Яркие люди Древней Руси Акунин Борис
– Тебе нужно примириться с Хаскульдом. Хоть ты и ненавидел его, но он был великий воин. Ты виноват перед ним. В Вальгаллу он не попал по твоей злобе.
– Да как я с ним примирюсь, если он давно истлел?
– Я, кажется, придумал…
Жрец умолк. Глаза под кустистыми бровями сверкнули.
Хельги сразу успокоился. Даже зевнул.
– Не набивай себе цену. Я ее и так знаю. Говори, я устал.
– Я вспомнил предание про Сигурда Кабанье Рыло. Слыхал ты про него?
– Нет. Только не рассказывай целую сагу, давай коротко.
– Сигурд примирился с убитым врагом, закопав в его могилу свою любимую наложницу и свой меч.
Конунг пожал плечами.
– Меч я отдам. Но мои чресла высохли, и у меня давно нет наложниц, ты знаешь.
Жрец хихикнул.
– Хаскульду наложница тоже ни к чему. Про него, как ты помнишь, поговаривали, что он предпочитает отроков. Но ты подаришь врагу кое-что получше. Своего коня, на котором Хаскульд сможет доскакать до Вальгаллы, сжимая в костлявой руке твой меч. Неспроста твой Берсерк издох именно сегодня!
И гордо посмотрел на конунга.
Что ж, Хросбьорну было чем гордиться. Замысел был превосходный.
Дохлого коня не жалко, меча тоже. Блутганг стал слишком тяжел. Можно вместо него носить меч, подаренный греками. Он и красивый, и легкий, не будет так оттягивать пояс.
– А ровно через год, в канун следующей Ястребиной Ночи, ты придешь к Хаскульду на могилу и устроишь ему тризну. Если гадюка не выползет, значит, твой враг упокоился.
– Возьми меч. Распорядись, чтобы сделали, как ты говоришь. Через год я навещу Хаскульда. Ты-то, старый хитрец, еще один год протянешь?
– Навряд ли, – оскалил голые десны годи. – Ничего, я с того света посмотрю. Интересно.
Он заковылял к двери, а конунг отвернулся к окну, посмотрел в небо. Звездное копье сегодня было явно бледнее, чем вчера.
«Скоро оно исчезнет, так и не пронзив меня, – подумал Хельги. – Я переживу всех. Я вечный».
Комментарий
Из почтения к Летописцу я все-таки проиллюминировал биографический очерк явно фантазийным эпизодом с конем и змеей, только попытался создать хоть сколько-то правдоподобную версию.
Ровно через год мой Хельги придет на могилу Аскольда-Хаскульда справить тризну, сослепу наступит на мирно спящее пресмыкающееся, гадюка с перепугу его ужалит, и старый конунг умрет – не от яда (Vipera berus это вам не черная мамба), а от священного ужаса. Успеет Хельги схватиться за рукоять меча или нет – ведает только Один.
Сюжет про ритуальное совокупление с обреченной наложницей я взял из отчета арабского дипломата Ибн-Фадлана, подробно описавшего погребальный обряд викингов. «А девушка, которая хотела быть убитой, приходит в юрты, причем с ней соединяется хозяин юрты и говорит ей: «Скажи своему господину: “Я сделал это из любви к нему”».
Описал араб и «русов», то есть варягов. Картина складывается, как говорится, неоднозначная. С одной стороны, «Я не видел (людей) с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, румяны, красны». С другой: «Они грязнейшие из тварей Аллаха, – не очищаются от испражнений, ни от мочи, и не омываются от половой нечистоты и не моют своих рук после еды; они как блуждающие ослы».
Читателю, который хочет узнать о коротко описанных мною событиях полнее (и не только мою точку зрения), могу порекомендовать источники, показавшиеся мне особенно содержательными.
Про создание и создателя «Повести временных лет» прочтите статьи А. Гиппиуса «Рекоша дроужина Игореви…: к лингвотекстологической стратификации Начальной летописи» (Russian Linguistics. 2001. – Vol. 25, № 2)[1] и «Два начала Начальной летописи: к истории композиции «Повести временных лет» (Языки славянской культуры, 2006), а также замечательно убедительную книгу С. Михеева «Кто писал “Повесть временных лет”?» (2011), где в конце со смирением древнего летописца сказано: «…Автор данной книги, несомненно, делал ошибки: не учитывал важные факты; приписывал излишнее значение фактам незначительным; не замечал возможных вариантов объяснения; не отсекал ложных вариантов; переоценивал вероятность одних и недооценивал вероятность других реконструкций. Зная о том, что все эти ошибки будут найдены, я убежден, что им суждено быть исправленными, и надеюсь приблизить этот момент, решаясь представить этот труд на строгий суд коллег». (Очевидно, это парафраз концовки Лаврентьевской летописи: «Где описал, или переписал, или не дописал – чтите, исправляя, Бога для, а не кляните, занеже книги ветшаны, а ум молод – не дошел».)
Первые шаги древнерусского государства хорошо описаны в классической работе А. Шахматова «Древнейшие судьбы русского племени» (глава «Начало русского государства»), ну и, конечно, у С. Соловьева в «Истории России с древнейших времен» (I том, V глава, «Предания о Рюрике, об Аскольде и Дире»).
При изучении «варяжской» темы мне были полезнее всего работы Л. С. Клейна «Спор о варягах» (2008) и Г. Лебедева «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» (2005). О главном «претенденте» в летописные Рюрики можно прочитать книгу Н. Беляева «Рорик Ютландский и Рюрик начальной летописи» (1930).
Больше всего информации о моем герое князе Олеге – в относительно свежей книге Е. Пчелова «Вещий Олег. Великий викинг Руси».
Пассивный Игорь и активный Игорь
Игорь Рюрикович (?)
биографический очерк
После относительно понятного, более или менее исторического Олега мы снова попадаем в зону сомнений. Со вторым правителем, Игорем, в Летописи явно какая-то путаница. Годы его жизни и основные ее события вроде бы точно названы, но как-то всё это не складывается.
Итак, это вроде бы сын Рюрика, осиротевший в очень раннем (считается, что трехлетнем) возрасте и потому оказавшийся на попечении своего старшего родственника Олега. То, что, повзрослев и возмужав, княжич не стал владетельным князем, допустим, не особенно удивительно. Государство пока не очень похоже на монархию в привычном смысле. Это всё еще варяжское воинское общество, просто обзаведшееся собственной территорией, и, как во всяком подобном социуме, управляет им сильнейший. Ни о каких конфликтах между «регентом» и «кронпринцем» (назовем их так) Летопись не упоминает. Игорь смирно «хожаше по Олзе» («ходит за Олегом»). Отправляясь в поход на Царьград, правитель без опаски оставляет Киев на своего питомца. Про собственных детей Олега тоже нигде не говорится – допустим, их не было.
В 913 году, то есть в сорок три года (не забываем про то, что в девятом веке Летопись на шесть лет обсчитывалась и Рюрик умер не в 879 году, а в 873-м) Игорь Рюрикович наконец становится киевским князем. Погибает он в 945 году, то есть, выходит, семидесятипятилетним. В те времена до такого возраста доживали очень редко, а кому удавалось, были ветхими старцами. Ни один из российских монархов задокументированной эпохи не дотянул и до семидесяти (дольше всех жила Екатерина Великая – до шестидесяти семи), а «Повесть временных лет» начинается с двух подряд рекордсменов-долгожителей: Олега и Игоря. Маловероятно.
К тому же, как мы увидим, в глубокой старости Игорь вдруг ни с того ни с сего очень активизировался и окончил жизнь при весьма бодрых обстоятельствах. Что ж, в конце концов могло быть и такое, все старятся по-разному. Но у Игоря остались трехлетний сын и вдова Ольга – достаточно молодого возраста, чтобы к ней сватались. При этом «Повесть» уверенно сообщает, что на Ольге княжич женился еще в 903 году. Вот это уже совершенно невозможно. Версия о том, что у Игоря было две разных жены – обе Ольги, – не работает. Специально указано: «приведоша ему жену от Плескова [Пскова], именем Ольгу» – речь безусловно идет об Ольге-Хельге, будущей киевской правительнице, которая была родом из-под Пскова.
Резоннее предположить, что было два Игоря. На ту же мысль наводит и уже упомянутая странная особенность этого правления. Оно напоминает двугорбого верблюда: после активности 913–920 годов Игорь на двадцать лет будто засыпает, а затем – получается, что в более чем семидесятилетнем возрасте – опять преисполняется кипучей энергией. Он затевает один за другим два колоссальных похода на Константинополь, а потом не может угомониться и еще отправляется в последнюю, роковую экспедицию.
Если бы Игорей было два – один Игорь Рюрикович, а второй, допустим, его сын, тоже Игорь, но Игоревич, всё встало бы на свои места. Разумеется, это совершенно произвольное, никакими фактами не подтвержденное предположение, но оно объяснило бы несостыковки «Летописи».
Исходя из этой гипотезы, Игорь-1 занимался в основном внутренними проблемами. Сразу же после смерти Олега взбунтовались древляне, отказавшись признавать власть Киева. В следующем году Игорю пришлось на них «идти». Он подавил мятеж и в наказание обложил лесное племя более тяжелой, чем прежде, данью.
На старинных гравюрах Игоря изображали несколько абстрактно – бог знает, как он выглядел
Еще через год, в 915-ом, на Русь впервые нагрянули печенеги. Это был кочевой народ тюркского корня, пришедший из Великой Степи в результате извечного «эффекта домино», как это случалось и прежде, и позднее. Из родных краев, с территории современного Казахстана, печенегов вытеснили более многочисленные огузские орды; печенеги двинулись на восток, к Волге, и, в свою очередь, погнали угров. Те, как мы помним, откатились к Киеву, но Олегу каким-то образом удалось спровадить пришельцев дальше на запад. Прошло около двадцати лет, и вот теперь до Днепра добрались новые незваные гости.
Достоверных сведений о печенегах – народе, канувшем в Лету, – сохранилось немного. Кажется, они были черноволосыми, но не узкоглазыми, бороды брили и даже по тем временам слыли нечистоплотными («пожирали вшей», пишет византийский источник). Государства у печенегов не было, они кочевали восемью ордами, иногда орды объединялись, и тогда соседям приходилось туго.
Но в тот раз кочевники «створивше мир с Игорем» и отправились за добычей на Дунай, где приняли участие в болгарско-византийской войне.
Однако так удачно, как с уграми, удалившимися за Карпаты, на сей раз не получилось. Печенеги вернулись и прочно обосновались на богатых травами просторах северного Причерноморья. Они надолго станут соседями Киева и, увеличившись численно, будут доставлять ему много неприятностей.
Первую по счету печенежскую войну пришлось вести в 920 году. Очевидно, киевский князь без труда сумел отбить нападение – «Повесть» лаконично констатирует лишь: «Игорь же воеваше на печенегы».
Больше гипотетический Игорь-1 потомкам ничем не запомнился.
В 940-е годы после длинного ряда «пустых» лет «Повесть» вдруг становится многословной. Начинаются большие события. «Пассивного» Игоря-1 (возможно) сменяет «активный» Игорь-2.
В 941 году состоялся большой морской поход на Константинополь. Сведения, сообщаемые Летописью, можно сопоставить с византийскими источниками. Это первое крупное событие русской истории, так сказать, доступное верификации.
«Повесть» рассказывает о фактической стороне дела довольно подробно.
Князь собрал флот в десять тысяч кораблей. Это, конечно, безбожное преувеличение. Собралось бы 400 тысяч человек – всё население тогдашней киевской Руси могло не достигать такой цифры. Византийцев о нашествии предупредили болгары, мимо чьих берегов должна была проследовать армада. Русы разграбили побережье, творя всяческие зверства: распинали пленных, вбивали им в голову гвозди, «стрелами растреляху» и прочее. Собственно, Летописец тут почти дословно воспроизводит текст византийских хроник, ничего не смягчая. Интересно психологическое раздвоение автора: он вроде бы русский, но не может быть на стороне язычников, которые «мьного же и святых церквий огьневи предаша».
Потом византийцы стянули к столице войска. Произошло сначала сухопутное сражение, в котором греки с трудом «одолеша», отогнав русских к кораблям, а затем и морская битва, где императорский флот одержал уже окончательную победу, используя свое секретное оружие – огнеметы, спалившие игоревы ладьи «якоже молонья» [как молния]. Кажется, русские тогда впервые столкнулись с «греческим огнем», не гаснувшим даже в воде.
Греческий огонь. Скилица. «Хроники»
Всё это, в общем, соответствует иноземным источникам. «Первым вышедший на своем дромоне патриций [Феофан] рассеял строй кораблей росов, множество их спалил огнем, остальных же обратил в бегство». Часть ладей спаслась тем, что, имея низкую посадку, ушла по мелководью, куда не могли заплыть византийские корабли.
После жестокого разгрома князь не отказался от своего намерения захватить столицу тогдашнего мира. Он начал готовить новый поход.
Скорее всего это упорство объяснялось государственной необходимостью. Условия Олегова договора, определявшего жизненно важные для Руси отношения с империей, по-видимому, больше не соблюдались византийской стороной. Это предположение подтверждается тем, что поход 944 года, на сей раз удачный, завершился не нападением на Царьград, а заключением нового договора.
Как уже говорилось, дело обошлось военной демонстрацией, но она была чрезвычайно масштабной. Про «десять тысяч кораблей» Летопись на сей раз не фантазирует, но перечисляет славянские племена, которые князь мобилизовал для экспедиции, присоединив к войску варягов (раз они упоминаются отдельно, то речь видимо идет о специально нанятых пришлых викингах).
Шли и по морю, и по суше. Из Крыма в Константинополь донесли: «Се идуть Русь, покрыли суть море корабли». Из Болгарии сообщили, что русы наняли и печенегов, которые к тому времени превратились для придунайских областей империи в серьезную угрозу.
Византийцы, как в аналогичной ситуации с Олегом, решили, что выгоднее откупиться. Они заплатили Игорю (и отдельно печенегам) дань, а также, по-видимому – опять, как в тот раз, – согласились подписать новый договор.
Игорь отпустил наемных печенегов пограбить Болгарию, а сам вернулся домой.
В следующем 945 году (по византийским, более надежным источникам, это произошло в 944 году) в Царьград прибыло большое посольство. В сохранившемся перечне из полусотни имен подавляющее большинство явно скандинавские (Вуефаст, Шихберн, Шибрид, Стегги, Алвад, Турбрид, три Турберна, два Роальда и так далее). Это дает нам представление об этническом составе ранней киевской аристократии.
«Великый князь рускый и бояре его да посылають… к великым цесарем грецкым корабли, елико хотять, с послы своими и гостьми», – говорилось в договоре, из чего можно заключить, что ранее имелись какие-то ограничения, ныне отменяемые. Однако новый договор, кажется, был менее выгодным, чем предыдущий, и в нем появились нотки неравноправия. В случае нападения болгар (враждебных империи) на византийский Крым, кесарь мог «повелеть» князю русскому «да их не пущает». Более того: если император потребует военной помощи против любых своих врагов, то имеет право запросить воинов «елико хощем». По сути дела, право торговли сопровождалось чуть ли не вассальными обязательствами. И все равно для Киева это было выгодно.
Но своим относительным успехом Игорь попользовался очень недолго.
Осенью того же 945 (или 944) года в Киев вернулся Свенельд, предводитель наемных викингов, которые на обратном пути с Дуная куда-то свернули и хорошенько там поживились. Дружина Игоря обзавидовалась тому, в какие «порты» разоделись «свенельдовы отроки», и стала требовать тоже какой-нибудь добычи. Чтобы далеко не ходить, князь повел их «в Дерева», то есть в соседние леса, к древлянам. Обложил их вдобавок к прежним поборам еще и новыми, для чего пришлось применять насилие. Потом пошел с добычей обратно, но ему показалось мало, и неугомонный князь вернулся за новой поживой, причем взял с собой только часть дружины, должно быть, уверенный в том, что древляне запуганы и не посмеют сопротивляться. Он ошибся. Терпение лесных жителей иссякло. Они перебили свиту Игоря, а самого его убили – по преданию, привязали к двум согнутым деревьям и разорвали надвое.
Убийство Игоря древлянами. Неизвестный художник XIX века
В деятелях ранней русской истории очень трудно разглядеть черты личности – сохранившиеся сведения обычно слишком лапидарны, но в Игоре-2 характер вполне угадывается. Судя по всему, это был человек упрямый, алчный и нерасчетливый. В первом византийском походе он попусту потратил время на грабежи, дав грекам возможность стянуть войска. Договор, который он заключил с империей, как мы видели, получился подмоченным. Поведение князя в древлянской истории выставляет его и вовсе человеком недалеким. Можно также догадаться, что Игорь не пользовался авторитетом у собственных приближенных. Дважды он уступает их давлению: сначала во время второго византийского похода, когда дружина не хочет биться с греками и довольствуется подарками («послуша их Игорь»), и потом, когда воины фактически вынуждают его отправиться в роковую древлянскую экспедицию.
Но трагически закончилась не только жизнь второго (или третьего?) киевского правителя.
Гибель государя поставила под угрозу и само молодое государство. Ведь наследнику Святославу, согласно Летописи, в это время было всего три года.
Игорь Великий
рассказ
В самодальнем древлянском селении, за которым должны были ожидать пришедшие из Киева ладьи, Игорь явил прозорливость, недаром его звали еще и Зорким – не только Игорь Великий или Игорь-Грекобоец. «Великим», правда, только ближняя челядь, а вместо «Грекобойца» некоторые, кому язык бы отрезать, говорили «Грекобежец», бегал-де от греков. Но взор у князя был истинно быстрый, скользительный, примечал, чего обычные люди не ухватывают. Игорь с детства был остроглаз – от привычки к тайным мыслям, от внимания к неочевидностям. Это у черного люда заведено что думаешь, то и говорить. В княжьих палатах не так – усматривать надо, угадывать, не то прозеваешь каверзу, воровство иль того пуще измену.
Игорев взгляд что зацепило? Когда из амбара всё вынесли, и бабы, как положено, заныли-завыли, костлявая старуха, жена деревенского старосты, заплакала бесслезно. Рожу уголком плата трет, а глаза сухие и всё в одну сторону зыркают. А там нет ничего, в той стороне, только старый мельничный жернов на земле валяется, мохом порос. С чего бы ему, жернову, лежать в общинном амбаре, где меха, шкуры да съестные припасы? Какая в старом жернове ценность?
– Ну-ка, ребятушки, – велел Игорь. – Подымите вон ту каменюку.
Дружинники подняли – а под жерновом дощатая крыха, внизу погреб, и в том погребе схрон: меха-шкуры связками, да не медвежьи-волчьи, как наверху, а куньи, бобровые, беличьи!
Вот теперь бабы заревели уже без притворства, и старая дура громче всех.
Староста повалился в ноги. Не забирай всё, кричит, княже, не погуби. Меха мы осенью у купцов на зерно меняем, у нас в лесах своего-то жита нету. Перемрем мы зимой с голоду, коли не на что будет хлеб купить, тебе же убыток – с кого станешь дань брать?
Задумался Игорь – не оставить ли половину пушнины или хоть треть. Вымрет деревня, сто душ, древлянский князек Мал в следующий год на сто шкурок меньше пришлет.
Староста, угадав в князе колебание, заголосил жалобнее прежнего:
– Смилуйся, княже! Твой батюшка у людей последнее не забирал!
Это и решило. А еще то, что у старейшины седая борода жалко тряслась, как у отца в последний день.
Отец хворал долго, всё ему не умиралось. Стонал, охал, молил об облегчении то варяжского Одина, то славянского Перуна, и под конец какой-то из богов над ним сжалился, дал испустить дух без корчей. Тело онемело к боли, приготовилось закоченеть.
Еле ворочая языком, умирающий сказал:
– Дай тебе боги, сыне, прожить тихо. Как я жил…
Сомкнул морщинистые веки и больше уже не отворил. Борода малость подрожала, и всё.
Игорь наклонился поцеловать желтый лоб, шепнул:
– Как ты жил – лучше вовсе не жить.
И потом, при всяком трудном решении, не зная, как поступить, спрашивал себя: а как рассудил бы батюшка? И делал обратное.
Вот и сейчас топнул ногой, крикнул:
– А не надо было брехать князю! «Последнее отымаешь», а у самих вон какие закрома! По лжи вам и кара. Ничего, как-нито перезимуете. Забирай всё подчистую, отроки!
Двинул старосту коленом в лицо, сильно, чтоб не хватался за полы корзна. Древлянец опрокинулся, из расквашенного носа на бороду хлынула кровь.
Серо-бурая толпа, окружавшая амбар, зашумела, закачалась. Князь обернуться не удостоил, много чести, но глаз скосил. И тот, зоркий, углядел быстрое движение. Еще не поняв, что это, а лишь повинуясь чутью, Игорь с рысьим проворством скакнул в сторону, зацепился каблуком за корягу, не удержался на ногах, упал. Отлетела шапка.
Зато остался цел. Двое дружинников крутили руки тощему юношу. Юнош вырывался, кричал зазорное. Я еще и Игорь Проворный, подумал князь, поднимаясь. Шапку ему подал челядинец.
Игорь надел, потянул носом. Сдернул шапку, мазнул ею слугу по роже. Соболья оторочка была запачкана коровьим навозом.
От этого унижения, от досады, что бухнулся в грязь на глазах у дружины, князь пришел в ярость. Он любил яриться, чувствовать себя Перуном, исторгающим громы-молнии. Но кричать не кричал. Помнил, что дед, великий Хельги, в гневе становился тихоголос, и все вокруг в страхе сжимались.
– Знаешь, как поступают с тем, кто на государя лается? – проговорил Игорь еле слышно, а получилось, что и вовсе неслышно. Юнош рвался, заглушал тихую речь воплями.
– Гадина киевская! Жаба поганая!
И еще всякое.
Одноглазый Олаф, десятник, стукнул хулителя жилистым кулаком в затылок. Умолк, повис на руках у воинов.
К Игорю снова пополз староста.
– Смилуйся, княже! Сынок это мой, Томилка! Ему шестнадцать лет всего! Батюшка твой Игорь Большой у нас когда был, на крикунов осерчал, велел их палками побить. И ты вели Томилку побить для науки, только не руби!
Несносней всего было, когда отца называли Игорем Большим, а его – Игорем Меньшим или, того хуже, Малым.
– Батюшка, значит, побить велел? – тихонечко проговорил он.
Старик тянул шею, боялся не расслышать.
– Вишь, не пошло в науку. Мало битья-то. Но коли просишь, рубить твоего сына не буду. Я инако сделаю. Навек запомните, как на князя лаять.
А сам уж думал, какой смертью охальника казнить, чтобы все потом рассказывали и ужасались.
Не торопился с приговором. Пускай глядят, не дышат. Обвел нарочито ленивым взором толпу. Она и подсказала. Крайние, на кого сзади напирали конные дружинники, испуганно оглядывались на лошадей. Древляне – народец болотный, лесной, пеший. Землю не пашут, верхие не ездят. Широкогрудые боевые кони для них – лихие чудища, на которых приезжают железные люди.
Поманил Игорь десятника Олафа, пошептал ему на ухо. Тот кивнул. Когда в позапрошлом году Игорь ездил в степь просить у печенегов подмогу для греческого похода, одноглазый тоже был. Печенежскую казнь они видели вместе.
Привели четырех коней. Мальчишку, всё еще не очухавшегося после удара, растянули на земле. Привязали к рукам-ногам крепкие кожаные ремни.
Толпа стояла в оцепенении, не могла взять в толк. Староста – тот догадался. Чтоб не видеть, взял камень, стукнул себя с размаху по лбу, повалился без чувств.
Потом, когда четыре воина по команде Олафа хлестнули лошадей, и те захрапели, стали рваться, деревенские, конечно, закричали. Очнулся от боли и сомлевший, пронзительно завопил.
Печенеги, конечно, делали ловчее. Потянут – отпустят, потянут – отпустят. У них кони рвали приговоренного долго, чуть не час, и он был всё в сознании, аж осип. Дружинники-то ожгли лошадей слишком яро. Те дернули во всю мочь, а мальчишка хлипкий. Хрустнуло раз, треснуло другой – и поволоклись по траве, хлеща кровью, сначала два куска, потом четыре.
Отстучали копыта, и стало безмолвно. Никто не орал, не плакал.
Уезжал Игорь, подбоченясь, смотрел поверх деревьев. На древлян не оборачивался. Помните, букахи, Игоря Грозного. Я вам не отец.
Это и было величие.
Дед знал отцу цену, потому и держал до седых волос на мелких службах. И внука своего вопреки обычаю нарек тем же именем. Вот-де кто будет истинный Игорь, сей же, квёлый, не в счет. Эх, поживи великий Хельги подольше! Не попустил бы он неудатного Игоря на киевский стол, посадил бы, сходя в могилу, второго, настоящего! Но по злому чародейству в могилу дед сошел, когда истинный Игорь еще на деревянной лошадке скакал. Сел в Киеве лже-Игорь, квашней-размазней, пустил по ветру всё добытое дедом величие.
Приречные племена одерзели, дань стали платить скудно. Печенеги грабили у днепровских порогов караваны, не боясь возмездия. Осерчали цесарцы, отобрали торговые выгоды, которые Хельги добыл у них мечом. Казна запустела, дружина затощала, а отцу хоть бы что! Знай скальдов с гуслярами слушает да ловлями-охотами тешится.
Игорь-второй рос, мужал, скрипел зубами. Сулил себе: будет и он великим, как дед. Тоже пойдет на Цареград, приколотит к Златым вратам свой щит и заставит греков заключить новый ряд, по примеру прежнего.
Во всем старался быть похожим на Хельги. Заплетал косу по-старинному, по-варяжски. Назвал свой меч Блутганг, сиречь Кровопийца. Коня нарек Берсерком-Боебесом. Жену искал, чтоб непременно звали Хельгой, других невест даже не смотрел.
И когда наконец дождался своего часа, развернул орлиные крыла – явил окрестным и дальним землям величие.
Совсем-то уж по-дедовски не вышло. Опалила крылья злая судьба. И сам чуть не сгорел. В черный день, средь черных волн, еле успел прыгнуть в море с ладьи, подожженной колдовским греческим пламенем, и вода вокруг тоже пылала, но он нырнул под огненное пятно и выплыл с той стороны, обожженный, но живой.
А и ладно. Подлинное величие не в том, чтоб никогда не падать, а в том, чтобы, упавши, вновь подняться. И он поднялся, и собрал новую рать, и напугал греков, заставил-таки дать новую грамоту. Потому и зовут его, пускай не все, Игорь Великий. Свидетельство тому – золотая медаль на груди, присланная самим цесарем. А что поганые языки болтают, будто такой бляхой цесарь метит своих слуг, то это лжа и злозавидство.
На реке воины снимали с седел тюки, вынимали собранную в древлянах дань, раскладывали кучами: отдельно дорогие меха сороками, шкуры стопами, жбаны с медом, круги воска. Взяли вдвое больше обычного, уговоренного, потому что пора было пням лесным показать: от Игоря Великого потачки им не будет. Что при отце, годами, недодавали, теперь отдадите, с прибавкой. И впредь не воруйте.
Ныне вой и плач стоят по всему древлянскому краю. Молчит только последняя деревня, обобранная дочиста. Не знает, как хоронить старостиного сына. У них, древлян, ведь как? Они, дикари болотные, чтут богиню Мокошу, что обитает в дому на курьих ногах. Отдают ей всех упокойников. Сначала принаряжают, волосы расчесывают, щеки румянят, чтоб Мокоша – она подслепая – мертвеца за живого приняла. А как ей четыре куска за живого человека выдашь? Тоже еще и об этом Игорь, мудрая голова, подумал, когда преступнику смерть выбирал. Для древлян гнев Мокоши будет еще страшнее самой казни.
Из Киева по Днепру и Припяти пришли ладьи: одна, разукрашенная алыми щитами по бортам, принадлежала князю, девять – дружине. В Киеве воины жили в девяти дворах-гриднях, в каждой свой кошт, своя конюшня, свой корабль.
Так и сейчас встали вокруг добычи, девятью толпами. Предстоял дележ. Рагнар Копыто, всеми уважаемый за справедливость, распоряжался, в какую из куч что нести.
Игорь не вмешивался, это было не в обычае, но чем дальше, тем больше супил рыжие брови, морщил конопый нос. Рыжиной и веснухами он, увы, пошел в отца, не в деда – Хельги в молодости, говорят, был златовлас. Вот Рёрик Новгородский, тот был красноволос, «рёрик» на ютском языке вроде бы и значит «рыжий». Хельги объяснял маленькому Игорю: ты мой внук, а считаешься Рёриковым, потому что он был конунг.
Ни с Хельги, ни с Рёриком дружина так бы себя не вела. Самое лучшее Рагнар указывал класть в кошт старшей гридни – раньше, чем выделял князеву долю. Это с отцовых времен повелось. При дедах – ни настоящем, ни родословном – подобного порядка не было.
Старшая дружина себе много воли забрала. Назад не отнимешь. Игорь, случалось, пробовал, да всякий раз отступался. Чуть что – горой встают, плечом к плечу. Как в прошлом году, на Дунае.
Шел Игорь на греков вторым походом. После незадачного первого не забился в щель, как сделал бы отец, а только шире расправил крылья. Собрал войско, невиданное с дедовых времен. Оглянешься с седла – через поле до горизонта будто серебристая река тянется, блестит шеломами.
Он бы беспременно взял Царь-город, и щит бы свой над воротами повесил. Весь мир славил бы великого кахана Игоря. Но прислал цесарь посла, и тот протянул две руки: в правой меч, в левой – гривна серебра. Выбирай, сказал, архонт Игорус, биться будем или мириться. Биться мы умеем, ты помнишь. А замиримся – базилевс тебе серебра десять возов пришлет и днепровскую торговлю откроет.
– Мы будем биться! – крикнул Игорь.
Но старшая дружина сказала: будем мириться.
Попытался он на своем настоять – сразу все против него стакнулись. Тот же Рагнар обидное крикнул: забыл-де, как мы тебя мокрым кутенком из воды вынимали после греческого-то огня?
Приговорила дружина: откупное взять и поворачивать обратно. Делать нечего, пришлось покориться.
Самую главную княжескую науку Игорь усвоил крепко: истинная сила не в упрямстве, а в уме. Надо быть, как река. Столкнувшись с горой, она вильнет, обтечет сбоку и покатит себе дальше к цели – к великому морю.
И сейчас ссориться с воинами из-за куниц-бобров Игорь не стал. Ибо было ему озарение.
– Плывите в Киев без меня, детушки, – ласково молвил он дружинникам, когда дележ закончился. – Я со своими отроками пока останусь. Поохочусь в здешних лесах до первого снега.
И уплыли девять ладей, осталась только княжеская.
– Садитесь в сёдла, – сказал Игорь своим. Кормщику велел, дожидаясь, проконопатить щели сызнова. Чтоб нигде ни капельки воды, ни пятнышка плесени. Груз будет весь меховой, и много. Корабль сядет в реку по самые уключины.
А озарение на острого умом князя снизошло такое.
Вдруг вспомнил он своей зоркой памятью, что во все древлянских амбарах, в каждом селении, на земле тоже старые жернова лежали. Даже у древлянского князя Мала в закроме.
А под жерновами-то, выходит, у них схроны, и там самые лучшие меха, припрятанные для меновой торговли.
Раньше бы сообразить!
Хотя нет. Кабы сразу всё забрать, оно дружине бы досталось. А теперь шиш вам, дурачье. Мелочью тешьтесь. Главный куш мой будет.
– Куда едем, княже? – спросил Ратьша, поравнявшись.
– В Коростень, к древлянскому князю.
– На что тебе сызнова Коростень? Тебе надо в Киеве быть – собирать товар для греческих купцов, они скоро приплывут. В Вышгород тож надо, поглядеть, хорошо ли стены кладут. А еще в табуны, за Днепр – молодых лошадей для дружины отобрать.
Ратьша был княжий тиун, управитель всего хозяйства. Муж умный, а всё же не господину чета. Потому что ум бывает разный – у кого мелкий, а у кого великий.
– Эхе-хе, – лукаво улыбнулся Игорь. – Везде-то я нужен. И в табуне, и в Коростене. Что ж мне, разорваться?
Комментарий
Про жизнь Игоря Рюриковича (или Игоревича) мы знаем только из «Повести временных лет», что для беллетристической фантазии удобно, но для исторического знания, увы, недостаточно. Источники альтернативной информации очень скудны: византийские летописи и хроника Луитпранда Кремонского «Книга воздаяния», где живописно и с подробностями описана битва греков с русами. Там в V томе (раздел XV) есть одно из самых ранних упоминаний о новом народе – русских, как раз в связи с Игоревым нашествием: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют «русиос» [то есть «рыжие»]». Разницы между варягами и славянами хронист, разумеется, не проводит – для него они все «русы». Сравнительный анализ отечественных и византийских источников, описывающих поход Игоря, дан в работе Н. Полового «К вопросу о первом походе Игоря против Византии» (1961).
Мой Игорь мечтает, чтобы его считали каханом, потому что в ту эпоху к северу от Черного моря самыми могущественными государями были хазарские каханы. «Кахан» звучало пышнее, чем «князь» или «конунг» – и тех и других было много. Титул «великий князь», то есть князь над князьями, войдет в употребление лишь век спустя. В византийских документах киевских правителей называли то «каханами», то «архонтами». Второе титулование, с одной стороны, как бы «цивилизовало» вождя варваров, но с другой понижало его статус – архонты в Византии правили областями.
Остроумная Ольга
Княгиня Ольга
биографический очерк
Ольга, вдова убитого князя Игоря, – единственная женщина среди героев этой книги и вообще единственная по-настоящему выдающаяся женщина во всей древнерусской истории. Это неудивительно. Времена были жестко патриархальные, воинственные. Глава государства одновременно являлся главнокомандующим и во время сражений должен был подавать войску пример доблести. Удивительно, что в момент первого серьезного кризиса во главе государства оказалась женщина – и, не будучи богатырем или полководцем, благополучно справилась с очень тяжелой ситуацией.
Правительницей Ольга стала не только из-за малолетства наследника, но и – даже не «но и», а в первую очередь – из-за своих лидерских качеств, проявленных в обстановке всеобщей растерянности. Древний автор неполиткорректно пишет: «Телом жена сущи, мужеску мудрость имеюще». Следующая сопоставимая по значению историческая деятельница – другая вдова, великая княгиня московская София Витовтовна, – появится только пятьсот лет спустя, и она по всем показателям уступает Ольге.
Неудивительно, что Ольга оставила по себе столь яркое воспоминание. Этому в значительной степени способствовало и то, что Летопись и церковь всячески превозносили княгиню как первую среди русских правителей христианку. «Повесть временных лет», используя весьма сильную метафору, пишет, что Ольга среди «неверных человецех [язычников] светяшеся аки бисер [жемчуг] в кале» и отводит правительнице очень много места.
Правда, большинство сообщаемых сведений по-видимому (и даже наверняка) являются сказками. Перескажу эти легенды очень коротко, ибо они наверняка памятны читателю еще по школе.
Миф о том, как князь Игорь нашел себе невесту, изложен не в Летописи, лаконично (и неправильно) относящей брак к 903 году, а в «Житии», написанном много позднее и наверняка пересказывающим какие-то ранние источники. Девушка была «от языка варяжьска, от рода ни от княжьска, ни от велмож», Игорь встретился с нею случайно, на речной переправе, влюбился и взял в жены.
Знакомство Игоря с Ольгой. В. Сазонов
После этого имя Ольги в хронике не упоминается 42 года, вновь возникая лишь при описании убийства Игоря: «Ольга же бяше в Киеве с сыном своим детьском [малолетним] Святославом».
Древлянский князь Мал, чувствуя себя победителем, предложил Ольге стать ее мужем – то есть, отнесся к ней как к военному трофею.
Вдова приняла послов смиренно, сказала, что мужа ей уже не воскресить, и попросила древлян вернуться в ладью, на которой они приплыли. Киевляне понесли ладью на руках, с почетом – и кинули в яму, где послов заживо похоронили.
Ольга попросила Мала прислать другое посольство, из самых лучших («нарочитых») людей – и сожгла их в бане.
Потом отправилась к древлянам сама, якобы справить тризну по мужу, пригласила на пиршество местных жителей и «иссекоша» пять тысяч человек.
Казнь древлянских послов. Ф. Бруни
Но и этого свирепой вдове показалось мало. Она пришла с большим войском к древлянской столице Коростеню, взять его штурмом не смогла и пообещала уйти с миром, если ей с каждого двора доставят по три голубя и три воробья. Получив эту дань, коварная княгиня привязала птичкам к хвосту горящую паклю, они вернулись в свои дома и запалили весь город. Тогда киевляне без труда проникли за стены и устроили там резню.
Еще одна история, со вкусом поведанная Летописцем, описывает встречу Ольги с византийским императором, который, «видев ю добру сущю лицем и смыслену велми», немедленно предложил на ней жениться. Она поставила условие: пускай кесарь сам ее обратит в христианскую веру. Базилевс так и сделал, после чего княгиня ему сказала, что крестный на крестнице жениться не может. Расстроился тут император, что Ольга его обвела вокруг пальца, да делать нечего – отступился.
Летопись называет княгиню «остроумной» – не в современном значении этого слова (шутки с Ольгой были плохи), а отдавая дань ее сверхъестественно острому уму, по тогдашним понятиям, особенно поразительному в женщине.
Теперь попробуем восстановить, как прожила свою жизнь Ольга на самом деле.
Год ее рождения неизвестен даже приблизительно. Вероятно, в 945 году она была еще молода, если имела только одного сына, к тому же «детьского».
Имя Хельга (в византийской хронике она названа Эльгой) – варяжское, так что в этом «Житие», видимо, право. В окрестностях Пскова, откуда Ольга-Хельга была родом, судя по раскопкам, имелись и славянские, и варяжские поселения.
Расписанных в Летописи «древлянских казней», конечно, не было. Невозможно себе представить, чтобы древляне раз за разом наивно попадались в ловушку, присылая вместо убитых послов новых. Миф про горящих птиц совершенно фантастичен и к тому же в точности совпадает с аналогичной историей в исландском сборнике «Младшая Эдда». Вообще жестокая месть вдовы – один из распространенных сюжетов в скандинавских эпосах.
Но сватовство древлянского князя вполне могло иметь место в действительности. В раннюю эпоху, когда государство было еще не сложно организованной структурой, а воспринималось как личное владение государя, гибель последнего при отсутствии зрелого преемника часто приводила к распаду всего зыбкого объединения. И то, что Ольга каким-то образом – вероятно, жетоко – расквиталась с убийцами мужа, а также подавила древлянский мятеж, сомнений не вызывает. Карамзин пишет: «Истинное происшествие, отделенное от баснословных обстоятельств, состоит, кажется, единственно в том, что Ольга умертвила в Киеве послов древлянских, которые думали, может быть, оправдаться в убиении Игоря; оружием снова покорила сей народ, наказала виновных граждан Коростеня».
«Повесть» рассказывает, что Ольга возложила на древлян «дань тяжку», причем одну треть взяла в свою частную казну. Это значит, что в это время личный доход монарха и бюджет княжества уже существуют раздельно – государство развивается.
Про императора, который вслед за древлянским князем якобы сватался к Ольге, правда лишь то, что киевская княгиня, во-первых, действительно побывала в Константинополе и, во-вторых, приняла крещение.
Первый факт подтверждается византийским источником. Там подробно описано, как Константин Багрянородный принимал «архонтиссу Эльгу Росене».
Константин Багрянородный и его мать императрица Зоя на монете
Произошло это в 957 году (а не в 955, как сказано в «Повести»). Очень возможно, что Ольга стала христианкой именно тогда, зная, что к единоверцам великая империя относится гораздо лучше, чем к язычникам, – предоставляет им всяческие привилегии. Однако в целом визит, похоже, княгиню разочаровал и раздосадовал. В Летописи сказано (и это похоже на реальное событие), что после возвращения в Киев княгиня не слишком любезно обошлась с приехавшими к ней византийскими послами, помянув обиду: в Константинополе ее слишком долго протомили в ожидании аудиенции. Вероятно, унизительно малыми показались ей и полученные там дары. Из византийского документа мы знаем, что в общей сложности княгиня получила от цесаря 700 милиарисиев (серебряных монет) – для правительницы обширной страны ничтожная сумма. Вполне вероятно, что потому при Ольге и не состоялось крещение Руси – из-за несложившихся отношений с империей. В пользу такого предположения говорят и последующие события – война Ольгиного сына с греками. Известно также, уже из западноевропейских источников, что княгиня присматривалась к альтернативному, папскому изводу христианства и даже просила германского императора Оттона прислать в Киев германского епископа. Похоже, Ольга всерьез подумывала обратить подданных в новую религию, но «Повесть» рассказывает, что ее подросший и возмужавший сын был решительно против.
Не совсем понятно, с какого точно времени Ольга начала делить власть со Святославом. Возникает ощущение, что сферы деятельности разграничились естественным образом: Святослава интересовала только война, и он вечно пропадал в длительных походах, а его мать оставалась в Киеве «на хозяйстве», с которым вполне успешно справлялась.
Но на исходе лет Ольга вновь, как во времена древлянского кризиса, продемонстрировала, что она способна управлять княжеством и в военную годину.
В 968 году печенеги, уже полвека жившие в низовьях Днепра, осадили Киев, воспользовавшись тем, что Святослав опять увел дружину в дальние края.
Ольга с внуками «затворися» в городе и сумела отбиться собственными силами, как обычно, прибегнув к «остроумию». (Небольшой отряд воеводы Претича, находившийся вне Киева, прикинулся авангардом всего Святославова войска, и печенеги отступили.)
Год спустя, когда Святослав готовился отправиться в новый поход, тяжело больная Ольга попросила сына дождаться ее кончины: «Погреб мя, иди аможе хощеши» («Схоронив меня, иди куда хочешь»). Из «Повести» можно понять, что княгиня относилась к военным предприятиям Святослава с осуждением.
Три дня спустя, 11 июля 969 года, она скончалась, полновластным государем стал Святослав, и на Руси наступили беспокойные времена.
Гегемон и Архонтисса
рассказ
Девятого сентября, в среду, был назначен средний прием с пиршеством второго разряда и зрелищами третьего разряда для Эльги, архонтиссы северного заэвксинского края, именуемого «Росия».
По сему поводу паракимомен Василейос явился к базилевсу с почтительнейшими разъяснениями. Почтительнейшим, впрочем, был только витиеватый стиль изложения – на самом деле это был инструктаж. Император внимательно и напряженно, будто старательный, но не очень смышленный ученик, слушал своего главного министра и шурина – Василейос приходился сводным братом августе Елене. Они-то, Елена с Василейосом, и правили державой, Константинос Багрянородный только царствовал.
Пока паракимомен говорил про политику, было скучно.
– Все люди, достойные твоего августейшего внимания, гегемон, делятся на две категории: они являются или проблемой, или полезным орудием. Государственная мудрость состоит в том, чтобы первых превратить во вторых, а если это никак невозможно, то устранить их со своего пути.
Голос многоумного паракимомена был высок и пискляв. Василейоса, как и его брата Феофилакта, в раннем детстве оскопили по велению их отца, прежнего базилевса Романа Первого. Император очень любил всех своих сыновей – как законных, так и незаконных. Решение было на пользу и тем, и другим. Евнух не может мечтать о престоле. Это хорошо для царевичей – они не будут опасаться сводных братьев, а еще лучше для самих оскопленных, им тоже ничто не угрожает. Феофилакта покойный цесарь сделал патриархом, Василейоса – министром.
Ум паракимомена, не отравленный эросом, был быстр, остр и блестящ, как стальной стилет.
– Так же, гегемон, мы поступим и с княгиней росов, – продолжил министр, стараясь говорить медленней – знал, что август соображает небыстро. – Сейчас она для нас – проблема. Согласно договору, заключенному с ее мужем тринадцать лет назад, росы должны предоставлять твоему величеству войско, когда тебе будет угодно этого пожелать. Мы несколько раз требовали у них подмоги против арабов, но ни разу ее не получили. Чтобы подействовать на Киав, мы перестали пускать в Борисфен купеческие караваны, но…
Константинос беспокойно задвигался, и паракимомен счел нужным пояснить:
– Ты помнишь, великий, что Киав – это город, А Борисфен – это река, по которой товары следуют от нас на север и обратно…
– Я знаю, что такое Борисфен! – обиделся базилевс. – Просто забыл, что такое «Киав».
– Это центральный пункт всего северного торгового маршрута. Из Киава архонтисса Эльга, по-славянски Ольга, и управляет своим обширным, но малонаселенным краем.