Клиника: анатомия жизни Хейли Артур
— Наш администратор — человек дела, — бодро произнес Дорнбергер.
Пирсон пробежал глазами текст.
— «Доктор Дэвид Коулмен», — прочитал он, сделал паузу, а потом с нескрываемой горечью и растерянностью добавил: — Тридцати одного года…
Было двадцать минут первого, и в столовой клиники началось самое горячее время — выстроилась длинная очередь.
Миссис Строган, как и обычно в это время, внимательно следила за тем, чтобы ее подчиненные успевали приносить новые порции на раздачу и очередь не останавливалась. Сегодня на обед было мясо по-ирландски, баранья поджарка и жареный палтус. Главная диетсестра заметила, что баранина расходится плохо. Она решила попробовать ее, чтобы понять, в чем причина. Может быть, мясо не очень сочное и уходящие говорят об этом новым посетителям? В этот момент миссис Строган взглянула на стопку тарелок на раздаче, заметила пятно на верхней из них и сразу же убрала тарелку. Опять эта проблема с посудомоечной машиной! Надо обязательно поставить вопрос о замене машины.
Со стороны столов, предназначенных для врачей, доносился смех. В центре веселой компании был доктор Ральф Белл, рентгенолог.
Гил Бартлет подошел к столу с подносом, поставил его и протянул Беллу руку.
— Мои поздравления, Динь-Дон, я все слышал, — сказал он.
— Слышал что? — поинтересовался Льюис Тойнби, терапевт, подошедший вслед за Бартлетом. Но, посмотрев на сияющего Белла, воскликнул: — Не может быть! Опять?
— А почему бы и нет? — рассмеялся рентгенолог. — Теперь нас, Беллов, восемь.
— Восемь? Когда же это произошло?
— Сегодня утром. Еще один мальчишка в мою футбольную команду.
В разговор вмешался Билл Руфус:
— Не суди его строго, Льюис. Он делает что может. В конце концов, он женат всего восемь лет.
Льюис Тойнби протянул руку Беллу:
— Только не жми слишком сильно, чтобы не лишиться такой плодовитости.
— Это мне не грозит, — добродушно сказал Белл. Все это он слышал уже не один раз.
— Как себя чувствует твоя жена? — спросила Люси Грейнджер.
— Отлично, спасибо, — ответил Белл.
— Интересно, каково это — быть сексуальным маньяком? — с наигранной задумчивостью спросил сидевший за соседним столом главный терапевт Харви Чендлер.
— Я не сексуальный маньяк. В нашем доме половой акт происходит один раз в год. Просто я очень метко стреляю.
Люси Грейнджер посмеялась вместе со всеми, а затем сказала:
— Ральф, сегодня я направила к тебе больную. Это одна из наших медсестер-практиканток, Вивьен Лоубартон.
Смех затих.
— Что ты у нее ищешь? — спросил Белл.
— Я хочу, чтобы ты сделал ей несколько снимков левого колена, — ответила Люси и добавила: — Там прощупывается новообразование, которое мне очень не нравится.
Вернувшись в свой кабинет, Дорнбергер позвонил О’Доннеллу.
— Я показал Джо резюме парня, с которым вы переписываетесь, — сообщил он главному хирургу в конце разговора.
— Как он к этому отнесся? — спросил О’Доннелл.
— Конечно, Джо не в восторге, — ответил Дорнбергер, — но думаю, что если вы пригласите этого Коулмена на собеседование, то он не будет сильно возражать. Однако советую держать Джо в курсе ваших действий.
— В этом можете не сомневаться, — сказал О’Доннелл. — Спасибо, Чарли, большое вам спасибо.
Дорнбергер положил трубку и набрал номер миссис Джон Александер, которая звонила ему утром и оставила сообщение. Он заглянул в карточку и вспомнил, что это жена нового лаборанта-технолога из отделения патологической анатомии, которую направил к нему Джо Пирсон. Из разговора выяснилось, что миссис Александер только вчера приехала в Берлингтон. Они договорились о ее визите в приемную Дорнбергера, которая находилась в центре города, на следующей неделе.
Приблизительно в то же самое время, когда миссис Александер говорила по телефону с доктором Дорнбергером, ее муж получал первую взбучку от доктора Джозефа Пирсона.
После того как Пирсон отругал Баннистера за плохое качество срезов, старший лаборант отправился в серологическую лабораторию, где работал Александер, и все ему рассказал. Продолжая кипеть, он пошел вымещать гнев на двух девушках-лаборантках из гистологической лаборатории и их помощнике. Александер через оставленную незакрытой дверь слышал, как он ругался.
Александер считал, что вину за плохие срезы нельзя возлагать только на лаборанток. За короткое время, проведенное в клинике, он успел понять, в чем заключается настоящая проблема.
— Знаешь, Карл, — сказал он Баннистеру, когда тот вернулся, — я не думаю, что это целиком их вина. Мне кажется, что у них просто слишком много работы.
— У нас у всех слишком много работы, — ответил Баннистер и неожиданно съязвил: — Если ты все так хорошо понимаешь, может быть, возьмешь на себя часть их обязанностей?
Александер на провокацию не поддался.
— Нет, не возьму. Но дела пошли бы лучше, будь у нас аппарат для приготовления срезов. Делать срезы вручную — это же прошлый век!
— Забудь об этом, детка. Это не твоя проблема, — высокомерно заметил Баннистер. — Всякое дело, если оно требует затрат, умирает здесь не начавшись.
Александер не стал спорить, но решил поднять этот вопрос при первой же встрече с шефом.
Случай представился в тот же день, когда Александер понес на подпись к доктору Пирсону протоколы. Старый патологоанатом с видимым раздражением разбирал почту. Взглянув на Александера, Пирсон жестом велел ему положить протоколы на стол и продолжал читать. Александер не уходил, и Джо Пирсон рявкнул:
— В чем дело? В чем дело?!
— Доктор Пирсон, у меня есть одно предложение.
— Ты хочешь сделать его прямо сейчас?
Более искушенный человек понял бы, что хочет сказать доктор Пирсон: «Оставьте меня в покое и уходите». Но Александер не был таким человеком.
— Да, сэр.
Пирсон смиренно вздохнул:
— Ну?
— Речь идет о том, чтобы ускорить подготовку заключений для хирургических отделений, сэр, — немного нервничая, начал Александер. Когда молодой лаборант произнес слова «хирургических отделений», Пирсон отложил письмо и с интересом посмотрел на подчиненного. Александер продолжал: — Доктор, вы никогда не думали о приобретении аппарата для микротомии?
— Что ты лично знаешь об этих аппаратах? — В голосе Пирсона зазвучали зловещие нотки. — К тому же, насколько я знаю, ты работаешь в серологической лаборатории.
— В колледже я прошел полный курс гистологии, сэр. — Возникла пауза, но Пирсон промолчал, и Александер снова заговорил: — Я пользовался этими аппаратами, доктор, и могу сказать, что они очень хороши. Они экономят целый день, так как вместо того, чтобы выдерживать ткани в растворах, можно на ночь запустить аппарат, а утром…
Пирсон резко перебил молодого человека:
— Я знаю, как они работают. Я видел эти аппараты.
— Понимаю, сэр. Но в таком случае…
— Я сказал, что видел эти так называемые аппараты, и они меня не впечатлили. — Пирсон вещал громким скрипучим голосом. — Вручную качество срезов получается лучшим. Мало того, эти аппараты очень дороги. Ты видишь вот это? — Он ткнул пальцем в стопку отпечатанных желтых бланков, лежащих перед ним на подносе.
— Да, сэр.
— Это заявки на приобретение оборудования для нашего отделения. За каждую заявку я вынужден насмерть сражаться с администрацией. Томазелли всякий раз говорит, что мы тратим слишком много денег.
Первую ошибку Александер сделал, когда сунулся к шефу с непрошеными предложениями. Теперь он совершил вторую — он принял высказывание Пирсона как разрешение продолжить дискуссию.
— Но если аппарат позволит сэкономить день или два… — миролюбиво сказал Александер. Потом он сделал серьезное лицо и продолжил: — Доктор Пирсон, я видел срезы, приготовленные с помощью этих аппаратов. Они высокого качества. Может быть, срезы, которые видели вы, были сделаны с нарушением процедуры.
В этот момент пожилой патологоанатом встал из-за стола. Дело было не только в дерзости Александера. Молодой человек преступил невидимую границу, разделявшую врача и лаборанта. Вскинув голову, Пирсон заорал:
— Довольно! Я сказал, что меня не интересует этот аппарат, и я говорил вполне серьезно. Я не желаю продолжать этот никчемный спор. — Он обошел стол, остановился перед лаборантом и выдохнул ему прямо в лицо: — И хочу напомнить тебе еще кое-что. Здесь я патологоанатом, и это я руковожу отделением. Я не возражаю против предложений, если они разумны, но не стоит преступать дозволенные границы. Ты понял?
— Да, сэр, я понял.
Джон Александер, совершенно упавший духом, расстроенный и ничего толком не понявший, поплелся на свое рабочее место.
Весь день Майк Седдонс был занят переполнявшими его чувствами. Несколько раз ему приходилось совершать титанические усилия, чтобы сосредоточиться на порученной ему работе. Один раз, во время вскрытия, Макнил был даже вынужден предостеречь его.
— Сейчас ты отхватишь себе кусок руки. Нам не надо, чтобы люди, пришедшие к нам с полным набором пальцев, уходили от нас беспалыми.
Седдонс торопливо отдернул руку. Действительно, бывали такие случаи, когда неопытные резиденты отрезали себе затянутые в резиновые перчатки пальцы острыми как бритва ножами для вскрытия.
Но он все равно не мог вполне сосредоточиться. Его мысли не покидала Вивьен. Что такого особенного было в ней? Что так тревожило и волновало его? Да, она очень привлекательна. Да, он хотел как можно скорее затащить ее в постель. К тому же она была податливой как воск, и если бы не боль в колене… но не утратила она желания быть с ним? Ведь девушки отличаются непостоянством — сегодня она допускает тебя до самой экзотической близости, а завтра не моргнув глазом скажет, что между вами ничего такого не было.
Что было между ним и Вивьен? Только сексуальное влечение или нечто большее? Майк Седдонс постоянно думал об этом. Он никогда не переживал так по поводу своих прежних сексуальных опытов. Наконец в голову ему пришла простая мысль: если он исключит из своего интереса к Вивьен сексуальное желание, то, возможно, поймет, что так привлекает его в этой девушке. И он решил назначить Вивьен свидание сегодня же вечером, если, конечно, она будет свободна.
Вивьен, вернувшись после занятий в общежитие, увидела записку от Майка. Видимо, он принес записку сам и положил в ячейку под буквой «Л». Майк приглашал ее прийти на четвертый этаж клиники в акушерское отделение без четверти десять вечера.
Сначала Вивьен решила не ходить. Если она натолкнется в клинике на какую-нибудь из преподавательниц-медсестер в неурочное время, у нее будут неприятности. Но ей очень хотелось пойти, и в девять часов сорок минут она миновала деревянный переход между общежитием медсестер и главным корпусом клиники.
Майк уже ждал ее. Он сразу открыл дверь в корпус. Они прошли на железную лестницу, марши которой шли вверх и вниз. В это позднее время здесь не было ни единой души, а если бы кто-нибудь вышел на лестницу, то о его появлении предупредил бы грохот шагов. Майк, ведя Вивьен за руку, спустился на следующую лестничную площадку. Потом он обернулся, и она — словно это было самое естественное — тут же оказалась в его объятиях.
Они целовались, и Вивьен чувствовала, как Майк все сильнее и сильнее обнимает ее. Вернулось волшебство прошлой ночи. Теперь она поняла, почему ей так хотелось прийти. Этот парень с буйными рыжими волосами вдруг стал для нее самым главным. Она хотела быть рядом, говорить с ним, спать с ним. С ним она испытывала неведомые доселе чувства, от его прикосновений ее трясло, словно от электрического тока. Теперь он целовал ее щеки, глаза, уши, погрузив лицо в ее волосы, шептал, что весь день думал только о ней, и ни о чем другом. Обхватив ладонями ее лицо, он заглянул ей в глаза:
— Знаешь, что ты со мной делаешь?
Она отрицательно покачала головой.
— Ты подрываешь мои устои.
Она потянулась к его рукам:
— О, мой дорогой Майк!
Вивьен было жарко. Она чувствовала тепло сильного большого тела Майка, да и ее окатывали волны любовного жара. Майк ласкал ее, добираясь до самых чувствительных мест. Дрожа всем телом, она прошептала:
— Может быть, пойдем куда-нибудь еще?
Руки его остановились, и она поняла, что он задумался.
— Я живу в одной комнате с Фрэнком Уортом. Он сегодня вернется очень поздно. Не хочешь пойти в общежитие резидентов?
Она заколебалась.
— А если нас застукают?
— Мы оба вылетим из клиники. — Он поцеловал ее. Но сейчас это меня не волнует. — Он взял Вивьен за руку: — Пошли.
Они спустились на один пролет и вышли в коридор, где встретили какого-то резидента. Тот улыбнулся, но ничего не сказал. Потом они поднялись еще по одной лестнице и оказались в другом коридоре. Впереди шла женщина в белом халате. Это была одна из преподавательниц Вивьен. Но она, к счастью, не обернулась и исчезла за одной из дверей. Потом они оказались в более узком коридоре с дверями по обе стороны. Под некоторыми виднелись полоски света, из одной комнаты доносилась музыка. Вивьен узнала прелюдию Шопена ми-минор. Месяц или два тому назад она слышала эту вещь в исполнении Берлингтонского симфонического оркестра.
— Сюда, — сказал Майк, открыл дверь и почти втащил за собой Вивьен. В комнате было темно, но Вивьен смогла различить контуры двухъярусной кровати и одного кресла. За спиной щелкнул замок и лязгнула щеколда.
Они тут же бросились друг к другу. Майк начал лихорадочно расстегивать пуговицы формы Вивьен. Она помогала. Вскоре Вивьен стояла перед Майком в одной комбинации. Он прижал ее к себе, желая продлить сладкую муку ожидания, потом медленно, нежно и многообещающе стянул с нее комбинацию через голову. У кровати она сбросила с ног туфли. В тот же миг они оказались рядом в постели, и Майк принялся торопливо снимать с нее трусики, исступленно шепча: «Вивьен, милая Вивьен».
Она едва слышала его.
— Майк, скорее, пожалуйста, скорее!
Когда он вошел в нее, Вивьен словно потеряла остатки рассудка. Она ласкала и притягивала его к себе, все ближе, ближе. А затем мир исчез, остался только заливающий их экстаз…
Потом они тихо лежали, тесно прижавшись друг к другу. Вивьен снова услышала музыку. Это опять был Шопен, на этот раз этюд ми-мажор. Она удивилась, что в таком состоянии может слушать и узнавать музыку, но вскоре поняла: эти текучие, томительные звуки как нельзя лучше выражают чувство любовного свершения.
Майк нежно поцеловал ее в губы.
— Вивьен, радость моя, я хочу на тебе жениться.
— Майк, любимый, ты в этом уверен? — тихо спросила она.
Смелость слов удивила его самого. Майк произнес их импульсивно, но в глубине души осознавал, что это правда. Прежнее стремление к независимости, желание избегать серьезных отношений казались ему теперь мелкими, бессмысленными и пошлыми. Узы с Вивьен были желанными, нужными; ради них он был готов отказаться от всего другого. Он уже знал, что мучило его сегодня и до этого, но все это не имело никакого значения. И он весело ответил на вопрос Вивьен:
— Я абсолютно уверен, что уверен, а ты?
Она обвила руками его шею и тихо сказала:
— Я никогда и ни в чем не была так уверена.
— О! — вдруг воскликнул Майк, отодвинулся от Вивьен, приподнялся на локте и посмотрел ей в лицо: — У меня вылетело из головы. Как твое колено?
Вивьен лукаво улыбнулась:
— Как видишь, сегодня никаких проблем.
Он снова поцеловал ее.
— Что сказала Люси Грейнджер?
— Она ничего не сказала и направила меня к доктору Беллу на снимки. Обещала вызвать через пару дней.
— Я рад, что скоро все прояснится, — сказал Майк.
— Что за глупости, милый! — удивилась Вивьен. — Какое значение может иметь какая-то маленькая шишка?
Глава 10
Бостон, Массачусетс.
7 августа
Г-ну Г.Н. Томазелли,
администратору
Клиника Трех Графств
Берлингтон, Пенсильвания
Дорогой мистер Томазелли!
За неделю у прошедшую после моей поездки в Берлингтон, я серьезно обдумал Ваше предложение занять должность патологоанатома в клинике Трех Графств.
В этом письме я подтверждаю, если, конечно, вы не изменили своего намерения, что принимаю Ваше предложение на оговоренных нами условиях.
Вы хотели бы, чтобы в случае своего согласия я как можно скорее приступил к работе. Никакие дела меня не задерживают, за исключением нескольких мелочей, и я смогу приступить к работе с 15 августа, то есть ровно через неделю.
Доктор О Доннелл упомянул о квартирах для холостяков, которые вскоре будут построены неподалеку от клиники. Если у Вас есть более подробная информация по этому вопросу, прошу Вас мне ее сообщить. Кроме того, будьте добры, зарезервируйте для меня место в гостинице начиная с 14 августа.
Что касается моей работы в клинике, то один вопрос остался не оговоренным до конца. Рассчитываю, что Вы обсудите его с доктором Пирсоном до моего приезда.
Речь идет о следующем.
Думаю, что для клиники и для меня лично было бы полезно выделение мне четко очерченной сферы ответственности, в пределах которой я бы имел полную свободу действий как в отношении повседневной работы, так и в отношении реорганизации и приобретения новой техники. Мои личные пожелания заключаются в предоставлении мне свободы действий в серологии, гематологии и биохимии, хотя, конечно, я всегда готов помочь доктору Пирсону в патолого-анатомической работе в любой момент, когда он сочтет это нужным.
Я поднимаю этот вопрос в письме, так как надеюсь, что Вы и доктор Пирсон обсудите его до 15 августа. В любом случае выражаю свою готовность во всем сотрудничать с доктором Пирсоном и служить клинике Трех Графств в меру всех моих способностей.
Искренне Ваш,
Дэвид Коулмен, доктор медицины.
Перечитав аккуратно напечатанное письмо, Коулмен положил его в конверт. Потом снова сел за свою портативную пишущую машинку и написал похожее, но более короткое письмо доктору Джозефу Пирсону.
Через некоторое время, держа в руке оба письма, Дэвид Коулмен вышел из меблированной квартиры, которую он снимал в Бостоне, и отправился к ближайшему почтовому ящику. Сделав выбор, он все еще не был уверен в его правильности и не мог до конца понять, почему предпочел клинику Трех Графств семи лечебным учреждениям, куда его пригласили на работу в течение последних нескольких недель. Хорошего вознаграждения за труд там не будет. По уровню зарплаты клиника Трех Графств среди других лечебных учреждений, его пригласивших, находится в нижней части списка. Она не признана на международном уровне, да и вообще неизвестна. О клинике Трех Графств едва ли знают за пределами района, который она обслуживает.
Тогда почему? Боялся потеряться в крупном центре на фоне других специалистов, не хотел, чтобы его поглотила мощная, огромная машина? Едва ли. Его послужной список позволял сохранить лицо даже в таких условиях работы. Рассчитывал, что получит в Берлингтоне большую свободу в научных исследованиях, надеялся, что ему удастся заняться наукой? Но если бы это было его главной целью, то следовало бы выбрать научный центр — такой центр был в его списке. Или на выбор повлияло желание ответить на трудный вызов? Возможно. В работе отделения патологической анатомии клиники Трех Графств было полно недостатков. Для того чтобы это увидеть, Коулмену хватило двух дней пребывания в клинике по приглашению его администратора. Кроме того, работать с доктором Пирсоном будет очень и очень нелегко. Коулмен сразу почувствовал недовольство старшего коллеги, а администратор в ответ на прямой вопрос Коулмена подтвердил, что у Пирсона репутация человека, с которым очень трудно работать.
Так, значит, его привлекли трудности, которые придется преодолевать? Или причина выбора клиники Трех Графств совсем в другом? Может быть, она в стремлении к умерщвлению плоти и усмирению гордыни? Не настиг ли его страшный призрак, преследовавший его много лет назад?
Дэвид Коулмен давно знал, что самой отчетливой чертой его характера является гордость. Это был недостаток, и Коулмен его боялся и ненавидел. Он пытался смирить свою гордыню — топтал ее, отвергал и гнал, — но она неизменно возвращалась — нерушимая и непокоренная.
Гордость проистекала из осознания собственного мощного интеллекта. В компании своих сверстников он чувствовал себя выше их на голову, и это действительно было так. С интеллектуальной точки зрения все, что он делал в жизни, только еще больше утверждало его в этом мнении.
Насколько помнил себя Дэвид Коулмен, учиться для него всегда было также просто, как дышать. В начальной и средней школе, в колледже, на медицинском факультете он парил над всеми остальными, легко получая высшие баллы и завоевывая разные награды.
Он познал плоды своей гордыни в первых классах средней школы. Как и ко всякому по-настоящему блистательному человеку, одноклассники сначала отнеслись к нему с легким неприятием. Позднее, поскольку Коулмен и не думал скрывать свое интеллектуальное превосходство, это неприятие превратилось в неприязнь, а потом в ненависть.
Он что-то чувствовал интуитивно, но не осознавал, что именно, пока директор школы — сам блестящий ученый и все понимающий человек — не отвел его в сторону. Даже теперь, много лет спустя, Дэвид Коулмен помнил его слова: «Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы принять как должное то, что я тебе скажу. В этих стенах у тебя нет ни одного друга, если не считать меня».
В первый момент Коулмен не поверил, но потом почти сразу понял, что это правда.
Это было не все, что сказал ему директор. Он тогда добавил: «Ты прирожденный ученый. Ты это знаешь, и нет никаких причин скрывать от тебя этот факт. Что касается будущего, ты можешь стать тем, кем захочешь. У тебя, Коулмен, превосходный, изумительный, уникальный ум. С таким мне не приходилось сталкиваться никогда в жизни. Но должен тебя предостеречь: если ты хочешь жить в ладу с другими, тебе надо иногда выглядеть не таким умным, каков ты есть на самом деле».
Учитель верно оценил своего ученика. Коулмен запомнил его слова, переварил их, тщательно проанализировал и… стал себя презирать.
С тех пор он принялся тяжко трудиться, чтобы реабилитировать себя с помощью тщательно разработанной, почти самоубийственной программы. Начал он со спортивных игр. Дэвид Коулмен никогда не любил спорт, не занимался им и был склонен думать, что люди, посещающие матчи и неистовыми криками поддерживающие своих любимцев, ведут себя как тупые инфантильные недоросли. Но теперь он сменил тактику — зимой футбол, летом бейсбол. Вскоре он стал опытным игроком и в колледже всегда выступал за лучшие команды. А еще он посещал матчи и кричал на трибунах наравне с остальными.
Однако, играя, он всегда испытывал равнодушие к игре, а беснуясь на трибунах, чувствовал от этого внутреннюю неловкость. Именно поэтому он понимал, что всего лишь смирил гордыню, но не изгнал ее.
Не складывались его отношения и с окружающими. Прежде, сталкиваясь с людьми, которых по интеллекту считал ниже себя, он не скрывал скуку и отсутствие к ним интереса. Теперь, исполняя свой план, стал сердечно и внимательно относиться к таким людям. В результате в колледже за ним укрепилась репутация дружелюбного мудреца. Студенты, испытывавшие трудности в учебе, говорили как заклинание: «Надо пообщаться с Дэвидом Коулменом. Он все объяснит и всему научит». И он неизменно объяснял и учил.
Коулмен рассчитывал, что со временем сможет воспитать свои чувства, стать добрее и снисходительнее к менее одаренным личностям. Но это не очень-то у него получилось. Заглядывая в себя, он чувствовал, что испытывает прежнее презрение к умственной неполноценности. Он скрывал это презрение, боролся с ним железной дисциплиной и добрыми поступками, но оно не уходило.
В медицину он пошел отчасти потому, что его отец был деревенским врачом, а отчасти из-за внутренней склонности к врачебному искусству. Когда настало время выбирать специальность, Коулмен выбрал патологическую анатомию — самую незаметную специальность в медицине. Он продолжал сознательно и целенаправленно смирять свою гордыню.
Сначала ему казалось, что он все-таки добился своего. Патологическая анатомия — отрасль, располагающая к одиночеству, в ней отсутствует общение с пациентами. Но потом, по мере роста интереса и приобретения опыта, он вдруг осознал, что к нему вернулось старое презрение к тем, кто знал о тайнах, открывавшихся под мощным микроскопом, меньше, чем он. Правда, презрение это со временем несколько ослабло, потому что в медицине он неизбежно сталкивался с умами, вполне сопоставимыми с его собственным, и решил, что может расслабиться и сбросить часть железной брони, в которую когда-то добровольно себя заковал. Он и теперь сталкивался с глупцами — в медицине они тоже были, — но постепенно эти люди стали меньше его раздражать. Иногда ему казалось, что он наконец победит своего старого заклятого врага.
Однако невозможно сразу, без затруднений, отменить программу самоограничения, которую он неукоснительно выполнял последние пятнадцать лет. Временами ему было трудно понять, что определяет суть его решений — свободный выбор или мучительное самоистязание, которому он предавался долгое время.
Поэтому на вопрос о том, почему он остановил свой выбор на клинике Трех Графств, еще не было ответа. Он действительно хотел работать в средней, второстепенной клинике, лишенной репутации и блеска? Или его выбор определило подсознательное чувство, подсказавшее, что в этой клинике его гордыня пострадает сильнее всего?
Опустив в почтовый ящик оба письма, Коулмен понимал, что ответить на эти вопросы сможет только время.
Элизабет Александер одевалась в смотровой комнате, примыкавшей к кабинету доктора Дорнбергера на седьмом этаже Берлингтонского медицинского центра. Предыдущие полчаса Чарльз Дорнбергер с присущей ему тщательностью осматривал пациентку, а закончив осмотр, вернулся к письменному столу в кабинет. Сквозь полуоткрытую дверь она услышала:
— Когда будете готовы, пройдите в мой кабинет, миссис Александер.
Застегивая пояс зеленого летнего платья, она звонко ответила:
— Одну минутку, доктор.
Сидевший за столом Дорнбергер улыбнулся. Миссис Александер нельзя было назвать красавицей в общепринятом смысле, но живость ее личности с избытком компенсировала этот недостаток. К тому же ему нравились женщины, радующиеся своей беременности, а Элизабет Александер была именно такой. Она будет хорошей, любящей и умной матерью. Он заглянул в карточку. Элизабет двадцать три года. Раньше, когда он был молодым, Дорнбергер всегда осматривал женщин только в присутствии медсестры. Ему приходилось слышать истории о врачах, которые пренебрегали этим правилом, а потом становились объектом немыслимых обвинений со стороны некоторых неуравновешенных дам. Но теперь Дорнбергер отбросил эту предосторожность. У старости есть свои преимущества.
— Я считаю, что вы произведете на свет нормального, здорового малыша. Не похоже, что будут какие-то осложнения.
— То же самое мне говорил доктор Кроссан. — Элизабет уже вышла из смотровой и сидела на стоявшем у стола стуле.
Дорнбергер заглянул в свои записи:
— Он был вашим врачом в Чикаго, так?
— Да.
— Он принимал ваши первые роды?
— Да. — Элизабет раскрыла сумочку, достала оттуда листок бумаги: — Здесь его адрес, доктор.
— Спасибо, я напишу ему, чтобы он прислал мне выписку из истории родов. — Дорнбергер прикрепил листок к карточке и будничным тоном спросил: — От чего умер ваш первый ребенок, миссис Александер?
— От бронхита. Ему был тогда один месяц. — Голос Элизабет не дрогнул. Год назад, услышав этот вопрос, она не сдержала слез. Но теперь, когда она носила другого ребенка, ей было легче смириться с прежней потерей. На этот раз она твердо решила, что ребенок будет жить.
— Роды протекали нормально? — спросил доктор Дорнбергер.
— Да.
Он снова углубился в карточку. Словно для того, чтобы сгладить неприятное впечатление от вопросов, он перешел к другой теме:
— Насколько я знаю, вы только что приехали в Берлингтон.
— Да, это так, — весело ответила она, потом добавила: — Мой муж работает в клинике Трех Графств.
— Да, мне говорил об этом доктор Пирсон. — Продолжая писать, он спросил: — Как ему нравится на новом месте?
Элизабет задумалась.
— Джон мало мне об этом рассказывает. Но думаю, нравится. Он очень любит свою работу. Джон технолог — в лаборатории.
Гинеколог достал из ящика блокнот бланков и сказал:
— Уж коли мы заговорили о лаборатории, придется направить вас на анализ крови. — Он принялся заполнять верхний бланк.
— Доктор, — спохватилась Элизабет, — я забыла сказать вам, что у меня резус отрицательный, а у мужа — положительный.
Дорнбергер улыбнулся:
— Настоящая жена лаборанта. Не волнуйтесь, мы очень тщательно исследуем вашу кровь. — Он вырвал из блокнота направление и протянул его Элизабет. — Анализы вам сделают в поликлиническом отделении клиники Трех Графств.
— Спасибо, доктор. — Элизабет убрала направление в сумочку.
Дорнбергер задумался о том, как закончить беседу. Как и большинство врачей, он знал, что пациенты часто имеют совершенно превратные и неверные представления о медицинских феноменах. Эта женщина потеряла своего первого ребенка: вторая беременность для нее особенно важна. Долг Дорнбергера — не допустить, чтобы она ждала родов в постоянной тревоге.
Элизабет сказала о резус-факторе. Конечно же, она постоянно об этом думает и боится. Но врач сомневался, что Элизабет точно представляет себе, что такое резус-фактор. Он решил приободрить будущую маму.
— Миссис Александер, — сказал он, — я хочу, чтобы вы поверили в следующее: то обстоятельство, что у вас с мужем разные резусы, отнюдь не означает, что с вашим ребенком обязательно возникнут проблемы. Вы в это верите?
— Думаю, что да, доктор, — ответила Элизабет, но в ее голосе прозвучало сомнение.
— Вы знаете точно, что означают термины «резус-положительный» и «резус-отрицательный»?
— Думаю, что нет. Во всяком случае, точно я не знаю, призналась Элизабет.
Именно этого Дорнбергер и ожидал. Немного помолчав, он снова заговорил:
— Попробую объяснить это как можно проще. Наша кровь состоит из определенных веществ — их лучше называть ингредиентами.
Элизабет кивнула:
— Я поняла.
Она сосредоточилась, приготовившись усвоить то, что скажет ей доктор Дорнбергер. На мгновение она испытала ностальгическую тоску по школьным годам. В школе она всегда гордилась своей способностью схватывать суть новых вещей, умением сосредоточиться на важных проблемах. В такие минуты она умела быстро запоминать факты, полностью отвлекаясь от посторонних вещей. Эта способность сделала ее одной из лучших учениц в классе. Интересно, сохранила ли она эту способность?
Дорнбергер продолжал:
— В настоящее время медицине известно сорок девять ингредиентов крови человека. У большинства из нас таких факторов от пятнадцати до двадцати.
В мозгу Элизабет щелкнуло, и она задала вопрос:
— Почему люди рождаются с разными факторами?
— Мы их наследуем, но для нас это сейчас не важно. Важно помнить другое: некоторые факторы совместимы, а некоторые — нет.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что если эти сорок девять ингредиентов крови смешать, то некоторые из них превосходно уживутся друг с другом, а некоторые начнут драться между собой не на жизнь, а на смерть. Именно поэтому мы так внимательно проверяем групповую принадлежность крови перед ее переливанием. Мы должны быть уверены, что человек сможет принять перелитую ему кровь.
Элизабет нахмурилась и спросила:
— И все проблемы возникают из-за ингредиентов, которые воюют друг с другом? Я имею в виду проблемы, которые возникают у новорожденных.
Это была ее старая школьная привычка: твердо уяснить один пункт и только потом перейти к следующему.
— Иногда это действительно так, но не всегда. Возьмем для примера вас и вашего мужа. Вы говорили, что у него кровь резус-положительная?
— Да, совершенно верно.
— Это значит, что у него в крови есть ингредиент, который обозначают заглавной буквой «D».
Элизабет медленно кивнула. В мозгу ее запечатлелось: если нет буквы «D», то, значит, кровь резус-отрицательная. Элизабет быстро сочинила мнемоническое двустишие:
- Буквы «D» нет у меня,
- Резус-минус кровь моя.
Она заметила, что Дорнбергер внимательно на нее смотрит.
— Вы так интересно рассказываете, — улыбнулась она. — Раньше мне этого не объясняли.
Читать бесплатно другие книги:
