Клиника: анатомия жизни Хейли Артур
— Хорошо, а теперь давайте поговорим о вашем ребенке. — Он указал рукой на обозначившийся животик Элизабет. — Мы пока не знаем, какой будет у младенца кровь — резус-положительная или резус-отрицательная. Другими словами, мы не знаем, будет у него буква «D» или нет.
На секунду Элизабет забыла о своей ментальной игре. С неподдельной тревогой она спросила:
— И если «D» у него будет, то его кровь вступит в конфликт с моей?
— Это возможно, — спокойно ответил Дорнбергер, — но не надо так пугаться. Слушайте меня дальше.
Элизабет снова сосредоточилась. Жаль, что она допустила минутную слабость и позволила себе отвлечься.
Дорнбергер заговорил четко и раздельно:
— Кровь ребенка надежно отделена от крови матери. Тем не менее во время беременности немного крови плода иногда попадает в систему кровообращения матери. Вам понятно?
Элизабет кивнула:
— Да.
— Очень хорошо. Если у матери отрицательный резус, а у ребенка — положительный, то это означает, что иногда наш старый друг D попадает в кровь матери, где его отнюдь не ждут с распростертыми объятиями. Это понятно?
— Да, — ответила Элизабет.
— Если это происходит, — медленно продолжил Дорнбергер, — в крови матери начинают вырабатываться вещества, которые мы называем антителами. Эти антитела борются с ингредиентом D и со временем уничтожают его.
Элизабет недоуменно посмотрела на врача:
— И в чем здесь проблема?
— Здесь и нет никакой проблемы — во всяком случае, для матери. Проблема возникает тогда, когда антитела — созданные организмом матери бойцы с ингредиентом D — преодолевают плацентарный барьер и проникают в кровь ребенка. Понимаете, хотя системы кровообращения матери и плода не сообщаются между собой, антитела могут все же пересекать границу между ними.
— Понятно, — медленно произнесла Элизабет. — Вы хотите сказать, что материнские антитела начнут воевать с кровью ребенка и уничтожать ее.
Теперь Элизабет действительно все поняла.
Дорнбергер смотрел на нее с нескрываемым восхищением. Какая умничка, подумал он. Не пропустила ни одного слова из объяснения.
— Антитела могут разрушить кровь ребенка или ее часть, если мы позволим им это сделать. Тогда возникает заболевание, которое мы называем эритробластозом плода.
— Но как его остановить, если эритробластоз начнется?
— Если он начнется, то остановить его мы не сможем. Но мы можем его предотвратить. С помощью теста на сенсибилизацию мы обнаружим появление в крови матери антирезусных антител. Этот тест будет проведен несколько раз в течение беременности.
— Как его делают? — спросила Элизабет.
— Как вы, однако, любите задавать вопросы! — Гинеколог улыбнулся. — Я не смогу описать вам все тонкости лабораторной процедуры, ваш муж сделает это гораздо лучше, чем я.
— Но что еще можно сделать? Я имею в виду для ребенка.
— Самое важное — это сделать ребенку обменное переливание подходящей крови сразу после рождения. Обычно оно оказывается успешным.
Дорнбергер намеренно не стал рассказывать об опасности эритробластоза, который может привести к рождению мертвого ребенка. Не стал говорить и о том, что акушеры подчас вызывают роды искусственно, за несколько недель до срока, чтобы снизить риск заболевания. В любом случае обсуждение зашло слишком далеко, и Дорнбергер решил его закончить.
— Я рассказал вам все это, миссис Александер, только потому, что вы волновались по поводу резус-фактора. Кроме того, вы интеллигентная женщина, а я всегда считал, что лучше знать всю правду, чем ее часть.
Элизабет улыбнулась. Она и сама так думала. К тому же ей было приятно, что она не утратила своей школьной способности думать и запоминать. Потом она одернула себя: что за самодовольство! Ей предстоит рожать ребенка, а не сдавать годовой экзамен.
Доктор Дорнбергер снова заговорил, теперь уже вполне серьезно, без улыбки:
— И позвольте мне сказать вам еще одну важную вещь. Во-первых, у ребенка может не быть резус-положительной крови, ни в этот раз, ни потом. В этом случае никаких проблем вообще не будет. Во-вторых, если даже кровь ребенка будет резус-положительная, не обязательно, что у вас появятся антитела. В-третьих, даже если появятся, очень велики шансы на успешное лечение и выздоровление ребенка. — Он посмотрел ей в глаза: — Что вы теперь обо всем этом думаете?
Элизабет просияла. С ней разговаривали как со взрослым человеком, и это очень ей импонировало.
— Доктор Дорнбергер, — сказала она, — вы просто чудо.
Изумленный врач взял в руку трубку и принялся ее набивать.
— Да, — согласился он. — Я и сам иногда так думаю.
— Джо, я могу с тобой поговорить?
Люси Грейнджер как раз направлялась в отделение патологической анатомии, когда в коридоре первого этажа едва не натолкнулась на массивную фигуру Пирсона. Услышав, как его окликнули, Пирсон остановился.
— У тебя какие-то проблемы, Люси? — Старик говорил своим обычным немного гнусавым и ворчливым тоном, но в нем — к великой радости Люси — не было враждебности. Люси втайне надеялась, что она застрахована от перепадов настроения Джо Пирсона.
— Да, Джо. Я хочу, чтобы ты взглянул на одну мою больную.
Пирсон принялся раскуривать непременную сигару. Внимательно посмотрев на ее красный кончик, он спросил:
— Что случилось?
— Речь идет об одной медсестре-практикантке. Девушку зовут Вивьен Лоубартон. Ей девятнадцать лет. Ты ее знаешь?
Пирсон отрицательно покачал головой, и Люси продолжила:
— Меня немного беспокоит этот случай. Я подозреваю опухоль кости и на послезавтра назначила биопсию. Ткань направят к вам, но я бы хотела, чтобы ты взглянул на девочку.
— Хорошо. Где она?
— Я госпитализировала ее для наблюдения, — ответила Люси. — Она на втором этаже. Ты не посмотришь ее прямо сейчас?
Пирсон кивнул:
— Могу, конечно.
Через вестибюль они прошли к пассажирскому лифту.
В обращении Люси к Пирсону не было ничего необычного. В таких случаях, когда лечащий врач подозревал злокачественную опухоль, последнее слово принадлежало патологоанатому — именно он ставил окончательный диагноз. В диагностике опухоли играют роль многие факторы — иногда противоречивые, — и патологоанатому приходится тщательно их взвешивать. Оценка костных опухолей была особенно трудна, и Люси знала об этом. Поэтому в таких случаях патологоанатома привлекали к обследованию с самого начала. Следовательно, он мог познакомиться с больным, обсудить с лечащим врачом симптомы, выслушать мнение рентгенолога — все это помогало установить точный диагноз.
Когда они вошли в лифт, Пирсон вздрогнул и схватился за поясницу.
Люси нажала кнопку второго этажа. Двери лифта закрылись, и она спросила:
— Тебя беспокоит спина?
— Иногда да. — Он с усилием распрямился. — Слишком много просиживаю за микроскопом.
Люси озабоченно посмотрела на старика:
— Почему бы тебе не зайти ко мне? Надо взглянуть на твою спину.
Он пыхнул сигарой и улыбнулся:
— Знаешь, Люси, я не смогу оплачивать твои счета.
Двери открылись, и они вышли в вестибюль второго этажа. Идя по коридору, она укоризненно произнесла:
— Не переживай, я не обременяю счетами коллег.
Он иронично посмотрел на нее:
— Да, в этом ты совсем не похожа на психиатров.
— Нет, не похожа, — рассмеялась она. — Я слышала, что они присылают счета даже своим сотрудникам.
— Это так, — подтвердил Пирсон. Люси редко приходилось видеть его в таком благодушном настроении. — Они говорят, что это часть лечения.
— Мы пришли, — сказала Люси, открыла дверь палаты и пропустила Джо Пирсона вперед. Потом она вошла сама и закрыла за собой дверь.
Они оказались в маленькой двухместной палате. Люси поздоровалась с женщиной, лежавшей на ближней к двери кровати, и прошла дальше. На второй кровати лежала Вивьен. Увидев вошедших врачей, она отложила в сторону журнал.
— Вивьен, это доктор Пирсон.
— Привет, Вивьен. — Пирсон словно невзначай взял протянутую ему Люси историю болезни.
— Добрый день, доктор, — вежливо ответила девушка.
Для Вивьен было большой загадкой, почему она вообще оказалась здесь. Колено, конечно, болело, но разве можно из-за такого пустяка класть человека в больницу? Правда, Вивьен не особенно возражала. Она устала от учебы и практики, от нагрузок и теперь могла отдохнуть, валяясь в постели и почитывая журналы. Только что звонил Майк. Он был очень озабочен тем, что Вивьен госпитализировали, и обещал зайти, как только освободится.
Люси задернула занавеску, разделявшую кровати, и Пирсон обратился к Вивьен:
— Покажите мне оба ваши колена.
Девушка отбросила одеяло и подняла подол ночной рубашки. Пирсон отложил историю болезни и принялся внимательно изучать колени.
Люси смотрела, как старый патологоанатом своими короткими толстыми пальцами бережно ощупывает ноги медсестры. Он, оказывается, может быть и таким, подумала она. В какой-то момент Вивьен вздрогнула.
Пирсон поднял глаза:
— Вам больно?
Вивьен кивнула.
— Доктор Грейнджер говорит, что пять месяцев тому назад вы ушибли левое колено. Так? — спросил Пирсон.
— Да, доктор. — Вивьен задумалась, стараясь быть точной. — Сначала я об этом забыла, но теперь вспомнила. Я ударилась, когда ныряла в бассейне. Ударилась об дно.
— В тот момент боль была сильной? — спросил Пирсон.
— Да, но потом она бесследно прошла, и я вспомнила о том случае только теперь.
— Все понятно, Вивьен. — Он сделал знак Люси, и она накрыла Вивьен одеялом.
— Рентген сделали? — спросил Пирсон у Люси.
— Снимки у меня с собой. — Она извлекла из папки большой конверт. — Здесь два снимка. На первом мы не увидели никакой патологии, но потом сделали более мягкий снимок, чтобы контурировались мышцы. На втором снимке видна нерегулярность строения костной ткани.
Вивьен с большим интересом прислушивалась к разговору, ведь дело касалось ее и врачи обсуждали это дело как очень важное.
Пирсон и Люси подошли к окну, и патологоанатом посмотрел снимки на свет. Когда он разглядывал второй снимок, Люси показала нужное место:
— Вот здесь, видишь?
Они принялись вместе разглядывать рентгенограмму.
— Тени страны теней, — буркнул Пирсон, хотя давать свои оценки качеству рентгенограмм считал недопустимым вторжением в епархию другого специалиста. — Что говорит рентгенолог? — поинтересовался он.
— Ральф Белл подтверждает нерегулярность строения, — ответила Люси. — Но диагноз поставить он не может и согласен, что надо делать биопсию.
Пирсон обернулся к больной:
— Вивьен, вы знаете, что такое биопсия?
— Догадываюсь, — неуверенно ответила та. — Но точно не знаю.
— Этого вы еще не проходили?
Она отрицательно покачала головой.
— Доктор Грейнджер возьмет маленький кусочек костной ткани из вашего колена, — сказал Пирсон, — оттуда, где, как нам думается, гнездится болезнь. Потом этот кусочек принесут мне и я его изучу.
— И по такому кусочку вы можете… сказать, в чем причина?
— В большинстве случаев могу. — С этими словами он направился к выходу, но вдруг остановился: — Вы много занимались спортом?
— О да, доктор. Теннис, плавание, лыжи. — Она помолчала, потом добавила: — Еще я люблю верховую езду. Я много ездила в Орегоне.
— В Орегоне? — задумчиво спросил он и снова шагнул к двери. — Ладно, Вивьен, на сегодня все.
Люси улыбнулась:
— Вивьен, я зайду к тебе позже. — Она взяла историю болезни, снимки и последовала за Пирсоном.
Когда дверь закрылась, Вивьен впервые ощутила в груди холодок страха.
Когда врачи отошли от палаты, Люси спросила:
— А ты что думаешь, Джо?
— Это может быть костная опухоль, — задумчиво ответил Пирсон.
— Злокачественная?
— Возможно.
Они вошли в лифт.
— Если она злокачественная, то придется ампутировать ей ногу.
Пирсон медленно кивнул. Лицо его вдруг сделалось очень старым.
— Да, я думаю о том же.
Глава 11
Турбовинтовой «виконт» сделал разворот и пошел на посадку. Включив тормозные двигатели и опустив закрылки, пилот направил самолет на первую полосу муниципального аэропорта Берлингтона. Наблюдая за посадкой из зала ожидания, расположенного прямо под диспетчерской вышкой, доктор Кент О’Доннелл почему-то подумал, что между авиацией и медициной очень много общего. Обе отрасли родились из научного знания, кардинально изменили образ жизни и разрушили старые представления о ней; обе стремились к неведомым горизонтам, к неясным очертаниям будущего. Была и еще одна параллель. Современная авиация не поспевает за своими же открытиями. Один знакомый авиаконструктор как-то сказал: «Если самолет просто летает, то он уже устарел».
То же самое характерно и для медицинской практики, продолжал размышлять О’Доннелл, прикрывая глаза ладонью от лучей августовского солнца. Госпитали, клиники и сами врачи не могут все время идти в ногу со временем, не могут быть все современными в полном смысле этого слова. Как бы они ни старались, что бы ни делали, экспериментальная наука и новые технологии всегда идут впереди практики, иногда опережая ее на многие годы. Сегодня человек может умереть, несмотря на то что уже изобретено и испытано новое лекарство, способное спасти ему жизнь. Требуется время для того, чтобы новые технологии, новые знания, новые препараты были признаны и внедрены в широкую клиническую практику. То же самое касается и хирургии. Какой-нибудь хирург или группа хирургов могут разработать новую, спасающую жизнь операцию. Но прежде чем она станет доступной для нуждающихся, другие хирурги должны научиться делать такую операцию. Подчас этот процесс оказывается весьма долгим. Например, операции на сердце в наши дни доступны всем, кто остро в них нуждается, но когда-то их делали лишь очень немногие хирурги и мало кто отваживался оперировать на открытом сердце.
Относительно медицинских новшеств всегда неизбежно вставал вопрос: полезны ли они, нужны ли для блага больных? Не всякая перемена означает прогресс. Не раз бывало, что медицина начинала идти ложным путем, следовать теориям, противоречащим практике, поддерживала одержимых энтузиастов, отстаивавших безумные взгляды и заражавших ими других врачей. Иногда бывает очень трудно пройти между Сциллой новшеств и Харибдой разумной осторожности. В клинике Трех Графств с ее консерваторами и прогрессистами — при том что в обоих лагерях было множество порядочных людей — такому человеку, как О’Доннелл, было тяжело в каждый данный момент определиться, с кем быть.
Размышления О’Доннелла были прерваны подкатившим к зданию аэропорта «виконтом». О’Доннелл стал ждать, когда моторы остановятся и пассажиры начнут выходить налетное поле. Потом, увидев среди других пассажиров спускавшегося по трапу Коулмена, он сбежал вниз по лестнице и пошел к самолету, чтобы лично приветствовать нового помощника заведующего отделением патологической анатомии.
Дэвид Коулмен был удивлен, увидев в зале прилета главного хирурга — высокого, загорелого, резко выделявшегося на фоне других встречающих.
— Очень рад вас видеть, — сказал О’Доннелл, протягивая руку для пожатия. — Джо Пирсон не смог приехать, но мы решили, что кто-то из нас должен вам сказать: «Добро пожаловать в Берлингтон!»
О’Доннелл умолчал о том, что Джо Пирсон категорически отказался встречать Коулмена, администратора клиники нет в городе и он решил выкроить время, чтобы лично встретить нового патологоанатома.
Они шли по забитому народом душному залу прилетов, и О’Доннелл заметил, что Коулмен с любопытством смотрит по сторонам. Было такое впечатление, что молодой коллега пытается быстро оценить обстановку. Если это была привычка, то ее можно было только приветствовать. Естественно, О’Доннелл внимательно разглядел самого Коулмена. Несмотря на трехчасовой полет, Дэвид выглядел отменно: безупречный габардиновый костюм, тщательно расчесанные на пробор волосы, гладко выбритые щеки. Он был без головного убора и выглядел моложе тридцати одного года. Он обладал более хрупким телосложением, чем О’Доннелл, но черты его продолговатого лица с твердым подбородком были жесткими. Небольшой портфель придавал ему вид молодого ученого.
О’Доннелл подвел Коулмена к стойке выдачи багажа. Багажный контейнер был уже разгружен, и они присоединились к толпе людей, разбиравших свои чемоданы.
— Терпеть не могу эту часть воздушных путешествий, — сказал О’Доннелл.
Коулмен кивнул и вежливо улыбнулся. По-видимому, это означало: «Давайте не будем тратить наши таланты на подобные пустяки».
Холодный типаж, подумалось О’Доннеллу. Он внимательно посмотрел в серо-стальные глаза Коулмена. Кто знает, что за ними кроется? Коулмен стоял неподвижно, довольно высокомерно оглядывая толпу суетившихся вокруг груды багажа людей. Словно по команде, к нему тотчас, не обращая внимания на остальных, подбежал носильщик.
Десять минут спустя, миновав затор у въезда на территорию аэропорта, О’Доннелл погнал свой «бьюик» к городу.
— Мы забронировали вам номер в отеле «Рузвельт». Там уютно и тихо. Кажется, наш администратор писал вам об этом.
— Да, писал, — подтвердил Коулмен, — но мне хотелось бы поскорее разобраться с жильем.
— С этим проблем не будет, — заверил его О’Доннелл и добавил: — Может быть, вам нужны два-три дня, для того чтобы устроиться?
— Не думаю, спасибо. Я приступлю к работе с завтрашнего дня.
Вежлив, но тверд, подумал О’Доннелл. Этот человек сначала все обдумывает, а потом без обиняков высказывает свое мнение. Переубедить его будет нелегко. Интересно, как уживутся в одном отделении Джо Пирсон и Дэвид Коулмен? Судя по всему, стычек не избежать. Но такие вещи непредсказуемы. Иногда даже очень разные люди со временем становятся неразлучными друзьями. В клинике он видел такие примеры.
Они въехали в город. Дэвид Коулмен с любопытством смотрел в окно, чувствуя, что начинает волноваться. Что ожидает его здесь? Нынешнее положение казалось ему необычным. Раньше он воспринимал то, что с ним происходило, как навязанную ему данность. На этот раз он сам принял решение, к тому же это было его первое место работы в штате клиники. Он мысленно усмехнулся и отругал себя: «Нечего стыдиться приземленной человечности, дружище. Но как же трудно избавляться от застарелых привычек!»
Он искоса взглянул на сидевшего за рулем О’Доннелла. Что он за человек? Коулмен слышал массу хороших отзывов о главном хирурге клиники Трех Графств. Как получилось, что О’Доннелл с его образованием и квалификацией выбрал такое захолустное место? Может быть, и у него были смешанные мотивы? Или за этим решением стояли другие причины? Может быть, ему просто здесь нравится. Наверное, есть такие люди, думал Коулмен, предпочтения которых просты и незатейливы.
О’Доннелл резко затормозил, пропуская трейлер, а потом заговорил:
— Если позволите, я скажу вам пару вещей.
— Я слушаю, — вежливо отозвался Коулмен.
— За последние несколько лет в клинике Трех Графств произошли некоторые изменения. — Чувствовалось, что О’Доннелл тщательно подбирает слова. — Гарри Томазелли говорил мне, что вы слышали о них, так же как и о наших планах.
— Да, слышал. — Коулмен слегка улыбнулся.
О’Доннелл нажал на клаксон, и ехавшая впереди машина уступила дорогу.
— Сам факт вашей работы здесь — это уже немалое новшество, и мне кажется, что, начав работать, вы скоро захотите изменений.
Коулмен подумал об отделении патологической анатомии и о своих впечатлениях, сложившихся у него за время краткого визита.
— Да, — сказал он, — я в этом уверен.
О’Доннелл помолчал, потом снова заговорил:
— Мы по возможности проводим реорганизацию мирно. Правда, иногда мирный путь оказывается неприемлемым. Я не из тех людей, кто считает возможным ради сохранения мира поступаться принципами. — Он посмотрел на Коулмена. — Я хочу сказать это сразу, чтобы потом не было недоразумений.
Коулмен промолчал, и О’Доннелл продолжил:
— Но все же я хочу, чтобы вы продвигались вперед осмотрительно. — Он улыбнулся. — Действуйте убеждением, а «кольт» приберегите для действительно важных целей.
— Я понял, — уклончиво ответил Коулмен.
И все же он не совсем понял сказанное. Неужели его впечатления об О’Доннелле оказались ложными? Может быть, он просто миротворец, избегающий конфликтов? Похоже, что ему только что предложили не высовываться и не раскачивать лодку. Если так, то они скоро поймут, что получили не того человека. Коулмен решил, что, найдя в Берлингтоне квартиру, не станет снимать ее надолго.
О’Доннелл со своей стороны раздумывал, правильно ли он поступил, сказав все это Дэвиду Коулмену. Клинике повезло, что удалось заполучить такого специалиста, и главному хирургу совершенно не хотелось его отпугнуть — во всяком случае, с самого начала. Но О’Доннелл не мог пренебречь возможным влиянием Джо Пирсона на Юстаса Суэйна и старался не подвести Ордэна Брауна, который во что бы то ни стало хочет получить от Суэйна четверть миллиона долларов, так нужные клинике. Ради этого О’Доннелл был готов пойти на умиротворение Джо Пирсона.
Но как решить, где заканчивается политика и где начинается ответственность О’Доннелла как врача и медицинского руководителя? Этот вопрос не давал ему покоя. Наступит день, и ему придется со всей решительностью определиться с этой границей. Не заигрался ли он сейчас с политикой? Кажется, заигрался. Если бы меньше думал о политике, то не сказал бы сейчас Коулмену того, что сказал. Власть развращает. Это факт, и от него никуда не денешься, какими бы благими ни были твои намерения. Он хотел было объяснить Коулмену ситуацию, но потом решил этого не делать. В конце концов, Коулмен — новый человек, а О’Доннеллу пока не удалось узнать, что скрывается за холодными серо-стальными глазами молодого патологоанатома.
В центре города они запетляли по знойным и пыльным улицам Берлингтона. Тротуары ослепительно блестели на солнце, черный асфальт мостовой плавился и липнул к колесам. О’Доннелл направил «бьюик» во двор отеля «Рузвельт». Портье открыл дверь машины и принялся вытаскивать с заднего сиденья вещи Коулмена.
— Хотите, я провожу вас в номер? Просто чтобы удостовериться, что все в порядке?
— Думаю, в этом нет никакой необходимости, — ответил Коулмен, выйдя из машины. Отказ был вежливым, но твердым.
О’Доннелл выглянул в окно:
— Хорошо. Ждем вас завтра утром. Удачи!
— Спасибо.
Портье захлопнул заднюю дверь, О’Доннелл выехал на улицу и влился в поток машин. Он посмотрел на часы. Два часа. Он решил сначала заглянуть в администрацию, а потом поехать в клинику.
Элизабет Александер сидела на обитой кожей кушетке в коридоре лаборатории поликлинического отделения клиники и от нечего делать разглядывала стены. Почему они выкрашены в два оттенка темно-коричневого цвета? Неужели не нашлось более ярких и светлых красок? К тому же первый этаж — самая темная часть клиники; желтый или светло-зеленый цвет мог бы оживить ее помещения.
Элизабет, сколько себя помнила, всегда любила яркие цвета. Когда была еще маленькой, сама сшила занавески для своей комнаты из зеленовато-голубой ткани, разрисованной звездами и лунами. Конечно, она сработала те занавески очень топорно, но тогда они казались ей чудесными. Для того чтобы их повесить, пришлось спуститься к отцу в его лавку на первом этаже. Отец подобрал металлический прут нужной длины, железные кронштейны, нашел шурупы и отвертку. Элизабет помнила, как он рылся в ящиках. У отца все было кучей навалено в ящиках, и ему всегда приходилось долго искать необходимую покупателю вещь.
Это было в Нью-Ричмонде, в Индиане, за два года до того, как отец погиб в катастрофе. Или это было за три года до того? Трудно вспомнить — время летит так быстро. Но она точно помнила, что с Джоном она познакомилась за полгода до гибели отца. Это знакомство тоже было связано с цветом. Джон зашел в лавку ее отца купить красную краску. Она в это время помогала отцу и сумела отговорить Джона от красной краски и убедила купить зеленую. Или это было как-то по-другому? Как туманны ее воспоминания. Зато помнит, что влюбилась в Джона с первого взгляда. Наверное, она уговаривала его купить другую краску только для того, чтобы он подольше не уходил. С тех пор у нее не было ни одного случая засомневаться в чувствах, которые они питали друг к другу. Они сохранили эту детскую влюбленность. Через шесть лет они поженились. Несмотря на то что у них обоих не было ни гроша, несмотря на то что Джон учился в колледже, никто не стал возражать или уговаривать их подождать. Для всех родственников этот брак был естественным и неизбежным.
Многим людям мог показаться трудным первый год их совместной жизни, когда Джон учился в колледже. Но для Джона и Элизабет это было самое счастливое время в их жизни. Элизабет окончила вечерние курсы секретарей в Индианаполисе и работала стенографисткой, зарабатывая им на жизнь.
В тот год они очень серьезно обсуждали планы на будущее. Поступить ли Джону на медицинский факультет, чтобы выучиться на врача, или ограничиться специальностью технолога-лаборанта? Элизабет была за первый вариант. Хотя это означало, что Джон начнет зарабатывать только через несколько лет, она была готова все это время работать и содержать семью. Но Джона такая перспектива не устраивала. Конечно, он всегда хотел заниматься медициной, он хорошо учился в колледже, но должен же он что-то делать и для семьи! Когда Элизабет забеременела, это решило все. Не обращая больше внимания на протесты жены, Джон поступил в школу медицинских технологий, и они переехали в Чикаго.
Там у них родилась девочка, которую они назвали Памелой. Четыре недели спустя ребенок умер от бронхита, и Элизабет на время показалось, что весь ее мир рухнул. Несмотря на всю свою стойкость и здравый смысл, она потеряла опору под ногами и перестала интересоваться жизнью. Джон делал все, что мог, он был добр, нежен и внимателен, но ничто не помогало.
Элизабет чувствовала, что ей надо бежать из привычной обстановки, и она уехала к матери в Нью-Ричмонд, но через неделю заскучала по Джону и вернулась в Чикаго. Она начала выздоравливать — медленно, но верно. За шесть недель до выпускных экзаменов в школе медицинских технологий Джона Элизабет поняла, что забеременела. Эта беременность помогла ей окончательно оправиться от травмы. Элизабет снова чувствовала себя здоровой, к ней вернулась былая бодрость; она испытывала радостное волнение, думая о своем будущем ребенке.
В Берлингтоне они нашли маленькую, но уютную квартирку за вполне умеренную плату. На отложенные сбережения они купили мебель, а на ежемесячную оплату вполне хватало части зарплаты Джона. Все было прекрасно. Единственное, что выводило ее сейчас из равновесия, — это тусклый коричневый цвет больничных стен.
Дверь лаборатории открылась, и в коридор вышла женщина, сидевшая в очереди перед Элизабет. За женщиной в коридоре показалась лаборантка в белом халате и заглянула в список:
— Миссис Александер?
— Это я, — сказала Элизабет и встала.
— Входите, пожалуйста.
Вслед за лаборанткой Элизабет вошла в процедурный кабинет.
— Садитесь, миссис Александер. Я задержу вас ненадолго.
— Спасибо.
Лаборантка еще раз прочитала направление, написанное доктором Дорнбергером.
— Резус-фактор и антитела. Отлично. Положите руку сюда, пожалуйста, и зажмите кулак.
Она взяла Элизабет за запястье и смочила его раствором антисептика, потом ловко надела на плечо Элизабет резиновый жгут. С лотка девушка взяла шприц, достала из пакета стерильную иглу и соединила ее со шприцем. Выбрав подходящую вену, лаборантка быстрым резким движением ввела в нее иглу и потянула на себя поршень. Когда кровь дошла до отметки семь миллилитров, девушка извлекла иглу со шприцем из вены и прижала к месту пункции ватный тампон. Вся процедура продолжалась не больше пятнадцати секунд.
— Думаю, вы делаете это не в первый раз, — восхищенно произнесла Элизабет.
Девушка улыбнулась:
— Да, пожалуй, уже в тысячный.
Элизабет смотрела, как лаборантка приклеивает на пробирку этикетку с номером карточки и выдавливает в пробирку кровь из шприца. Поставив пробирку в штатив, она сказала:
— Вот и все, миссис Александер.
Элизабет кивнула в сторону штатива:
— И куда теперь отправят мою кровь?
— В серологическую лабораторию. Там лаборант сделает анализ.
Элизабет подумала, что, наверное, этим лаборантом будет ее муж.
Сидя в комнате отдыха, Майк Седдонс не находил себе места от волнения. Если бы всего месяц назад кто-нибудь сказал ему, что он будет так переживать по поводу едва знакомой ему девушки, он счел бы этого человека сумасшедшим. Но вот уже в течение сорока восьми часов, с тех пор как он перелистал историю болезни Вивьен на посту возле ее палаты, Майк был подавлен и встревожен. Всю предыдущую ночь он пролежал без сна, думая о строчках, написанных в истории болезни четким почерком доктора Люси Грейнджер: «Вивьен Лоубартон — подозрение на остеогенную саркому — направлена на биопсию».
Когда он увидел Вивьен в первый раз — на вскрытии, она была для него всего лишь одной из хорошеньких практиканток. Даже во время второй встречи — до происшествия в парке — он воспринимал ее как объект интересного и волнующего приключения. Седдонс не обманывал себя насчет своих слов и намерений.
Не обманывая он себя и теперь. Впервые в жизни он был по-настоящему влюблен и мучился от томительного, изматывающего душу страха.
В ту ночь, когда Майк сказал Вивьен, что хочет жениться на ней, у него не было времени подумать о значении этих слов. Прежде Майк Седдонс без устали убеждал себя в том, что, пока не встанет на ноги в профессии, о женитьбе не может быть и речи. Он должен перебеситься, надежно устроиться и стать финансово независимым. Но слова были сказаны, и Седдонс почувствовал, что сказал правду. После той ночи он часто повторял их мысленно, и ни разу у него не возникло желания отступить.
А теперь это.
В отличие от Вивьен, считавшей, что маленький бугорок под коленкой — это пустяк, мелкая неприятность, которая пройдет, когда ее так или иначе полечат, Майк Седдонс отлично понимал значение фразы «подозрение на остеогенную саркому». Он понимал: подтверждение диагноза означает, что клетки страшной злокачественной опухоли могут с кровью распространиться — если уже не распространились — по всему организму. Без экстренного хирургического вмешательства в такой ситуации шансы прожить хотя бы год практически равны нулю. Хирургическое же вмешательство означало ампутацию конечности в надежде, что так удастся остановить распространение злокачественных клеток из основного очага. Но статистика показывает, что даже после ампутации только у двадцати процентов больных наступает выздоровление, а остальные неизбежно умирают от метастазов опухоли, умирают быстро, иногда в течение нескольких месяцев.
Но это же не обязательно остеогенная саркома. Возможно, просто безобидная, доброкачественная костная опухоль. Шансов — пятьдесят на пятьдесят, все равно как при подбрасывании монеты. На лбу у Седдонса выступил холодный пот, когда он подумал, что такое для них результат биопсии. Сначала он хотел пойти к Люси Грейнджер и обсудить шансы, но потом решил этого не делать. Он больше узнает, если будет держаться как сторонний наблюдатель. Если коллеги поймут, что им движет личный интерес, они перестанут быть с ним откровенными, щадя его чувства. Он не желал этого, он хотел все знать!
Общаться с Вивьен, скрывая свои мысли и свои опасения, было нелегко. Прошлым вечером, когда он сидел с ней в ее палате наедине — вторую больную выписали, и место пока было свободно, — Вивьен поддразнивала Майка, видя его грустное настроение:
— Я знаю, чего ты боишься. Не хочешь, чтобы тебя пришпилили, как бабочку на булавку. Хочешь, как прежде, прыгать из постели в постель.
— Вот уж никогда не прыгал из постели в постель, — ответил Майк, стараясь подладиться под ее тон. — Это очень нелегко, для этого надо много работать.
— Со мной тебе, кажется, не пришлось много работать.
— Ты — другое дело. С тобой все произошло само собой.
— Да, я знаю, — сказала она вполне серьезно, а потом снова защебетала: — Но не думайте, доктор Майкл Седдонс, что вам удастся выпутаться из этого положения. У меня нет никакого желания отпускать вас на волю.
Он нежно обнял ее, прижал к себе и поцеловал, испытывая чувства, о которых не подозревал раньше. Она подняла голову и уткнулась носом ему в ухо. Мягкие, ароматно пахнущие волосы щекотали щеку.
— Хочу предупредить вас, уважаемый доктор: держитесь подальше от практиканток — они все такие безнравственные!
— В самом деле? — Майк ответил ей с веселостью, которую вовсе не ощущал. Он отстранился. — И почему никто не сказал мне этого раньше?
На Вивьен был тонкий голубой пеньюар, открытый спереди, а под ним — полупрозрачная нейлоновая рубашка. Теряя голову, он словно впервые увидел, как она юна и прекрасна.
Читать бесплатно другие книги:
