Обещанная Демону Константин Фрес
– Ты спас нас всех, мальчик мой, – прокричал в ответ отец. Голос его неподдельно дрожал от страха и радости. – Ты спас нас!..
– Но не всех, – вдруг промолвил Артур, и оба они смолкли, потрясенные потерей.
«Что! – в ужасе подумала Элиза. – Кто?! Кто погиб?!»
Карета пошла тише, тише, и, наконец, встала. Но еще до того, как она окончательно остановилась, Элиза буквально выпрыгнула на мостовую, и Артур в изодранной батистовой рубашке оказался рядом с ней. Позади, на запятках кареты, уцепившись ссохшимися руками, скрючился тот, кто еще совсем недавно был лакеем. Его одежда была цела, и укусов как будто не было заметно. Но сам он походил на ссохшуюся мумию, и рот на его потемневшем усохшем лице был раззявлен до ушей, будто мертвеца нечто насмешило аж до смерти. С его тела свисали какие-то полупрозрачные нити и лоскуты, с каждым мигом все больше растворяющиеся в воздухе. Элизе казалось, что она слышит печальные стенающие голоса, очень похожие на те, с какими разлетались частицы душ, украденных ведьмой.
Это странное волшебство очень походило на то, будто на покойном был надет какой-то защитный чехол из обрывков этих душ, и собаки его разорвали и истрепали, отчего бедняга и преставился.
– Бедняга Антуан, – произнес старик трясущимися, побелевшими от страха губами. – Они все-таки настигли его!..
– Ты мог бы и побыстрее гнать! – вспыхнул Артур. – Если бы мы раньше вывернули на эту дорогу…
– На какую дорогу? – окрысился старик. – Нет там никакой дороги, и быть не могло! Лошади сами вынесли нас туда, в этот просвет! Деревья, что ли, вырубили…
Пока Артур с отцом ругались, Элиза ускользнула от них, тем более что дорога, которую она сама наколдовала, вынесла ее почти к дому. Оставалось пройти всего ничего, и девушка оказалась на пороге родного гнезда. Признаться, она с тревогой открывала двери, с тревогой пробиралась по пустому холлу, прислушиваясь. Она не ночевала дома! Слыханное ли дело!
Она ожидала чего угодно, от гневной брани до пощечин. Отец был строг и в гневе несдержанный.
Но ничего этого не произошло. Открыв двери и проскользнув в холл, Элиза поразилась тому, какая странная, гнетущая, пугающая пустота стоит внутри дома.
– Что случилось?! – крикнула Элиза вместо приветствия. Ей стало отчего-то очень-очень страшно, будто за одну ночь весь ее привычный мир изменился и превратился в какой-то другой.
Но девушке никто не ответил; слуги все попрятались и не смели высунуться без разрешения. Впрочем, их никто и не звал. Хозяин, который должен был раздавать им приказания, будто забыл о том, что надо есть и пить, куда-то ходить и чем-то заниматься. С замиранием сердца Элиза шла по родному дому, пока, наконец, не услышала смех в библиотеке.
– Папа? – позвала Элиза, но ей никто не ответил.
Причину его веселости она узнала довольно быстро, лишь только появившись на пороге.
Ее отец, маркиз Ладингтон, которого все окружающие знали как сдержанного, холодного и отстраненного человека, сейчас, распаленный, с безумно горящими глазами, в растерзанной одежде, сидел за столом и хохотал, увлеченный какой-то нехитрой карточной игрой.
Элиза ступила ближе. В свете догорающих оплывших свечей она увидела, что глаза у отца красны, словно от недосыпания, а одежда в полнейшем беспорядке, будто он одевался поспешно. Наверное, он спешил отправиться на ее поиски, когда вечером она не вернулась домой, но что-то остановило его. Что-то маленькое, золотое, поблескивающее теперь на его сухом тонком пальце. Вспыхивающее алой капелькой прозрачного янтарика.
Наперсток.
Увидев его в своем доме, почтенный маркиз позабыл обо всем на свете. Об ужине и о пропавшей дочери; о том, что надо одеваться и ложиться ночью спать. Обо всем.
Для него из всего света осталось только это – колода карт да наперсток, и незамысловатая игра. Видимо, он загадывал карту и рукой в наперстке безошибочно вытягивал ее. И это приводило его в неистовый восторг.
– Папа, – робко позвала Элиза. Маркиз, не прекращая своего занятия, мельком глянул на дочь.
– А, нашлась, – небрежно бросил он, тасуя карты. – Тем лучше. Меньше головной боли. Молодец, девчонка! Ты смогла это сделать! – и он расхохотался, как безумный.
– Смогла сделать что? – прошептала Элиза в ужасе. – Отец, ты меня пугаешь! Оставь этот наперсток, ты же сам говорил, что он часть демона! Он изменил тебя до неузнаваемости одним прикосновением! А дальше что будет?!
– Изменил? – холодно переспросил отец, прикуривая сигару от оплывшей свечи. На мгновение он снова стал прежним – собранным, внимательным и холодным. Но только на миг. Затем маркиз снова расхохотался, словно примерил маску и остался доволен этой шуткой. – Да я всегда был таким. Зато теперь не надо прятаться и притворяться! Теперь я могу себе позволить все!
– Все – это что? – уточнила Элиза.
– Наперсток! – ответил отец, показывая ей красивую безделушку. – Я весь город обдеру с этой вещицей!
– Да зачем тебе столько денег, папа! – ужаснулась Элиза. – Мы ведь итак богаты.
– Глупая. Денег много не бывает. И потом, деньги – это власть. Можно отнять человека все, но не забирать, а заставить отработать. Отчаявшийся, совершивший такую огромную ошибку, он будет способен на все, чтобы его уютный маленький мирок не разлетелся на куски.
– Ты не можешь быть так жесток! – в ужасе прошептала Элиза.
– Да почему же нет? – усмехнулся отец, поднимаясь с места. Бессонная ночь и усталость сказались на нем не лучшим образом, он ссутулился и даже стал ниже ростом. – Нужно отдохнуть… а потом нас ждут великие дела!
– Обирать людей – это великие дела?
– Не дерзи мне, паршивка! – озлился маркиз. – Я кормлю и пою тебя, так что будь благодарна! Не тебе осуждать мои поступки! Будь покорна, и тогда наказание тебя минует! Скажи спасибо, что я не высек тебя за то, что ты шлялась где-то всю ночь. Мне не нужна дочь-потаскуха! И молодому Эйбрамсону наверняка тоже не нужна невеста, которая таскается черт знает где. А у него, говорят, еще целый сундук сокровищ. И я хочу получить их все!
– Что?! – вскричала изумленная и возмущенная Элиза. – Вы предлагаете мне стать воровкой?! Обокрасть собственного мужа?! Не бывать этому!
– Поговори еще со мной! – вспыхнул отец. – Я сейчас тебе задам…
Элиза вскрикнула и бросилась прочь, когда увидела, как отец наступает на нее с явным намерением поколотить. Махом она взбежала по лестнице наверх, в свою комнату, обмирая от звука шагов за своей спиной – и напугалась еще больше, распахнув дверь и нос к носу столкнувшись с Эрвином. В лицо ее дохну сердитый зимний холод, качнулись синие лепестки пламени на свечах. Эрвин, мягко, но непреклонно отстранив ее с дороги, быстро шагнул вперед, скользнул бесшумной темной тенью навстречу бушующему отцу Элизы. Вместе с ним на лестницу словно вылилась вся его новообретенная темная сила, черным облаком клубящаяся у его ног, обнимающая его плечи. Элиза вдруг ощутила себя маленькой рыбкой в замерзающем ручье, в котором вода превратилась в кашу с ледовым крошевом. И не вырваться из холодного мира, старшего медленным и похожим на дурной сон.
Вместе с бесшумным, грозным Эрвином на лестницу выскочили собаки, синеглазые Ночные Охотники. Они лаяли; из их красных горячих глоток валил пар, а голоса были неясны, слышны глухо, как эхо вдалеке.
Маркиз тотчас сообразил кто перед ним. Он замешкался лишь на миг, а затем с громким писком перекинулся в юркого соболя и рванул со всех лап прочь. Ночные охотники помчались за ним, но что-то говорил Элизе, что у них нет шансов догнать юркого зверька, который в любую щель просочится.
Эрвин меж тем вернулся в комнату и запер дверь. Элиза даже вздрогнула от звука закрывающегося замка, он показался ей звонче пистолетного выстрела.
– Эрвин, – пробормотала она, растерянная. – Отец… он обезумел… не надо его убивать, это просто наперсток на него так действует… Его можно спасти, догнать и отнять у него эту вещь…
Она лепетала еще какие-то оправдания, выгораживая отца, а Эрвин смотрел на нее неотрывно, сверху вниз, и его сила клокотала, разрезаемая быстрыми синими молниями.
– Нет, – сказал он, наконец, разжав плотно сомкнутые губы. – Это не наперсток. Это его сознательный выбор. Он всегда стремился к этому. Он всегда знал, что с ним будет. И принял магию наперстка.
Глаза Эрвина стали темными, как черные сапфиры, он упрямо мотнул головой.
– Но почему, – с досадой в голосе произнес он, и его голос многократно повторился в грохоте грома, – ты волнуешься об этом негодяе и мошеннике, который без зазрения совести хотел сделать тебя воровкой, больше, чем о нас с тобой?! Больше, – его голос стал тихим и печальным, – чем обо… мне?
– О нас? – повторила Элиза, растерянная. – О тебе?
– Я все знаю, – прорычал Эрвин гневно, сжимая кулаки. Гром грохнул, превращаясь в его голос. – Неужели ты подумала, что я… не почувствовал бы?
Он оказался близко, пугающе и волнующе близко, обдав Элизу своей зловещей мощью, словно порывом сильного ветра.
– Почувствовал что? – испуганная, спросила Элиза, чувствуя, как его ладони вкрадчиво поглаживают ее плечи, так, что совершенно непонятно, чем обернется следующее движение мужчины – нежной лаской или хлесткой пощечиной. Но отчего-то от этих прикосновений словно колючие искры пробежали по коже девушки, жар охватил ее, в груди стало горячо, невыносимо горячо, словно Эрвин коснулся ладонями ее сердца.
– Ты позволяла себя целовать! – грозно выдохнул Эрвин, сжимая ее плечи до боли и привлекая девушку к себе словно самое дорогое свое сокровище. То, что хочется схватить, сжать, измять, растворив в себе без остатка. То, с чем хочется слиться в единое целое. То, чем хочется жить и дышать.
– Почему ты так легкомысленно отнеслась к собственной предназначенности?! – простонал Эрвин. Он очень хотел быть строгим, грозным, пугающим. Он хотел, чтобы Элиза трепетала от ужаса, но его прикосновения были мягкими, словно мед. – Почему ты не подумала обо мне?! Каждый твой вздох, каждый взгляд, каждое твое прикосновение к другому я ощущаю как ожог, как удар по лицу, как остро отточенное лезвие, снимающее кожу с моих губ! Он целовал тебя! Не смей мне лгать, я знаю – он целовал тебя, и ты отвечала ему взаимностью! Ты позволила ему касаться тебя, ты даже позабыла обо мне в тот миг!
– Но Эрвин, – выдохнула Элиза, чувствуя, как его руки сминают ее одежду и рвут – с треском раздирают кружева, крепкую шнуровку корсажа. – Я даже понять ничего не успела тогда…
– Не успела понять! – рыкнул Эрвин, сдирая с ее плеч платье и оставляя на ее коже крепкий поцелуй, болезненный укус, от которого тело Элизы словно пронзило ледяным лезвием до самого сердца. – Не успела понять, что надо врезать ему крепкую оплеуху, но успела понять, что поцелуи так сладки, что на них хочется отвечать, так?
– Эрвин! – выкрикнула Элиза. В ее голосе сплелись отчаяние и сладострастность. Ей хотелось и оттолкнуть Эрвина, дарящего такие обжигающе-ледяные поцелуи, и хотелось привлечь его к себе, прижаться крепче, словно в ледяной омут кинуться в его суровые объятья и дождаться, пока невероятная мука холода превратиться в такое же небывалое, неслыханное блаженство.
– Эрвин… – шептала Элиза, навалившись грудью на стену, распластавшись по ней, ухватившись руками за что-то – то ли за складки драпировок, то ли за шелковые обои. Эрвин злыми рывками освобождал ее от платья, терзал ее одежду, и его руки – ласковые и теплые, – заглаживали ледяные пятна его поцелуев на ее атласной коже. – О, Эр-рви-ин…
Элиза почти рычала, ее трясло и колотило от ломающего болью льда в прикосновениях мужчины, которым он ее наказывал. Нервы ее словно умирали от холода, и оттого теплые вкрадчивые прикосновения, пробуждающие в ней жизнь, казались ей непереносимо приятными. Эрвин надавил на ее поясницу широкой ладонью, заставил обнаженную девушку прогнуться, расставить ноги и подставить под его ласки восхитительную округлую попочку, которую он огладил вкрадчиво и нежно.
Неожиданно его ладонь опустилась на ягодицу девушки резким звонким ударом, оставив алое пятно, и Элиза закричала, заплясав на цыпочках по обрывкам своей одежды. Но Эрвин тотчас же обнял, сгладил боль пальцами, залечил, остудил горящую от удара кожу жадными прохладными поцелуями, постанывая от собственной жадности, от желания этого юного тела.
– Эрвин, – стонала Элиза.
Его пальцы безжалостно нащупали меж ее ног точку, набухшую желанием, сливочно-мокрую, упругую. Эрвин исцеловывал напряженные ягодицы Элизы, покусывал, оставляя на белой коже алые отпечатки своих зубов, а его рука настойчиво ласкала девушку между ног. Бедра ее тряслись как от лихорадки, колени подгибались, Элиза то и дело приседала, стараясь избавиться от мучительной острой ласки. Но рука Эрвина возвращала ее в исходное положение, впиваясь в нежные влажные ткани, и девушка жалобно поскуливала, ощущая на своем лице тяжелое дыхание мужчины, упивающегося ее прекрасной и мучительной агонией.
– Не смей мне сопротивляться, – прошептал он ей на ухо. Кровь стучала маленькими молоточками у нее в висках, пульсировала и обжигала между трясущихся ног. Элиза, позабыв о стыдливости, то и дело смотрела вниз, на собственный дрожащий живот, на свои бедра, извивающиеся, трясущиеся от любовной пытки. И за каждый взгляд Эрвин ее наказывал; заставлял наваливаться голой горячей грудью на стену, такую прохладную, и терзал девушку там, снизу, между ног, еще более безжалостно. Кончики его пальцев осторожно проникали в ее лоно – горячее, мокрое, податливо раскрытое, – и Элиза едва не выла и обмирала, чувствуя накатывающие на нее первые спазмы удовольствия.
– Ты моя, поняла?
Губы Эрвина скользили по ее обнаженной, горячей, покрытой тонким потом спине. Он целовал ее, касаясь осторожно каждого позвонка, и наслаждение прокатывалось по каждому нерву Элизы, обнимало ее тело. Элиза часто и глубоко дышала, словно покорная жертва в руках палача, обезумевшая от страданий.
Его язык скользнул по ее пояснице, вырисовывая на коже извивающейся девушки причудливую змейку. Коснулся ягодиц; коварно скользнул меж ними, и Элиза взвизгнула, ощущая, как мужчина лижет ее меж разведенных ног, жадно, лаская оба отверстия, шумно вдыхая аромат ее возбуждения.
Он вылизал всю ее влагу, прозрачную, сладко благоухающую. Элиза, позабыв себя, крепко зажмурившись, не понимая, что творит, двинула бедрами, направляя ласкающий язык поглубже в свое лоно, еще и еще.
Эрвину это понравилось. Понравилось ее желание, ее одержимость, ее безумие, ее отчаянность, с которой она сама ласкалась, расставляла ноги и коварно замерла, вдруг оказавшись на пике удовольствия и балансируя на нем, затихая, боясь выдать себя хоть звуком и лишиться разрядки.
Но Эрвин не так жесток. Его язык продолжил ласкать часто сокращающееся лоно девушки, рука все так же массироваа ее спереди, и Элиза разразилась стонами, почти криками, отчаянными и откровенными, кончая сильно и бурно.
Эрвин упивался ее наслаждением. В миг экстаза девушка не владела своим разумом, своим телом. Оно двигалось против ее воли, бесстыдно и сильно, выпрашивая еще и еще наслаждения, до боли, до крови, до пресыщения через край.
– Все, все, все! – кричала она, сжимая трясущиеся бедра, не позволяя больше гладить ее, но Эрвин неумолим.
– Еще нет, – отвечает он жестко.
Он сгреб девушку в объятья и отнес ее к постели. Бросил в одеяла, в подушки, словно собственную вещь, и почти тотчас же накрыл ее своим обнаженным горячим телом. Впервые после их ссоры он поцеловал ее – в губы, горячо и порывисто, сцеловывая самые мельчайшие, невидимые, несуществующие следы губ Артура с губ Элизы. Изничтожая саму память об этом человеке и о его ласке. Вытягивая его дыхание из Элизы и наполняя ее легкие собственным, морозным и свежим. Ревниво и страстно. Зарываясь руками в ее растрепанные волосы, заставив ее подставить лицо под его, Эрвина, ласку, целует и целует, пока не слышит дрожащий стон, полный вожделения.
Элиза лежала под ним покорным и мягким расслабленным телом, с готовностью раздвинув колени. Эрвин еще не насытился ее телом, не нацеловал жарких острых сосков, не упился мягкими округлостями, когда ее тело снова запросило ласки, той, что сводит с ума и заставляет кричать. Девушка нетерпеливо возилась, двигала бедрами, потираясь о его вставший член, прижатый к ее мокрому лону, и коварно пыталась на него надеться, принять в себя.
– Ты хорошенько запомнила, кому принадлежишь?
Эрвин пошире развел ее ноги, крепкой головкой члена провел по истекающему соком лону девушки. Элиза заскулила, чувствуя, как его член скользит по ее возбужденным губкам, как он надавливает на чувствительный вход, тревожа его до мелких чувствительных спазмов.
– Да, – пролепетала она заплетающимся языком, абсолютно пьяная от возбуждения, от аромата сладкого пота и собственного распаленного, раскрытого тела. – Возьми меня… Пожалуйста! Ты же знаешь, что я только твоя. Я ни с кем не была, кроме тебя. И никогда не буду. Я твоя. Я люблю тебя!
Эрвин позволяет себя уговорить. Его огромное сильное тело накрывает Элизу, и она ощущает себя крохотной и беззащитной под ним, мощным и почти пугающим. Его член толкнулся меж ее ног и с небольшим усилием проскальзнул внутрь ее узкого жаркого лона. От первого проникновения, самого сладкого, Элиза словно забылась, растворяясь в удовольствии, и Эрвин свое движение отметил чуть слышным стоном наслаждения.
Она закрыла глаза, обняла Эрвина за шею и даже задержала дыхание, когда он взял ее, толкаясь в ее тело неспешно, но глубоко, проникая до самых чувствительных точек в ее теле, замирая и заставляя ее трепетать, нанизанную на его член. Элиза чувствовала себя распятой, покоренной, не властной над собой. Проникновения в ее тело дарили ей восхитительное чувство почти рабской покорности. Ее собственное тело не принадлежало ей; оно только Эрвина. И только он будет решать, сколько его ласкать. До пресыщения. До изнеможения. До агонии удовольствия. До безумия.
– Еще, – шепчет Элиза, растворившись в ласке. Наслаждение снова наполняет ее тело неспешно, но полно, вместе с глубоким осторожным проникновением. Элиза бессильно уронила руки, захлебываясь собственным дыханием и стонами.
– Еще, еще!
Удовольствие омыло ее, как океан, наполнило ее тело горячей пульсацией. Элиза стонет протяжно и беспомощно, расставляя ноги шире, принимая Эрвина все податливее и охотнее. Она отчаянно цапает ноготками его мощную спину, оставляет длинные красные полосы на его влажной коже, приникает к нему и трясется, как лист на ветру. Напрягая все свое тело, она потушила в себе невыразимое наслаждение и всхлипнула, погружаясь в него с новым неторопливым толчком члена в свое тело.
Страсть пролилась горячими вином в ее сердце, страсть охватила все ее существо, заставила кричать и извиваться под неспешно движущимся Эрвином, ласкающим ее так сильно, так глубоко, так полно. Элиза старается сама двигаться быстрее, чтобы приблизить развязку, но Эрвин ухватил ее за бедра, подчиняет себе и своим неспешным движениям. Элиза заскулила, закусив губы, ощущая каждый миллиметр движущегося в ней члена. Неспешно, но сильно и глубоко. Нежно, но настойчиво. Ритмично и размеренно, приближая удовольствие. Все ближе, ближе, ближе…
Член Эрвина скользил на самом чувствительном месте, на узком входе, растягивая нежные ткани, и Элиза закричала, зарычала, словно тигрица, выдыхая свое наслаждение, когда оно накатилось на нее душной волной, сжав ее тело спазмами и заставляя девушку биться и изгибаться на члене Эрвина.
Он вошел в нее в последнем толчке глубоко и излился там, но Элизе мало этого. Она терлась об мужчину, словно кошка, она цапала его ноготками, она целовала его губы – порывисто, хаотично, – и затихла, наконец, крепко обхватив Эрвина ногами, чуть двигаясь, словно ее укачивают волны, ощущая в себе его семя.
После они лежали на истерзанной кровати, уставшие, разгоряченные, и обменивались неторопливым, нежными и сладкими поцелуями.
– Почему ты не дождалась меня? Почему ушла? Ведь это опасно.
– Первый проводил меня.
– Первый?!
Эрвин, который до сих пор лежал, вытянувшись во весь свой исполинский рост, и поглаживал горячее плечико Элизы, вдруг подскочил, словно она сообщила ему о войне, и уставился на нее. В глазах его плавал страх.
– Нужно было догадаться! – прошептал он. – Первый!.. он не упустил бы своего шанса, никогда! Что он сказал тебе? О чем ты говорила с ним?
– Обо всем, – твердо ответила Элиза, усевшись в постели и без страха глядя в сапфировые глаза любовника. – Он мне все рассказал.
– Что – все?
– О Четырнадцатом. О мести за него. О том, что ты ищешь артефакт, украденный у него. И о том, что винишь его, Первого, в смерти Четырнадцатого.
– Какая откровенность! С чего бы?! – со смехом вскричал Эрвин, подскочив с постели. Его расслабленности как ни бывало. Темная сила, клубясь, налетела на него, одевая в черные, с сапфирами, одежды. Из темных углов, поблескивая умными глазами, выступили черные собаки в драгоценных ошейниках.
– Что он попросил у тебя взамен? – очень тихо и очень яростно спросил Эрвин, глядя на Элизу так, что ей захотелось провалиться сквозь землю. – Что? Не говори, что ничего. Первый не из тех, кто умеет быть бескорыстным. Он во всем ищет свою выгоду. Он слишком хитер. Итак?..
– Он просил помочь ему с помощью артефакта Четырнадцатого…
– Но это невозможно! Невозможно! – взорвался Эрвин. Его голос загрохотал громом, за окном сверкнули молнии и ливень лизнул стекло мутной волной. – И он знает это!
– Что это за артефакт такой? – изумилась Элиза.
– Это сердце Четырнадцатого, – в муке выкрикнул Эрвин. – Негодяй вырвал у него безупречное хрустальное сердце и вставил в свою грудь! Попробуй, отыщи его! Он живое; оно бьется. Как ты найдешь его? Сможешь вырвать сердце у живого человека?! Первый просто обманул тебя! Что еще он просил? Кровь? Ночные Охотники отыскали тебя по ее запаху. Ею пропах весь лес. Каждое дерево. Это он ранил тебя? Первый?
– Нет, я сама порезалась, – ответила Элиза. Однако ей вдруг подумалось, что порезалась-то она об вещь, которую ей Первый всучил. Не для того ли, чтобы Ночные Охотники ее чуяли и приглядывали за ней?..
– Я оторву ему голову, – прорычал Эрвин, щелчками пальцев подзывая собак. Боже, как их было много! Кажется, весь дом наполнился цокотом собачьих когтей по полу! – Положу в сундук и продам негодяям за пятак!
– Эрвин, он не причинил мне никакого вреда, – пыталась уверить его Элиза. – И нисколько не обманывал меня!
– Даже не пытайся защитить его, – холодно ответил Эрвин. – Он не уйдет от моего гнева.
Собаки собрались вокруг хозяина, глядя на него преданными глазами, вытягивая острые морды и потявкивая от нетерпения.
– Сторожите ее, – велел Эрвин. – Всякого хорька, что попытается сюда проникнуть и превратиться в человека, душить.
– Прошу тебя, – произнесла Элиза, сообразив, что Эрвин хочет уйти. – Не нужно сердиться! Не уходи! Эрвин!
Но тот не слушал. Тьма, пронизываемая синими молниями, окутала его, на миг развернулись черные огромные вороновы крылья, всплеснули – и никого не стало, кроме псов.
***
…Своим молниеносным появлением Эрвин сшиб Первого со стула, тот покатился кубарем по полу, закрывая лицо руками от секущего ветра, поднятого черными крыльями.
– Охо-хо, – прохохотал Первый хрипло и совершенно безумно, когда Эрвин настиг его одним прыжком и прижал к стене, стиснув горло рукой с черными лакированными когтями. – Я вижу, твоя юная любовница исправно снабжает тебя силой! Поздравляю!
Ладонь Эрвина сжималась все сильнее, синие глаза сверлили задыхающегося Первого яростным взглядом, но тот продолжал улыбаться и смеяться, совершенно обаятельно.
– Прекратишь ли ты паясничать хоть когда-нибудь? – прорычал Эрвин.
– Даже когда меня закапывали, – прохрипел Первый, издеваясь, – я пел похабную песню, и им пришлось пристрелить меня, чтобы я заткнулся…
Эрвин отпрянул от Первого так же неуловимо-молниеносно, освободив его горло от хватки, и тот надсадно закашлялся, похихикивая.
– Что ты задумал, – прошипел Эрвин яростно.
– То, что я задумал, – хохотнул Первый, – я уже выполнил.
– Выпросил у девчонки крови?! – от этих слов Эрвина Первый хохотнул и преувеличенно-вежливо склонил голову в согласном жесте. – Выбросил в лесу?
– Но я же дал ей лучшую в мире защиту, – притворяясь обиженным, проговорил Первый. – Да и ты присмотрел за ней… что могло случиться?
Эрвин насторожился.
– Что за защиту ты ей дал? – произнес он подозрительно. Первый, словно довольный кот, сощурил единственный алый глаз.
– А она не показала? – невинно поинтересовался Первый. – Какая послушная девочка. Я сказа ей, что показывать копье Четырнадцатого никому нельзя.
– Копье Четырнадцатого?! – взревел Эрвин, и гром снова загрохотал, потряс дом Демонов. – Что ты натворил!..
– Это совершенно безопасно для нее, – посмеиваясь, ответил Первый. – Она же его удержала. И даже воспользовалась им как будто? Нет? Разве нет?
– Этого не может быть, – прошептал Эрвин. Глаза его сделались черными и страшными. – Не может быть!.. Что ты натворил!
– Я, – жестко и хлестко выкрикнул Первый, окрысясь и мгновенно прекратив смеяться, – сделал то, что должен был сделать ты – я усилил нас! Я возродил Четырнадцатого!
– Черт тебя дери! Но это моя женщина! – взревел Эрвин. – Предназначенная мне! Я хотел просто прожить с ней отведенное мной время!
– В этом мире невозможно просто прожить, – проорал Первый яростно, – будучи Проклятым! Невозможно! И девчонка твоя нуждалась в постоянной защите, я ей дал эту защиту, так чем ты недоволен?!
– Но тот, кто носит в груди сердце Четырнадцатого, просто убьет ее, если почувствует это проклятое копье! Скользким хорьком ночью заползет в постель и выпьет всю кровь!
– Не почувствует и не убьет, – внезапно обмякнув, произнес Первый. – Ты вечно держишь меня за дурака, маленький Эрвин, но я далеко не дурак. Ты правда думаешь, что твоих ухищрений было достаточно, чтобы дверка в этот мир для нас приоткрылась? Нет. Не достаточно. Это не твое имя открыло ее, хотя, конечно, первого позвали тебя. Но взломал ее я.
– Что ты сделал?! – прошептал Эрвин в ужасе. – Чем ты пожертвовал, чтобы тебе разрешили встать из могилы?..
Первый с вызовом уставился на Эрвина.
– Ты же знаешь, что наперсток отказался служить своему хозяину, – полуутвердительно произнес он. – Ты знаешь, почему?
– Я не уверен, что хитрый и осторожный Король вдруг пылко пожелал тебя поцеловать, – осторожно ответил Эрвин. – Он не мог играть на твое тело.
– Еще как мог, – Первый рассмеялся так заразительно, будто мысль о проделанной им афере несказанно его веселила. – Я проиграл ему свое сердце.
– Что!!!
– Свое сердце, – повторил Первый. – Я же знал, я всегда чуял, что он – всего лишь трус. Я слышал, как трясутся его поджилки. От него воняло горьким страхом на весь лес. Я сказал ему, что у меня есть то, что нет у него – золотое сердце храбреца. И он сыграл на него. Сердце Четырнадцатого свободно. Теперь его можно найти. Выкрасть. Девчонка потому и удержала копье, что Четырнадцатый свободен, – устало выдохнул Первый, потирая лоб. – Она не Проклятая. Но в ней уже прорастает сила. Она может и постоять за себя, и… взять сердце. Ее не удерживает Проклятье. Это нам нельзя брать что-то без спроса. Ей – можно. Четырнадцатый свободен, говорю тебе. Его обаяние, его честность и красота больше не служат негодяю. Он больше не помогает своему убийце выглядеть безупречно в глазах людей.
– Но магия тебя раздери! – с гневом и болью выкрикнул Эрвин. В глазах его стояло отчаяние. – Ты ведь умрешь, погибнешь, если его убить!..
Первый снова болезненно поморщился.
– Смерть, – произнес он, – это всего лишь немного боли. Немного боли никому еще не помешало.
– Вот же погибель!.. А где же его собственное сердце?!
– Ты думаешь, у таких людей есть сердца?..
– Ну, родила же его когда-то мать с невинным сердцем!..
– Полагаю, он его вынул и положил в стеклянную банку. И там оно и сгнило. Сколько лет прошло…
– Зачем, зачем ты это сделал?! – выкрикнул Эрвин в отчаянии, терзая волосы. – Ты убил себя! Ты принес себя в жертву, но в этой битве мы можем проиграть все! И ты падешь первым – и уже навсегда!
– Я выиграл шанс, – заметил Первый. – Шанс – это тоже очень много.
– Зачем… зачем ты это сделал…
– Затем, – яростно и хищно прорычал Первый, и лицо его налилось черной кровью, – что я лежал в своей могиле, и чертовы веревки душили меня, врезались в горло, а этот старый вонючий пень ходил по земле и хохотал над нами! И мне до третьей смерти захотелось свернуть ему шею, вцепиться зубами в его горло, чтобы он не смел скалить свои старые гнилые зубы!.. Легче гореть в адском пламени, легче отсечь себе руку, попавшую в капкан, чем слышать, как он дышит, отравляя все своим тлетворным смрадом! Нет большей муки, чем не знать покоя, понимая, что твой враг ходит не наказанным, а твой брат лежит неотомщенным! Вот почему! Это ты, Эрвин, можешь терпеть еще столетие, а не могу! Злоба пожирает меня изнутри, как тысяча зубастых плотоядных червей! Она сжигает меня, мучает каждый миг – вот почему! Я отбыл свой срок, я перенес свое наказание, я сам решаю, когда кончится моя мука! Ради этого я готов и еще раз отдать сердце, да только у меня его больше нет!
– Но Элиза, – произнес Эрвин. – Чистое, невинное существо. Зачем ты впутал ее в нашу войну?
– Четырнадцатый тоже был НЕВИНЕН! – проорал Первый так яростно, что кровавые слезы брызнули из его глаз. – Невинен и доверчив! А она не такая. Она хитрее и осторожнее, и хорошо защищена, – Первый усмехнулся, смерил Эрвина взглядом. – За этой-то своей женщиной ты приглядишь как следует, или ее тоже постигнет участь первой?..
Глава 13. Невеста Эрвина
А с невестой Эрвина произошла пренеприятнейшая история.
Если бы Элиза спросила, и если бы Первый мог рассказать, то он обязательно бы – и со свойственной ему циничной радостью, что придает особо горький вкус подобного рода историям, – рассказал обо всем, что знал. Это грустная история о гордыне, гордости и выборе, который был тяжел и не так прост, как кажется.
Эрвин всегда был гордецом. Прекрасный и сильный рыцарь, истово верующий в справедливость и торжество ее, он так же истово верил и в людей, которые этого совсем не заслуживали, о, нет.
В те далекие времена он еще носил одежды важного господина, и всяк ему почтительно кланялся, встречая на улице. Крылья его и тогда были черны; но это не был цвет беды. И Эрвин отрицал Предназначенность, потому что был изрядным гордецом и верил, что разум, что ему дан, сильнее магии, что плещется в его крови. Впрочем, он и не пробовал, как может быть сладко предназначение. Не ведал радости слияния не только тел, но и душ. Не растворялся в чувствах. Не любил кого-то более, чем самого себя.
В этот непростой период он и повстречал красавицу Марьяну, девушку строгую, но цену себе знающую. Она была дочерью местного мелкого торговца, не слишком зажиточного человека. Девушкой она была слишком неприступной для того, чтобы кто-то смог покорить ее сердце, слишком добродетельной, чтобы обещаться кому-то в жены, и слишком прекрасной, чтобы Эрвин не обратил на нее внимание.
Ее лицо было словно поцеловано рассветом и написано самым талантливым художником в порыве божественного откровения. Ее золотые косы лежали венком на голове и были надежно прикрыты дорогим покрывалом. Платья ее, неизменно темные, черные или синие, всегда были строгими и скромными, но эта строгость была изумительно тонко подобранной оправой к возвышенной красоте девушки. В них она сияла ослепительно, как ограненный мастером бриллиант, и никого не смущало, что на девушке не было ни драгоценностей, ни мехов.
Она была из тех красавиц, что были строги не только ко всему свету, но и к себе. Своей судьбы она кротко дожидалась в своей комнате, у окна, вышивая разноцветными шелками платья для знатных дам. И ухаживания Эрвина – знатного, богатого и почитаемого всем городом человека, – она приняла кротко… или не очень? Было в ее кротости что-то такое холодное, такое неприступное и вынужденно-покорное, что хотелось победить, вырвать это неживое из ее души, из ее сердца, чтобы она ожила, подняла свои прекрасные глаза и улыбнулась.
Любая девушка на ее месте сомлела бы от восторга и легкой влюбленности, ведь Эрвин был красив, статен и могуч. Но не Марьяна. Она подала свою руку Эрвину так смиренно, как мученики отдают себя в руки палачей. Не такая покорность была нужна Эрвину! Не такая!
Да и не нужна была ему безмолвная покорность девушки, которую он собирался назвать своей женой. Ему нужно было живое чувство, радость в ее взгляде и тепло в ее глазах. Мука безответной любви впервые коснулась его души, и Эрвин метался по ночам в душной постели, видя во снах свою холодную и тихую, как ледяная роза, невесту.
Он завалил Марьяну подарками, всем тем, чего у нее никогда не было, дорогими нарядами, золотыми украшениями, и она стала краше первых красавиц и богачек города. На ее прекрасном лице запечатлелась кроткая благодарность, она кланялась Эрвину, как своему господину, но его любовь и щедрость по-прежнему не могли растопить ее сердца. Глядя на нее, Эрвин словно сам умирал, затихал, лишался сил, и от этого страдал еще больше.
Тогда он впервые познал ревность, ведь красавица Марьяна превратилась его стараниями в очень богатую и завидную невесту, и на нее начали засматриваться и князья, и молодые повесы. Эрвин мрачнел; вот сейчас он горячо желал, чтобы Марьяна оказалась его Предназначенной! Чтобы предназначение ее открыло ей глаза и разожгло в сердце любовь. Он хотел налететь на нее, рвануть платье, растерзать его и обнаружить на ее спине знак Предназначенности! Исцеловать ее трепещущую спину, растрепать золотые косы, исцеловать ее прекрасное, кроткое лицо, стыдливо заалевшие щеки! Но один взгляд на Марьяну остужал его горячечное желание, умертвлял пылкое безумие. Подвергшаяся такому унижению, гордая Марьяна могла стать еще холоднее, еще отстраненнее, еще тише и покорнее, и застыть навсегда под маской кроткой покорности. Нет, нет! Только не это!
Молоденькая рыжая служанка Марьяны, кудрявая, как распустившийся одуванчик, видя, как мается Эрвин, очень его жалела.Сердечко ее болело так же, как его сердце, и она всеми силами старалась облегчить его страдания.
– Я видела, – как-то раз сказала она Эрвину, – как к госпоже приходил молодой человек и приносил ей клетку с канарейкой. Такая забавная птичка!.. Госпожа очень смеялась, глядя, как та прыгает по жердочкам и смотрит глазками-бусинками, забавно наклоняя головку. Вот бы и вам найти какое-нибудь забавное животное! Госпожа бы позабавилась и смягчилась к вам.
Слова эти Эрвину и понравились, и больно ранили.
С одной стороны, ясно, что хочет его избранница – какое-то развлечение, живую душу, – а с другой стороны… какой-то красавец обошел его! И Марьяна принимает его ухаживания! Кто же это таков?! Кто вхож в дом к его невесте?!
Однако тревожные мысли забылись в предвкушении радости. Эрвин купил у ловца клетку побольше, а в ней – двух снегирей, больших и красивых, как ягоды на снегу, и с этим подарком пошел к Марьяне.
Но в тот день, на который он возлагал большие надежды, совсем не задался.
Марьяна была одна. Жарко горел камин. А сама девушка в своем роскошном бархатном платье неторопливо заметала обгоревшие желтые перышки на полу…
Отчего-то неприятность, случившаяся с канарейкой, Эрвина потрясла. То ли оттого, что это развлечение, которое Марьяне нравилось, со слов служанки, стоило для нее так недорого. То ли оттого, как тревожно забились в клетке снегири. То ли оттого, что ему показалось, что девушка нарочно бросила птичку в камин, развлекаясь. Да только птиц он ей не отдал. Выставил клетку на подоконник и открыл дверцу.
– Отчего же так? – произнесла с усмешкой Марьяна, наблюдая, как улетают ее жертвы. Ее глаза впервые смотрели на Эрвина прямо, не прячась под ресницами, и он увидел, что и они холодны, как лед. И этот лед впервые тогда так невыносимо больно кольнул его сердце.
– Я думаю, что это развлечение вам надоело, – сухо ответил Эрвин, кидая пустую клетку в огонь.
Марьяна проследила за его рваным, нервным жестом и снова чуть усмехнулась.
– Развлечение, – эхом повторила она. – Так ведь вы и не начинали развлекать меня, мой господин.
– Чего ж тебе не доставало! – выдохнул Эрвин, опаленный ее холодностью. – Я дал тебе больше всех в этом городе! Ты равна королеве!
Марьяна лишь отрицательно качнула головой, ее ледяные глаза яростно вспыхнули.
– Не равна, – жестко ответила она. – Вы, мой господин, выше всех. Король тоже вам поклонится, если вы прикажете. А мне – нет. Что заставит короля мне кланяться? Уважение? Нет. Симпатия? Нет. Страх передо мной? Нет.
– А ты хотела бы, – медленно произнес Эрвин, разглядывая возлюбленную так, словно впервые видел ее, – чтоб тебя боялись?
– Мне было бы достаточно, – ответила Марьяна лисьим голосом, – чтобы боялись вас, а мне кланялись, боясь разбудить ваш гнев. Я хочу уважения и поклонения. А вы… вы думаете, что я такая же глупая девица, как и все прочие, раз дарите мне ничего не значащие побрякушки и меха, но не подарите главного – Поступка. Я хочу знать, на что вы способны ради меня.
Недоброе предчувствие кольнуло сердце Эрвина.
– Тот, второй, – внезапно произнес он, вглядываясь в мертвенную льдистую стылость ее прекрасных глаз, – тоже должен подарить вам… поступок?
Марьяна улыбнулась каким-то своим мыслям, довольно сощурившись, как кошка на теплой печке.
– И он его подарит, будьте уверены, – торжествуя, страшно подтвердила она. – И если он сделает то, что обещал, я стану его женой. Вы можете забрать ваши подарки, ваше золото, наряды, драгоценности. Мне это все ненужно, потому что мне обещали намного больше!
– Что! – вскричал Эрвин, ухватив девушку за плечи. – Что он собрался натворить?!
Но Марьяна смеялась, и ни слова не говорила.
– Дочь погибели, – выдохнул Эрвин яростно и брезгливо, оттолкнув от себя красавицу. В сердце его кровоточила незаживающая рана, нанесенная жестокой Марьяной вернее кинжала. – Ядовитая жаба в обличье белой лилии! Твое сердце черно и мертво! Вот почему ты избегала смотреть мне в глаза! Видит магия, мне стыдно и противно, что я все это время грезил о тебе! Я не позволю свершиться злу! Я поймаю твоего подельника, а потом вернусь за тобой, порочная дрянь!
– Справедливейший и честнейший, – издеваясь, выкрикнула Марьяна. – Не можешь покарать меня, пока зло не свершилось? Не имеешь права опустить свой меч намою голову? Ну же, переступи через свою добродетель! Ударь меня! Накажи! Найди в себе силу большую, чем твое служение! Не будь же таким скучным! Ну же! И я позволю тебе поцеловать себя!
Но Эрвин больше не хотел эту женщину. Он отступал от нее в таком ужасе, словно перед ним корчился сам Сатана, а не смеялась заливисто красивая девушка.
Дом ее Эрвин покидал в панике; он очень спешил в город, чтобы предотвратить неминуемое зло, но куда бежать и кого искать – этого он не знал.
На лестнице его тайно остановила служанка, девчушка-одуванчик. От страха ее трясло, но она не могла отпустить Эрвина в никуда.
– Господин, – шептала она, уцепившись в его одежду дрожащими руками. – Они задумали что-то очень плохое! Кажется, речь шла об Инквизитории. Кажется, госпожа Марьяна упрашивала этого юношу обокрасть Инквизиторий. Его магические сокровища пленили ее разум! А он боялся, очень боялся! Она над ним смеялась и просила снова. И так до тех пор, пока он не согласился. Она смеялась и целовала его, а он трясся, но соглашался. Господин, как страшно мне!
Она в слезах прижалась к Эрвину, к его богатой одежде, и он вдруг ощутил тепло, от которого вздохнул свободнее. То самое, о которм мечтал и которое нашел слишком поздно. Сейчас нужно было спешить, а емутак хотелось задержаться подольше!
– Страшно не одной тебе, дитя мое, – ответил он, отогреваясь этим человеческим теплом и не желая разрывать объятий. – Но не бойся. Я их остановлю. И вернусь, – он глянул на девушку, изумленный, что ранее не замечал ее прелести. – Вернусь к тебе!
Но его чаяниям не суждено было сбыться.
Ловкий вор проник в Инквизиторий, ведь он был вхож в него, и ему доверяли.
Беспечный Четырнадцатый хотел угостить друга. Он повернулся к нему спиной безо всякой задней мысли, и тот нанес свой роковой удар, наученный прекрасной мерзавкой. Когда подоспел Эрвин, Четырнадцатый был уже мертв, и хрустального сердца в его груди уже не было…
Теперь было можно.
Спеша в дом Марьяны по мертвому тихому снегу, Эрвин желал лишь одного – отсечь ей голову, выдумавшую такое зверство. Он на ходу облачался в святые одежды, шептал молитвы и просьбы магии принять грешную душу. В ее дом он уже ворвался бедой, отпирающей все двери силой.
Но и здесь он опоздал.
Птичка вылетела из клетки, как его снегири, оставив на полу в разоренном гнезде мертвую служанку с опаленными волосами. Девушка-одуванчик лежала в золе, как та самая канарейка, неловко подвернув руку и уткнувшись лицом в пол. Платье на ней было порвано и сожжено, и, словно издевательство, была выставлена напоказ метка Принадлежности. Марьяна наверняка знала об этой метке. Может, увидела. Может, ей рассказали. Вероятно, ее черная душа завидовала девчонке, и злилась на Эрвина, к которому ничего не чувствовала. Только мертвое безразличие. И Марьяна нала способ отомстить обоим.
Та, с которой Эрвин перекинулся всего несколькими словами, та, которая ходила рядом, но оставалась незамеченной, была его истиной любовью. Нужно было всего-то подождать, пережить зиму, и весной пришло бы чувство, счастье и любовь.
Но они не пришли. Они остались похороненными в серой золе остывшего камина.
И Эрвин выл и рычал, укачивая бездыханное тело и роняя холодные сапфировые слезы, потому что душу его сковал мертвый холод… В тот день и в тот час Эрвин пожелал право убивать прежде, чем совершился грех, прежде, чем планы злодея сбудутся. Он отрекся от добродетели и проклял свое служение - да и сам был проклят...
Глава 14. Швея Ротозеев
Отец Артура притащил Ветту в свой дом после передряги на Старой Дубовой улице. Притом вел он ее не обычным путем, а какими-то кривыми закоулками, узкими проулками, дворами. Они бежали по каким-то поистине крысиным лазам, по таким узким проходам, что еле протискивались меж домов. И в дом Эйбрамсонов проникли они через какой-то узкий лаз. Карабкаясь по нему, Ветта испортила и испачкала свое новое платье окончательно.
Читать бесплатно другие книги:
