Клиника: анатомия жизни Хейли Артур

— Обычно доктор Пирсон сам заказывает реактивы и оборудование.

Коулмен написал требование и подписал бланк.

— Я надеюсь, моей ответственности и власти хватит на то, чтобы написать требование на кроличью сыворотку стоимостью пятнадцать долларов, — сказал он, холодно улыбаясь. — Возьмите.

Когда Коулмен возвращал Баннистеру карандаш и блокнот, в лаборатории зазвонил телефон.

Звонок позволил Баннистеру повернуться спиной к новому патологоанатому. Лицо старшего лаборанта пылало от гнева и растерянности. Он пересек помещение, подошел к висевшему на стене телефону и снял трубку. Послушав, он что-то коротко ответил, а потом буркнул, обращаясь к Коулмену:

— Мне надо в поликлинику.

— Можете идти, — ледяным тоном ответил Коулмен.

Этот инцидент разозлил его больше, чем он ожидал.

Что здесь за дисциплина, если старший лаборант позволяет себе такую наглость? Неадекватная методика анализа — это очень серьезно. Но положение приходится исправлять, преодолевая такое упорное сопротивление. Если здесь это в порядке вещей, то, значит, дела в лаборатории обстоят еще хуже, чем он представлял себе после первого посещения.

После ухода Баннистера Коулмен принялся внимательно осматривать лабораторию. То, что оборудование изношено, а некоторые приборы неисправны, он уже знал, но теперь Коулмен заметил, насколько запущенной была сама лаборатория. Столы и скамьи беспорядочно завалены приборами и реактивами. На столах грязная лабораторная посуда, валяются пожелтевшие листы бумаги. На одном из столов Коулмен заметил плесень.

С противоположного конца помещения Александер наблюдал за осмотром, испытывая страшную неловкость.

— Лаборатория всегда так содержится? — поинтересовался Коулмен.

— К сожалению, здесь не очень опрятно… — Александеру было стыдно, что новый человек видит этот ужасный беспорядок. Но он не мог сказать, что уже предлагал реорганизовать работу и привести все в порядок. Баннистер с чувством объяснил ему, что в лаборатории все останется как есть.

— Я бы выразился сильнее. — Коулмен провел пальцем по полке, посмотрел на черную от пыли подушечку пальца и почувствовал тошнотворное отвращение. Все здесь надо срочно менять, подумал он, но уже ясно, что кавалерийским наскоком ничего не добьешься. Некоторое время необходимо подождать. Он должен быть осмотрительным и осторожным в обращении с персоналом. Есть границы, которые нельзя переступать, начиная реорганизацию. Поспешать придется медленно. Конечно, ему будет трудно обуздать природное нетерпение, когда прямо под носом творится такое безобразие, но он справится.

Последние несколько минут Александер особенно внимательно присматривался к новому патологоанатому. Уже в тот момент, когда он вместе с Баннистером вошел в лабораторию, его лицо показалось Джону смутно знакомым. Врач был молод, ненамного старше Александера. Но дело было не только в этом.

— Доктор, простите, ради Бога, но мне кажется, что мы с вами где-то встречались, — сказал Александер.

— Возможно, — ответил Коулмен с наигранной небрежностью. Из того, что он поддержал молодого лаборанта в конфликте, отнюдь не следовала его готовность к дружеским беседам. Потом Коулмен решил, что такой краткий ответ прозвучал не вполне вежливо, и добавил: — Я был интерном в Бельвью, а потом специализировался в госпитале Уолтера Рида и в Массачусетской генеральной клинике.

— Нет, — покачал головой Александер. — Это было раньше. Вы когда-нибудь бывали в Индиане, в Нью-Ричмонде?

— Да, — удивленно ответил Коулмен. — Я там родился.

Джон Александер просиял:

— Конечно же, я должен был вспомнить это имя. Ваш отец — доктор Байрон Коулмен?

— Откуда вы это знаете? — Коулмен был поражен. Уже давно никто, кроме него, не упоминал имени его отца.

— Я тоже из Нью-Ричмонда, — сказал Александер, — как и моя жена.

— В самом деле? — спросил Коулмен. — Мы с вами были знакомы?

— Нет, но я помню, что пару раз вас видел. — Джон Александер не вращался в ричмондском обществе, в которое был вхож докторский сын.

В это время звякнул таймер, центрифуга остановилась, и Александер, вытащив из нее пробирки, снова заговорил:

— Мой отец выращивал овощи, и мы жили в нескольких милях от города. Но вы, наверное, помните мою жену. У ее отца была скобяная лавка. Мою жену звали тогда Элизабет Джонсон.

— Кажется, припоминаю, — задумчиво произнес Коулмен. Память его всколыхнулась. — Кажется, с ней что-то случилось… Она попала в аварию, верно?

— Да, верно, — сказал Джон Александер. — Ее отец погиб на железнодорожном переезде при столкновении его машины с поездом. Элизабет тогда сидела рядом с ним.

