Опоздавшие к лету (сборник) Лазарчук Андрей

15. НИКА, ИЛИ АННАБЕЛЬ

Господи, только бы он жил! Только бы жил! Что еще надо сделать? Я сделаю все. Я смогу. Только бы жил! Хоть бы был день. Днем не так страшно. Днем почему-то проще. Как я устала. Силы берутся откуда-то, но это не мои силы. Моих не осталось. Я устала. Берт его держит. Просто держит руками, чтобы он не ушел. Сердце останавливалось дважды. Рана страшная — пройдет кулак, — и все разорвано внутри. Берт держит. Генерал жив. Мой генерал. Сейчас, сейчас. Как медленно срастается все. Я делаю, не зная, что делаю. Как называется. Но кровь уже не вытекает наружу. Он дышит — с трудом, но сам. И Берт — держит. Держит. Я знаю, чего это стоит. Мы сможем. Скорей бы утро. Темень убьет меня. И пот. Глаза съел пот. Не думать. Все там, в ране. Осталось мало. Края.

Грязь выйдет сама. Вот так. Сколько ее. Задышал легче. Глубже.

Хорошо. Еще грязь. Скопилась. Берт, уже лучше. Расслабься. Сделай, чтобы он просто спал. Помоги закрыть. Просто сведи руками и держи. Вот так. Больше ничего. Скоро, Берт. Несколько минут. Несколько минут. Держи. Не отпуская. Держи. Сейчас. Сейчас. Сейчас. Сей…

Все, Берт.

Можешь убрать руки.

Можешь убрать.

Убери руки.

Ну что ты. Вот так. Понемногу. Одну. Другую.

Ляг, Берт.

У нас все получилось.

Я тоже лягу.

Мы спасли его, Берт. Слышишь? Мы его вытащили. Он живой. Он дышит. Он пойдет дальше. Нужно только отдохнуть. Не знаю, где мы.

Плевать.

Найдемся.

Бернард сторожит.

Невидимы. Да, невидимы.

Скорей бы день.

Господи, как я устала…

16. ВИТО

— Хорошо, — неторопливо, как и раньше, произнес Томаш. — Тогда скажи, пожалуйста, какова вероятность того, что на пустом перекрестке в твою машину втыкается другая, причем в этой другой на заднем сиденье лежит человек, которому ты нужен до зарезу? И при этом оказывается, что он владеет информацией, нужной до зарезу нам? И больше того…

— О, черт! — Ноэль рубанул кулаком по воздуху. — Да я тебе то же самое пытаюсь втолковать, только другими словами!

— Но ведь ты не станешь утверждать, что столкновение это кем-то подстроено?

— А почему, собственно? Именно подстроено.

— Кем?!

— Этими… Вито, как они называются?

— Сайрами, — подсказал Вито.

— Вот именно. Сайрами. Очаровательное название.

— Ребята, — сказал Томаш, — мне кажется, вы поймали зелененького. Провериться не желаете?

— Два-ноль, — сказал Ноэль.

— Ну, друг…— Томаш разочарованно пожал плечами. — Если только для этого…

— Знаешь, Том, — сказал Вито, — хотя наш общий друг и показал тебе сейчас носик, но по существу он прав — на мой, конечно, взгляд, — а кроме того, с тобой трудно разговаривать всерьез — стало трудно. Уж очень постная у тебя морда после столиц. Так что я предлагаю гол не засчитывать и считать предположение серьезным.

— Что — насчет сайров?

— Угу.

— Тогда я ничего не понимаю. Ведь это же был кодон, галлюцинация. Комбинация былых впечатлений…

— А история нашего нового друга Микка тебя не настораживает?

— А какое отношение?.. — начал было Томаш, замолчал — и задумался.

Вито подмигнул Ноэлю, взглядом показал на дверь, и они вышли, оставив Томаша размышлять. Вряд ли он это заметил. В большой и пустой гостиной — почти зале, впору устраивать танцы — развернули два стац-эрма и весь вспомогательный комплекс. Эрмы работали пока в беспилотном режиме, прочесывая сеть в поисках источников материала «черного шара». Стас и Вильгельм сидели спина к спине и смотрели, не мелькнет ли что-нибудь интересное. Прочесывание, по сути, только началось, ждать настоящих результатов было рано. Кое-что эрмы взяли на заметку, бледные разноцветные шарики пульсировали над столом проектора. Вот когда они сведутся в точки, когда между ними пролягут линии — тогда наступит черед пилотов. А пока… пока нужно запастись терпением.

— Ты знаешь, — сказал Ноэль, — все это, конечно, смешно, но если меня еще немного подкачать, я взорвусь.

— Слушай, а этот твой приятель…— начал Вито.

— Он мой друг, — перебил Ноэль.

— Друг, — согласился Вито. — Что мы будем с ним делать?

— Что ты имеешь в виду?

— Не ершись. Друг моего друга — мой друг. Дело святое. Вот я и спрашиваю…

— Куда спешить? — Ноэль помрачнел. — Ты лучше меня знаешь, что такое Штольц-Гусман. Я сделал ему белый релакс, пусть отдышится. Ведь — просто напинали по мозгам. Гады. Это, кстати, в ту же копилку. Не зря же нас не допускают к обвалившимся. Вито кивнул: не зря. Значит, что-то мы могли бы из них наковырять. Но что? Он уставился в стену. Красивые здесь стены… и вообще повезло с домом, мог подвернуться какой-нибудь склад, или подвал, или… странного для дерева палевого цвета панели, сложный и что-то смутно напоминающий узор волокон, темных и светлых: острова в бушующем море, безысходные лабиринты, осенний плющ на скалах…

— Давай-ка, пока он в релаксе, прогоним через него «пьяное эхо», — предложил Вито.

— Можно попробовать, — согласился Ноэль.

Комната на втором этаже, куда поместили гостей, была невелика и почти уютна. Хозяева, уезжая, забрали не всю мебель, и сюда удалось насобирать практически все, что нужно. Микк лежал на широкой кушетке, рядом с ним в плетеном кресле-качалке сидел Кипрос; девушка спала, свернувшись калачиком, на коротком диване. Компакт-эрм попискивал на полу, через маску-дисплей вводя в подкорку Микка бальзамирующие кодоны. Белый релакс был великолепным средством для лечения психических травм, но медики его не признавали, и вряд ли только по причине корпоративной неприязни к Корпусу… впрочем, и эрмеры далеко не все признавали его. В госпитале Корпуса, например, имели и использовали свою методику…

— Ты бы поспал, Кип, — сказал Ноэль. — Боюсь, что завтра…

— Я думал, — сказал Кипрос. — Я могу рассказать, до чего додумался. Но только взамен на гарантии, что вы меня не засадите в психушку.

— О психушке нам остается только мечтать, — сказал Вито. — Как о несбыточном и прекрасном.

— Поговорим, Кип, — сказал Ноэль. — Сейчас мы запустим одну забавную штучку…

«Пьяное эхо» было развитием знаменитого «детектора лжи», но служило для других целей. Компьютер выбрасывал слово, требовалось в ответ сказать другое. Отслеживались степень и характер ассоциативности, вегетативные реакции, скрытые или подавленные мышечные и глазодвигательные ответы. Результатом было составление схемы активных полей коры и некоторых подкорковых зон. В общих чертах это напоминало зондаж информсетей в поисках источников загрязнения. Ноэль сменил маску-дисплей Микка на управляющие очки, приладил наушники и ларингофон. Несколько секунд лицо Микка было ничем не прикрыто. Вито передернуло: было противно видеть замаслившиеся, чуть прищуренные глаза в обрамлении погибельно-черных век. Неразборчиво буркнуло в наушниках, и Микк тотчас отозвался.

— Жизнь, — хрипло сказал он.

Снова буркнуло.

— Холод, — сказал Микк.

— Предупреждаю, парни: все это в порядке бреда, — начал Кипрос. — Никакой точной информации у меня нет, так — слухи, обрывки… домыслы… Короче: где-то здесь, в Альбасте, была — а может, и есть до сих пор — лаборатория по принципиально новым типам биологического оружия. Абсолютного оружия. Суть которого вот примерно в чем: не убивать солдат противника, а заставлять их воевать на своей стороне. И даже не то чтобы воевать… Короче, враг — по нажатии, условно говоря, кнопки — становится своим. А свои, естественно, — все как один… В общем, не знаю, как именно — в деталях — все это должно было выглядеть, но механизм был примерно такой: крупный — крупнее оспенного — вирус поражает мозговую ткань, сама болезнь протекает легко, ну, не в этом дело: дело в том, что помимо репродуктивной программы вирус вводит в клетку — в нейрон — еще и специальную программу, и по этой программе клетка делится, прорастают в заданных направлениях аксоны, дендриты — короче, создается дополнительная нервная сеть. В норме она себя никак не обнаруживает. Но по особому сигналу — активизируется, практически отключает сознание, человек становится восприимчив к непривычным для него раздражителям, ультразвуку, например… в общем, становится неким биороботом, готовым выполнять скрытно подаваемые команды. Я абсолютно уверен — правда, доказать не могу, — что лет десять назад прошла серия опытов по созданию таких биороботов — правда, хирургическим путем — и они закончились успешно. Но у военных возникли трения с НБ. На какое-то время пришлось — ну, не законсервировать тему, но хотя бы сделать вид. Тогда и перенесли лабораторию сюда. И вот то ли во время перебазирования, то ли каким-то образом после — произошла утечка. Я думаю, порядка пяти лет назад. То ли этого не заметили, то ли не придали значения. А вирус оказался тропным не только к человеческой мозговой ткани… и вообще — мутировал… вирусы мутируют прекрасно… Короче: наш город — дома, подвалы, всяческие подземелья, канализация, свалки, пустыри, я не знаю, — в общем, все что угодно, — все это стало одной огромной генноинженерной лабораторией. В роли скальпеля — тот вирус, в роли хирурга — случай… Микк принес мне двух десятиногих тараканов, которые обходятся без кислорода, живут в бензине и жрут стекло. Медленно, но жрут. В машине, пока мы ехали, он пытался рассказывать о них же — якобы они под всем городом прорыли ходы и проникают в дома, чтобы… чтобы жрать людей. А люди ничего не могут сделать, потому что все заражены, у всех в мозгах дополнительная схема, которая реагирует на этот тараканий запах и отключает сознание. Или вгоняет человека в шок. Или еще что-нибудь. Я слышал о желтых крысах, они не прогрызают норы, а способны просачиваться — буквально — в самые узкие щели. Новых мух видели все: очень деликатные, не пристают, но всегда держатся поблизости. Или этот мох на газонах… Так вот: ребята, которые сбацали все это, озабочены теперь, чтобы не полезла квашня из кадки. Про дополнительную нашу схему они знают на порядок больше нас. И знают, чем и как воздействовать на нее. И воздействуют. И поэтому мы почти не замечаем того, что происходит вокруг, и уж совсем — не боимся. Не общаемся ни с кем за пределами привычного круга. Супер, если бы это был не ты — хрен бы я мог что-нибудь сказать. Тебе — могу. Это пока сильнее. Может быть, только пока. Это карантин, ребята, и вместо колючки на столбах — электроды в мозгах. Причем такие электроды, которые не выдрать. А пока мы гуляем там, где можно гулять, — они размышляют, как бы нас приморить без особого шума и без вони. Поэтому, парни, давайте прислушаемся сейчас к себе и скажем: может ли кто-нибудь из нас дать немедленно деру, а если нет — то почему?

— А где обещанный бред? — спросил Вито.

— До бреда дойдет, — пообещал Кипрос. — Так что? Слабо сбежать?

Куда-нибудь в горы? Ладно, пропустим. Продолжаю: в девяносто седьмом году в Бразилии проходил длительный эксперимент из серии «земных звездолетов» — сбалансированная экология и прочее.

Тогда впервые применили компьютерную систему оптимизации флоры: датчики собирали информацию о самочувствии растений, процессор ее обрабатывал, эффекторы производили необходимые действия: подкормку, поливку, облучение — в общем, все, что нужно. И замкнули систему на экипаж — по типу сенситивного управления телерамами: рама сама выбирает ту программу, которая обеспечивает наилучшее самочувствие и настроение хозяина. Ну и там все нацелено на то, чтобы экипажу было очень хорошо. Им и было очень хорошо, психологи руками разводили. Полгода они провели в этом биостате, а через полгода после выхода все четверо — их там четверо было — перемерли; кто-то из окна выбросился, кто-то от инфаркта — уже не помню подробностей. Можно не комментировать, да? Так вот, помимо всех прочих странностей, там была такая: все они вели дневники. По условному календарю. И у всех в этих дневниках было не по сто восемьдесят записей, как должно бы быть — по числу дней, — а у кого на три, у кого на пять больше. Причем невозможно было понять, откуда взялись эти дополнительные дни, и даже четко вычленить их так, кажется, и не удалось.

— Я читал об этом, — сказал Вито.

— Короче, эта сбалансированная биосфера, стремясь сделать ребятам приятное, стимулировала выработку эндорфинов и, возможно, аутогенных галлюциногенов. И у ребят возникала какая-то мнимая реальность, в которой они жили, как в обычной, первой…

— И ты хочешь сказать…— начал Ноэль, но Кипрос перебил:

— Да. То же самое. Только в масштабах города — и с отягчающими факторами.

— Вряд ли это самое страшное, что может произойти, — сказал Вито.

Кипрос набрал в грудь воздуха, чтобы достойно ответить, но не успел — Ноэль обнял его за плечи.

— Расслабься, Кип, — сказал он. — Ты связался с эрмерами, а эрмеры — люди простые, грубые, гипотез не измышляют… Понимаешь, какая штука: материал, с которым нам приходится работать, позволяет резвиться как хочешь — в поисках объяснения. Объяснение обязательно найдется, полное, универсальное, может быть, даже изящное… Но если ты в него поверишь, то тебе тут же подвернется нечто такое… понимаешь, да? Мы поначалу очень объяснениями увлекались, и все об это как следует стукнулись: и Вито, и я… нам хорошо, мы хоть живы остались. А был у нас такой Сихард, талантливейший парень… вот. Пытался проверить свою теорию…

— Подождите, ребята…— Кипрос помотал головой. — Ноэль, ты что — хочешь сказать, что вы не пытаетесь объяснить… все это? Не верю.

— Давай я скажу, — Вито тронул Ноэля за локоть. — Видишь ли, Кип, мы имеем дело с чем-то, на сегодняшний день объяснения не имеющим. Одна закономерность, впрочем, известна: если связно сформулировать какую-нибудь гипотезу и начать ее проверять, то сначала она получит блестящее подтверждение, а потом будет начисто опровергнута. И опровергнута, как правило, шумно и грязно. Понимаешь, почему мы не проявляем энтузиазма?

— Хотя, естественно, в анналы мы всё, что ты сказал, занесем, — усмехнулся Ноэль. — У Вильденбратена, помнишь: «Жизнь, конечно, имеет смысл, но человеку он недоступен»? Вот что-то подобное и в нашем деле.

— Знаешь, как в Корпус отбирают? Тебе Ноэль не рассказывал? — Вито зашарил по карманам в поисках сигарет. — Всякие предварительные проверки — это чепуха. Главный тест — на стрельбище. Мишени движущиеся, управляются якобы компьютером… то есть и компьютером, конечно. Но главный фокус в том, что, когда ты прицелился и давишь на спуск, срабатывает датчик, на мишень подается сигнал — и она или прячется, или отходит в сторону… Короче, все сделано так, что попасть ты в нее не можешь, но на то, чтобы сообразить, — времени тебе не отпущено… плюс всяческие шумовые эффекты. Короче, если ты истратил больше двух патронов, эрмером тебе не быть. В идеале — ты должен вообще ни разу не выстрелить. Хотя объявленная цель — поразить десять, что ли, мишеней. Понимаешь?

— Кажется, да…— медленно сказал Кипрос.

— Томаш расстрелял все патроны сразу и попросил еще, — сказал Ноэль. — Это чтобы ты не думал, будто мы суровые догматики.

— Томаша мы любим не за это, — сказал Вито. — Томаш — это особая статья.

— Статья расходов, — уточнил Ноэль.

— Ладно, можно меня не убеждать, — сказал Кипрос. — Я рассказал — вы услышали. Может, пригодится.

— Пригодится, дружище, — сказал Вито.

— Микки, слушай меня внимательно, — глядя Микку в глаза, заговорил Ноэль. — Я нашел, что именно тебя беспокоит. Тебе довольно грубым способом загородили доступ из долговременной памяти в сознание. Это, собственно, и есть цель методики Штольца-Гусмана. Я разобрался в их кодировке и могу этот барьер убрать. Давай сейчас без эмоций подумаем, следует ли это делать. Там, за барьером, память о том, что происходило не в действительности — а в так называемой мнимой реальности. Возможно, конечно, вместе с этими оказались и какие-то необходимые сведения…

Микк поднял руку ладонью вперед.

— Это я все знаю, — сказал он. — К тому же барьер этот не сплошной, что-то через него проходит — короче, я имею представление, чего именно я не помню. Это важное, — он голосом подчеркнул: важное. — Так что… давай.

— Ладно, — сказал Ноэль, поднимая гипноген. — Смотри сюда.

Вито отошел на два шага и встал, слегка сгорбившись, опустив чуть согнутые в локтях руки — готовый, в общем, ко всему…

17. ТАТЬЯНА

Топили на огне воск и лили в воду — плошку за плошкой. Воздух был тяжелый и сырой. Керосиновый чад плыл по ногам. Нити сажи тянулись с потолка, колебались и вздрагивали. Кто-то бубнил в углу. Мерзли пальцы.

Слабый свет раннего утра дрожал в высоком окне. Леониде помогал Куц — Куцый, как звали его в школе, в этом году он ее закончил и, напуганный исчезновениями одноклассников, не поехал, как собирался и заранее хвастался, в Ленинград, в какое-то там особое училище рисования, а просидел пол-лета на берегу с планшетом и цветными карандашами. У Леониды он брал книги и разговаривал часто и подолгу и с ней, и с Фомой Андреевичем, — и после этих разговоров во взгляде его появлялось превосходство, и за это Татьяна его не любила. Его вообще мало кто любил. А вот теперь он, голый по пояс, обмотанный веревками, с медной на груди пластиной, помогал Леониде в ее малопонятном пока деле.

Дима крупно вздрогнул, задремывая, и Татьяна погладила его по голове, так уютно лежащей у нее на коленях. За эти странные сутки Диме стало намного лучше, и все-таки он еще слаб — ветром качает… и спит, каждый удобный момент — спит. Но тут почему-то все спят, даже Фома Андреевич, она видела: свернулся в уголке на телогрейке… и сама она — как все… Каменные стены позволяли чуть расслабиться.

Леонида тихонько запела, и Куцый ей вторил: голосом, без слов. Тихое это пение наполнило пространство. Звучал сам воздух. Ярче стал свет. Шевельнулись люди. Медленно сойдя в тишину, голос стих, и все улеглось, и люди замерли — уже в тревожном ожидании.

Да, теперь, наверное, уже скоро…

Незадолго до полудня, сказала Леонида. И поправила себя: полдень у нас — это примерно половина одиннадцатого. А незадолго — это, может быть, и за два часа…

Татьяна не слышала, как подошла Окса, наклонилась над плечом, шепнула: пойдем, велено помыться. Татьяна осторожно высвободилась из-под Диминой головы, подменила себя свернутым ватником, грустно и с нежностью подумала: вот будет разочарование у человека… Окса держала в руках сложенное в стопку упрессованное белье. Сама она его и шила вчера — по Леонидиным наброскам.

Мылись в темной каморке рядом, поливая друг друга ковшиком из кадки с теплой, почти горячей, водой — впервые за бог знает сколько дней. Татьяна, Окса и Марья Петровна, сорокаслишнимлетняя продавщица орсовского магазинчика, — все три женщины отряда. Если не считать Леониды. Но Леониду было почему-то затруднительно числить и женщиной, и членом отряда. Она была отдельно от всех.

Вытершись, оделись в просторные бязевые рубахи и мешковатые штаны. Всё: горловина, рукава, штанины, пояс — затягивалось вязками наглухо, как кисет. Что ж ты, Ксюша, швы-то не заделала?

— спросила недовольно Марья Петровна. Разлезется ведь… А, махнула рукой Окса, мой Васька как говорил: танк рашшытан на сорок минут боя, и усе. На раз надеть. Бог свят, перекрестилась Марья Петровна.

Леонида вновь тихо напевала, когда они к ней подошли. Окса шагнула первая, но Леонида покачала головой, посмотрела на Татьяну. Татьяна встала перед ней, развела руки. Хотелось закрыть глаза. Истонченное почерневшее лицо Леониды было страшно. Окуная пальцы в растопленный воск, Леонида медленными движениями стала наносить какие-то знаки на рубаху Татьяны. В местах прикосновений кожа съеживалась. Повернись, без слов сказала Леонида, и Татьяна послушно повернулась. Знаки легли на спину. Еще раз повернись. Горячий палец коснулся скулы, очертил линию над бровями, через другую скулу спустился к уголку рта, прошел под нижней губой, поднялся, замыкая линию. Татьяна была уже где-то не совсем здесь. Прикосновение к ушам, к ноздрям, жгучее движение между ног, жар в коленях, стонущая боль в кончиках пальцев — были уже не ее. Далекий шепот пришел откуда-то, коснулся глаз. Она видела теперь, что все вокруг состоит из слов, из незнакомых знаков, воздух распадается на знаки, некоторые вещи пропадают совсем, зато стены превращаются в страницы книги. Нимрод, прочитала она название главы, и заметалось эхо: Нимрод, Нимрод, Нимрод… Та, что облачалась потом в ватные штаны и телогрейку, натягивала сапоги, укутывала голову шерстяным платком, мазала руки какой-то быстро сохнущей, стягивающей кожу дрянью, — была не она. Она лишь рассеянно следила за этими странными действиями и пыталась разобраться в письменах, из которых состояли стены. И люди были письменами — перемещаясь и меняясь, они составляли все новые и новые фразы, слагающиеся в строки и строфы. Смысл их был ясен, но нельзя было сказать то же словами простого языка…

Бледный, как бумага, Дима — между черно-железным Архиповым и краснолицым Малашонком, матросом с застрявшего у лесоперевалочной пристани буксира, все в одинаковых белых бязевых рубахах и кальсонах, означали: бесконечность имеет размер — нет лишь способа измерения ее; с появлением же способа бесконечность обратится в свою противоположность, в ноль; точно так же нет способа определить, полон наш мир или недостаточен, — и если появится способ, исчезнет мир… Как узнать, с какой стороны зеркала находимся мы?

Пение Леониды будило застывшие когда-то письмена, они обретали блеск и движение. Ртутными ручейками текли они по стенам, и из-под истекших выступали другие — древние и жуткие. Как само время.

Год — эпоха. Четверть века — смена знаков. Три века — новый язык, а значит — новое все. Тысячелетие — мрак. Три тысячелетия — бесконечность. Шесть — возврат. Соприкосновение. Муки рождения и смерти. Возобновление царств.

Нет ничего в прошлом.

Прошлое родится заново — как оправдание настоящему.

Вспыхнет, как звезда, и остынет темными планетами-брызгами… И не будет солнца в этом мире, ибо свет станет тьмой, а тьма — светом.

И ложь воплотится в тела и предметы, став истиной, а истины утратят имя свое.

И никто не скажет на белое — «это белое», а на черное — «это черное», ибо ни белого, ни черного не останется в том мире из этого, а то, что останется, назовут другими словами. Одиннадцать, стоящие в ряд у стены, значат: сгустились тучи, и поднимается ветер. Небо темнеет от стрел. Дым полей застилает солнце. Враг, вышедший на брань, горд собой, и нет ему равного в схватке. Не увидят ушедших плачущие, и много сирот пойдет по дорогам, не в силах забыть тепло. Лишь к живущим жестока судьба…

Автомат странно мягок в руках.

18. АННАБЕЛЬ

Невидимые, они прошли мимо стражников, сонно обвисших на древках крестовидных копий. Похожая на желоб дорога уходила в седловину меж двух холмов, а за холмами лежало то, что Аннабель недавно видела сверху, посылая на разведку дымок, генерал и улан — в прежней службе, и только Берт еще не видел. Может быть, стоило бы это обойти, но нужны были лошади — а лошади там были. Лошади, упряжь, повозки. И лишь два солдата в белом. Был резок свет раннего дня, безветрие угнетало. Над невообразимой пустошью Эуглека — сюда их вынесло из изнаночного мира — лишь начинали собираться плоские еще, похожие на шляпки от Кроллиана, облака на вершинах термиков. После полудня они набухнут, как грозди, прольются — или не прольются — дождем, прибивая тонкую пыль когда-то цветущей долины… Нежна была дорога под ногами.

Пронзительно стояла тишина.

Молча кружили впереди вороны.

Изогнулась трава на обочинах. Изогнулась и посерела. Оставшись живой.

Страшно хотелось пить.

Генерал был бел, как сама смерть, но шел, отказавшись от помощи, сам. Берт и улан лишь страховали его. Даже ранец он не отдал, как ни просили.

После полудня может собраться дождь.

Может и не собраться.

Боже, как глупо все. Как бездарно.

Привыкнув к скоростям, невыносимо перебирать ногами и делать вид, что движешься.

Пологий подъем незаметно перешел в пологий спуск, и открылся взгляду котлован.

А секундой раньше — настал смрад.

Но — смрад, непохожий на смрад человеческих скоплений: такой она знала и не относилась к нему слишком нервно. И ее доля бывала в том, так стоило ли морщить нос? Нет, этот смрад напоминал почему-то о тех уровнях в логове Дракона, ниже которых их не пускали; или о дымных осенних вечерах на ферме Зага Маннерса, ее первого антрепренера. Или даже о парфюмерных фабриках Дэнниусов, там ей приходилось бывать… Необозримое море тел открылось им.

Голубовато-бледные, голые, уродливые, тела лежали, или сидели, или бродили меж других таких же тел; ни осмысленности, ни тоски не было в этих перемещениях. Взявшись за руки — попарно, по трое, по четверо — исполняли медленные движения, как на репетициях танцкласса. И где-то в глубине этого моря, как остров, чернело пустое пространство, и в центре этого пространства, этого голого острова, поднималась, похожая на росток бамбука, коленчатая башня. Ревматические сочленения ее светились красным, видимым даже днем светом. Она была омерзительна.

Стократ омерзительнее голых и грязных тел, копошащихся у ее подножия.

Берт булькнул горлом. Аннабель покосилась на него. По серому лицу Берта катились крупные капли.

— Идем, — сказала Аннабель и сглотнула, сдерживая позывы к рвоте. — Бернард, завяжите глаза. Я думаю, нам тоже стоило бы завязать…

— Я смогу, дочка, — сказал генерал. — Кому-то надо видеть и глазами…

— Только не вам, генерал, — сказал Берт. — После этой ночки — нет.

— Это уж точно, — подтвердила Аннабель. — Ладно, не будем делать проблему. Пойдем с закрытыми глазами, надо будет — откроем…

— Ваше величество, я мог бы…— начал улан, но Берт похлопал его по плечу и молча покачал головой.

Аннабель уже закончила накладывать «кошачий глаз», когда заметила перемены в поведении людского теста. Там, ближе к башне, вдруг начались непонятные мелькания, рябь, обозначился такой вот рябящий круг — с два футбольных поля, не меньше, — и в круге этом рябь все усиливалась, все убыстрялась, а потом вдруг кажущееся сплошным полотно тел лопнуло, разошлось на отдельные полосы, и полосы эти побежали от границ круга к центру, пересекаясь под углом и образуя острый клин, все увеличивающийся и темнеющий, и вдруг стало понятно, что в этом клине люди стоят, или лежат, или что еще делают? — не в один, а в два, в три, в четыре слоя, и все новые волны набегают на него, увеличивая, увеличивая, увеличивая толщину этого страшного месива… А через миг клин задрожал, как желе, расплылся — и распался на мельчайшие пылинки, и там, где следовало ожидать увидеть груды раздавленных, изувеченных тел, не оказалось ничего… Серая земля.

— Может, все-таки лучше обойти? — неуверенно сказал Берт. — Попадем в такую давильню…

— Не обойдем мы, — сказала Аннабель. — Лучше и не пытаться.

Она не смогла бы описать то, что видела и чувствовала в своем развоплощенном полете, но все ее новые знания и инстинкты буквально кричали: не подходить! Не трогать! Даже не смотреть пристально на это!..

Похоже было на то, что вся странная, нечеловеческая магия гернотов воплотилась в мертвых почерневших деревьях, низких каменных лабиринтах, стелах из красного кирпича и выдавленных в земле, как в сургуче, печатях с неразборчивыми письменами. Не темным, неразборчивым и злым веяло от них — нет: четким, холодным, выверенным, бесстрастным, мертвым — мертвым и обращающим в мертвое просто по природе своей. Аннабель с высоты смотрела вниз, видела черные деревья, стелы из красного кирпича и выдавленные в земле печати, но сквозь все это проступало и исчезало тут же то бронзовое сочленение, то стальные жвалы, то ажурный скелет крыла, то фасетчатый глаз…

— Только прямо, — тихо сказала она. — Без паники. И ни во что не вмешиваться…

Аромат истлевших, раздавленных цветов принял их в себя. Он пьянил, как светлое вино, и отнимал часть веса, как вода. Идти было легко, труднее — держать равновесие. Край людской толпы был близок, но приближался как-то слишком медленно — медленнее, чем они шли. Будто кто-то невидимый подбрасывал на дорогу лишние футы.

Потом, как из тумана, на земле поперек пути проступила красная полоса. Аннабель подошла к ней и остановилась. Справа и слева подошли и остановились спутники. Полоса — точно такая же — появилась бы, если бы сквозь щель на землю падал резкий и яркий чистый красный свет. В ней было около шести футов ширины. Можно было тронуть ее ногой или острием меча или присесть и протянуть руку — но Аннабель знала уже, что не будет этого делать. Прыгнуть — пожалуйста. А дотрагиваться… Пусть пьяные ежики дотрагиваются.

Если посмотреть глазами… Она открыла их и тут же закрыла, ошеломленная. Будто вихрь горящих бабочек налетел на нее. Нет, глазам здесь делать нечего…

А как же тогда улан?

Чуть позже. Сначала — самой.

Она отошла на три шага, разбежалась и прыгнула. Это был странный замедленный прыжок, почти полет, растянутый на долгие секунды, и можно было успеть посмотреть по сторонам и вперед — и выбрать место приземления, и вниз — просто из любопытства…

Бездонная пропасть, прикрытая полузеркальной пленкой, проплывала под ней. Никогда еще не-зрение не обманывало ее, может быть, не обманывало и на этот раз. Она, не отрываясь, смотрела на утесы внизу, на скальные обломки, на далекие тонкие пики, на уходящие все ниже и ниже ступени террас и карнизов, на багровое зарево, подсвечивающее оттуда, снизу, прикрывающую пропасть тончайшую пленку, — а потом, будто кто-то щелкнул выключателем, она видела уже лишь отражение в этой пленке и не видела ничего кроме… Большой и полный человек, держа ее за руку, вел за собой, безвольную и вялую, по длинному коридору с бесконечным рядом окон с одной стороны и бесконечным рядом дверей — с другой. Квадраты солнечных отпечатков лежали на полу, готовясь перебраться на стену. Они шли, и шли, и шли, молча, обреченно, никуда уже не торопясь, и за их спинами открывались, и открывались, и открывались двери, и что-то выходило из дверей и шло следом, пристально глядя в затылок… Аннабель коснулась ногами земли и тут же обернулась. Да, с этой стороны пропасть была видна, и было видно, до чего же она широка. Не выше оловянных солдатиков, стояли на том краю ее спутники. Вот Берт и улан, отступив на несколько шагов, разбежались и прыгнули разом. Улан оттолкнулся сильно, с запасом, и теперь уходил в высоту, почти в зенит, уменьшаясь и теряясь из виду. Берт, наоборот, плыл над самой закрывающей пропасть пленкой, руками и ногами делая медленные движения — как снятый рапидом бегун, разрывающий финишную ленту…

Медленно. Медленно. Не верить ничему. Ничего нет. Есть только земля под ногами. Есть то, что надо обойти, и есть те, кто идет за тобой. Ни вправо, ни влево не ведут никакие дороги. Нет лестниц вверх и ходов вниз. Нет пути назад. Лишь вперед — как по ущелью. Тупое спокойствие. И — медленно, медленно, медленно. Игра на скрипке. Чародейский вид. Литые башни без проникновения.

И окон нет…

Не-зрение утрачивало власть

Безумное стремление остаться. Безумное втройне, нет — вчетверне. Загадочная книга прорицаний… Где провозвестник высших архенонов вдруг предстает фанерным силуэтом, читающим заученные тексты. Смятенна явь…

…наслаивалось что-то непрямое, но косвенно присущее природе пространства при престранных преломлениях… Эй, кто-нибудь, рискните отозваться! Молчание и эхо. Пустота. Железный тихий звон. Злосчастные хариты… И вас минет та чаша искупленья. Кровавых казней кончена кадриль. Законы бытия непостижимы…

…как уровни грозы — от пузырей на лужах до перьев самых верхних облаков, все составляло полное единство, и ритм ударов грома… Ритм!

навевал воспоминания о полных наслажденья Ритм! Ритм! Ритм!

Не сметь! Остановиться!

египетских ночах и вавилонском — нет, не пленении: соблазне Не дышать — пока не завертятся огненные круги перед глазами. Толчок в спину. Стоять! Всем стоять! Не двигаться! Не подчиняться! Против ритма! В подчинении — смерть! Алые цветы смерти… обманчиво…

увитая плющом лежало

обратиться любовь к огню

и краски витражей

немногое осталось даже нищий отдаст

и тот последний долг

последний поцелуй

рискуя всем

родятся от искусства уходя

жестоко

знать

и мир

и благодать

придя

в багровых облаках

вновь

без ответа просто трясет, трясет, как по проселку… где?

А, вот они

заранее поверившие в бегство, в возможность бегства

вперебой

желая уступить

Ржавчина! Ржавчина! не поддаваться ритму!

РЖАВЧИНА!

Все рухнет, если дотронуться.

Нет! Стойте, генерал, стойте!

Я вам приказываю!

Не оборачиваясь — идет.

Узкий, не разминуться вдвоем, железный мостик — раскачивается под ним. Внизу, в ущелье, — пламя.

Любовь к огню — любовь к Богу…

Ущелье плотно набито огнем.

Жар колеблет видимый мир.

Как все качается и скрипит!..

Он стоял спиной к ней и смотрел в окно.

— Пока вам везет, — сказал он, а может быть, и не он, потому что Аннабель не видела его лица. — Но это ничего не значит. Яппо запускает креатур, герноты их уничтожают, убито уже больше ста, не знаю, сколько точно. Это все выдохлось, как выдыхаются все неудачные наступления. Вы можете пройти еще сто миль, можете дойти до столицы, можете ворваться во дворец, даже можете убить несчастного короля Германа… Не изменится ни-че-го! Потому что территория, которую по привычке называют Альбастом, давно не Альбаст. Альбаст умер, и из шкуры его сделали механическое чучело. И думать надо не о том, как вдохнуть жизнь в то, что уже не может быть живым, а о том, как уничтожить его, потому что опасность неоспорима, и в этом я с Яппо согласен полностью.

— Что делают герноты с трупами убитых креатур? — спросила Аннабель почему-то мужским голосом.

— Закапывают в землю — что же еще? — пожал плечами человек у окна.

— И Яппо это, конечно, знает…— сказала Аннабель. — Может быть, он умнее, чем мы о нем думаем.

— Возможно. Возможно, ты и права. Да, такой вариант мне в голову не пришел бы…

— Помнишь, ты говорил как-то, что верующие считают, будто Бог создал окаменелости, когда творил мир, чтобы у людей возникла иллюзия бесконечного прошлого? А не кажется ли тебе, что сейчас мы разглядываем некую окаменелость, которая призвана создать иллюзию бесконечного будущего? А на самом деле… Человек у окна заинтересованно обернулся, и Аннабель с ужасом узнала его…

без верха и низа без

трения и тепла без луны

руками изготовления тип