Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория
На поверхности Сарта играют блики, и на миг Адди хочется помолиться, окунуть руки в неглубокую речушку, но ей больше нечего предложить богам и нечего им сказать. Когда было нужно, они не ответили.
За поворотом, за рощей деревьев, среди невысоких холмов серыми каменными домишками, что укрылись в чаше долины, поднимается Вийон. Он разросся, немного раздался вширь, как мужчина в расцвете лет, однако это все та же деревушка. Вот церковь и городская площадь, а там, чуть позади центральных улочек, зеленеет опушка леса.
Адди не сворачивает к городу, а направляется на юг. К дому.
В конце переулка по-прежнему стоит на страже старый тис. За пятьдесят лет на ветках прибавилось узлов да ствол расширился, а в остальном дерево не изменилось.
И на мгновение, когда в поле зрения попадает угол дома, время вдруг зависает, и Адди снова становится двадцать три года. Она возвращается домой из городка, или с реки, или от Изабель, несет таз со стиркой на бедре или пачку листов для рисования под мышкой. В проеме двери вот-вот покажется мать с испачканными мукой руками, раздастся ровный стук отцовского топора, тихие вздохи Максим, их кобылы, – та, как всегда, хлещет по бокам хвостом и жует траву.
Адди подходит ближе, и наваждение рассеивается, превращается в воспоминание. Лошади, конечно, давно уж нет, отцовский сарай покосился на одну сторону, и на заросшей сорняками земле возвышается все такой же мрачный родительский дом.
А чего она ожидала? Прошло пятьдесят лет. Адди знала, что никого здесь не найдет, но один лишь вид заброшенного родного очага выбивает ее из колеи. Ноги сами по себе несут Адди по грязной дороге к покосившимся стенам отцовской мастерской.
Она толкает дверь – гнилая створка крошится – и входит в сарай. Сквозь растрескавшиеся доски проникает солнечный свет, полосами пронзая тьму, воздух пахнет увяданием, а не свежеструганным деревом, насыщенным и душистым. Все до единой поверхности покрыты плесенью и пылью. Инструменты, что отец использовал каждый день, изъедены красно-коричневой ржавчиной и валяются заброшенными. Полки почти пусты – деревянных птичек нет, осталась только большая неоконченная чаша, скрытая слоем паутины и грязи.
Адди смахивает пыль и наблюдает, как та тут же вновь появляется под ее рукой. Сколько лет назад его не стало?
Адди заставляет себя выбраться наружу и замирает. Дом ожил или по крайней мере начал просыпаться. Из трубы стелется струйка дыма. Окно распахнуто, тонкие занавески полощутся на ветру.
Кто-то все еще здесь живет.
Нужно уходить! Дом давно ей не принадлежит, но она уже торопливо пересекает двор и поднимает руку, чтобы постучать, однако на полпути замирает, вспомнив ту ночь, последнюю ночь прошлой жизни. Адди так и топчется на ступеньке, мечтая, чтобы выбор был сделан за нее, и все же она уже дала о себе знать.
Колышется занавеска, окно загораживает тень. Адди успевает отступить всего на пару шагов, когда дверь немного приоткрывается. В щели показывается морщинистая щека, нахмуренная бровь и голубой глаз.
– Кто там? – раздается слабый и хриплый женский голос.
Он камнем ударяет в грудь Адди, выбивая весь воздух. Даже останься она смертной и размякни ее разум со временем, Адди все равно бы его помнила – материнский голос.
Дверь со скрипом отворяется, и на пороге возникает она. Высохшая, словно растение зимой, узловатые пальцы впиваются в потертую шаль. Старая, даже древняя, но живая.
– Я тебя знаю? – спрашивает мать, но по голосу ясно, что не помнит, в нем слышатся лишь сомнения и неуверенность старой женщины.
Адди качает головой.
Впоследствии она станет задумываться, что было бы, ответь она «да». Хватило бы в разуме матери, свободном от воспоминаний, места для правды? Пригласила бы она дочь войти, усадила бы у очага, поделилась бы скромной трапезой? Чтобы, когда Адди покинет родной дом, ей было бы что вспоминать, кроме того, как мать захлопнула перед ней дверь.
Адди молчит, только пытается убедить себя, что эта женщина перестала быть ее матерью, когда она сама перестала быть ее дочерью, но, разумеется, ничего не выходит. А следовало бы!
Адди уже отгоревала, и хотя она испытала при виде матери потрясение, боль не слишком остра.
– Чего тебе? – сурово спрашивает Марта Ларю.
Очередной вопрос, на который нет ответа, потому что Адди и сама не понимает. Она заглядывает через плечо старухи в сумрак помещения, которое когда-то служило ей домом, и странная надежда зарождается в груди. Если мать еще жива, то, возможно… Но Адди уже знает. Знает по паутине на двери мастерской, по пыли на неоконченной чаше, по усталому взгляду матери и темному неопрятному дому.
– Извините, – бормочет она, отступая.
Старуха не интересуется, за что, только, не моргая, смотрит, как Адди исчезает из вида.
Дверь со скрипом затворяется, и Адди знает, что больше никогда не увидит мать.
XIII
17 марта 2014
Нью-Йорк
Слова текут легко. В конце концов, история-то простая. Адди много раз пыталась поделиться секретом – с Изабель, с Реми, с друзьями и незнакомцами, со всеми, кто готов был слушать, – и каждый раз наблюдала, как их лица становятся равнодушными, пустыми, слова повисают в воздухе, будто дым, а потом и его уносит прочь.
Но Генри смотрит на нее и слушает.
Слушает, как она рассказывает о свадьбе, о молитвах, которые остались без ответа, о подношениях, что делала на рассвете и в сумерках. О мраке в лесной чаще, явившемся в образе мужчины, о своем желании и его отказе. О своей ошибке.
Получишь мою душу, когда она будет мне не нужна.
Он слушает, как Адди рассказывает о вечной жизни, о том, как ее все забывают, о том, как чуть не сдалась. Закончив, она, затаив дыхание, ждет – Генри вот-вот стряхнет наваждение и спросит, что же Адди хотела сказать. Однако тот лишь сосредоточенно хмурится, и Адди, чье сердце пускается вскачь, понимает: он слышал каждое слово.
– Ты заключила сделку? – отстраненно уточняет Генри.
Он настолько спокоен, что ей становится не по себе.
Разумеется, Генри не поверит. Именно так она его и потеряет: не из-за стертых воспоминаний, а из-за недоверия.
И вдруг ни с того ни с сего Генри принимается смеяться. Повисает на стойке для велосипедов, закрыв рукой лицо, и хохочет. Адди думает, что парень рехнулся, наверняка она свела его с ума, или он ее дразнит…
Но это не тот смех, которым сопровождаются удачные шутки. Он слишком безумен, Генри даже начинает задыхаться.
– Ты заключила сделку! – снова восклицает он.
Адди тяжело сглатывает.
– Слушай, я представляю, как все это звучит, но…
– Я тебе верю.
Адди смущенно моргает:
– Что?
– Я верю тебе, – повторяет Генри.
Три коротких слова, столь же редких для нее, как «Я тебя помню». Казалось бы, их достаточно, но нет. Это не имеет смысла – ни Генри, ни все происходящее – и не имело с самого начала, а она слишком боялась спросить, узнать, словно это знание могло разрушить весь ее мир. Но Адди и так уже видит первые намечающиеся трещинки в его позе, чувствует их в своей груди.
В голове у нее вертится столько вопросов. Она хочет спросить, кто ты? Почему не такой, как все? Почему помнишь меня, когда остальные забывают? Почему веришь в эту сделку?
Но в конце концов задает лишь один вопрос:
– Почему?
Генри убирает руки от лица, смотрит на нее ярко горящими зелеными глазами и отвечает:
– Потому что я тоже заключил сделку.
Часть четвертая. Человек, который остался сухим под дождем
«Открыт для любви».
Авторы Мюриэль Штраус (проект) и Ланс Харрингер (воплощение), 2011 г.
Алюминий, сталь, стекло.
Предоставлено Школой искусств Тиш.
Скульптура представляет собой подвешенное над ведром алюминиевое сердце, перфорированное небольшими отверстиями. Первоначально инсталляция была интерактивной. Рядом с сердцем на столе стояли флаконы разнообразного размера и формы, наполненные разными жидкостями, окрашенными каждая в свой цвет: вода, спирт, несколько видов краски. Участникам выставки предлагалось выбрать один из сосудов и вылить содержимое в сердце, откуда жидкость вытекала со скоростью, зависящей от вязкости вещества.
Данная скульптура – главный элемент выпускного портфолио (собрания работ на тему семьи) М. Штраус. Автор не уточняла, кому из членов ее семьи посвящена указанная инсталляция, но объясняла, что «Открыт для любви» была создана в качестве «дани уважения исчерпавшей себя серийной моногамии и как свидетельство опасности неустойчивой привязанности».
