Альберт Эйнштейн, а через полтора года – Джон фон Нейман. Это были ближайшие коллеги Гёделя в Принстоне. Когда их не стало, замкнутый беженец из Вены стал все сильнее погружаться в собственную вселенную. Он прилежно писал взвешенные ответы на множество писем, но не отправлял их. Общался со своим окружением почти исключительно по телефону – бесплотный дух на полпути в мир иной.

Хотя бы краем глаза заглянуть в мировоззрение Гёделя на этом жизненном этапе позволяют письма матери в Вену. Он писал ей каждое второе воскресенье – и эти письма все-таки отправлял. В них он постоянно обещал, что скоро приедет, и постоянно находил причины отложить визит. В конце концов он признался, что его мучают повторяющиеся кошмары, как он застрял в Вене и не может выбраться.

В какой-то момент мать Гёделя поняла, что повидаться с сыном сможет, только если сама поедет в Принстон. Так она и поступила, хотя ей уже перевалило за восемьдесят, и визит прошел с таким успехом, что старая дама повторила его еще трижды.

В письмах к матери Гёдель мог позволить себе быть откровенным. По крайней мере так он думал. На самом же деле все его письма читала американская военная цензура. И даже посвящала в детали этой переписки Дж. Эдгара Гувера, грозного главу ФБР. К счастью, Гёдель не подозревал об этой подлости. Он и без того получил свою долю паранойи.

Донесение для Джона Эдгара Гувера. Письма Курта Гёделя матери привлекали внимание ФБР

Гёдель свободно излагал матери свои философские воззрения и очертил свое “теологическое мировоззрение” в череде писем. Так, в 1961 году он писал: “Разумеется, до научных основ теологического мировоззрения еще очень далеко, но я убежден, что сегодня уже возможно рациональное понимание (без необходимости опираться на те или иные религиозные верования), что теологическое мировоззрение полностью совместимо со всеми известными фактами (в том числе с превалирующими условиями на Земле)… Мир и все, что в нем содержится, имеет причину и смысл – более того, этот смысл хорош и не вызывает сомнений. Из чего непосредственно следует, что наше существование на Земле, поскольку смысл его как такового весьма сомнителен, наверняка служит средством для существования чего-то еще”^[529].

Неудивительно, что Гёдель во время дискуссий Венского кружка предпочитал помалкивать! Его воззрения были диаметрально противоположны научному миропониманию логиков-эмпиристов. С философской точки зрения Гёдель был куда ближе к Лейбницу, чем к Гильберту, Расселу и Эйнштейну. Как он писал: “Когда утверждают, что в ином мире невозможно помнить опыт, пережитый в этом мире, это абсолютно необоснованно. Более того, вероятно, мы рождаемся в ином мире с этими латентными воспоминаниями. И к тому же мы, разумеется, вправе полагать, что там наши способности к умозаключениям будут значительно лучше, чем здесь, и мы будем уверены во всем, что для нас важно, так же непоколебимо, как и в том, что дважды два четыре, где ошибка невозможна объективно”^[530].

Гёдель соглашался, когда мать писала, что мир, лишенный надежды, не может быть красивым, и в строках, полных мучительных сомнений, убеждал ее не падать духом: “Ведь мы не понимаем, ни почему существует этот мир, ни почему он устроен так, а не иначе, ни почему мы очутились в нем, ни почему мы родились в тех, а не в иных обстоятельствах. Тогда почему мы воображаем, будто нам достоверно известно одно – что нет никакого иного мира, что мы там никогда не были и никогда туда не попадем?”^[531]

Лето с фламинго: Гёдель в своем саду

Из обильных записей, обнаруженных спустя годы после смерти Гёделя, стало очевидно, что он еще со студенческих лет пристально интересовался теологией. В зрелые годы он формализовал схоластическое доказательство существования Бога при помощи математической логики. Это же доказательство исследовал и Лейбниц: “Можно представить себе совершенное существо, объединяющее в себе все возможные положительные качества в их наивысшем проявлении. Из этого следует, что оно существует, поскольку существование есть положительное качество”. Гёдель был очарован Лейбницем и убежден, что публикации его важнейших трудов препятствует какой-то многовековой заговор. “Кому же это интересно – уничтожать сочинения Лейбница?” – недоумевал Менгер. “Естественно, тем, кто не хочет, чтобы человечество стало умнее”, – отвечал Гёдель^[532].

Гёдель трижды в день измерял температуру. Глотал таблетки десятками. Незадолго до его смерти последний оставшийся у него друг, Оскар Моргенштерн, писал: “Гёдель очень держится за меня, очевидно, что больше никого у него не осталось, и тем увеличивает бремя, которое я вынужден нести”^[533].

No inf[luence]: Гёдель не оставляет ни малейшей почвы для сомнений

В 1978 году Адель надолго попала в больницу, а когда ее привезли домой, обнаружила мужа в таком ужасном состоянии, что его той же каретой скорой помощи отправили в ту же больницу. Но было поздно. Гёдель умер от голода. Он весил всего 28 килограммов.

Через год после смерти Гёделя на первые места в списке бестселлеров попала книга Дугласа Хофштадтера “Гёдель, Эшер, Бах”, получившая в итоге Пулитцеровскую премию. Эта книга сделала Гёделя кумиром компьютерной эпохи. Но на самом деле Гёдель к этой эпохе не принадлежал, он словно случайно забрел в нее, будто незваный гость из барочного мира Лейбница и Ньютона. Гёдель всю жизнь был чужим в интеллектуальном авангарде двадцатого века, и в Венском кружке – ничуть не меньше, чем в Институте передовых исследований.

Вся его жизнь до самого конца была посвящена тайной борьбе с Венским кружком. Это доказывает и его Nachlass. В анкете, которую он заполнил, но, как обычно, не отправил, несколько жирно подчеркнутых строк подтверждают, что он ни в коей мере не принадлежал к интеллектуальному климату двадцатого века, тем более – Венского кружка. Все это было колоссальной ошибкой. А в пометке, которую Гёдель наскоро приписал от руки, утверждается, что воззрения Витгенштейна не оказали “ни малейшего влияния” (no inf, т. е. no influence) на его труды.

Признание Карла Поппера

В 1974 году настала очередь Поппера – ему был посвящен очередной том в “Библиотеке живущих философов”, этом зале славы философии.

Писать главу о Поппере и Венском кружке поручили Виктору Крафту, которому уже исполнилось девяносто четыре года. Это был правильный выбор. Крафт был первым членом Венского кружка, кто принял участие в жизни Поппера и подолгу гулял с ним в Фольксгартене – парке возле университета.

“Поппер никогда не входил в Венский кружок, не участвовал в его собраниях, и все же о нем нельзя думать в отрыве от кружка, – писал Крафт. – Поскольку Поппер теснейшим образом взаимодействовал с кружком на всех этапах его развития, и он также оказал важнейшее воздействие на его собственное развитие”^[534].

Поппер посвятил своему ответу на статью Крафта много страниц – на них он писал о так называемой “легенде о Поппере”, которую сравнивал с легендой о Сократе. (Не то чтобы Поппер хотел сравнить себя с Сократом, скромно добавил он, “у меня и в мыслях не было”.) Согласно легенде о Поппере, сэр Карл был позитивистом, возможно, даже членом Венского кружка, искал критерий осмысленности и в конце концов нашел его в фальсифицируемости.

Все это неправда! Он, Поппер, применял фальсифицируемость как средство демаркации – разграничения научных и ненаучных утверждений. Он не применял ее как критерий смысла. Такой критерий его не интересует. Что касается позитивизма, он мертв. Убит. И похоронен. Поппер охотно признавался, что совершил это убийство собственными руками или как минимум был его соучастником. Но это было непреднамеренно. Так что на самом деле это было, в сущности, не убийство, по крайней мере не предумышленное.

Карл Поппер переворачивает страницу

Утверждать, что сэр Карл убил позитивизм, на самом деле было бы сильным преувеличением. Но всегда приятно завершить увлекательную историю сенсационным признанием. А мы подходим к последней странице.

Поппер писал, что если он посвятил большую часть своей первой книги критике Венского кружка, это надо считать данью уважения. “Венский кружок как организация был восхитителен, – писал он будто в некрологе. – Более того, это был уникальный семинар философов, тесно сотрудничавших с первоклассными математиками и физиками. Его роспуск стал большой потерей”^[535]. Можно прибавить, что это был сокрушительный удар не только для философии, но и для города Вены.

Волшебные Штрудльхофские лестницы неподалеку от места встреч Венского кружка

Вскоре после окончания Второй мировой войны Виктор Крафт провозгласил: “Работа Венского кружка не была завершена, ее прервали”^[536].

По словам Эгона Фриделя, венского историка, искусствоведа и актера кабаре, чья жизнь оборвалась в день аншлюса, когда он выбросился из окна, “у венцев всегда был особый талант избавляться от своих учителей”^[537].

Послесловие

Я всю жизнь мечтал написать что-нибудь о Венском кружке; при моем образовании и воспитании это было практически неизбежно. Еще школьником я влюбился в “Трактат” Людвига Витгенштейна и многие его страницы выучил наизусть (что, разумеется, не означает, что я хоть что-то там понял.) Студентом Венского университета я ходил на лекции Белы Юхоса, единственного члена Венского кружка, еще преподававшего на философском факультете. Его коллеги не жалели сил, чтобы испортить старику жизнь.

Затем, когда я стал профессором математики, мне выделили кабинет в одном коридоре с аудиторией, в которой проходили встречи кружка Шлика, и я был завсегдатаем кофеен, где они устраивали свои оживленные дискуссии. (Сегодня в этой аудитории располагается лаборатория кафедры квантовой физики, а большинство кофеен за это время закрылось.) Я почти каждый день хожу по Берггассе или Штрудльхофским лестницам, таящим много воспоминаний о прежней Вене, городе Фрейда и Додерера. Когда я работал в области статистической механики, мое окно выходило на Больцмангассе. А когда впоследствии обратился к теории игр, работал по адресу Оскар-Моргенштерн-плац. Некоторые старшие коллеги могли рассказать мне о личном знакомстве с членами Венского кружка (их рассказы со временем становились все лучше и лучше). Я часами слушал Пауля Нейрата, сына Отто. И не кто-нибудь, а сэр Карл Поппер написал введение – последнее свое сочинение – к собранию трудов Ганса Гана, редактором которого я был. Я был соавтором фотографической биографии Курта Гёделя. Короче говоря, Венский кружок был со мной полвека.

Непосредственным стимулом написать эту книгу стало участие в создании выставки “Венский кружок” – я был одним из ее кураторов. Выставка была организована Венским университетом по случаю его 650-летия. Я глубоко признателен моим сотрудникам Фридриху Штадлеру, Кристофу Лимбек-Лилиенау, Герману Чеху, Беа Лауферсвайлер и Питеру Вайбелю, а также Дитеру Швайцеру, Фальку Пастнеру и Хайнцу Энглю, ректору университета, за то, что они неизменно приходили мне на помощь даже в непростых ситуациях. Я не мог бы обойтись без профессиональных знаний Элизабет Немет, Вольфганга Рейтера, Йозефа Хофбауэра, Митчелла Эша, Маттиаса Бааза, Якоба Кельнера, Винсента Янсена и Хельмута Вейта. Я многим обязан Клаусу Ташверу, а также моему бывшему студенту Бернарду Беэму. Неоценимое содействие оказали мне, каждый по-своему, Кристиан Палмерс, Кристиан Эхальт и Михаэль Штампфер. С иллюстрациями мне помогли Христос Пападимитриу, Саймон Бэнг, Дирк ван Дален, Хельмут Уиддер и особенно Беа Лауферсвайлер. А Ульрике Шмикер-Хирцебрух из Springer Spektrum стала идеальным редактором немецкого издания.

В Австрийской национальной библиотеке мне помогали Альфред Шмидт, Андреас Фингернагель и Юлия Каменичек; в Архиве Венского университета – Томас Майзель и Курт Мюльбергер; в Библиотеке Венского университета – Андреа Нейдхардт, Петер Граф, Александр Цартль и Гюнтер Мюллер; в Венской библиотеке – Юлия Даниэльчук и Сильвия Маттль-Аурм; в Австрийской академии наук – Штефан Зинель; в Социально-экономическом музее – Ганс Гартвегер, в Принстоне – Дон Скемер и Марсия Таккер; в Университете Дьюка – Элизабет Данн; и, наконец, в Кембридже – Майкл Нидо. Мне приятно поблагодарить за великодушную поддержку своих работодателей – Венский университет и Институт прикладного системного анализа в Лаксенбурге. И, разумеется, особая благодарность – моей жене Анне-Марии Зигмунд за помощь, знания и вдохновение. По воле судьбы она историк.

Немецкое издание этой книги, которое первоначально должно было стать просто каталогом выставки, превратилось в целый справочный том. Я сам не ожидал, как легко все встанет на свои места в этой истории – она словно сама себя рассказала. Книгу хорошо приняли, в 2016 году ее даже назвали Научной книгой года в Австрии. Но я метил выше. Я всегда делал особую ставку на англо-саксонскую читательскую аудиторию. Ведь этот мир подарил нам лучшие книги о Вене. Поэтому я взялся за дело и переписал свою книгу по-английски, присовокупив много дополнительных материалов, в безрассудной надежде, что мой венский акцент не слишком сильно проявится в печати. Мне очень помогли Камилла Нильсен и Стив Макманус. Благодаря Джону Брокману (основателю EDGE), его сыну Максу и Расселу Уайнбергеру проект моей книги приняли в Basic Books. Здесь полезные меткие советы Ти-Джея Келлехера и Хелен Бартелеми помогли подготовить рукопись к изданию. Я глубоко признателен им за труды.

А потом, всего за несколько недель до сдачи книги, произошло удивительное событие. Я нежданно-негаданно получил письмо от Дугласа Хофштадтера из Блумингтона, штат Индиана. Автор “Гёделя, Эшера, Баха”, безусловно, наделен тончайшим литературным вкусом, раз ему так понравился немецкий оригинал, и он даже по собственной инициативе предложил написать предисловие к английскому изданию, а кроме того – помочь отполировать английский в моей рукописи. Я пришел в восторг – и в ближайшие несколько недель он прочесал всю рукопись, по главе, по абзацу, по фразе, по буковке (честно!), и когда он присылал мне выправленные главы, у меня было ощущение, что я наблюдаю царя Мидаса и его волшебное прикосновение. Однако Дуглас Хофштадтер не просто добавил блеска: он сам написал для меня несколько страниц (разумеется, я отмечу их в примечаниях к главам). Это была с его стороны невероятная щедрость.

Я до сих пор не нахожу должных слов благодарности – и теперь, кажется, чуть лучше понимаю, что имел в виду Людвиг Витгенштейн, когда говорил о “невыразимом”.

Источники иллюстраций

С. 418: Фотограф Ричард Аренс

С. 24 (верхний ряд), 398, 399: Архив Венского университета

С. 36: Австрийская академия наук

С. 76 (фотограф Ф. Шмутцер), 102, 327, 465: Bildarchiv sterreichische Nationalbibliothek

С. 157, 185, 206 (фото Т. Флейшман), 315 (фото Т. Флейшман), 318, 400, 429: Питсбургский университет, Архив бумаг Карнапа

С. 149, 370: Собрание ван де Вельде-Шлик

С. 297, 302: Наследие сэра Карла Поппера, Клагенфуртский университет

С. 88: Fachbibliothek Wirtschaft und Mathematik Universitt Wien

С. 27 (верхний ряд), 28, 112, 130, 242,312 (справа), 386, 436: Institut Wiener Kreis, Венский университет

C. 228, 421, 424 (слва): Собрание Изотипа, Типографский отдел, Ридингский университет

С. 424 (справа): Питер и Ричард Кершоу. Фотоснимок сделан с борта английского эсминца Venomous 15 мая 1940 года лейтенантом Питером Кершоу (добровольческий резерв ВМС Великобритании), согласие на публикацию получено от его сына Ричарда

С. 27 (внизу), 274, 275, 288, 404, 415, 459, 461, 462: Архив Курта Гёделя, Библиотека Принстонского университета. Все права принадлежат Институту передовых исследований. Архив Курта Гёделя хранится в Отделении рукописей Отдела редких книг и особых собраний Библиотеки Принстонского университета

С. 25, 253: фото Беа Лауферсвайлер

С. 48: E. Mach, 2011.

С. 441: Наследие Пауля Фейерабенда, Philosophische Archiv, Констанц

С. 334: Архив Оскара Моргенштерна, Университет Дьюка

С. 119: Архив Пауля Нейрата, Венский университет

С. 230: sterreichisches Gesellschafts-und Wirtschaftsmuseum

С. 218, 223, 261, 263: частные источники

С. 375: Собрание Розы Рэнд, Питтсбургский университет

С. 24 (внизу): фото Х. Хоффмана. Собрание Швадрона, Национальная библиотека Израиля

С. 26, 94, 152, 165, 167, 312 (слева), 445: Архив Витгенштейна, Кембриджский университет

С. 225: Studienfhrer fr die philosophische Fakultt der Universitt Wien, 1928

С. 72, 225: Volkshochschularchiv Wien

С. 122: Wikimedia

С. 53, 60, 115: Zentralbibliothek Physik, Венский университет

Комментарии

Глава вторая

Книги о Венском кружке: Geier, 1992; Haller, 1993; Sarkar, 1996a, b; Limbeck and Stadler, 2015, и Stadler, 2015; а также Thurm and Nemeth, 2003, с путеводителем по городу. Об идее австрийской философии см.: Fischer, 1991, 1995; Johnston, 1983; Juhos, 1965; Keyserling, 1965; Uebel, 2003. Кстати, название Die wissenschaftliche Weltauffassung часто переводят как “научная концепция мира”, и на то есть самые веские причины, но “научное миропонимание” звучит лучше.

Глава третья

Об Urkreis: Haller, 1979, 1993; Stadler, 2015; Uebel, 1991, 1993. О Рихарде фон Мизесе: Siegmund-Schultze, 2001, 2017. О венском модернизме: Beller, 2008; Janik and Toulmin, 1973; Kandel, 2012; LeRider, 1993; Schorske, 1981; Timms and Robertson, 1990. Об Эйнштейне: Bhrke, 2004; Clark, 1984; Corry et al., 1998; Einstein, 1954; Flsing, 1998; Frank, 1947; Galison, 2003; Hentschel, 1990; Hoffmann and Dukas, 1972; Holton, 1981, 1996; Isaacson, 2007; Neffe, 2007; Pais, 1982; Regis, 1987; Renn, 2005; Rigden, 2005; Schilpp, 1944a; Yourgrau, 2005. Основной текст об Эйнштейне любезно написал Д. Р. Хофштадтер. Об интересной связи Эйнштейна и Маха: Wolters, 1987. О Гильберте: Reid, 1996. О Расселе: Ayer, 1972; Clark, 1988; Doxiadis and Papadimitriou, 2009; Grayling, 1992; Monk, 1997, 2001a; Russell, 1967–1969; Schilpp, 1944b. О Музиле: Berghahn, 1972; Corino, 2003. О деле Редля: Moritz and Leidinger, 2012.

Глава четвертая

О Гане: Frank, 1934; Popper, 1995; Sigmund, 1995, 2015. О Нейрате: Cohen and Neurath, 1973; Hegselmann, 1979; Neurath, O., 1981; Neurath P., 1993; Nemeth and Stadler, 1996; Sandner, 2014. О Шлике: Engler and Iven, 2007, 2008; Hentschel, 1986; Iven, 2008; Menger, 1994. Об Адлере: Adler, 1918b; Bauer, 2004; Galison, 2008; Maier and Maderthaner, 2006.

Глава пятая

О Рейдемейстере: Bachmann et al., 1972; Epple, 1995, 1999. О Карнапе: Awodey and Klein, 2004; Carnap, 1963; Carus, 2007; Giere and Richardson, 1997; Mormann, 2000; Richardson, 1998; Schilpp, 1963. Из колоссального корпуса литературы о Витгенштейне: Bartley, 1988; Baum, 2014; Engelmann, 1967; Grayling, 1988; Janik and Toulmin, 1973; Klagge, 2001; McGuiness, 2005; Monk, 2001b; Nedo, 2012; Wijdeveld, 2000; Wuchterl and Hbner, 1998.

Глава шестая

О происхождении манифеста рассказывается в: Mulder, 1968; см. также свидетельства очевидцев в Stadler and Uebel, 2012. Ayer, 1956; Feigl, 1969; Frank, 1941; Mann, 1986; Menger, 1994; and Neider, 1977. О Хайдеггере: Biemel, 1973. О его связи с Карнапом: Friedman, 1999, 2000. О Нейрате: Nemeth, 1981; Nemeth and Stadler, 1996; Reidemeister-Neurath, 1980. О Шлике: Iven, 2008; McGuiness, 1985.

Глава седьмая

О политической ситуации в Венском университете: Taschwer, 2015, 2016. Об образовании взрослых: Kadrnoska, 1981; Kutalek and Fellinger, 1969. Об изобразительной статистике: Arntz, 1976, 1982; Burke et al., 2013; Neurath, 1993. О деле Беттауэра: Hall, 1978. Об архитектуре: Blau, 1999; Dahms, 2004; Frank J., 1931; Galison, 1990; Rukschcio and Schachel, 1982; Welzig, 1998. О литературе: Berghahn, 1972; Corino, 2003; Eckert and Mller, 1989; Ltzeler, 1985; Mller, 1992.

Глава восьмая

Много нового материала почерпнуто в диссертации Бернарда Беэма (Beham, 2013); в число других источников входят Geymonat, 1991; Menger, 1994; Sigmund, 1998, 2002. О Карле Менгере-старшем: Streissler, 1994). О Брауэре: van Dalen, 2002, 2005. Часть текста об исключенном третьем написал Дуглас Р. Хофштадтер. О Гёделе: Baaz et al., 2011; Badesa et al., 2009; Dawson, 1997; Dawson and Sigmund, 2006; DePauli-Schimanovich and Weibel, 1997; Fefermann, 1986, 1996; Franzen, 2005; Goldstein, 2005; Hintikka, 1999; Hofstadter, 1979; Kreisel, 1980; Khler et al., 2002; Mancosu, 2010; Nagel and Newman, 2005; Regis, 1987; Sigmund et al., 2006; Stewart, 2013; van Atten and Kennedy, 2003; van Heijenoort, 2002. В этой части читатель, несомненно, тоже узнает руку Хофштадтера. О программе Гильберта: Mancosu, 1998, 2010; Sieg, 2013; Zach, 2006. О Таусски-Тодд: Davis, 1996; Taussky-Todd, 1985. Об Абрахаме Вальде и математической экономике: Menger, 1952, 1972.

Глава девятая

О Поппере: Edmonds and Eidinow, 2001; Geier, 1994; Hacohen, 2000; Kraft, 1974; Magee, 1973; Popper, 1995, 2002. О диспуте Шлика и Нейрата: Cartwright et al., 1996; Haller, 1979, 1982; Hegselmann, 1979; Uebel, 1993. О Витгенштейне, Вайсмане и Венском кружке: Baker, 1979, 2003; Manninen, 2014; McGuiness, 1979; Nagel, 1936. О Карнапе: Awodey and Carus, 2007; Awodey and Klein, 2004; Carnap, 1963; Krauth, 1970; Mormann, 2000.

Глава десятая

О Дольфусе: Portisch, 1989 Weissensteiner, 1990. О Менгере и Моргенштерне: Leonard, 1998; Rellstab, 1992. Комментированное переиздание Ergebnisse eines Mathematischen Kolloquiums: Dierker and Sigmund, 1998. О Рихарде фон Мизесе: Basch, 1953; Fllmer and Kchler, 1998; Frank, 1954; Siegmund-Schultze, 2017; Stadler, 1990. О математиках Венского коллоквиума: Pinl and Dick, 1974. Об этике в Венском кружке: Siegetsleitner, 2014. О Нельбёке: Lotz-Rimbach, 2009; Malina, 1988.

Глава одиннадцатая

О гражданской войне 1934 года: Maimann, 1988; Weinzierl and Skalnik, 1983; Weissensteiner, 1990. О Нейрате: Sandner, 2014. О роспуске Общества Эрнста Маха: Stadler, 2015. О Кружке в годы правления Шушнига: Ayer, 1959, 1977; Bergmann, 1988; Hegselmann, 1979; Naess, 1993; Nagel, 1936. Некрологи Гану: Frank, 1934; Menger, 1934. О преследовании и убийстве Шлика: Lotz-Rimbach, 2009; Malina, 1988; Menger, 1994; Stadler, 2015. О Тьюринге: Hodges, 1983. Основную часть текста о Тьюринге предоставил Дуглас Р. Хофштадтер. О Куайне: Keil, 2011; Quine, 1985. О Тарском: Fefermann and Fefermann, 2004. Об эмиграции математиков и членов Венского кружка: Bergmann, 1988; Dahms, 1987, 1988; Hacohen, 2000; Popper, 1995; Siegmund-Schultze, 2009; Sigmund, 2001; Thiel, 1984. О диспуте о протокольных предложениях: Haller, 1979, 1982; Uebel, 1991, 1993.

Глава двенадцатая

Цукмайер и Рудин (Zuckmayer, 1984, и Rudin, 1997) были очевидцами аншлюса. О культурном исходе: iegmund-Schultze, 2009; Stadler, 1987; Stadler and Weibel, 1995. О Гёделе: Dawson, 1997; Kennedy, 2014; Mancosu, 2010; Russell, 1967–1969; Sigmund, 2011; Sigmund et al., 2006; Stewart, 2013, 2017; Thiel, 1984; van Atten and Kennedy, 2003; Yourgrau, 2005. Основную часть текста о Тьюринге предоставил Дуглас Хофштадтер. О Нейрате: Kinross, 2002; Sandner, 2014. История Zeemanshoop: http://www.holywellhousepublishing.co.uk/Zeemanshoop.html. О Венском университете при Третьем рейхе: Heiss et al., 1989; Reiter, 2001. Об Адлере: Bauer, 2004.

Глава тринадцатая

Эпизод с Менгером документально засвидетельствован в кн.: Sigmund, 1998. О послевоенных назначениях и не-назначениях в Венском университете: Stadler, 2015. О Викторе Крафте: Kainz, 1976. О Фейерабенде: Feyerabend, 1975, 1994. Статьи Бахман переизданы в Bachmann, 2005. О споре Поппера и Витгенштейна (и многое о Венском кружке): Edmonds and Eidinow, 2001. О Карнапе: Carus, 2007; Cirera, 1994; Creath, 1990, 2007, 2012; Irzik and Grnberg, 1995; Wagner, 2009. О последних годах Курта Гёделя: Awodey and Carus, 2010; Dawson, 1997; Feferman, 1986; Kennedy, 2014; Sigmund et al., 2006; van Atten and Kennedy, 2003. О Кружке в США: Bergmann, 1954; Feigl, 1969; Feyerabend, 1966; Holton, 1993; Zilsel, 1992, 1988. О философии науки: Kuhn, 1962; Nagel, 1961; Reisch, 2005; Richardson, 2008; Salmon and Wolters, 1994. Последнее слово осталось за Карлом Поппером (Popper, 1995).

Литература

Здесь приводится в основном исторически ориентированная вторичная литература. Философские труды главных героев книги были опубликованы (или публикуются) в различных новых изданиях, сборниках, собраниях сочинений, в том числе труды Маха (Xenomoi, Вена), Шлика (Springer, Вена), Гёделя (Princeton University Press), Менгера (Springer, Вена), Гана (Springer, Вена), Нейрата (Hlder-Pichler-Tempsky, Вена), Поппера (Mohr-Siebeck, Тюбинген), Карнапа (Open Court, Чикаго), Витгенштейна (Suhrkamp, Франкфурт), Рассела (Routledge, Лондон) и Эйнштейна (Princeton University Press). Кроме того, большая часть архивных материалов размещена в открытом доступе в интернете. Особенно полезны Архив фонда Венского кружка в Гарлеме (о Шлике и Нейрате), Архив и собрание рукописей Питтсбургского университета (о Карнапе и Рэнд), Архивы Витгенштейна в Кембридже (Великобритания) и Бергене (Норвегия), Отдел типографского и графического искусства в Ридингском университете (о Нейрате), Архив Рассела в Университете Макмастера в Гамильтоне (Канада), Архивы Эйнштейна в Еврейском университете в Иерусалиме, Немецкий музей в Мюнхене (о Махе), Архивы Университета Дьюка (о Моргенштерне и Менгере), Отдел редких книг и особых коллекций Библиотеки Принстонского университета (о Гёделе), Австрийская национальная библиотека (о Нейрате и Витгенштейне), Центральная библиотека по физике в Вене (о Больцмане), Архив Венского университета и Архив Австрийской академии наук.

Achleitner, F. Wiener Architektur. Vienna: Bhlau, 1996.

Adler, F. Ernst Machs berwindung des mechanischen Materialismus. Brand, Vienna, 1918a.

Adler, F. Vor dem Ausnahmegericht. Vienna: Promedia, 1918b. Переиздана в 2016, eds. M. Maier, G. Spitaler.

Ardelt, R. G. Friedrich Adler: Probleme einer Persnlichkeitsentwicklung um die Jahrhundertwende. sterr. Vienna: Bundesverlag, 1984.

Arntz, G. Kritische Grafik und Bildstatistik. The Hague: Werkkatalog, 1976.

Arntz, G. Otto Neurath, Ich und die Bildstatistik. В кн.: Stadler, F., ed. Arbeiterbildung in der Zwischenkriegszeit, 31–34. Vienna-Munich: Jugend und Volk, 1982.

Awodey, S., Carus, A. W. Carnap’s Dream: Gdel, Wittgenstein and “Logical Syntax”. Synthese. 2007. 159, 23–45.

Awodey, S., Carus, A. W. Gdel and Carnap. In Feferman, S., et al., Kurt Gdel: Essays for His Centennial. N. Y.: Cambridge University Press, 2010.

Awodey, S., Klein, C., eds. Carnap Brought Home: The View from Jena. Chicago: Open Court, 2004.

Ayer, A. J. The Vienna Circle. В кн.: Ryle, G., ed. Revolution in Philosophy, 70–87. L.: Fontana, 1956.

Ayer, A. J. Logical Positivism. N. Y.: Free Press, 1959.

Ayer, A. J. Russell. L.: Fontana, 1972.

Ayer, A. J. Part of My Life., L.: Collins, 1977.

Ayer A. J. Language, Truth and Logic. UK, Harmondsworth: Penguin, 2001.

Айер, А. Дж. Язык, истина и логика. М. 2010.

Baaz M., Papadimitriou, C. H., Putnam, H. W., Scott, D. S., Harper, J. L. Kurt Gdel and the Foundations of Mathematics: Horizons of Truth. N. Y.: Cambridge University Press, 2011.

Bachmann, F. et al. Nachruf auf Kurt Reidemeister: Math. Annalen. 1972. 199, 1–11.

Bachmann, I. Kritische Schriften., Munich: Piper, 2005.

Badesa, C., Mancosu, P., Tach, R. The Development of Mathematical Logic from Russell to Tarski, 1900–1935. В кн: Haaparanta, L., ed. The History of Modern Logic. UK, Oxford: Oxford University Press, 2009.