— Я слышал об этом. — Мысленно Коулмен вернулся на много лет назад — в кабинет сельского врача, который лечил своих пациентов до тех пор, пока сам не перестал дышать. — Я в это время учился в колледже, но отец мне рассказывал.

— Элизабет едва не умерла, но ей сделали переливание крови, и она выжила. Кажется, тогда я впервые в жизни оказался в клинике. Я практически жил там целую неделю… — Александер явно радовался, что нашел земляка, и не мог остановиться. — Доктор, если у вас выдастся свободный вечер, то моя жена будет счастлива познакомиться с вами. Мы живем в маленькой квартирке… — И тут он умолк, осознав наконец неприятную истину: хотя они оба приехали из Нью-Ричмонда, в социальном плане между ними была пропасть.

Понимал это и Коулмен. В мозгу щелкнул неслышный сигнал: «Будь осторожен, берегись дружбы с подчиненными — даже с такими; это не снобизм, это вопрос поддержания дисциплины и здравого смысла». Но вслух он сказал другое:

— Поначалу мне придется много работать. Давайте пока отложим мой визит и посмотрим, как сложатся обстоятельства.

Произнося эти слова, Коулмен сразу ощутил их пустоту и фальшь. «Я мог бы обойтись с ним и помягче, — подумал он и мысленно добавил: — Я не изменился, увы, нисколько не изменился».

В какой-то момент Гарри Томазелли испытал страстное желание, чтобы миссис Строган вернулась к себе на кухню и не высовывала оттуда носа. Но потом он одернул себя. Эта старшая диетсестра была подлинной жемчужиной клиники и не заслуживала ничего, кроме похвалы. Миссис Строган была кладом, и администратор прекрасно это сознавал.

И все же иногда ему хотелось, чтобы Хильда Строган думала о клинике как о едином целом, как о комплексе. По большей же части во время бесед с диетсестрой складывалось впечатление, что главная часть клиники — это кухня, а все остальное — всего лишь ее второстепенные филиалы. С другой стороны, такое отношение к своему делу характерно для людей, которые относятся к нему всерьез. Хороший руководитель подразделения всегда зубами дерется за то, что считает правильным. Миссис Строган была бойцом и спорщиком до последнего кубического дюйма своего большого тела.

В данный момент оно целиком заполняло собой кресло в кабинете администратора. Спор был жаркий.

— Понимаете ли вы, мистер Т., насколько все это серьезно? — Миссис Строган всегда употребляла первую букву фамилии при обращении ко всем знакомым людям. Своего собственного мужа она называла «мистером С.».

— Думаю, что понимаю, — ответил Томазелли.

— Посудомоечные машины, которыми я сейчас располагаю, безнадежно устарели уже пять лет назад. Каждый год с тех пор мне твердят одно и то же: «На следующий год вы получите новые машины». И где эти мои машины? Теперь вопрос откладывается еще на двенадцать месяцев. Так дело не пойдет, мистер Т., так дело не пойдет.

Миссис Строган, когда говорила об оборудовании, которым распоряжалась, всегда употребляла местоимение «мое». Томазелли не возражал. Но он возражал против привычки миссис Строган считать несущественными все остальные проблемы клиники и приготовился пройти тот же путь, который они прошли всего недели две тому назад.

— Никто не спорит, миссис Строган, что посудомоечные машины надо со временем заменить. Я понимаю ваши проблемы с кухней, но речь идет о больших, дорогостоящих машинах. Если вы помните, речь шла без малого об одиннадцати тысячах долларов, и это не считая сантехнических работ по ремонту горячего водоснабжения.

Миссис Строган подалась вперед, сдвинув своей мощной грудью папки, лежавшие на столе.

— Чем больше вы будете тянуть, тем выше поднимутся цены.

— К сожалению, да, мне это известно не хуже, чем вам. — Томазелли каждый день сталкивался с проблемой удорожания оборудования, которое приходилось закупать для клиники. — Дело в том, миссис Строган, что клиника сейчас особенно стеснена в средствах из-за предстоящего капитального строительства. Что касается приоритетов, то, конечно, мы будем закупать медицинское оборудование в первую очередь, а не кухонное.

— Какой прок от медицинского оборудования, если больные будут есть из грязных тарелок?

— Миссис Строган, — твердо возразил Томазелли, — положение не так уж безнадежно, и мы оба это прекрасно знаем.

— До безнадежного осталось совсем немного. — Главная диетсестра еще больше подалась вперед, еще дальше сдвинула папки грудью. Гарри Томазелли едва не попросил ее убрать груди со стола.

Диетсестра не унималась:

— Уже несколько раз пропущенные через мои машины тарелки выходили из них грязными. Мы пытаемся контролировать ситуацию изо всех сил, однако при такой текучке это просто невозможно.

— Да, — согласился Томазелли, — это я могу понять.

— Я боюсь инфекции, мистер Т. Среди сотрудников клиники гуляет кишечная инфекция. Естественно, когда человек заболевает, он сразу начинает говорить о плохом качестве пищи. И я нисколько не удивлюсь, если окажется, что так оно и есть.

— Нам нужны доказательства, что дела обстоят именно так. — Терпение администратора начало истощаться. Миссис Строган отвлекла его от массы неотложных дел. На вторую половину дня было назначено заседание совета, и к нему следовало подготовиться. Надеясь закончить беседу, он спросил: — Когда отделение патологической анатомии в последний раз исследовало смывы с посудомоечных машин?

Миссис Строган задумалась.

— Я могу уточнить, но думаю, месяцев шесть тому назад.

— Надо, чтобы исследование повторили. Тогда мы будем точно знать положение вещей.

— Очень хорошо, мистер Т. — Миссис Строган смирилась с тем, что сегодня ничего больше не добьется. — Мне поговорить с доктором Пирсоном?

— Нет, это я сделаю сам. — Администратор черкнул что-то в своем блокноте и подумал, что по крайней мере спасет Пирсона от подобной сцены.

— Спасибо вам, мистер Т.

Главная диетсестра встала с кресла. Томазелли дождался, когда она выйдет, и отодвинул папки на место.

Пообедав в столовой, Дэвид Коулмен возвращался в отделение патологической анатомии. Идя по коридорам и спускаясь по лестнице в подвал, он размышлял о своем не слишком длительном знакомстве с доктором Джозефом Пирсоном. Впечатление, вынесенное Коулменом, было пока неудовлетворительным и неопределенным.

Пирсон проявил некоторую сердечность — не сразу, правда, а немного погодя. Увидев ожидавшего его Коулмена, он сказал:

— Так, значит, вы не шутили, когда сказали, что приступите к работе с сегодняшнего утра.

— Не было никакого смысла ждать, — ответил Коулмен на эту первую реплику шефа и вежливо добавил: — Я осмотрел лаборатории. Надеюсь, вы не станете меня за это упрекать.

— Это ваше право, — ворчливо сказал Пирсон, как будто речь шла о неприятности, с которой он вынужден смириться, но, осознав свою бестактность, сказал: — Полагаю, для начала мне следовало бы с вами поздороваться.

Когда они обменялись рукопожатиями, старик сказал:

— В первую очередь мне надо закончить вот эту работу. — С этими словами он указал на груду срезов, журналов и записок, беспорядочно наваленную на столе. — После этого мы определим круг ваших обязанностей.

Коулмен сел и принялся, для того чтобы не сидеть просто так, читать какой-то медицинский журнал. Пирсон тем временем стал просматривать бумаги. Потом пришла девушка-курьер и принесла отпечатанные протоколы. Потом Коулмен вместе с Пирсоном отправился на обсуждение макропрепаратов в кабинет, примыкавший к прозекторской. Сидя рядом с Пирсоном за столом, у противоположной стороны которого устроились два резидента — Макнил и Седдонс, — Коулмен и сам почувствовал себя резидентом-первогодком. Пирсон вел разбор сам, оставив Коулмену роль пассивного зрителя. Мало того, старик не объявил сотрудникам о том, что Дэвид Коулмен займет должность заместителя заведующего отделом патологической анатомии.

Позже Пирсон и Коулмен вместе пообедали в столовой, и там Джо представил его нескольким сотрудникам клиники. Потом Пирсон ушел, сославшись на неотложные дела, и вот теперь Коулмен один возвращается в отделение, обдумывая проблему, с которой ему так неожиданно пришлось столкнуться.

Конечно, он ожидал какого-либо сопротивления со стороны доктора Пирсона. По доходившим до него отрывочным сведениям Коулмен знал, что старик не хотел назначения второго патологоанатома. Но такого неприятия не ожидал.

Коулмен рассчитывал, что к его приезду для него будет готов кабинет и перечень функциональных обязанностей. Конечно, он не ждал, что сразу будет наделен широкими полномочиями и самостоятельностью, и даже не стал бы возражать, если бы старик какое-то время проверял его работу. Он и сам проявил бы большую осторожность, взяв на работу нового человека. Но то, что происходило, выходило за рамки его понимания. Несмотря на его просьбу в письме, никто и не подумал о том, какие обязанности поручить новому патологоанатому. Наверное, идея руководства заключалась в том, чтобы он сидел без дела, ожидая, когда Джо Пирсон, освободившись от бумажной рутины и прочих обязанностей, даст ему какое-то задание. Если это так, то планы на будущее придется менять, и, видимо, очень скоро.

Дэвид Коулмен давно знал недостатки своего характера, но он отлично сознавал и свои достоинства. К последним относились его послужной список и способности врача и патологоанатома. Несмотря на молодость, его квалификация и опыт были выше, чем у многих старших по возрасту практикующих патологоанатомов. У него нет оснований благоговеть перед Джозефом Пирсоном. Он готов уважать его седины, но не намерен позволять обращаться с собой как с неопытным новичком.

Имелась у Коулмена еще одна сильная черта. Это была решимость заниматься медициной бескомпромиссно, чисто, честно и даже точно, насколько точность вообще возможна во врачебном искусстве. К тем, кто делал меньше — а их за несколько лет работы он успел повидать немало, — Дэвид Коулмен не испытывал ничего, кроме гнева и отвращения. И эта решимость перевешивала все остальные его установки относительно характера руководства и терпимости к чужому мнению.

Если бы спросили, откуда у него возникла эта черта, Коулмен затруднился бы с ответом. Определенно он был не сентиментален и в медицину пошел отнюдь не для того, чтобы облагодетельствовать человечество. Наверное, какую-то роль в выборе сыграло влияние отца, но Коулмен подозревал, что это влияние было не очень большим. Отец, как понимал теперь Коулмен, был средним, заурядным врачом, интересы которого не выходили за рамки практической медицины. Правда, они с отцом различались и характерами. Старший Коулмен был теплым, открытым человеком, имел множество друзей; его сын был холодным, скрытным, часто высокомерным. Отец шутил с больными и делал для них все, что было в его силах, но делал как бы невзначай. Сын — до того как патологическая анатомия разлучила его с больными — никогда с ними не шутил, но при этом тщательно, точно и умело помогал больным больше, чем многие другие врачи, рвавшиеся ради пациентов из кожи вон. Но несмотря на то что он стал патологоанатомом и его связь с больными изменилась, отношение к ним и к жизни осталось прежним.

Иногда, в минуты честного самоанализа, Коулмен признавался себе в том, что подход к делу был бы у него таким же, даже если бы он занимался не медициной, а чем-нибудь другим. В принципе, считал он, эта черта соединяла в себе стремление к точности, нетерпимость к ошибкам и неудачам и убеждение в том, что своему делу надо отдавать все свои силы, знания, умения и способности. В общем-то его отношение к делу, с одной стороны, и его отношение к жизни и к людям, с другой, противоречили друг другу. И это прекрасно сформулировал один однокашник Коулмена, предложивший как-то раз такой тост: «Выпьем за Дэвида Коулмена — парня с асептическим сердцем».

Коулмен вошел в коридор, ведущий к отделению патологической анатомии, и вернулся к действительности. Инстинкт подсказывал ему, что конфликт с руководителем отделения уже маячит на горизонте.

В кабинете он увидел Джо Пирсона, склонившегося над микроскопом. На столе лежал набор стекол. Старик поднял голову:

— Посмотрите эти препараты и скажите, что вы думаете по этому поводу.

Он встал из-за стола, уступив коллеге место за микроскопом.

— Какова клиническая картина и анамнез?

Коулмен закрепил клипсой стекло на предметном столике и настроил окуляры.

— Это больная Люси Грейнджер. Люси — хирург, вы с ней скоро познакомитесь. — Пирсон заглянул в записи: — Больная — девушка девятнадцати лет, Вивьен Лоубартон, одна из наших медсестер-практиканток. Под левым коленом у нее недавно возникла твердая припухлость, сопровождающаяся повторяющимися приступами боли. На рентгенограмме в этом месте выявлена нерегулярность строения костной ткани. Препараты приготовлены из материала биопсии.

Всего в наборе было восемь препаратов, и Коулмен внимательно изучил их. Он сразу понял, почему Пирсон интересуется его мнением. Это был трудный случай, требовавший ювелирного подхода. Закончив, Коулмен сказал:

— Мое мнение — опухоль доброкачественная.

— А я думаю, что она злокачественная, — спокойно возразил Пирсон. — Это остеогенная саркома.

Не говоря ни слова, Коулмен снова заложил под микроскоп первый препарат. Он смотрел его терпеливо, спокойно, тщательно, а потом так же просмотрел остальные семь препаратов. При первом рассмотрении он принял во внимание возможность остеогенной саркомы и теперь снова искал ее признаки. Изучая вид окрашенных в прозрачные синие и розовые цвета клеток, которые могут так много сказать опытному патологоанатому, он оценивал и отбрасывал все «за» и «против». На всех препаратах была заметна высокая активность остеобластов — клеток, продуцирующих костную ткань. Среди остеобластов — островки хрящевой ткани. Надо подумать и о травме. Привела ли травма к перелому? Не является ли новообразованная кость результатом регенерации, попытки организма самостоятельно исцелиться? Если так, то разрастание, несомненно, доброкачественное. Нет ли здесь признаков остеомиелита? При микроскопическом исследовании его легко спутать со смертельно опасной остеогенной саркомой. Но нет, в препарате не имеется полиморфно-ядерных лейкоцитов, которые должны присутствовать в пространствах костного мозга между костными балками. Кроме того, нет прорастания сосудов. Значит, надо еще раз присмотреться к остеобластам, к новообразованной кости. Вечная проблема, с которой постоянно приходится сталкиваться патологоанатомам: является ли деление клеток заполняющим дефекты тканей организма или это следствие неоплазмы, то есть злокачественной опухоли? Так доброкачественное или злокачественное это новообразование? Как легко ошибиться! Остается только одно: взвесить все признаки и вывести самое правдоподобное суждение.

— Боюсь, что не смогу с вами согласиться, — вежливо сказал он Пирсону. — Мое мнение — эта ткань доброкачественная.

Старый патологоанатом, задумавшись, молчал, всем своим видом возражая против вывода своего младшего коллеги. Потом он заговорил:

— Вы все-таки должны согласиться, что здесь есть место сомнениям. Возможны оба варианта.

— Да, возможны.

Коулмен понимал, что в таких ситуациях всегда есть место сомнениям. Патологическая анатомия — не точная наука, в ней нет математических формул, с помощью которых можно подтвердить свою правоту. Все, что можно сделать, — это вывести обоснованное заключение, разумную оценку. Это было своего рода научное гадание. Коулмен понимал колебания и сомнения Пирсона — на старике лежала ответственность за окончательное решение. Но такие решения были частью повседневной работы патологоанатома. Этой ответственности надо смотреть в лицо и принимать ее на себя. Он наконец произнес:

— Если вы правы и это остеогенная саркома, то это неизбежная ампутация.

— Я знаю! — Это было сказано с горячностью, но без злобы. Коулмен почувствовал, что, при всех своих причудах, Пирсон был слишком опытным патологоанатомом, чтобы отрицать возможность честной разницы во взглядах на патологию. Помимо этого оба знали, какими шаткими бывают подчас предпосылки клинического диагноза.

Пирсон нервно прошелся по кабинету. Обернувшись, он воскликнул:

— Черт бы побрал эти пограничные случаи! Как я их ненавижу! Приходится принимать решение, но ты все время чувствуешь, что можешь ошибиться.

— Разве это не касается массы другой патологии? — спокойно произнес Коулмен.

— Но кто, кроме нас, это знает? Вот в чем все дело! — Реакция была сильной, почти страстной. Видимо, молодой патологоанатом задел больное место Пирсона. — Публика не знает — это совершенно очевидно! Профаны видят патологоанатомов в кино и по телевизору. Для них патологоанатом — ученый в белом халате. Он подходит к микроскопу, небрежно в него смотрит и изрекает: «доброкачественная» или «злокачественная». Люди думают, что стоит посмотреть туда, — он ткнул пальцем в сторону микроскопа, — как можно увидеть что-то вроде кубика, который точно встает на приготовленное для него место, завершая картину. Они не подозревают, что очень часто мы бываем страшно далеки от уверенности в своей правоте.

Коулмен, который сам часто размышлял на эту тему, подумал, что эта вспышка помогла старику выплеснуть напряжение, копившееся в его душе годами. Ведь понять его мог только коллега, другой патологоанатом. И он решил поддержать Пирсона.

— Но разве в большинстве случаев мы не оказываемся правы? — мягко спросил он.

— Оказываемся. — Пирсон сделал несколько шагов к Коулмену. — Но что сказать о тех случаях, когда мы не правы? Как быть вот с этим случаем? Если я скажу, что опухоль злокачественная, то Люси Грейнджер ампутирует девочке ногу, потому что у нее не будет иного выбора. А если я ошибусь, то ногу отрежут напрасно. Окажется опухоль все же злокачественной, а девочке не сделают ампутацию, то она умрет самое большее через два года. — Он помолчал, потом с горечью добавил: — Может, она все равно умрет. Ампутация не всегда спасает таких больных.

Это была та грань личности Пирсона, о которой Коулмен не подозревал, — нравственная вовлеченность в непростой клинический случай. В этом не было ничего плохого. В патологической анатомии полезно иногда напоминать себе, что зачастую ты имеешь дело не с кусочками тканей, а с человеческими жизнями, которые ты можешь спасти или искалечить своим решением. Тот, кто твердо это помнил, всегда держался настороже и не позволял чувствам затмевать способность к научно обоснованным суждениям. Коулмен, хотя и был намного моложе Пирсона, уже успел на собственном опыте не раз испытать мучительные сомнения, которые старший коллега выражал теперь с такой горячностью. Пытаясь помочь старику, он сказал:

— Если опухоль злокачественная, то мы не можем терять времени.

— Знаю, — отозвался Пирсон и снова погрузился в глубокую задумчивость.

— Я бы предложил сравнить препараты с прошлыми случаями, — сказал Коулмен, — случаями со сходными клиническими симптомами.

Старик отрицательно покачал головой:

— Это займет слишком много времени.

Стараясь сохранить корректность, Коулмен продолжал настаивать на своем:

— Но если мы посмотрим архив образцов…

— У нас нет такого архива. — Это было сказано так тихо, что в первый момент Коулмену показалось, что он ослышался. Потом, словно предвосхищая недоверчивость собеседника, Пирсон продолжил: — Я давно хотел его создать, но так и не собрался. Руки не дошли.

Не веря своим ушам, Коулмен выдохнул:

— Значит, мы не можем просмотреть стекла с предыдущими случаями?

— Нам придется искать их целую неделю. — Пирсон даже не пытался скрыть смущение. — Таких случаев было очень мало, а времени у нас уже нет.

Ничто из сказанного Пирсоном не могло бы шокировать Коулмена сильнее, чем это признание. Для него самого, для всех патологоанатомов, которых он учил и с которыми ему приходилось работать, архив препаратов был самым полезным, самым нужным профессиональным инструментом. Это была точка опоры, дополнение к собственным знаниям любого, даже самого опытного патологоанатома, поисковая система, с помощью которой можно было обрести уверенность и найти основание для окончательного решения в случае сомнений.

У архива препаратов была и другая грань. Архив был показателем того, что патологоанатомическая служба работает эффективно — собирает текущий материал, накапливает знания на будущее. Завтрашний пациент клиники мог получить неоценимую пользу от того, что врачи узнали вчера и сегодня. Поэтому при открытии новых лечебных учреждений создание гистологического архива являлось первейшей задачей патологоанатомической службы. В старых лечебных центрах гистологические архивы были разных типов: некоторые — простые и прямолинейные; некоторые — сложные и тщательно разработанные, снабженные научными выкладками и статистическими данными, выведенными на основании повседневной работы. Но, простые или сложные, эти архивы имели одно общее свойство: с их помощью можно было сравнить представленный на исследование случай с прошлыми случаями. Отсутствие гистологического архива в клинике Трех Графств можно было охарактеризовать только одним словом: «преступление».

До этого момента, несмотря на бросавшиеся в глаза недостатки организации отделения патологической анатомии, Коулмен пытался воздерживаться от оценки личных качеств доктора Джозефа Пирсона. Старик долгое время руководил отделением в одиночку, и ему трудно было справляться с огромным объемом работы. Этот прессинг мог быть причиной использования неадекватных методик и процедур, и вина Пирсона, хотя и непростительная, была объяснима. К тому же возможно, что Пирсон силен в каких-то других вещах.

По мнению Дэвида Коулмена, способность к хорошему администрированию должна идти рука об руку со способностью к медицинской практике. Но все же медицина, в данном случае патологическая анатомия, намного важнее администрирования. Он видел много мест — повапленных гробов, сиявших хромированной сталью и щеголявших безупречной бумажной отчетностью, — где администрирование было на главным, а медицина жалко прозябала на вторых ролях. Коулмен надеялся, что здесь все наоборот: администрирование хромает, зато на высоте патологическая анатомия. Но теперь он не мог больше быть снисходительным. Доктор Джозеф Пирсон был некомпетентным волокитчиком.

Попытавшись скрыть презрение, Коулмен спросил:

— Что вы решили?

— Я могу сделать кое-что.

Пирсон вернулся к своему столу, поднял телефонную трубку и нажал кнопку селектора. После недолгого молчания он сказал:

— Пусть Баннистер зайдет ко мне.

Он положил трубку на рычаг и обратился к Коулмену:

— В этой области есть два признанных специалиста: Чоллингхэм в Бостоне и Эрнхарт в Нью-Йорке.

Коулмен кивнул:

— Да, я слышал об их работах.

В кабинет вошел Баннистер. Он мельком взглянул на Коулмена, но потом устремил все свое внимание на Пирсона:

— Вы меня звали?

— Возьми эти стекла. — Пирсон закрыл коробку и пододвинул ее старшему лаборанту. — Приготовь к вечеру два набора и отправь их авиапочтой для спецдоставки с пометкой «Срочно». Один набор — доктору Чоллингхэму в Бостон, другой — доктору Эрнхарту в Нью-Йорк. Отпечатай обычные сопроводительные письма, вложи в конверты копии истории болезни и приложи просьбу к обоим — телеграфировать результат как можно скорее.

— Хорошо. — Взяв коробку со стеклами, Баннистер вышел.

«По крайней мере, — подумал Коулмен, — эту часть работы старик выполнил очень эффективно. Заручиться мнением двух выдающихся экспертов — неплохая идея, независимо от того, есть у нас гистологический архив или нет».

— Ответ мы получим через два или три дня, — сказал Пирсон. — Завтра я поговорю с Люси Грейнджер, но не стану вдаваться в подробности. Скажу, что у нас есть небольшие сомнения и мы ждем, — он метнул в Коулмена острый взгляд, — подтверждения со стороны.

Глава 13

Вивьен охватило странное оцепенение. Нет, нет! Речь идет не о ней. Доктор Грейнджер говорит о ком-то другом. Все ясно! Перепутали истории болезни. Такое иногда происходит в клиниках. Доктор Грейнджер очень занята, она просто перепутала Вивьен с другой больной. Наверное, все это надо сказать не ей, а кому-то другому…

Она стряхнула оцепенение, постаралась сосредоточиться. Нет, это не ошибка. Теперь она поняла это по напряженным лицам доктора Грейнджер и Майка Седдонса. Они серьезно смотрели на нее, сидя по обе стороны кровати, на которой, опираясь на подушки, полулежала Вивьен.

Она повернулась к Люси Грейнджер:

— Когда будет точно известно?

— Доктор Пирсон сообщит нам свое решение завтра или послезавтра.

— А пока он не знает?..

— Сейчас нет, Вивьен. Пока не знает. Во всяком случае, он не уверен.

— О, Майк! — Вивьен протянула к нему руку.

Он нежно взял ее в свою.

— Простите… но… я сейчас расплачусь, — глотая слезы, сказала Вивьен.

Седдонс обнял девушку, а Люси встала.

— Я зайду позже. Ты посидишь с ней? — обратилась она к Майку.

— Да.

— Попробуй успокоить ее тем, что пока это только предположение. Просто я хотела подготовить Вивьен, предупредить — на всякий случай.

Он кивнул, пряди буйных рыжих волос медленно скользнули на лоб.

— Я понял.

Выходя в коридор, Люси подумала: «Ты все понимаешь».

Вчера днем, после звонка Джо Пирсона, Люси долго не могла решить, что делать: сказать Вивьен о возможном исходе или дождаться окончательного заключения. С одной стороны, если она выждет и опухоль окажется доброкачественной, то Вивьен никогда не узнает, какая страшная тень пронеслась над ее головой. Но с другой стороны, если через два дня будет выдано заключение о злокачественной опухоли, то девушке будет показана экстренная ампутация. Сможет ли она в этом случае подготовить Вивьен, не будет ли психологический шок невыносимым для молоденькой девушки, уверенной в том, что у нее нет ничего серьезного? Потрясение будет ужасным. Вивьен понадобятся дни, чтобы подготовиться к мысли о необходимости ампутации, а это время терять нельзя.

Было и еще одно обстоятельство, которое учла Люси. Тот факт, что Джо Пирсон обратился к другим специалистам, говорил о том, что дело очень серьезно. Была бы опухоль однозначно доброкачественной, Пирсон сказал бы об этом сразу. Но он этого не сказал, и хотя был довольно сдержан во время телефонного разговора, Люси поняла, что вероятность злокачественной опухоли очень велика.

Взвесив все это, Люси решила не откладывая обрисовать Вивьен сложившуюся ситуацию. Если у нее все-таки окажется доброкачественная опухоль, то она, конечно, преодолеет страх, и это лучше, чем страшный психологический шок, к которому она окажется неготовой.

Положение облегчилось появлением доктора Седдонса. Вчера вечером резидент пришел к ней и сказал, что они с Вивьен хотят пожениться. Он признался, что поначалу хотел остаться в тени, но теперь передумал. И это было как нельзя кстати. Теперь Вивьен не одна — есть человек, готовый морально поддержать и успокоить ее.

Несомненно, девушке сейчас очень нужны и поддержка, и спокойствие. Люси сообщила ей о своих подозрениях относительно остеогенной саркомы насколько могла осторожно и мягко. Но на самом деле она понимала, что невозможно никакими словами и ухищрениями смягчить такой страшный удар. Люси вспомнила еще одно. Надо оповестить родителей Вивьен, рассказать им правду о состоянии их дочери. Она опустила глаза на титульный лист истории болезни, где был написан адрес. Сама Вивьен согласна, чтобы о ее болезни сообщили родителям. Теперь Люси предстояла трудная миссия — сказать страшную правду по междугородному телефону.

Она живо представила себе, как пойдет разговор. Вивьен была еще несовершеннолетней. По законам штата в таком случае требовалось согласие родителей на ампутацию. Если родители прилетят к дочери, то письменное согласие будет оформлено здесь. Если же нет, то перед Люси встанет трудная задача убедить родителей прислать согласие телеграммой, которой Люси, в случае необходимости, сможет оправдаться.

Она посмотрела на часы. Завтра утром у нее прием в городском медицинском центре. Наверное, родителям Вивьен стоит позвонить сейчас, пока она в клинике. Люси спустилась на второй этаж и пошла в крохотный кабинет, который делила с Гилом Бартлетом. Кабинет был настолько мал, что там практически невозможно находиться вдвоем. Но сейчас он был занят всерьез — там сидели Гил Бартлет и Кент О’Доннелл.

— Извини, Люси, я сейчас выйду. Эта каморка явно не предназначена для троих, — сказал О’Доннелл.

— Можешь остаться. — Она протиснулась между двумя мужчинами и села за столик. — Мне надо позвонить, а потом я побегу.

— Лучше останься. — Борода Бартлета задвигалась вверх и вниз. — Сегодня мы с Кентом в ударе — обсуждаем будущее хирургии.

— Некоторые с удовольствием скажут вам, что у нее нет никакого будущего, — ответила Люси в тон Бартлету. Она выдвинула ящик стола и принялась искать карточки больных, которых ей предстояло принять в городе. — Говорят, что хирургия отмирает и через несколько лет хирурги будут такой же экзотикой, как дронты[2] и ведьмы.

Бартлет был большой охотник до подобных разговоров, они доставляли ему истинное наслаждение.

— Но кто, спрашиваю я вас, будет заниматься истекающими кровью телами? — выдал он свою реплику.

— Никаких ран не будет. — Люси нашла нужные карточки и открыла папку. — Диагнозы будут ставить заранее. Против ошибок природы медицина будет использовать ее же силу. Наше душевное здоровье будет противопоставлено органическим заболеваниям. Психиатры вылечат рак, а подагрой займутся специалисты по прикладной психологии. — Она застегнула папку и, смеясь, добавила: — Это цитата.

— С нетерпением жду, когда это случится, — с улыбкой сказал О’Доннелл. Как всегда, близость Люси доставляла ему громадное удовольствие. Глупо и даже смешно, что он не дал их отношениям стать более интимными. Чего он, собственно, боится? Наверное, надо провести с ней еще один вечер, и пусть будет что будет. Но сейчас — в присутствии Бартлета — было не время и не место назначать свидание.

— Сомневаюсь, что мы доживем до того счастливого дня, — возразила Люси. В это время на столе тихо зазвонил телефон. Люси подняла трубку, ответила, а потом передала ее Гилу Бартлету: — Это тебя.

— Да? — сказал Бартлет.

— Доктор Бартлет? — С другого конца провода слышался громкий женский голос.

— Я слушаю.

— Это мисс Роусон из отделения «Скорой помощи». У меня сообщение от доктора Клиффорда.

Клиффорд был старшим резидентом хирургического отделения.

— Что случилось?

— Он хочет, чтобы вы пришли и подготовились. Произошло ДТП на железнодорожном переезде. К нам привезли несколько раненых, у одного — проникающая травма грудной клетки. Доктор Клиффорд хочет, чтобы вы помогли ему.

— Скажите, что я сейчас приду. — Бартлет положил трубку. — Извините, Люси, договорим в следующий раз. — Он пошел к двери, но, открыв ее, остановился: — На прощание скажу вам одну вещь: едва ли мы в скором будущем окажемся без работы. Пока люди изобретают все более мощные автомобили, хирургу всегда найдется место под солнцем.

Он вышел, и О’Доннелл, дружески кивнув Люси, последовал за ним. Люси, оставшись одна, помедлила, потом подняла телефонную трубку. Дождавшись ответа оператора, она сказала:

— Мне нужно позвонить по междугородному телефону в Салем, штат Орегон. — И она прочитала адрес на истории болезни.

Привычно уворачиваясь от встречных каталок, О’Доннелл быстро шел к своему кабинету. Дел было много и у него. Через полчаса он должен быть в операционной; потом состоится заседание медицинского исполнительного совета, а после этого предстоит принять нескольких амбулаторных больных в городе. Занят он будет до самого вечера.

Сегодняшняя мимолетная встреча с Люси Грейнджер, короткий разговор, ее близкое присутствие снова заставили его задуматься — о ней и о себе. И опять всплыли прежние сомнения — их интересы были так близки, что исключали длительные любовные отношения.

Интересно, почему в последнее время он все чаще думает о Люси и вообще о женщинах? Наверное, потому, что начало пятого десятка — очень беспокойное время в жизни мужчины. Он мысленно улыбнулся, вспомнив, что в его жизни редко случались периоды, когда он был лишен женского общества. Связи с женщинами у него были всегда, и возникали они очень естественно. Другое дело, что теперь промежутки между такими связями стали больше. Кроме того, его нынешнее положение обязывало его быть более целомудренным, нежели в молодости.

Мысли его переключились на Дениз Кванц. После того как она — на том вечере в доме Юстаса Суэйна — дала ему свой номер телефона, О’Доннелл подтвердил свое участие в Нью-Йоркском хирургическом конгрессе. Конгресс начнется на следующей неделе, и если он хочет увидеться с Дениз, то договариваться о встрече надо уже сейчас.

Он вошел в кабинет и посмотрел на часы. До первой операции оставалось еще двадцать минут. Если хочешь что-то сделать, то делай сразу, не откладывая. И он поднял телефонную трубку.

О’Доннелл слышал, как оператор диктовал Нью-Йоркскому информационному центру номер телефона, потом послышались гудки и щелчок.

— Квартира миссис Кванц, — ответила женщина.

— Это междугородный звонок миссис Дениз Кванц, — сказал берлингтонский оператор.

— В настоящий момент миссис Кванц нет дома.

— Вы не можете сказать, как до нее дозвониться? — Оператор неукоснительно соблюдал телефонный ритуал.

— Миссис Кванц находится в Берлингтоне, штат Пенсильвания. Дать вам ее номер?

— Да, пожалуйста.

— Номер: Хантер 6-5735.

— Спасибо, Нью-Йорк. — Раздался щелчок, потом послышался голос оператора: — Вы записали номер, абонент?

— Да, спасибо, — ответил О’Доннелл и положил трубку.

Другой рукой он уже листал берлингтонский телефонный справочник. Наконец он добрался до строчки: «Суэйн, Юстас Р.». Как он и ожидал, в справочнике значился тот же номер, какой он только что услышал.

Подняв трубку, он набрал номер.

Ответил мужчина:

— Дом мистера Юстаса Суэйна.

— Я бы хотел поговорить с миссис Кванц.

— Одну минуту.

После короткой паузы О’Доннелл услышал:

— Миссис Кванц у телефона.

О’Доннелл успел забыть, как притягивал его этот необыкновенный голос. В нем была удивительная хрипотца, придававшая очарование самым простым словам.

— Не знаю, помните ли вы меня, — сказал он. — Это Кент О’Доннелл.

Страницы: «« « ... 678910111213 » ... »»