Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей Улицкая Людмила

Сергей Шаргунов

Дружок

Нас увозили в Москву в конце августа, и все кончалось. Я хоть и знал его телефон, не звонил, и он тоже; мы впадали во взаимную спячку, оживая для других, городских, людей, чтобы следующим летом, радостно и чуть удивленно оглядывая друг друга, с новой жадностью наброситься на нашу дружбу…

А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.

Вечером я прибежал к нему, чтобы позвать кататься на великах.

Взлетев на второй этаж, откуда гремели голоса, я обнаружил его в ванной. Над ним умиленно склонялась бабушка и энергично двигала руками, пеленая пеной.

Он дрыгал ногой и гримасничал, как будто с него смывают кожу, при этом вода была диковинно коричневого цвета.

Из крана шла ржавая вода, чего я не знал: у нас имелись лишь колодец и баня.

Кажется, меня даже не заметили.

Я бросился от них, полный восторга и чуда, и, ворвавшись к себе, громко закричал:

– Мама! Мишку-негра купают в какао!

Да, я так его называл про себя: “Мишка-негр” – резко и весело, со счастливой влюбленностью.

Хотя он был вообще-то мулат – пепельный, но все же не черный.

“Наш Миша”, – говорили его дед и бабушка плавно и гордо.

Каждое лето он жил с ними, иногда они угощали меня блинами.

Его маму я видел лишь однажды, и она была не просто белая, а блеклая и хрупкая, как если бы кто-то высосал из нее краски жизни.

Эта дачная дружба возникла из кружения на “Дружках”. Обнаружив, что у его велосипеда отвинчены задние маленькие колеса, добавлявшие равновесие, я в тот же день избавился от своих. Несколько раз упал и все же приноровился ездить, как Мишка.

Он был меня на год младше, но думаю, взрослее. И все же в моем к нему отношении был оттенок сочувствия.

Тогда я очень любил книги, в которых страдали черные, а их защищали и не чурались благородные белые: “Том Сойер”, “Хижина дяди Тома”, – и фантазировал, что бы делал, окажись на их месте. А по телевизору шел захватывающий сериал “Рабыня Изаура”, где белые делились на тех, кто жесток и жалостлив. Там были и мулаты, и квартероны…

– Мишка, я бы тебя освободил! – вырвалось у меня как-то.

А может быть, я ему немного завидовал, так он был притягателен среди общей обыденности.

Гибкий, ловкий, другой. Дома его обожали и баловали; жилось им хорошо, у дедушки имелась аж черная “Волга”, но все равно что-то в Мишке было от Маугли. Он держался отстраненно от всех и совсем редко улыбался.

Мальчишки в поселке его уважали за футбол, в который мы играли на клеверном поле. Он смело атаковал, быстро бежал, метко бил.

Ему нравилось воевать.

– Хукррр… Хукррр…

Он жутковато всхрапывал, выплевывая свои выстрелы.

Мы прятались за кустами дикого шиповника, а недруги прикрывались стволами берез.

В каждом отряде было человек семь – местные и дачники. К недругам затесался мальчишка из детдома, а к нам прибилась мелкая девчонка со светлой косой, которая могла лишь топать и грозить кулачком.

Швыряли чем попало: шишками, комьями земли, обломками веток… Плевали бузиной и рябиной из трубочек дудника – кто снайперски точно, кто бестолковыми очередями. Но только у Миши была железка, похожая на настоящее оружие, – харкалка, отпиленная от раскладушки.

– Хукррр… Хукррр…

Мишка решился первым.

Он вышел на просеку, вытянув руку вперед и сжимая саблю-харкалку.

В этом был немой вызов, который принял мальчик покрупнее, рыжеволосый Максим:

– Дай, – он наплыл с ленцой и, ухватившись за железку, дернул ее на себя так, что дернулся и Мишка.

За березами засмеялись.

И тут же Мишка прыгнул на Макса, повис у него на шее, и они покатились по кочкам.

Они несколько раз менялись местами, но каждый раз Макс опрокидывал Мишку и подминал.

Внезапно, когда уже казалось, что поединок завершен, и одно тяжелое дыхание сломило другое, к верхушкам деревьев взмыл кромешный вопль.

Сцепка распалась, Макс подскочил с багровеющим лицом, почти слившимся с его шевелюрой, потрясая рукой, мокрой от крови.

– Ты чё кусаться? – Он жалобно махнул ногой, отступая.

А Мишка, успев изловить в траве свою железяку и пригнув кудлатую голову, упрямо пер на неприятеля.

Что-то неуловимо изменилось – кто-то из своих крикнул, эхом аукнулся чужой, и вот уже мы бежали вперед и гнали их гулким победным ором…

– Бей белых! – кричала девочка, воображая нас красными.

Вокруг мелькали березы, превратились в ельник, и было всем не до неба, быстро темневшего над верхушками. Вдали настойчиво тревожился горн пионерлагеря.

Он словно накликал грозу, задышавшую шумно и бешено, будто тоже на бегу.

В лиловых тучах сверкнула молния, ослепляя белозубым оскалом, и вместе с грохотом посыпались колкие и крепкие, как зубы, капли.

Бежали опять, но уже обратно – свои и чужие вперемешку.

Мы с Мишкой подлаживались под бег друг друга и все время обменивались веселыми взглядами сквозь буйную воду.

Я завернул к своей калитке первым, он обернулся, махая ладошкой, не выпуская из другой руки алюминиевую харкалку.

Он махал, терпеливо ожидая, дождь ускорял его взмахи, как старая кинопленка, а я все не мог отвернуться…

Грязное дельце накрепко склеило нас.

Немногословно, едва ли не полунамеком, мы сговорились на грабеж. Возможно, вдохновил перочинный ножик, подаренный крестной на мои именины.

В придачу мы схватили тупые мамины ножи на кухне и, оседлав “Дружки”, понеслись по дороге. Инстинкт преступления гнал нас древним вихрем, окрыляя и обгоняя.

Жертвой выбрали добрую набожную Марью Андревну, хозяйку козы. Быть может, мстили ей за вкус молока, которое нас принуждали пить. Пролезли под калиткой и тихо пересекли сад. Возможно, встретив козу, мы бы попытались ее зарезать. Но коза паслась на поле, а в доме, мелькая в раскрытом окне, что-то напевала старуха. Мы забрались в сарай, где Мишка сразу схватил медный тазик для варки варенья и сзади под штаны втиснул деревянные щипцы; а я сунул в карман брусок хозяйственного мыла и пнул ведро с водой, видимо, козье: по земляному полу поползла лужа.

Мы выскользнули из сарая, и вдруг Мишка подскочил к клеткам с кроликами и ловким движением фокусника повернул все ржавые задвижки, выпуская ушастых пленников, которые, будто его и ждали, выталкивая друг дружку, запрыгали вниз…

Мы зачарованно смотрели, как они белоснежно сигают и уносятся стремглав в зелень…

Марья Андревна так и не узнала, что за сила повыпускала ее кроликов.

Тазик, мыло и щипцы мы через несколько минут выкинули в колодец на дороге, воду из которого употребляли лишь для полива огородов. Украденные предметы падали в темень с плеском и превращались в ничейные.

В совместном преступлении было что-то интимно бесстыдное. На закате мы сидели на высокой куче песка, который неудержимо перебирали пальцами.

– А ты видел своего папу?

Мишка на миг замер.

– Он приезжал. Я, когда вырасту, к нему улечу.

– В Африку?

Он кивнул.

– Да ну, – бесхитростно сказал я, – там же крокодилы и до сих пор есть людоеды.

– Там такие фрукты, которых ты никогда не видел. Там всегда лето.

– Там слишком жарко.

– А я люблю, когда жарко! – раздраженно возразил он.

– Тебе что, здесь не нравится? – спросил я ревниво.

– Почему? – он держал горсть песка в розоватой ладони, и муравей-перебежчик уже сновал по его коже, где пульс.

Мишка мечтательно сверкнул глазами:

– Там даже флаг как у нас: серп и молот, и звезда.

– Тоже красный? – не поверил я.

– Красный, – он кинул горсть песка на дорогу, – и черный…

Теперь я знаю, он говорил про Анголу, которая впервые участвовала в Олимпиаде в 1980-м.

Может, его папа был спортсмен. Метатель копья или боксер, да хоть пловец – это же зыко. Хотя Мишка не говорил мне, кто его папа. Я тоже скрывал от посторонних, что мой папа священник, наученный этому дома, и всегда говорил: “Переводчик”.

Я догадался, что Мишка отца не видел, потому что он добавил:

– Я нашел у мамы портрет и спросил: “Это папа?”, а она сказала: “Нет, это Пушкин”.

В какое-то лето наши “Дружки” сменились “Аистами”.

Мы неслись, окруженные счастливыми ветерками, оба без рук, то есть не держась за рули.

– Стой! – Мужик выпрыгнул на дорогу, большой, как дерево.

Он затормозил Мишку и ссадил в пыль, а я, сам тормозя и слезая, немедленно заметил, какие у него опасные, крупные пальцы.

Он зацепился этими пальцами за Мишкино плечо, а другими пальцами хватанул воздух, подзывая пухленького мальчика.

Тот приблизился бессловесно. Мы все молчали, кроме мужика, который улыбался, нависая над Мишкой, покачиваясь и выбивая нетрезвую ноту на его плече, повторяя слово, звучавшее сейчас неприятно:

– Негр, а негр. Можно, негр, тебя мой Васятка потрогает? Потрогай давай, не боись. – Он ухватил мальчика за ручку и притянул ее.

Мальчик вяло коснулся Мишкиного рукава.

Мишка брезгливо вздрогнул.

– А зимой тебе… – мужик дружелюбно ширил улыбку, – зимой тебе холодно, негр? Он чё, по-русски не это? – он перевел улыбку на меня.

Улыбка была влажной и кособокой.

– Отстань! Ты чего пристал? – заголосила прохожая с темным кирпичом хлеба, который она угрожающе подняла повыше. – Иди, Миша! Иди, золотце!

Мишка подхватил велосипед.

– Погоди, – опомнился мужик, – так зимой тебе чё, холодно?

Женщина замолчала, на мгновение побежденная любопытством.

– Да не, в шапке нормально. – И вот уже мы неслись наперегонки, бессмысленно смеясь и отрываясь от рулей.

Впрочем, я никогда не видел их вместе – Мишку и снег.

– Скотина! – Мишка побледнел, будто в его кофейное лицо плеснули побольше сливок, и я понял, что это он про мужика и обиду, которую может только осознал. – А где твой нож? – спросил н обвинительно.

– Дома.

– Надо, чтобы с собой был…

Он круто развернул велосипед:

– Я собрался в Африку.

– Прям сейчас, что ли?

– Почему? Можно завтра. Я туда давно хочу.

– А как?..

– У меня карта… и компас… Пойдешь со мной?

Я не возражал против приключения. Ну, хотя бы до границы. Ведь Том и Гек в любимой книге тоже отправились путешествовать, да и любимая пластинка обещала все лучшее друзьям, бродящим по белу свету.

Время отбытия назначили на десять утра.

На дне моей большой плетеной корзины лежали перочинный нож и яблоко, накрытые свитером. Мишка собрался куда основательнее, с дедовским брезентовым рюкзаком за спиной, который был ему великоват.

Пошли через лес в сторону шума шоссе и снова обсуждали план: будем ночевать в шалаше, есть грибы и ягоды, воровать кур, жечь костры.

На мостике из бревен и железного листа он нагнулся к мелкому ручью, умылся, первобытно фыркая, как бы заранее репетируя каждое предстоящее утро, и вытер руки о волосы. Прислушался к далекому гулу, и, изумляя меня чем-то, чему я не находил названия, вероятно, природной грацией, скрылся в высокой траве, и через миг вынырнул с большим белым грибом.

Гриб полетел в мою корзину.

Так и не понимаю: он его учуял, что ли? Или знал место?

Конечно, я воспринимал наше странствие как игру. Ну да, ушли, но, может быть, всего-то на полдня.

– Не отставай. – Мишка продирался сквозь колючие ветки быстро и упрямо, чуть согнувшись под рюкзаком.

С каждой минутой все больше хотелось отстать. У него был строгий незнакомый вид. Он пах чем-то тревожащим, как теплый пластилин. За деревьями нарастало гудение. Ближе и ближе с шуршащим посвистом мелькали железные тени…

– Миш!

Он недовольно оглянулся, поняв, что я встал.

– Миш, а мы куда?

– А?

– Ну там же дорога.

– Перебежим… – Изогнул бархатистую бровку.

– Погоди, пописаю… – Я отступал за кусты.

– Писай тут!

Этот приказ остался позади. Когда его фигура скрылась из виду, я, хоть и правда хотелось писать, не теряя ни капли времени, на цыпочках заспешил полупризрачной извилистой тропкой. Еще немного, и побежал, не заботясь о хрусте под ногами…

Он догнал меня там, где поваленное дерево торчало черными корнями во все стороны, словно раззявив волосатую пасть. Налетел сзади, больно ткнул пальцем в спину, но сразу отпрянул, загнанно дыша и изучая насмешливыми яркими глазами:

– Я с тобой больше не дружу.

– Да ладно тебе…

– Клянусь сердцем матери!

Это звучало слишком страшно, чтобы возражать.

Дальше мы шли молча. Когда я свернул не туда, он ткнул меня пальцем в бок и жестом, как глухонемой, показал путь. Потом вырвался вперед, и мне оставалось следовать за его рюкзаком.

На нашей улице я первым шагнул к своей калитке и чего-то ждал, чувствуя, как подкашиваются ноги.

– Миша, а гриб?

Теперь съемка была не ускоренной, а замедленной, он удалялся безразлично и плавно, так и не обернувшись.

Больше он со мной не говорил.

Мама восхитилась белым и похвалила за такую находку. Вечером я уплел его с жареной картошкой – гриб слегка горчил. По заграничному радио сквозь помехи читал проповедь епископ Родзянко.

Несколько дней спустя я метал в старые доски забора ножик.

Иногда он вонзался, дрожа, как струна, иногда отпрыгивал в сырую канавку.

Издалека пробился пионерский горн, и сквозь мелодичные бодрые оклики, пытаясь разгадать какой-то простой, но непонятный шифр, какую-то важную и простую тайну, которая затерялась в этих настойчивых звуках, я посмотрел вдаль, туда, где серая дорога достигала темного леса, а когда вернул взгляд, обнаружил Мишку.

Его ладная фигурка скользнула возле забора, и, перемахнув канаву, он побежал по-охотничьи резво.

В этом было что-то колдовское и невзаправдашнее.

“Где нож?” – с ужасом осознал я утрату.

И опять призывно задудел горнист.

Когда я догнал Мишку, он уже сидел на пыльных ступеньках магазина и невозмутимо улыбался, показывая розовые десны.

– Отдай мой нож! Ты чего молчишь? Отдай! Я знаю: он у тебя! Встань! – Я хлопнул его по карману.

Мишка вскочил, и, ожидая, что он ударит ответно, может, даже и ножом, я хлопнул его по другому карману, но он все так же улыбался и подставлялся моим отчаянным хлопкам, которые так и не вернули потерю…

– Где он?

Уловив направление его мерцающего взгляда, я подскочил к зарослям крапивы и, крикнув: “Дебил!”, полез в обжигающую гущу.

Я бил и топтал эти стебли ногами и щурился в надежде на проблеск стали, а потом, ошпаривая руки, стал шарить у земли.

А Мишка стоял и надзирал.

То последнее лето нашей дружбы неожиданно заглянуло в сентябрь. В конце августа я заболел и еще неделю проторчал на даче, а Мишку, как оказалось, привезли на выходные.

Об этом мне рассказала мама, встретившая его бабушку:

– Сходи к нему! Он теперь знаменитость. Его по телевизору, оказывается, показали, в программе “Время”. Весь их класс, и он за партой.

Странный жаркий поток подхватил меня, и вынес на улицу, и повлек в сторону знакомого адреса. Я спешил, радуясь его славе и знакомству с ним, позабыв о своем драгоценном ножичке, почему-то уверенный, что теперь в сиянии этой славы все будет как раньше.

Он сидел за столом у окна, подкрашенный золотистым светом. Повернул голову, холодно и пусто глядя.

– Миша, это правда, тебя по телевизору показали? – выпалил я, уже ощущая унизительную нелепость своего появления и вопроса.

Он смежил веки, лениво и презрительно.

Засуетилась, звякая чем-то настольным, бабушка:

– Мишенька, ну что же ты так? К тебе гость пришел…

Я шел от него и клялся, что-то шепча, едва сдерживая натиск слез. Ну ничего, я тебе еще отомщу, меня еще покажут по телевизору тысячу раз.

Мы сторонились друг друга.

Он сдружился с рыжеволосым Максом, который приделал моторчик к своему велику.

Несколько лет спустя, зимой, когда не стало Союза, умерли Мишкины дед и бабушка, и он перестал приезжать.

Дом его стоит пустой.

Может, он уже давно в Анголе.

Алексей Сальников

Лагерь и поход

Неизвестно, что должно было произойти, чтобы путевка в “Артек”, минуя областные и районные центры, проникла в уральский поселок, где жили пять тысяч человек и где обитал пионер Шибов, но это случилось. Этому чуду было простое объяснение: времена были еще советские, но уже не сказать что пионерские и комсомольские, пошла мода на разновозрастные отряды – этакие спин-оффы от пионерской организации, даже скауты потихоньку начинали возвращаться, будто оправившись от того, как по ним прошлись в “Кортике” и в “Судьбе Илюши Барабанова”. Тальков вовсю пел. Ладно Тальков, кассеты с “Сектором Газа” уже ходили по рукам. На этом фоне, видимо, решили, так уж и быть, наградить поездкой в Крым какого-нибудь активного провинциального пионера, которому еще хватало ума повязывать в школу обязательный красный галстук.