Оценочная стоимость неизвестна, работа передана автором Школе искусств Тиш для постоянной экспозиции.
I
4 сентября 2013
Нью-Йорк
Мальчик рождается с разбитым сердцем. Врачи собирают его по кусочкам, вновь делают целым, и младенца отправляют домой. Счастье, что остался жив. Сказали, он поправился и может продолжать жить как все. Однако, подрастая, ребенок думает, что внутри у него что-то не так.
Сердце качает кровь, клапаны открываются и закрываются, на снимках все функционирует должным образом. Но не до конца.
Сердце осталось слишком открытым. Они забыли закрыть грудь броней, и теперь он чувствует… чересчур сильно.
Возможно, кто-то назовет его впечатлительным, но дело не в этом. Ручка настройки сломана, и громкость выкручена на полную. Радость длится недолго, но воспринимается исступленно. Болезненные переживания тянутся нескончаемо и невыносимо.
Когда умерла его первая собака, Генри рыдал неделю. После ссоры родителей, не в силах смириться с жестокостью прозвучавших слов, он убежал из дома; его искали целый день.
И так во всем: когда Дэвид выбросил его плюшевого мишку, когда Эбигейл, первая подружка Генри, продинамила его с танцами, когда на занятиях пришлось препарировать свинью, когда он потерял открытку, подаренную дедушкой незадолго до смерти, когда Лиз изменила ему в школьном походе, когда Робби бросил его еще до конца первого курса… Каждый раз, неважно, насколько значительным был повод, Генри казалось, что сердце снова разрывается.
В четырнадцать Генри впервые крадет отцовскую выпивку, просто чтобы приглушить звуки. В шестнадцать – берет пару таблеток из шкафчика матери, лишь бы унять боль. В двадцать так накачивается наркотой, что начинает видеть трещины у себя под кожей и думает, что вот-вот развалится на части.
У Генри в сердце дыра.
Через нее проникает свет.
Проникают бури.
Проникает все.
Время течет чертовски быстро.
Моргнешь, а учеба наполовину закончена, и тебя парализует мысль: если выберешь что-то одно, сотни других занятий станут тебе недоступны. Поэтому ты шесть раз меняешь специализацию и наконец останавливаешься на теологии. На какое-то время выбор кажется подходящим, но правда в том, что это лишь желание увидеть гордость на лицах родителей, ведь они считают своего сына подающим надежды раввином. Однако на самом деле тебе совершенно не хочется этим заниматься. В Священном писании ты видишь просто легенды, масштабный эпос, и чем больше изучаешь, тем меньше во все это веришь.
Моргнешь, и тебе уже двадцать четыре, ты путешествуешь по Европе, думая – надеясь, – вдруг перемены зажгут что-то в твоей душе, что кусочек большого, более грандиозного мира поможет сосредоточиться и определиться. Какое-то время так и происходит. Но у тебя все еще нет ни работы, ни будущего – только антракт, и когда он заканчивается, твой банковский счет пуст, а ты по-прежнему ничего не добился.
Моргнешь, и тебе уже двадцать шесть, тебя вызывают в деканат, говорят, что к науке у тебя не лежит душа, и советуют выбрать другой путь. Тебя уверяют, что ты еще найдешь призвание, но в этом-то вся штука: ты никогда ни к чему не стремился. Нет по-настоящему сильного притяжения к чему-то одному, зато тянет в сотни разных направлений, и теперь кажется, что все они недостижимы.
Моргнешь, и тебе двадцать восемь, все остальные опережают тебя на милю, а ты все еще пытаешься нащупать тот самый путь. Есть какая-то ирония в том, что в попытках жить, учиться и обрести себя ты заблудился окончательно.
Моргнешь, и ты познакомился с девушкой.
Первый раз Генри увидел Табиту, когда она танцевала.
На сцене было, наверное, не меньше десятка танцоров. Генри пришел посмотреть на представление Робби, но легкая стремительная фигура Табиты притягивала внимание, словно магнит. Взгляд то и дело падал на нее. Она обладала той красотой, от которой перехватывало дыхание, которую невозможно запечатлеть на фото, ведь все волшебство заключалось в движении. Танцем – изгибаясь телом, протягивая руки, плавно опускаясь на темный пол, – при помощи одной лишь мелодии она рассказывала историю.
Впервые они встретились на вечеринке после представления. На сцене черты Табиты казались маской, холстом, на котором рисовали другие. Но здесь, в переполненной комнате, Генри видел лишь ее улыбку. От улыбки все лицо девушки от острого подбородка до линии роста волос сияло, излучая всепоглощающую радость. Генри не в силах был отвести от нее глаз. Табита над чем-то засмеялась – он так и не узнал над чем, – и ему почудилось, словно кто-то вдруг зажег все светильники в комнате.
И у него тут же заболело сердце.
Только через тридцать минут и три стопки Генри набрался смелости с ней поздороваться, но затем все пошло как по маслу. Ритмы и частоты синхронизировались, и к концу вечеринки Генри влюбился.
Он и раньше влюблялся.
В старшей школе в Софию.
В университете – в Робби.
Потом он повстречал Сару, Итана, Дженну – но отношения всегда были непростыми, запутанными. То начинались, то заканчивались, то упирались в тупик. Но с Табитой было легко и просто.
Целых два года.
Два года Генри с ней ужинал и завтракал, ел мороженое в парке, ходил на репетиции танцев, дарил букеты роз. Они ночевали друг у друга, обедали в ресторанах по выходным, запоем смотрели телешоу и даже сгоняли на север штата, чтобы познакомить Табиту с его родителями.
Два года он меньше пил, не прикасался к наркоте, одевался так, как ей нравится, покупал слишком дорогие для его кошелька вещи, потому что хотел подарить Табите улыбку, сделать счастливой.
За два года они ни разу не поссорились. Теперь Генри думает, что, наверное, это не такой уж и хороший знак.
Два года, а потом где-то между его вопросом и ее ответом все полетело к черту.
С кольцом в руке Генри опустился на колено в центре парка. Долбаный придурок! Ведь она ответила «нет».
Мало того, «нет» – это даже не самое худшее.
– Ты замечательный, – сказала она, – правда замечательный. Но ты не…
Она не закончила, но этого уже и не требовалось, ведь Генри знал, что за этим следует:
Ты мне не подходишь.
Ты не дотягиваешь.
Этого недостаточно.
– Я думал, ты хочешь выйти замуж.
– Хочу. Когда-нибудь.
Смысл был кристально ясен, хотя Табита вслух ничего не произнесла.
Только не за тебя.
Затем она ушла. Так Генри и оказался здесь, в баре.
Он напивается, но все еще почти трезв. Генри четко это знает: ведь мир пока стоит на месте, все кажется слишком реальным, и он по-прежнему испытывает боль. Генри резко подается вперед, падает подбородком на сложенные руки, таращась на батарею пустых бутылок на столе, и отводит взгляд от множества собственных искаженных отражениями лиц.
В «Негоцианте» полно народа, гул стоит стеной, и Робби приходится кричать:
– Да и к черту ее!
Поскольку эти слова произносит бывший, легче Генри не становится.
– Все путем, – машинально отмахивается он.
Люди всегда так отвечают на вопрос «Как дела?», даже если сердце у них истекает кровью.
– Все к лучшему, – добавляет Беа, и если бы подобную банальность ляпнул кто-то другой, она сама бы взашей вытолкала их в угол бара: тайм-аут на десять минут для банальностей!
Но сегодня все только их и говорят.
– Сбавь темп, малыш, – уговаривает Беа, поглаживая его по шее.
– Я в норме, – твердит он.
И Робби, и Беа знают Генри достаточно хорошо, поэтому прекрасно понимают, что он врет. Они знают о его разбитом сердце. Им доводилось помогать ему пережить бури. Это самые лучшие люди в его жизни, те, кто помогает ему держаться или по крайней мере не дают развалиться на куски. Но сейчас трещин слишком много. Сейчас между их словами и ушами Генри, между их руками и его кожей разверзлась пропасть.
Они рядом, но кажется, что невыносимо далеко.
Генри поднимает взгляд, изучая лица друзей. Они выражают жалость и ни малейшего удивления. Осознание пронзает его ледяной иглой.
– Вы знали, что она не согласится.
Молчание длится чересчур долго. Беа и Робби обмениваются взглядами, словно решают, кто возьмет на себя инициативу, а потом Робби протягивает ему руку.
– Генри…
Тот шарахается назад.
– Вы знали!
Он вскакивает, едва не сшибив столик.
Беа сочувственно хмурится:
– Ну же, присядь…
– Нет. Нет. Нет.
– Подожди, – говорит Робби, пытаясь его успокоить, – я провожу тебя домой.
Но Генри невыносимо видеть, как Робби на него смотрит, он трясет головой, хотя от этого расплывается картинка перед глазами.
– Нет, – противится он, – я хочу побыть один.
Самая большая ложь в его жизни.
Но Робби убирает руку, Беа качает головой, и они отпускают Генри.
Он слишком трезв.
Генри отправляется в винный магазин и покупает бутылку водки. Продавец взирает на него так, будто с Генри уже хватит и одновременно ему определенно требуется выпивка.
Когда начинается дождь, Генри откручивает крышку зубами. В кармане звонит телефон: наверное, Беа или Робби. Больше все равно некому.
Не обращая внимания на звонок, Генри задерживает дыхание. Говорит себе, что, если позвонят снова, он ответит. Если позвонят снова, он признается, что ему плохо. Но телефон молчит.
Генри не винит друзей за это, особенно сейчас, после произошедшего. Он знает, как тяжело с ним общаться, знает, что должен был предвидеть, должен был…
Бутылка выскальзывает из руки и разбивается о тротуар. Надо бы оставить ее там, но Генри не может. Он тянется собрать осколки, теряет равновесие и, пытаясь подняться, натыкается на битое стекло.
Это больно, конечно же, больно, но боль слегка приглушает водка, тиски горя, разбитое сердце и все остальное.
Генри лезет в карман за платком, куском шелковой ткани с вышитой буквой «Т». Он не захотел убирать кольцо в коробку – классическую безликую упаковку, которая выдала бы его намерение. Вместе с платком Генри выуживает и кольцо; кувыркаясь, оно летит на мокрый тротуар.
Слова эхом отдаются в его голове.
«Ты замечательный, Генри, правда замечательный. Но ты не…»
Он прижимает платок к порезу, за считанные секунды шелк окрашивается красным. Платок испорчен.
Мне тебя недостаточно.
Руки – как голова. Кровь из них всегда так и хлещет.
Генри сказал это Дэвид, его брат. Который с десяти лет знал, что хочет стать врачом.
Легко не сворачивать с пути, когда шагаешь по ровной дороге и ступеньки пронумерованы. Генри смотрит, как платок пропитывается кровью, как на тротуаре блестит бриллиант, и хочет бросить его там, но не может себе этого позволить.
Он решительно наклоняется и поднимает кольцо.
Опрокидывай стопку каждый раз, как тебе говорят, что ты не дотягиваешь.
Ты не подходишь.
У тебя не тот вид.
Не тот взгляд.
Не так себя ведешь.
Время неподходящее.
Работа не та.
Ты выбрал неверный путь.
Не то будущее.
Не то настоящее.
Ты не тот, кто нужен.
Не ты.
(Не я?)
Просто чего-то не хватает.
(Не хватает…)
В нас.
Что я сделал не так?
Ничего. Просто…
(Ты тот, кто ты есть)
Я не думала, что у нас серьезно.
(Просто ты слишком…
…милый
…мягкий
…чувствительный)
Я просто не представляю себе наше будущее.
Я кое-кого встретила.
Прости.
Дело не в тебе.
Да заткнись ты!
Мы на разных волнах.
Мы не в одной лодке.
Дело не в тебе.
Мы не выбираем, в кого нам влюбляться.
(И в кого – не влюбляться)
Ты замечательный друг.
Ты обязательно сделаешь счастливой какую-нибудь
девушку.
Ты заслуживаешь лучшего.
Давай останемся друзьями.
Не хочу тебя терять.
Дело не в тебе.
Мне жаль.
II
Теперь-то Генри знает, что напился.
Он хотел дойти до стадии, где отключились бы чувства, но, похоже, проскочил ее, и все стало еще хуже. Голова сильно кружится, и ощущение далеко не из приятных. В заднем кармане брюк он нащупывает пару таблеток, которые подсунула ему Мюриэль, когда они виделись последний раз. «Маленькие розовые зонтики», – сказала она. Генри насухую их проглатывает, а дождь тем временем превращается в ливень.
Вода течет ему на голову, заливая очки и рубашку.
Генри плевать.
Может быть, дождь его очистит.
Или вообще смоет к чертовой матери.
Он подходит к дому. Подняться по шести ступенькам до двери нет сил, а впереди еще двадцать четыре до квартиры, где когда-то у него было будущее. Генри садится на крыльцо, откидывается на спину и смотрит вверх – туда, где проходит граница крыши и неба, – и гадает, сколько шагов до края. Заставляет себя остановиться и прижимает ладони к глазам. «Это всего лишь буря», – говорит он себе.
Задрай люки и пережди.
Читать бесплатно другие книги:
