Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей Улицкая Людмила

Светлана Мосова

“Если б не было тебя…”

– Мы все как-то склонны переоценивать роль искусства, – с досадой сказал однажды (“во дни сомнений, во дни тягостных раздумий”) один знаменитый режиссер. – “Искусство влияет на людей…” Да ни на кого оно не влияет – что мы там о себе возомнили!..

Ну, не скажите, маэстро. Еще как влияет. Фатально влияет. Ну просто ужасно влияет!..

Природа состоит из кривых линий, из несовершенств – из толстых щиколоток, коротких ног, больших носов (в массе). Нет, попадаются, конечно, и тонкие носы, но не в массе, не в одном месте, тут единство времени и места не срабатывает, природа не собирает в одну кучу все достоинства разом – это под силу лишь плохому режиссеру, согнавшему на съемочную площадку длинноногих большеглазых газелей и заставившему Юру грезить в кинозале о таком вот райском месте, где он, Юра (состоящий, кстати, из кривых и не совсем совершенных линий), будет стоять в центре, а на него с восхищением будут смотреть немыслимые красавицы, водопадом летящие по ступеням…

Впоследствии, когда Советский Союз ушел в историю и границы открылись, Юра объездил много стран (тот фильм был зарубежный), но такого райского места так и не нашел. Хотя честно искал, потратив на это жизнь. Но везде были толстые, худые, кривые (все живое – кривое, Юра!) – большое разнообразие в природе наблюдал Юра, не уставая удивляться и печалиться этому самому разнообразию. Нет, попадались, конечно, отдельные особи, но – не водопадом, подчеркиваем, не косяком, и летели они не к Юре.

Собственно, это рассказ о пагубном воздействии искусства на людей. Рассказ короткий, как наша жизнь, и бесконечный, как жизнь искусства (зри классику).

В юности Вера была без памяти влюблена в Гойко Митича. Вариант глухой, конечно, потому что этому главному индейцу стран Варшавского договора, этому ходячему идеалу мужской красоты, этому кумиру миллионов только Веры и не хватало.

А оказалось, что не хватало.

Но по порядку.

О любви Веры знали все. Настолько все, что однажды об этом узнал и сам Гойко Митич.

Кинозвезда как раз совершала кругосветное путешествие на корабле, на котором волею судеб оказался и сослуживец Веры, – такое вот киношное стечение обстоятельств.

Значит, плыл себе сослуживец – и вдруг глядь: Чингачгук Большой Змей на палубе стоит! Собственной персоной. Случай упускать нельзя, решил коллега Веры, другого может и не быть.

Ну, подошел, разговорились (на неважном английском). И коллега как мог поведал главному индейцу всех времен и народов историю Вериной любви.

Рассказ произвел на звезду сильнейшее впечатление – какая-то девушка, из далекого Ленинграда, красавица (коллега Веры настаивал!) – и безнадежно в него влюблена!

В общем, Чингачгук так проникся услышанным, что написал Вере письмо и даже пригласил ее к себе в гости. И расторопный сослуживец сыграл роль почтового голубя, принеся в клюве письмо Вере.

Но было поздно.

То есть пока сослуживец улаживал ее личные дела, причем так успешно, Вера…

Вера уже любила другого – Джо Дассена. (А вот не надо смеяться!)

То есть вот эту мужественность, это благородство воина, этот честный волевой взгляд и эти серьезные мышцы (которые, по правде говоря, нравятся больше самим мужчинам, нежели женщинам!) – всю эту роскошь затмила собой французская субтильность, рефлексия, кучерявая голова и изящный французский торс. Короче, мужчина в белом. Ну и голос, конечно. О, этот голос. “Если б не было тебя…” А эта улыбка!..

И Вера влюбилась.

Хоть посылай опять этого почтового голубя (сослуживца, в смысле) в новое кругосветное путешествие в поисках счастья девы!..

Надо сказать, что никто не одобрил такого поворота в сюжете, такого легкомыслия в чувствах: вот оно, счастье, Вера, вот она, встреча, ты что?! Вера?! (Нет, ну ненормальная, да?) Сам Гойко Митич жаждет с ней встречи, а Вера!..

Нет, отныне и навсегда только Джо Дассен.

Но и с Джо Дассеном у Веры тоже не сложилось.

– Не успела, не успела!.. – печально повторяла Вера, как будто бы успей она, изловчись, смоги перелезть через тот проклятый железный занавес, – и он остался бы жив!

Ну а кто его знает?

Все эти дивные истории о Вериной любви Марина рассказывает мне посреди толкотни и шума в метро, сидя на скамейке где-то в переходе между развилкой поездов на “Сенную” и “Василеостровскую”.

О Марине. На ее новом берете два игривых помпона (почему-то кажется, что в таком берете Марина мечтала пойти в первый класс), две кошелки со снедью и редакционными рукописями, которые не горят (да что б они сгорели!), – в общем, две тети после работы присели на скамью, и их затянуло в воронку воспоминаний.

– А ты знаешь, что предки Джо Дассена были из Одессы?!

– И не у него одного. А предки Робера Оссейна, Дугласа!..

– Разве они тоже из Одессы?..

– Какая разница.

Замолкаем, вдруг свалившись в бездну с обрыва мысли: боже мой, это же наши одесские мальчики! И какие мальчики!.. Наши девочки могли их встретить на одесском пляже, куда мотались на каникулах в юности, на каком-нибудь Ланжероне, где “у моря, у синего моря…”.

В общем, две уже сильно повзрослевшие девушки сидят в метро и вспоминают время, когда их мальчики косили под героев Ремарка и Хэма, а девочки – под героинь: странные, непонятные, сложные… Сложные мужчины, сложные женщины. Контуженные искусством.

С тех пор отвращение и к тем, и к другим.

– …Нет, ну как это можно! Ну кто ж не любил Джо Дассена!.. Кто ж не грезил, слушая его “Если б не было тебя…”, что он поет именно о ней!.. Но всю жизнь любить мечту, эфир, воздух? Еще пошлее – артиста. Надуманная жизнь.

– Ну не скажи, – говорит Марина. – Да я сама, если хочешь знать, вышла замуж за Цибульского.

– За какого Цибульского?..

– Володька в юности был вылитый Збигнев Цибульский: такой же фейс, очки, прическа ежик и эти ботинки на микропоре, помнишь?..

И тут, видимо, наступил момент истины.

– Честно говоря, если вдуматься, то и я вышла замуж за мистера Дарси… Мистера Дарси, гордого и предубежденного. А до этого страстно любила графа Альберта Рудольштадта.

– Ну вот видишь. А ты говоришь.

Но вернемся к Вере.

Марина встретила ее много лет спустя, шагая по улице со своим пятилетним внуком Митей, – и, увидев Митю, Вера остолбенела. Остолбенела, пришла в себя (или не пришла!) и закричала:

– Это же Джо Дассен!

Митя улыбнулся тете.

И эта улыбка доконала Веру.

– Это его душа!..

И Вера сказала Мите:

– Ты – Джо. Тебя зовут Джо.

И тут же последовал контрольный вопрос:

– Как тебя зовут?

– Джо, – ответил Вере восприимчивый мальчик.

И был даже такой эпизод на даче. Митя мирно возился в песочнице, когда откуда-то, из соседнего окна, с пластинки или из радиоприемника, вдруг поплыл, обволакивая душу нежным туманом, этот голос: “Если б не было тебя…”

Митя поднял голову, прислушался и спросил Марину:

– Это я пою?

“Следующая станция…”

– Ну, пора! – спохватывается Марина. – А то пан Цибульский и мистер Дарси зададут нам трепку за неготовый ужин.

И мы разбегаемся по домам, Марина – на Сенную, я – на Васильевский, унося с собой историю Веры и эту безумную мысль: а вот если представить, что они встретились?..

Кто?!

Ну Юра и Вера, эти два мечтателя, два очарованных странника… То кто его знает?..

Но они не встретились. Тут единство времени и места не срабатывает, тут надо звать на помощь того плохого режиссера…

А Вера замуж так и не вышла. По простой причине – “Если б не было тебя…”. Но он ведь был!

А вы говорите, искусство не влияет!..

Гойко, кстати, тоже не женат.

Следы же Юры затерялись где-то в чужих странах, и неизвестно, ведут ли эти следы к счастью и стоит ли нам идти по этим следам.

А впечатлительный мальчик Митя вырос. Иногда, в праздники, он звонит Вере и говорит:

– Здравствуйте, Вера, это Джо.

Иван Цыбин

Секретный конструктор

Павел Цыбин. Имя и фамилия этого человека не так известны. Всю жизнь его сопровождал гриф особой секретности. Это он еще в 50-е годы создал проект первого отечественного многоразового космического корабля, ставшего прообразом “Бурана”. Это он разрабатывал пилотируемые космические корабли “Восход”, “Восход-2”, “Союз”. И это его обвинили в первой в мире гибели космонавта. Многие годы рассказ о том, чем занимался мой дед, был невозможен. И только теперь, когда я собрал почти все рассекреченные архивные документы, могу написать некоторые подробности из жизни близкого друга и соратника Сергея Королева.

– Рубин, Рубин, я – Заря. На связь!

– Заря, я – Рубин. Двигатель работал 146 секунд. Все идет нормально. Нормально все идет! Я – Рубин. Двигатель работал 146 секунд. Корабль был сориентирован правильно. Все идет нормально. Нахожусь в среднем кресле. Привязался ремнями.

– Поняли. Ждем на приземлении. Я – Заря. Прием.

– Спасибо! Передайте всем: произошло разделе…

Слова “произошло разделение”, сказанные Владимиром Комаровым, космонавтом с позывным “Рубин”, были последними, принятыми ранним утром 24 апреля 1967 года Главной оперативной группой управления под Евпаторией. И сколько бы потом оператор ни вызывал Рубина на связь – в ответ были лишь радиопомехи космической бездны. В это время на орбите корабль “Союз-1” уже разделился на три части – бытовой и приборно-агрегатный отсеки, которые вскоре сгорят в плотных слоях атмосферы, и спускаемый аппарат с космонавтом Владимиром Комаровым. Практически в этот момент на табло в группе управления вспыхнул транспарант “Авария-2”, что означало: спуск корабля идет по баллистической траектории, с большими перегрузками, чем это происходит в штатном режиме. Жизни Комарова это не угрожает, но поволноваться придется как космонавту, так и наземным службам. Оператор все продолжал монотонно говорить в микрофон: “Рубин, Рубин, я – Заря. Как слышишь меня? Прием!” Но все понимали, что пока капсула не пройдет плотные слои атмосферы, пока не раскроется основной парашют, стропы которого служат еще и антеннами радиосвязи, ответа на позывные никто не услышит. Оставалось только ждать. В этот момент по громкой связи объявили, что по расчетам баллистиков посадка произойдет через десять минут в 70 километрах восточнее Орска. Но ни через десять, ни через пятнадцать минут после этого Рубин на связь так и не вышел. Нарастающее волнение в зале оперативной группы управления снял доклад дежурного, что служба поиска обнаружила спускаемый аппарат южнее Орска и руководство поздравляет всех участников круглосуточной вахты.

Однако на самом деле начальник поисково-спасательной службы генерал Кутасин решил не докладывать сразу о том, что спускаемый аппарат разрушен и объят пламенем. И только к 8 утра в Евпатории узнают, что “Союз-1” с Владимиром Комаровым при посадке разбился.

Юные Сергей Королев, Павел Цыбин и Олег Антонов познакомились еще в 20-х годах в авиакружке. Троица грезила небом, они мечтали строить летательные аппараты. Свои первые планеры они поднимали в воздух и над Ленинградом, и в Коктебеле. Но постепенно каждый выбрал свой путь: Королев заинтересовался ГИРД (Группой изучения реактивного движения) и созданием ракет; Антонов сначала оставался верным планерам, но потом самолеты одержали верх, и в итоге именно машины Антонова стали лучшими в мире транспортными самолетами, а Цыбин еще долгое время создавал разные типы планеров. Во время войны, благодаря планеру КЦ-20 конструкторов Колесникова и Цыбина, советское командование могло поддерживать белорусских партизан. Этот тяжелый транспортный планер нес две тонны полезного груза! Самолетом на тросе его буксировали до линии фронта, там планерист отцеплялся, и бесшумно, ночью, машина долетала до партизанских отрядов, которые обозначали место посадки кострами. Машину быстро разгружали, сам планер был деревянным, поэтому его разбирали и сжигали, а летчика потайными тропами переправляли обратно. Так партизаны Белоруссии постоянно получали с “большой земли” все необходимое: продовольствие, боеприпасы, медикаменты, обмундирование… Ни один из этих планеров, летавших через линию фронта, не был немцами обнаружен и сбит. Машины Цыбина оказались единственными в Великой Отечественной войне летательными аппаратами, не пострадавшими от вражеских зениток.

Когда 9 мая 1945 года страна ликовала, а над Кремлем и Красной площадью не смолкал артиллерийский салют, Павел Цыбин был занят работой. Успешная карьера сорокалетнего конструктора шла в гору. У него собственное планерное КБ, безупречная репутация и испытания нового тяжелого транспортного планера Ц-25, который оказался незаменимым в Арктике, где не было специально оборудованных взлетно-посадочных полос для самолетов. Кроме этого, планеры Цыбина очень ценились за грузоподемность. В связке, как правило, с Ил-12 планер долетал до места приземления, отцеплялся и совершал посадку. Ц-25 – единственный в мире безмоторный аппарат, который в конце 40-х годов прилетел на Северный полюс, доставив на льдину не только собачью упряжку, но и ГАЗ-67.

Следом еще более дерзкий проект – несколько планеров с пороховыми ускорителями для исследований околозвуковых скоростей. В 1948 году уже были начаты летные испытания новой машины, однако планерное конструкторское бюро, которым руководит Павел Цыбин, внезапно расформировывают.

В одночасье он теряет все: свое КБ, перспективные разработки новых планеров, а главное, любимую работу. Цыбину не нашлось места в авиапромышленности, поэтому он был вынужден уйти в другую отрасль. Его назначили начальником отдела испытаний в закрытом НИИ-88, занимавшемся сверхсекретными работами по изготовлению нового оружия – зенитных и баллистических ракет. Так Цыбин оказался опять вместе со своим старым другом Сергеем Королевым, к тому времени возглавлявшим один из отделов этого института.

Местом летных испытаний королевских ракет был определен полигон на границе Волгоградской и Астраханской областей – Капустин Яр.

Несмотря на бешеную нагрузку на испытаниях, Цыбин тайно успевает вести проектные разработки нового самолета, способного доставить атомную бомбу на территорию вероятного противника за океаном. Когда в 1954 году все разработки на бумаге были закончены, он отправил в Кремль секретное письмо, в котором описал придуманный им новый тип реактивного самолета, после чего Цыбина вернули в ряды действующих авиаконструкторов и он вновь возглавил собственное конструкторское бюро.

Этот самолет назывался РС – “Рекорд скорости”. Из-за необычной конструкции фюзеляжа и крыльев многие были уверены, что он не сможет летать, но его продули в аэродинамической трубе в ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт) и дали добро на летные испытания. Когда спустя много лет летчик-космонавт № 4 Павел Попович приехал в гости к Павлу Цыбину домой и увидел на шкафу модель этого самолета, то удивленно сказал: “О, кто-то нафантазировал! Какой замечательный истребитель-бомбардировщик!” Цыбин грустно-грустно на него посмотрел и ответил: “Паша! Это мой самолет. Моего КБ. И он был построен!”

Но к 1956 году стало ясно, что атомные бомбы проще доставлять за океан с помощью ракет. Тогда Цыбин переориентировал самолет и сделал из него РСР – реактивный самолет- разведчик. На заводе в Улан-Удэ было построено пять таких машин, и этот самолет мог стать сенсацией 50-х. Но Никита Хрущев, вдохновленный успешными запусками советских ракет, решил, что стратегическая авиация в таком количестве стране больше не нужна – всё могут сделать ракеты. И началась знаменитая хрущевская “антиавиационная кампания”. Проект Цыбина закрыли, а его КБ сократили. Летчик-космонавт Георгий Гречко вспоминал, что когда в самом конце 50-х – начале 60-х годов он проходил в Центральном НИИ авиационной медицины обследование на годность к полетам, у него отобрали всё – бритву, ремень и даже шнурки. Оказалось, что вместе с будущими космонавтами проходили комиссию и военные летчики, и когда их массово списывали, ссылаясь на всевозможные проблемы со здоровьем, случались попытки самоубийств.

Когда в конце 50-х сын Никиты Хрущева окончил Московский энергетический институт, только один человек сразу понял полезность молодого специалиста. Им был главный враг Королева, конструктор Владимир Николаевич Челомей, мечтавший отодвинуть конкурента и любыми способами стать первым в космической гонке. Подписав приказ о приеме на работу Хрущева-младшего, Челомей получил возможность узнавать обо всех веяниях авиакосмической отрасли с самого верха. Главная цель – воспользовавшись “антиавиационной кампанией” Хрущева остаться на плаву, а заодно и прихватить ряд чужих заводов и конструкторских бюро. Для этого несколько КБ, в том числе и КБ Павла Цыбина, были слиты в одно под руководством конструктора Мясищева, а потом Челомей просто “съел” это КБ, цинично отправив Мясищева в “почетную ссылку” директором Центрального аэрогидродинамического института. Так Павел Цыбин вместе со своим детищем РСР оказался у Челомея. После этого, зная о старой дружбе Цыбина с Королевым, Челомей решил нанести удар и по своему главному врагу. Он предложил Павлу Цыбину стать его первым заместителем, но о самолете-разведчике нужно будет забыть. Мол, эпоха этой машины уже прошла, и надо смотреть вперед. После этих разговоров с Челомеем Цыбин приходил домой бледным и тихо говорил жене: “Дуня, я его убью! Он преступник!”

В итоге Цыбин не стал предавать старого друга Королева, отказался от предлагаемой должности и написал заявление об уходе. Челомей отомстил мгновенно. Он приказал уничтожить построенные цыбинские самолеты-разведчики, увы, оставшиеся в его КБ. Но рабочие на заводе в Улан-Удэ встали на защиту и долгое время не давали резать на металлолом готовые самолеты Цыбина.

Сергея Королева авиационные дрязги почти не коснулись. Начиная с 1945 года он трудился над созданием советской ракеты. Но Королев понимал, что ракета, кроме военных целей, могла осуществить мечту всей планеты – полет в космос. В 1956-м, когда КБ Цыбина еще работало в полную силу, Королев приехал к старому другу. Разговор был длинным – необходимо создать возвращаемый космический корабль для полета человека. И Павел Цыбин разработал блестящий проект челнока. Когда Королев увидел его макет, то долго вертел в руках, складывал и раскладывал крылья, а потом сказал: “Слушай, Паша, а ведь он по форме очень похож на лапоть. Пусть будет «Лапотком»?” Однако воплотить в реальность “Лапоток” не смогли по нескольким причинам: и материалы еще были несовершенны, и сам Королев не до конца понимал, какой корабль будет оптимальным для первых полетов человека в космос – многоразовый челнок, похожий на самолет, или одноразовый аппарат, о форме которого еще не было ни малейшего представления.

С раннего утра 24 апреля 1967 года заместитель главного конструктора Павел Цыбин был в своем служебном кабинете в ОКБ-1 в подмосковных Подлипках. Накануне он вернулся с Байконура со старта корабля “Союз-1”, знал, что на орбите произошел отказ некоторых систем, и ждал сообщений о благополучной посадке. Цыбин так погрузился в свои размышления, что на противный ноющий звонок внутреннего телефона, на котором не было диска, а лишь размещалась надпись “Мишин”, отреагировал не сразу. Сняв трубку, Цыбин постарался говорить спокойно:

– Добрый день, Василий Павлович!

Мишин взревел:

– Добрый?! Сейчас вы узнаете, какой он добрый! Спускаемый аппарат при посадке разбился. Комаров погиб. Ну что, добрый?

– Почему разби…

– Почему? Это вы должны выяснить! Берите Анохина и немедленно на аэродром! Чтобы через час вы уже летели в Орск. Все ясно?

– Ясно, Василий Павлович.

В трубке послышались короткие гудки. Цыбин на несколько секунд замер. Он не мог поверить в то, что услышал от главного конструктора. Времени на осмысление не оставалось, и он машинально набрал номер Анохина:

– Сергей Николаевич? – сказал Цыбин, стараясь не выдавать волнение.

– Да, Павел Владимирович!

– Ты можешь сейчас зайти ко мне?

– Да, конечно.

– Жду.

У Цыбина было минуты две. Он попытался вернуться к записям, но только сломал карандаш. Достав чистый лист и положив его на стол поверх остальных бумаг, взял перочинный нож и стал чинить карандаш, хотя в углу стола стояло много идеально отточенных карандашей. Было ясно, что за этим механическим занятием он силился понять, что могло произойти. В этот момент дверь открыл командир отряда гражданских космонавтов Анохин.

– Здравствуйте, Павел Владимирович!

– Здравствуй, Сергей Николаевич!

Цыбин называл Анохина на “ты” только в крайних случаях. Анохин знал это и сразу спросил:

– Что случилось?

– Слу… чи… лось… – Цыбин растягивал это слово, как бы собираясь с духом. – Случилась трагедия. Мне только что звонил Мишин. Спускаемый аппарат разбился. Комарова больше нет. Мы с тобой сейчас же должны вылететь на место падения. Собирайся. У нас не более четверти часа.

– Павел Владимирович, а что, отказ техники?

– Пока ничего не известно. Мы с тобой всё это должны выяснить. Увидеть собственными глазами то, что осталось от корабля. И чем быстрее – тем лучше. Собирайся.

Анохин ушел, а Цыбин, как ему показалось, еще долго всматривался в портрет своего друга Королева.

К 1960-му Сергей Королев запустил в космос первый искусственный спутник Земли, отправил аппараты на Луну, Марс и Венеру и, что немаловажно, собрал вокруг себя команду блестящих профессионалов-единомышленников. Узнав о том, что у его друга Павла Цыбина закрыли проекты и уничтожили конструкторское бюро, Королев немедленно позвонил ему и пригласил к себе. Их встреча состоялась 20 марта 1960 года в доме Королева в Останкине. Цыбин привез с собой своего семнадцатилетнего сына Сергея и, войдя в гостиную, сказал Королеву: “Ну, вот тебе еще один Сергей Павлович”. Королев хитро посмотрел на молодого Цыбина и по-доброму усмехнулся: “Сергей Павлович я один, а это еще – Серега. При нем всё можно говорить?” Павел Цыбин утвердительно кивнул. Королев сказал: “Ты делал РСР, а теперь будешь делать спутник- разведчик. Тебе этот опыт разведывательного самолета очень пригодится”. Закончил эту встречу Королев так: “Павел, не волнуйся, будешь ты доктор наук, будешь ты Герой соцтруда, будешь ты генерал – ты это все давно заслужил”. И через несколько дней Цыбин вышел на работу к Королеву в ОКБ-1.

Цыбин получил должность заместителя Королева и немедленно занялся спутником-разведчиком. Несмотря на то, что самой престижной работой в ОКБ-1 считалась подготовка пилотируемого полета человека в космос, 1 мая 1960 года, когда над Уралом был сбит американский самолет-разведчик У-2, стало ясно – создание спутника-шпиона нужно форсировать. Все 50-е годы американские самолеты спокойно вели фоторазведку нашей территории – авиабазы в Турции и Пакистане обеспечивали максимально быстрый доступ к территории СССР. У нас же такой возможности не было. Единственный способ получить фотоматериалы – космическая съемка. Королев и Цыбин быстро приняли решение – делать спутник-разведчик на базе корабля “Восток”. Вместо кресла космонавта и приборов для пилотируемого полета внутрь корабля поместили длиннофокусную фотоаппаратуру, а также придумали сложную систему ориентации и стабилизации “Востока”, который назывался теперь корабль-спутник “Зенит-2”. Первый испытательный полет “Зенита” дал возможность Главному разведывательному управлению СССР обнаружить по крайней мере два неизвестных ранее ядерных центра на территории Соединенных Штатов. Кроме этого, появилась возможность постоянно контролировать количество кораблей у противника на базе: сколько из них вышло спустя какое-то время, куда вышло, какое соединение где находится. Мы также считали, сколько самолетов на аэродромах около нас или в других частях планеты. И такой контроль спасал мир от войны. В 1966-м за эту работу Павел Владимирович Цыбин получил Ленинскую премию.

Параллельно с созданием спутника “Зенит-2” Цыбин работает над первым в мире трехместным пилотируемым кораблем “Восход”. В октябре 1964-го на нем летят на орбиту Владимир Комаров, Константин Феоктистов и Борис Егоров. А к следующему году уже сделана модификация корабля с возможностью выхода человека за пределы “Восхода”. Конструкторы придумали сложную складную шлюзовую камеру, через которую Алексей Леонов первым в мире вышел в космос. После использования эта камера отстреливалась от корабля, а спускаемый аппарат приземлялся. В королевском КБ работал конвейер по производству космических кораблей. Но сам главный конструктор понимал, что на “Востоках” и “Восходах” мы долго летать не сможем. Уже тогда, зная, что американцы, оставленные нами позади в космической гонке, попытаются взять реванш в лунной программе, Королев готовил новый проект – корабль “Союз”. Времени было мало, и Главный требовал от подчиненных полной отдачи. Как вспоминал сам Павел Владимирович: “Бывало, звонит Королев и просит зайти. Прихожу. Королев говорит: «Есть такая-то идея. Сколько тебе нужно времени на ее обдумывание?» Отвечаю, что недельки две. «Ну, давай, думай!» – говорит Королев. Не успеваю дойти до кабинета, вот только вошел, сразу звонок Сергея Павловича: «Павел, ну что, ты подумал? Что-нибудь придумал?» Уже сразу вопрос!”

К началу 1966 года под руководством Павла Цыбина была сделана большая часть конструкторской документации нового корабля “Союз”. Уже было понятно, как выглядит будущий корабль. Шли испытания всех систем и изготовление экспериментальных образцов. Лунная модификация “Союза” должна была обеспечить СССР первенство в соревновании с США за естественный спутник Земли. И никто из окружавших Королева не подозревал, что их Главному оставалось жить считаные дни.

23 декабря 1965 года в королевском ОКБ-1 был праздник – 60-летие Павла Владимировича Цыбина. В президиуме – космонавты, генералы, академики, конструкторы и сам Главный – Сергей Павлович Королев. Магнитофонная пленка, подаренная в тот день Цыбину, пролежала в его шкафу на полке самых ценных вещей сорок два года, и никто ни разу ее не слушал. А когда я ее поставил, то услышал, о чем говорил Королев в своем последнем выступлении за три недели до смерти: “Дорогой Павел Владимирович! Давно мы знакомы. И вот вспоминается то время, когда мы вместе с тобой учились летать на планерах, потом – в летной школе. Тогда Павел Владимирович был такой худощавый светлоголовый паренек, и, как сейчас помню, мы все про себя его звали просто Пашка. Кто летит? Пашка Цыбин. И вот прошли годы, и я рад, Павел Владимирович, что сегодня, в этот торжественный для тебя день, столько хороших людей так добро тебя приветствовали. Я рад присоединить и свое, самое сердечное поздравление, мой дорогой друг, и пожелать тебе сил и счастья в твоей работе и в жизни. Понимаю, что нелегко тебе приходится. Бывает, закипит, скажешь что-нибудь крепкое, нашумишь, а ты потом приходишь и говоришь: «Ну, чего ты, чего ты? Ну, всё сделаем, уладим, ну, не сердись!» Ну, что ты сделаешь тут, а? Вот я тебя за то, что ты ещё и человек такой хороший, очень люблю и уважаю”.

24 апреля 1967 года. Спецрейс Москва – Орск. На место аварии спускаемого аппарата корабля “Союз-1” и гибели Владимира Комарова летят лишь несколько инженеров, техников, кинооператор, а также Сергей Анохин и Павел Цыбин.

– Не знаю, Сергей Николаевич, не знаю… – тихо сказал Цыбин, смотря в иллюминатор. – Даже предположить не могу.

– Павел Владимирович, но ведь аппарат ударился о землю с огромной скоростью. Значит, парашют не вышел или не наполнился. Так?

– Может, и так. Даже скорее всего так. Но ведь мы с тобой не знаем ответа на самый главный вопрос – почему?

– А вы уверены, что мы сможем установить истинную причину трагедии?

– Мы обязаны это сделать. Во что бы то ни стало обязаны.

– Даже если мы установим причину, Мишин не упустит возможности свалить вину на кого-то другого, ведь…

Цыбин перебил Анохина:

– А знаешь, на кого он все свалит? На меня. Это его единственный шанс избавиться от меня в качестве своего заместителя.

– Павел Владимирович, вы не перегибаете?

– Сергей Николаевич, сколько мы с тобой, с Королевым да Антоновым вместе работали? О чем только не мечтали, когда собирали первые фанерные планеры. А как ты испытывал самолеты… Мы же работали ради идеи! А теперь главное отрапортовать об очередном успешном запуске. Вот, дорапортовались… И Мишину сейчас главное сухим из воды выйти. Вот увидишь.

– Павел Владимирович, но неужели он посмеет вас отстранить от должности?

– Уверен.

Цыбин снова посмотрел в иллюминатор.

– И вы так спокойно об этом говорите?

– Нам сейчас нужно причину аварии установить, а не думать о том, что сделает Мишин. Что сделает – то и сделает.

Цыбин взял газету и стал ее внимательно читать.

После смерти Королева в январе 1966-го новым Главным конструктором стал Василий Мишин. В королёвском хозяйстве, много лет работавшем как лучший часовой механизм, все думали, что бывший первый заместитель Королева, Мишин, достойно продолжит дело главного конструктора, тем более что Сергей Павлович успел заложить основу для рботы на годы вперед. Но вышло все иначе. Заместители Королева, которые теперь стали замами у Мишина, чувствовали себя с ним на равных, и он не смог этого пережить. После того как Василий Павлович занял кресло Королева, на предприятии началась серьезная реорганизация. При этом новый главный требовал ускорить работы по “Союзу”. Параллельно с изготовлением кораблей шла переподготовка космонавтов для полетов на новой и более сложной машине. В кратчайшие сроки, к осени 1966 года, были сделаны опытные образцы кораблей, и начались пробные беспилотные пуски. Но, в отличие от предыдущих “Востока” и “Восхода”, здесь все складывалось неудачно. Первый “Союз” вообще не вернулся на Землю. Попытка второго пуска привела к взрыву ракеты и полному разрушению стартовой площадки. А третий корабль вернулся, но с прогоревшим лобовым щитом, что привело к его разгерметизации и затоплению после посадки на лед Аральского моря. И вот после этих трех испытаний, в составе которых не было ни одного чистого, было принято решение запустить пару кораблей – № 4 и № 5 – с экипажами: № 4 – Комаров, № 5 – Быковский, Елисеев, Хрунов. Осуществить стыковку этих кораблей и переход Елисеева и Хрунова из корабля Быковского в корабль Комарова с последующей расстыковкой, спуском, и посадкой. Дед был честным человеком и очень долго не подписывал разрешение на запуск корабля с Комаровым, но на него давил Главный конструктор, который был в этом заинтересован, а на Мишина давили сверху – из министерства и ЦК партии. Это был 1967-й – год пятидесятилетия Октябрьской революции. Именно в этот момент был необходим старт нового космического корабля, чтобы еще раз доказать всему миру, что советские наука и техника – передовые на планете. Старт первого корабля “Союз” был намечен в ночь на 23 апреля. Успешное завершение полета должно было стать еще одним подарком советским людям к Первомаю юбилейного года.

Прощаясь с Комаровым на Байконуре, Павел Цыбин, несмотря на все свои опасения, искренне надеялся, что полет пройдет успешно. Но на этот раз нештатные ситуации сыпались как из прохудившегося мешка… Сразу после выхода на орбиту у корабля Комарова не открылась левая солнечная батарея, отказал ионный датчик, корабль никак не стабилизировался в положении на Солнце, и от этого нормальное электроснабжение “Союза” стало невозможным. Старт второго корабля с тремя космонавтами отложили и, начиная с 12-го витка, пытались посадить “Союз-1”. Только на 19-м витке Комарову удалось вручную правильно сориентировать корабль, выдать точные команды по работе тормозной двигательной установки и войти в плотные слои атмосферы. Корабль не просто садился на нашей территории, он садился в точно заданном районе. Всем казалось, что это счастливый финал несчастливого пуска. Но специалисты радовались рано: у спускаемого аппарата не вышел купол основного парашюта, а у запасного перепутались стропы, и он не смог наполниться воздухом. Спускаемый аппарат с Владимиром Комаровым врезался в землю на скорости около трехсот километров в час…

В полдень 24 апреля 1967 года Цыбин с Анохиным приехали на место трагедии. Картина была чудовищной. С момента аварии прошло шесть часов, а искореженные куски спускаемого аппарата еще дымились. Несколько членов группы поиска аккуратно просеивали землю, пытаясь найти уцелевшие фрагменты тела космонавта. Кинооператор снимал происходящее. Неподалеку стояла пара местных жителей – они первыми прибежали к горящим обломкам и стали закидывать их землей.

На все это потрясенно смотрели Цыбин и Анохин. Их молчание прервал подошедший руководитель группы поиска и спасения Евгений Уткин:

– Павел Владимирович! Обгоревший торс Комарова, ну, то, что смогли найти сразу, мы, как приказал Каманин, отправили в Москву. Но ребята нашли еще фрагменты тела. Что нам делать?

– Соберите всё, что найдете, и похороним здесь, – тихо сказал Цыбин.

– А Москва? А Каманин? Если они узнают – нам несдобровать!

– Не беспокойся, Женя. Я все возьму на себя. Иди, работай.

Уткин ушел, а Цыбин и Анохин всё смотрели и смотрели на обломки. Их ноги будто вросли в землю. Первым опомнился Анохин:

– Во время войны каких только сгоревших самолетов я не видел, но это не идет ни в какое сравнение!

– Ну что ты хочешь, Сергей Николаевич, ведь перекись водорода, как видишь, гораздо страшнее авиационного керосина.

– Местные жители первыми пытались погасить пожар землей, да куда там!

– В баках же было около тридцати килограммов концентрированной перекиси водорода! В ней горит даже то, что не горит вообще… Это страшно!

В этот момент Цыбин и Анохин увидели подошедшего к обломкам Гагарина – он срочно прилетел из Евпатории из Главной оперативной группы управления. Юрий Алексеевич молча стоял перед обломками спускаемого аппарата и перед брезентовыми носилками, на которых лежали останки Комарова. По щекам Гагарина текли слезы.

Когда разбор обломков был завершен, Владимира Комарова захоронили там же. Кто-то нашел треугольный камень и поставил на могильный холмик, а Анохин снял свою фуражку и положил рядом. Цыбин, Анохин, Гагарин, вся группа поиска и спасения долго молча стояли перед могилой их друга и коллеги. И только птицы с веселым щебетанием летали вокруг.

Через несколько дней в Москве состоялось официальное прощание с Комаровым – урну с прахом космонавта захоронили в Кремлевской стене. С тех пор у Владимира Комарова две могилы: одна – на главной площади страны, а вторая – там, где оборвалась его жизнь. В степи. Под Орском.

Павел Цыбин пробыл на месте гибели Комарова два дня и к вечеру 25 апреля 1967 года вернулся в Москву. Дома его просто не узнали – настолько он изменился. Но и для всех, конечно, это был тяжелейший удар, потому что это была первая гибель космонавта в мире.

Главный конструктор Мишин довольно быстро во всем “разобрался” и объявил, что в произошедшей трагедии виноват его заместитель Павел Цыбин, поскольку под его руководством проводилась экспериментальная отработка парашютной системы и именно из-за аварии системы приземления погиб Комаров. Это была формальная причина.

Впоследствии комиссия установит, что катастрофа случилась из-за нарушения технологии при изготовлении этого спускаемого аппарата в цехе и Цыбин ни в чем не виновен. Но все это будет много позже. А пока Цыбина сняли с должности заместителя главного конструктора и перевели в заместители начальника одного из многочисленных комплексов конструкторского бюро.

Через много лет, на торжественном собрании, посвященном юбилею Комарова, Василий Мишин публично объявит, что только он виноват в гибели космонавта. Павел Попович рассказывал мне, что он был на этом собрании в Академии Жуковского, сидел в Президиуме рядом с Мишиным. И даже после его выступления, когда тот сел обратно, пожал ему руку под столом, чтобы никто не видел. А еще шепнул Мишину, что не ожидал от него признания вины.

Эра Мишина закончилась в 1974 году, и Павлу Цыбину вместе с конструктором Садовским предложили заняться разработкой советского многоразового космического корабля. Почти пятнадцать лет проектировали и строили “Буран”. Тысячи предприятий и сотни тысяч людей были задействованы в работе над этим уникальным кораблем. Поэтому, когда 15 ноября 1988 года челнок совершил свой первый полет, все ликовали. Этот день стал праздником и для Павла Цыбина, который к тому времени работал уже над одноступенчатой многоразовой воздушно-космической системой аэродромного базирования. Проще говоря, над космическим самолетом – интереснейшим проектом, который он не успел закончить.

На подмосковной даче в Манихино Павел Цыбин больше всего любил косить траву и обдумывать новые дерзкие проекты, многие из которых так и не были воплощены. Кто знает, может быть, в будущих космических кораблях идеи Цыбина, оставшиеся на бумаге, найдут свое применение?

Его отец – Владимир Цыбин – был основателем русской флейтовой школы и профессором Московской консерватории, мать пела в Большом театре, а перед ним, серьезно увлекавшимся многим, стоял нелегкий выбор жизненного пути – музыка, ботаника или авиация. Он выбрал самое трудное – неизведанные стихии воздухоплавания и космонавтики, и всю жизнь вместе с верным другом Сергеем Королевым был предан этому делу.

Михаил Бутов

Конец века

В середине лета 1986 года, между четвертым и пятым курсом своего Института связи, я собирался в военные лагеря. В институте от многого можно было отвертеться, чем я широко пользовался, но не от лагерей. Без них окончить институт не получилось бы никак.

Поэтому сейчас я собирал необходимые вещи, а припанкованная соседка-приятельница, предварительно подстригшая меня в манере, которую считала подходящей для военных действий, уже поместила в духовку синюю советскую курицу – чтобы я подкреплял в пути свои силы.

Зазвонил телефон. Я подошел. Спросили, я ли Бутов Михаил Владимирович. Я сказал – да.

– Капитан такой-то, – сказали в трубке, – КГБ. Вам следует срочно прибыть к нам на беседу.

Я проговорил все, что думаю насчет уместности сейчас таких розыгрышей, и трубку повесил.

Позвонили снова. И капитан такой-то голосом с хорошо поставленными нотками подавления быстро убедил меня, что это не шутка.

Никакого опыта общения с этой организацией у меня не было. Но я кое-что слышал от разных людей и читал некоторые неподцензурные книги. Арест явно мне не грозил – не за что, да и не вызывали бы тогда, сами приехали. Но вот попортить жизнь могли, тут и причина особая не нужна. Я не столько боялся самой встречи, сколько того, что меня там продержат – и я не успею на поезд, который через несколько часов должен был увезти нас в Молдавию. Поэтому я сразу взял с собой чемодан. С такими ходили по вызовам сантехники. Я не хотел брать в небезопасную армию единственные приличные джинсы – кем-то отданные, зато клевые, как будто выжженные солнцем почти до белизны и практически без пятен – и надел старомодные белые льняные штаны, оставшиеся чуть ли не от деда. С чемоданом и в белых послевоенных штанах я производил странное впечатление и в транспорте привлекал внимание.

Вызвали меня аж в самую главную приемную КГБ на Пушечной, за “Детским миром” (ничего тайного, там на стене висела большая латунная вывеска). Внутри было тихо и пусто. На лавке сидела семья, человек шесть. Когда мы с дежурным проходили мимо, все они, от деда до маленького ребенка, проводили меня глазами. У дверей кабинета дежурный опомнился и спросил, что у меня в чемодане. И сказал, что мне лучше оставить его снаружи. Здесь не украдут.

Капитан, тридцатилетний парень, русый, худой, с узким лицом и без пиджака, потребовал паспорт, заглянул и оставил у себя. Я начал волноваться. До сих пор я испытывал скорее недоумение.

Он спросил, состою я ли в связи с иностранными гражданами.

– А, – сказал я.

Этот момент как-то совершенно вылетел из головы. У меня действительно была подруга англичанка. Журналистка. Звали ее Хелен, было ей лет под тридцать, и работала она в агентстве “Рейтер”. Жила там же, где располагалось московское отделение агентства, в дипломатическом доме на Садовом кольце, где все, конечно, отслеживалось, и я там как-то был, потом и к себе приглашал, собралась тогда хорошая компания, даже с матерью моей она подружилась. Отпираться не было смысла.

Дальше все пошло предсказуемо: когда и где познакомились?

Сегодня-то я уже и не помню, когда именно мы познакомились. Наверное, в консерватории, где репетировали дипломный “Реквием” одного молодого композитора. Хелен, как положено англичанке из хорошей семьи, любила петь (особенно Пёрселла и Генделя) и неплохо умела. А я участвовал в маленьком любительском хоре, занимались мы в основном старой русской духовной музыкой. Она тогда существовала еще в своеобразной серой зоне между дозволенным и запрещенным, но мы выступали, и в первоклассных местах – например, в небольших залах, устроенных в старых церквях Зарядья. Особым вниманием у нас пользовался крепостной автор партесных концертов Степан Дегтярев, чье мало кому известное наследие изучал и расшифровывал наш руководитель. Сочинителю “Реквиема” нужно было набрать большой хор – и не платить, так что набирали по знакомству и откуда можно: по одной линии пригласили наш хор, по какой-то другой сюда попала и Хелен. На сцене Большого зала в итоге расположились увеличенный состав симфонического оркестра, человек пятьдесят хористов, четыре солиста, рок-состав и фри-джазовый саксофонист Летов. Мы, хористы, со своих ступенек едва не падали, ближайший контрабас внизу то и дело норовил заехать мне головкой грифа по чувствительным местам. Вместе вся эта масса ни разу не репетировала, только по секциям. Сложные авангардные части хоровой партии мы с нашим уровнем исполнили, конечно, кто в лес, кто по дрова, но вряд ли это можно было оценить в общем звучании. То есть при всем серьезном виде это было такое задорное разгильдяйство – как раз то, что мне нравилось. Все там мгновенно перезнакомились, и мы с Хелен быстро обнаружили, что у нас в Москве есть общие друзья. Она была симпатичной, веселой и открытой, совершенно внятно, хотя и со смешными ошибками, говорила по-русски, так что друзьями обзаводилась легко. Тут же она захотела русской музыки и стала потом появляться уже на наших репетициях.

– В сексуальные отношения вступали? – спросил капитан.

Нет, не вступали. В сексуальные. Я б, может, был и не прочь, но ему об этом не сказал.

Прямо сейчас моя с Хелен наивная дружба превращалась во что-то более серьезное – но иначе.

У меня не было своих часов, и я старался следить за временем по часам у него на руке.

– Какие темы общения? О чем беседуете?

Ну, какие темы – ясен пень: отечественная культура, английский язык. Я почти не врал. Разговоры, конечно, разные бывали, но на самом деле больше всего меня интересовало, как в Англии устроено человеческое существование.

Он излучал в мою сторону какую-то брезгливую злобу. Сдерживался, но не мог скрыть ее совсем. Вот я, придурок-придурком, с неровной стрижкой и в коротких штанах, а ведь продал родину, сошелся с врагом.

Под конец он спросил меня и даже слегка улыбнулся – сейчас я пойму, что все очень серьезно и я под сплошным колпаком.

– И ей, и вам звонит некто, представляющийся Диоген. Всегда из телефонов-автоматов. Кто это, почему использует кличку, и что она означает?

Ну да, надо было прислушиваться к подозрительным щелчкам в телефонной трубке. Но вроде бы не было никаких щелчков. Прозвище Диоген то ли придумал себе сам, то ли где-то с удовольствием усвоил мой друг-филолог, уже окончивший пединститут, отлежавший по вопросу армии в дурке и переводивший тексты с древних языков. Они с Хелен как раз пересеклись у меня в гостях, и что-то она ему пообещала – книгу, словарь, Библию короля Якова, – я не запомнил. Я даже повеселел.

Теперь я должен был сам все свои ответы записать (на бланке, кажется, не было слова “допрос”, как-то он назывался в духе “протокол снятия показаний”). Затем мне сообщили, что я не должен разглашать содержание и сообщать кому-либо о факте нашей беседы. И что я, возможно, еще понадоблюсь.

– Подпись. Вы свободны.

– И конечно, – сказал капитан, будто припомнив, когда я уже открывал дверь, – в дальнейшем ваши контакты следует прекратить.

Я успел в сквер у Киевского вокзала еще раньше, чем там появились первые майоры с нашей военной кафедры. Успел даже купить “Беломора” и каких-то булок. Мне хотелось бы сообщить Хелен о происходящем, но сейчас я не видел безопасного способа, так что решил отложить это до возвращения. Смысла “снятия показаний” я так и не понял – просто на всякий случай припугнуть меня, что ли, чтобы держался подальше?

В военных лагерях было смертельно скучно. Ничего о них не расскажешь, разве что обычные армейские байки. Мы старались как можно больше времени проводить среди кукурузы на колхозном поле, по краю которого стояли наши палатки, – подальше от глаз офицеров и сержантов, назначенных из отслуживших студентов. Два раза было красиво: ночью во время учений – молдавская степь, далекие огоньки; и когда бежали марш-бросок на самом рассвете. Я тот еще бегун, и мне казалось, что добегу я в лучшем случае до могилы, но все равно замечал нежный свет, вангоговскую пшеницу на полях и темный табак в сушильнях; белоснежные или голубоватые, как гусиные яйца, аккуратные мазанки, иногда даже изображен красками во всю стену какой-то местный мамай в пейзаже; просыпающиеся подсолнухи в росе.

Понадобился я, едва успел вернуться в Москву. Но это был уже другой капитан. Он назначил мне встречу у памятника Карлу Марксу (и все наши дальнейшие рандеву будут у памятников, связанных с революцией). Этот был плотный, круглолицый, с усами. Казачьего вида. Тех же лет, что и первый. И в пиджаке. Кожаном.

– Мой коллега, – сказал он, – наверное, слишком строго подошел к вопросу…

Я как бы про себя пожал плечами. И, кстати, без особой иронии. Так уж и строго… В камеру не сажали. Время потратил да нервы потрепал. Ничего страшного.

А этот капитан держался доверительно. И я наконец узнал, в чем дело.

Хелен (капитан сказал “наша Хэлен” – и это единственная живая черта, которую я могу вспомнить из всех моих диалогов с этими чекистами, все остальное стерлось: они ведь не угрожали, не материли меня и не пытались ловить на словах) ухитрилась влюбиться. В нашего. И собиралась за него замуж. Они об этом откуда-то знали. Но не знали – за кого именно. И это их беспокоило. Похоже, у них проходила моя кандидатура, но первая же беседа убедила их, что такого быть не может.

И теперь они хотели у меня узнать, кто он. Так что контакты требовалось возобновить.

– Чтобы наша Хелен, – объяснил капитан, – не ровен час не попала в сложное положение. Мало ли что, а она не очень разбирается в здешних людях…

Вот такие у них были гуманистические цели.

А я-то как раз знал – кто. Не знал только, что все у них уже так далеко зашло. Костя был из Питера, занимался разной доходной халтурой, как и полагалось романтическим героям тех дней. Постарше меня года, может, на четыре. Он был одним из наших с Хелен общих знакомых. На лесосплав ездили эти общие знакомые, привезли немало денег. Когда-то он даже побывал у меня в гостях, и мы вместе ходили со станковым рюкзаком закупаться портвейном на небольшую компанию. Тогда он обладал редкостной и вожделенной ленинградской двенадцатиструнной гитарой и играл на ней песни “Ты дрянь” и “Пригородный блюз”. Я не очень понимал, как они его проморгали, – ведь снова я с ним встретился как раз у Хелен дома.

Я прислушался к себе: стучать не хотелось. Нет, не так: я знал, что стучать не стану. Знал еще, когда ехал на первую встречу, не предчувствуя даже ее предмета. По крайней мере, пока не дойдет до действительно серьезных угроз. Ну а когда они покажутся действительно серьезными и как себя поведешь потом – кому про себя известно заранее? Это как в драках, первой детской и первой взрослой, – они разные. Я вот в драках был не очень – быстро перегорал.