Войны Миллигана Киз Дэниел
— Я хочу научиться ладить с такими людьми, как вы, которые здесь для того, чтобы помочь мне. Это невыносимо, знать, как сильно вы ненавидите меня за все, что я натворил.
— Я не испытываю ненависти к вам, — ответил Горман. — Я только стараюсь вас понять, чтобы работать с вами.
При этих словах Аллен сильно прикусил губу, чтобы не рассмеяться. Ему надо было сообщить Горману только то, что представляло для него интерес, и постараться не сказать ничего такого, что в дальнейшем может быть использовано против Билли.
— Я буду рад помочь вам, — сказал Горман в конце беседы. — В ближайшие три дня я буду отсутствовать, но по моему возвращению мы снова вернемся к этому разговору, и обсудим его более детально.
Помощник психолога появился только на следующей неделе, зато со списком подготовленных вопросов. Аллен подозревал, что их составил доктор Линднер, но Артур считал, что его вопросы будут касаться тривиальных тем, которыми легко управлять, поэтому он предложил Горману чуть больше того, что тот просил.
— Всю свою жизнь я использовал людей. Я постоянно искал способы, как использовать других людей. Я не могу понять, почему стал таким. Чтобы измениться, мне нужна помощь.
Аллен наблюдал за лицом Гормана, за языком его тела. Он знал, что попал в точку: это было именно то, что хотел услышать психолог.
До следующего визита, Артур посоветовал Аллену быть более сдержанным, и не показывать усталость и отчаяние.
— Я не знаю… — пробормотал Аллен, не глядя в глаза Гормана. — Я так больше не могу. Мне очень жаль… Я не должен был никогда доверять никому из вас. Наверное, сейчас мне лучше помолчать.
Он опустил глаза в пол и изо всех сил старался показать, что он был готов раскрыть свои самые сокровенные мысли, а теперь вдруг дал задний ход.
— Что-то не так? — спросил Горман.
— Послушайте, сейчас надзиратели постоянно меня преследуют. Я не могу писать письма, ведь они захотят их прочитать; я не могу даже посидеть в комнате отдыха и почеркать на клочке бумаги, без их постоянного присутствия за моей спиной.
— Мы обсудим это с терапевтической командой. Я думаю, что мы сможем дать вам чуть больше свободы, чтобы вы могли писать свои письма.
Изо всех сил Аллен старался держать себя в руках, чтобы психолог не заметил его волнения. От Гормана ему больше ничего не было нужно. Бумага. Авторучка. Возможность изложить на бумаге то, что происходит вокруг него и в его голове, чтобы можно было рассказать об истории Лимы.
После встречи со следующей группой, Горман обратился к одному из надзирателей в присутствии Аллена.
— Отныне мистер Миллиган будет иметь свободный доступ к авторучке и бумаге. Никто не вправе мешать ему писать.
— Хорошая идея, — съязвил надзиратель — а на следующей неделе вы дадите ему номер в Ритц.
— Это решение принято терапевтической командой, — возразил Горман — и даже не пытайтесь прочитать то, что он пишет: это противоречит закону. Он может затаскать нас по судам. Мы позволим ему писать его семье и близким. Дайте ему небольшое послабление.
Аллен устроился в комнате отдыха, чтобы вести записи. Результат достигнутого оказался более впечатляющим, чем ожидалось. Один из надзирателей начал было оскорблять пациента, но остановился, увидев Миллигана с авторучкой в руках. Другой поднял кулак, чтобы ударить зомби, но не стал этого делать, встретившись глазами с Алленом.
Время от времени, надзиратели собирались в круг у стола и с ненавистью смотрели на Билли. Они понятия не имели, что конкретно он пишет, а также что движет им. Надзиратели видели, что Миллиган выходит из своей камеры с чистым листом бумаги и начинает на нем писать, затем вдруг листок исчезает, и он берет новый лист.
Осознание того, до какой степени он выбивает надзирателей из колеи, побудило его описывать все события, произошедшие после его перевода в Лиму: как господин Браксо ошпарил руку перед тем, как вцепиться в нее зубами, как они изготовили самогон и напились, как Льюис убил песчанок, как Ричард пытался покончить с собой…
Он писал восемь-девять часов в день.
Три дня спустя, он перенес свои записи в комнату отдыха, где спрятал их в одном из старых журналов, сваленных на самой высокой полке. Прямо у них под носом, спрятал на виду у всех.
Когда атмосфера стала накаляться, Артур решил, что в комнате отдыха больше не безопасно. Нужно было найти тайник для записок понадежнее, там, где никто и никогда не подумает их искать их.
Возвращаясь на следующей неделе из кабинета Гормана, Аллен прошел перед двустворчатой дверью в Вечном Коридоре. Он еще раз проверил ручку. Как и прежде, она не поворачивалась, однако задняя створка открылась без труда. Очевидно, человек, который должен проверять эту дверь, довольствовался тем, что нажимал на ручку передней створки и делал вывод, что она заперта.
Аллен скользнул внутрь и закрыл за собой дверь.
Все было покрыто пылью, в том числе груда старых журналов, сложенных в углу.
Никаких следов. Это значило, что здесь уже давно никого не было.
Окна были около четырех метров в высоту, с бетонным выступом примерно в восемь сантиметров в ширину. Кроме видимых снаружи стальных решеток, окна изнутри были покрыты крепкими панелями из оргстекла, закрепленными в металлическую рамку, покрытую толстой решеткой.
Опираясь на решетку, Аллен посмотрел в окно, рассеянно постукивая по выступу, который издавал глухой звук. Ему показалось, что выступ состоит из крепкого бетона, прилепленного к подоконнику, но на самом деле это была просто формованная панель. Он поднял ее авторучкой и обнаружил ряд вертикальных перегородок. Аллен засунул руку в пространство между двумя перекладинами и наткнулся на горизонтальную стальную плиту. Все вместе создавало длинную и плоскую ячейку — идеальное место для того, чтобы прятать свои записи.
Кроме того, проникнуть в эту комнату не составляло никакого труда. Открыть дверь между комнатой отдыха и Вечным Коридором было для Томми детской игрой. Черт, ведь Аллен сможет прийти сюда один! Даже не нужна кредитная карточка — достаточно согнутого листка бумаги.
Он положил панель на место.
Прежде чем выйти из комнаты, Аллен придвинул стол к двери. Затем выскользнул в коридор, просунул руку в щель между дверями, подтащил стол как можно ближе к двери и закрыл ее. Если вдруг какой-нибудь пациент, возвращаясь из кабинета Гормана, пнет эту дверь, она вряд ли откроется.
Сейчас у Аллена было убежище, куда он мог спрятаться на пятнадцать-двадцать минут, пока не заметят его отсутствия. Но самое важное, что у него теперь был тайник для записей.
На следующий день он перенес листы, которые хранил между журналами в общей комнате, в свой блокнот, а затем спрятал их в небольшую полость под стальной пластиной. В целях безопасности Аллен положил на подоконник толстую пачку газет. Когда дело было сделано, он неторопливо вернулся в общую комнату, прошел мимо надзирателей, уселся на стул и принялся яростно писать.
За одним из надзирателей ему особенно нравилось наблюдать. Аллен широкому ему улыбался, а потом возобновлял написание заметок, в которых подробно описывал внешность и поведение его сторожа.
Новость о появлении «писателя», во время последнего собрания, распространилась по клинике, подобно лесному пожару. Теперь все знали, кто доносчик. Сотрудники предполагали, что Миллиган использовал других посетителей, чтобы тайно передавать свои доклады об условиях пребывания в клинике и действиях санитаров, накапливая, таким образом, материалы взрывоопасного характера.
Он узнал, что надзиратели предупредили генерального директора Хаббарда, что они уйдут из корпуса, если никто не запретит Миллигану писать. Однажды трое из них притворились больными. Аллен знал, что эта ситуация приведет администрацию в замешательство. Линднер не мог отправить его в отделение интенсивной терапии, потому что он не дрался, не причинял беспокойства, и к тому же мог снова поранить Льюиса.
Надзиратели были непреклонны. Они больше не хотели видеть Миллигана в корпусе № 5/7.
Терапевтическая команда предложила им компромисс. Целый день они будут держать Миллигана за пределами корпуса № 5/7 — его займут программой профессионального образования; в корпус он будет возвращаться только вечером, перед сном. Предполагалось, что эти меры могут положить конец его страсти к писанине.
Терапевтическая команда предложила расписать стены в Лиме. Аллен знал, прежде всего, это было попыткой показать судье Кинуорти, что ему организовывают арт-терапию. Администрация даже предложила ему минимальную оплату за труд. Когда он согласился, в его медицинскую карту была добавлена запись:
«Коррекция терапевтической программы.
Получено и записано 17.03.80.
Приложение к терапевтической программе: 17 марта 1980 (Мэри Рита Дули).
Пациент получил разрешение директора клиники, Льюиса Линднера, сделать роспись стен корпуса № 3. Пациент попросил разрешение начать работу немедленно. Пациенту потребуются рабочие материалы (краски, кисти, растворитель и т. д.). Если возникнет необходимость, то в целях безопасности будет предоставлен соответствующий персонал.
Пациент был принят 17 марта 1980 года доктором Джозефом Тревино. Последний заявил, что эта работа имеет терапевтический характер, и кроме того, украсит клинику.
Подписано:
Джозеф Тревино, доктор медицинских наук.
Льюис A. Линднер, доктор медицинских наук.
Мэри Рита Дули, социальный работник».
Меньше месяца оставалось до четырнадцатого апреля — дня прохождения комиссии.
На следующее утро, Боб Эдвардс, руководитель отдела образования, пришел за Кевином. Он проводил его в мастерскую, где стояли десятки банок с краской разных цветов.
— И что дальше? — спросил Кевин, ожидая, что Эдвардс объяснит ему, что он здесь делает.
— Мы выполним нашу часть контракта по обучению. Кроме минимальной оплаты, мы будем поставлять тебе краску и все, что понадобится.
— Хорошо, — ответил Кевин.
Так вот, о чем шла речь… Один из Обитателей будет рисовать. Ну, тогда, по крайней мере, одно было ясно: это будет не он! Конечно, Кевин видел банки с краской, картины и кисти везде, где он жил, и знал, что Аллен, Томми и Денни были художниками, но он никогда не прикасался к этим вещам. Он не умел ни красить, ни рисовать — черт возьми, он даже не мог намалевать человечка!
Во время пребывания в Афинах, когда Кевин слился с остальными обитателями в Учителя, он слышал, как рассказывал писателю одну историю, связанную с картинами: Артур перевел Сэмюэла в список «нежелательных», после того, как тот продал одну из картин Аллена с обнаженной натурой, желая избавиться от них. Артур установил строгое правило: никто не должен прикасаться к художественным принадлежностям, необходимым для портретов Аллена, натюрмортов Денни или пейзажей Томми. Только Рейджен, дальтоник, иногда рисовал углем. Кевин вспомнил свой рисунок тряпичной куклы Кристины, задыхающейся в петле висельника — та работа взбудоражила охранников тюрьмы графства Франклин.
И все-таки, кто же будет рисовать?
Эдвардс придвинул большую тележку с краской.
— Какие цвета тебе нужны, Билли?
Кевин знал, что должен сыграть свою роль. Он сложил в тележку банки с голубой, зеленой и белой акриловыми красками, а также горсть кистей и щеток. Тот, кто займется росписью, должен появиться в пятне!
— Это все?
Кевин пожал плечами:
— Пока что да.
Эдвардс отвел его по коридору до комнаты свиданий корпуса № 3.
— С чего ты начнешь? — спросил Эдвардс.
— Эй, мне нужно сконцентрироваться, окей?
Кевин рассчитывал на то, что если он выиграет немного времени, то появится один из художников и возьмется за рисование.
Он закрыл глаза и стал ждать.
Когда Аллен посмотрел на материал для рисования и стены комнаты свиданий, он вспомнил встречу с терапевтической командой, на которой он согласился применить свой талант для «украшения учреждения» в обмен на разрешение выходить из корпуса в течение дня.
Он снимал крышку с банки белой краски, когда Эдвардс спросил его:
— А где эскиз?
— Какой эскиз?
— Мне нужно увидеть эскиз того, что ты нарисуешь.
— Зачем?
— Чтобы убедиться, что нам это подходит.
Аллен заморгал глазами.
— Подходит для чего?
— Ну, понимаете, мы хотим быть уверенными, что ваша живопись будет… Эээ… Приятной. Не такой, как некоторые странные вещи, нарисованные на стене вашей комнаты.
— Вы хотите сказать, что должны утвердить эскиз того, что я собираюсь написать, прежде чем я начну работу?
Эдвардс кивнул головой.
— Но это же цензура! — возмутился Аллен.
Двое работников технического персонала перестали водить тряпками по полу и обернулись.
— Это государственная организация — негромко ответил ему Эдвардс — Мы нанимаем тебя для того, чтобы расписать стены. За результат отвечаю я. Например, мы не можем разрешить изображать людей.
— Никаких людей?!
Надежды Аллена рухнули. Не мог же он рассказать Эдварду, что не рисует ничего, кроме тел и портретов.
— Администрация боится, что ты нарисуешь реального человека, а это может нарушить его право на неприкосновенность личных данных. Нарисуй нам лучше красивый пейзаж.
И этот мужлан будет указывать Рафаэлю, имеет он право изображать людей или нет?! С сожалением Аллен понял, что он должен позволить Томми сделать эту работу.
— У Вас есть карандаш и бумага? — спросил он. Эдвардс подал ему пачку бумаги для рисования.
Аллен некоторое время просидел за столом с карандашом в руках. Он начал рисовать пейзаж — чего раньше никогда не делал. Он рассчитывал, что это вызовет любопытство Томми, и тот возьмется за рисунок. Аллен насвистывал, поглощенный рисованием, и надеялся, что Эдвардс не заметит, как трудно ему дается эта внешняя невозмутимость.
Перед тем, как покинуть пятно, Аллен написал на листе:
«Нарисуй что-нибудь приятное на стене корпуса № 3. Примерно три метра в высоту и полтора в длину».
Луч прожектора упал на Томми без предупреждения. Он сразу увидел карандаш в руке и сообщение на листе бумаги, узнал почерк Аллена, и понял, чего тот хотел от него. На этот раз Аллен хотя бы дал ему понять, что происходит.
Учитывая размеры стены, он быстро добавил к наброску Аллена маяк, стоящий на краю скалистого берега. Он был изображен на фоне моря, вместе с чайками, символизирующими свободу. По крайней мере, ЕГО сознание вырвется на свободу, когда он будет рисовать.
— Вот это хорошая идея! — обрадовался Эдвардс.
Томми смешал краски и приступил к работе.
Следующие три дня в 8:30 утра Эдвардс отправлялся искать Кевина, Аллена или Филипа. Большую часть дня в пятне был Томми — пока рисовал. Работа продолжалась до 11 часов — он должен был вернуться в корпус, на перекличку перед обедом. Потом Эдвардс снова провожал его, и Томми продолжал рисовать до трех часов. Когда изображение маяка было завершено, Томми нарисовал двух сов, отдыхающих на ветках деревьев, с луной на заднем плане. Цветовая гамма была тусклой, в основном коричневая и желтая охра.
На противоположной стене появился впечатляющий пейзаж, размером четыре на одиннадцать метров, в котором господствовали осенние цвета: золотые и красные. Олень остановился возле старого сарая. Петляющая дорожка и стая диких уток над сосновым бором.
Около входа в корпус № 3 Томми нарисовал изображение, из-за которого, проходящему через дверь, кажется, будто он идет по сельскому мосту, за которым черно-серые сараи переходят в другие изображения, создавая непрерывную панораму.
Каждый день, когда Миллиган заходил в комнату свиданий, пациенты, сидевшие там, улыбались и махали ему руками.
— Эй, художник, комната сейчас классно выглядит! Продолжай, художник! Мы почти как в лесу!
Однажды Томми отключился, держа кисть в руке. Вернувшись в пятно, он заметил изменения на фреске с маяком. Томми отметил, что часть пенящихся волн была закрыта свежим акриловым слоем. Чтобы выяснить, что произошло, Томми очистил эту область губкой, и с удивлением заметил рисунок маслом, изображающий сжатый кулак с поднятым средним пальцем — его посылали нахер. Томми тут же узнал почерк Аллена.
Убедившись, что больше никто не видел этой поправки, Томми яростно покрыл эту часть рисунка водной основой. Он хотел помешать Аллену.
Сначала Томми хотел пожаловаться Артуру, но тут же передумал — он внезапно понял, что хотел сказать этим своим рисунком Аллен. Когда-нибудь, когда они умрут или окажутся на свободе, администрация решит отмыть эти стены, чтобы избавиться от рисунков Миллигана. И тогда они обнаружат этот поднятый средний палец их последнее художественное послание руководителям Лимы. Томми согласился — идея отличная.
Через несколько дней администрация удивила его тем, что попросила сделать еще одну фреску — настолько им понравилась первая. Новая картина должна была расположиться у входа в здание, в коридоре между двумя решетками. Длина стены была тридцать метров, высота четыре метра — эта фреска стала бы одной из самых длинных в мире росписей, находящихся в помещении.
Томми вновь выбрал осенние цвета каштановый, оранжевый и желтый. Он писал целыми днями, настолько погрузившись в изображение природы, что иногда забывал о времени.
Каждый день, утром и после полудня, его приводили к внутренней стороне решетки, которую открывали электрическим пультом. Вот что значит быть сумасшедшим — ему достаточно было открыть вторую дверь, чтобы оказаться на свободе. Но он, разумеется, не собирался сделать этого. Томми толкал тележку с принадлежностями для рисования, тащил приставную лестницу и строительные леса в тамбур, потом дверь закрывалась за ним, и он оставался взаперти между клиникой и свободным миром.
Просто история всей его жизни.
С каждой стороны коридора внутри пациенты, снаружи посетители зрители собирались у решеток, чтобы посмотреть на его работу.
На третий день его отвлек необычный звук. В его направлении по земле катился какой-то предмет. Бутылка пепси. Подняв глаза, он увидел пациента, который махал ему рукой.
— Продолжай украшать стены, художник!
В его сторону катилась другая баночка, затем к его ногам по полу скользнул пакет мятных конфет. Томми засунул их в карман и благодарно кивнул пациенту, который их ему прислал. Осознание того, что сокамерники оценили его творчество, согревало его сердце.
Когда рабочий день закончился, измученный Томми убрал свой инвентарь и вышел из пятна.
Томми сменил Аллен. Он вернулся в корпус, чтобы помыться и выкурить сигарету, которую он нашел в кармане. А потом он устроился в комнате отдыха и строчил до отбоя.
Для персонала это было явной неожиданностью.
Надзиратели снова начали жаловаться. Напряжение стало настолько сильным, что Тед Горман упрекнул Аллена в том, что тот посвящает писанине слишком много времени, ссылаясь на то, что это вредно для его лечения.
— Когда я разреши вам писать, — сказал он. — Я не ожидал, что вы приметесь за книгу.
На мгновение Аллен задумался, а потом решил, что пришло время.
— Мистер Горман, вы знаете, что я пишу книгу. Вы знаете, с кем. Вы хотите помешать свободе его слова? Или моей?
— Нет, конечно, нет! — поспешно ответил Горман. — Естественно, вы можете писать свою книгу, но не уделяйте этому так много времени, вот и все. И, ради Бога, прекратите так пристально смотреть на надзирателей, когда вы пишете!
— Но мне нельзя писать у себя в комнате, и мне приходиться сидеть здесь, чтобы получить право на ручку. А так как они всегда стоят за столом, то, когда я поднимаю глаза, они оказываются прямо передо мной. И как, по-вашему, мне на них не смотреть?
— Миллиган, вы же знаете, здесь много параноиков.
Аллен долго смотрел ему в глаза.
— Что вы предлагаете? Вы знаете, что я не должен находиться в корпусе с такими ограничениями, но меня держат здесь уже почти шесть месяцев. Вы знаете, что мне здесь нечего делать. Доктор Линднер знает, что мне здесь нечего делать. Но никто из вас не хочет открыто признать это!
— Ладно, ладно! Вам нечего делать в корпусе 5/7.
Аллен едва сдержал улыбку. Он понимал, что надзиратели были готовы подать из-за него в отставку.
На следующей неделе его перевели в открытый корпус.
Когда Аллен зашел в свою новую камеру корпуса 6, он обнаружил, что на решетчатых окнах нет сеток. Он посмотрел на двор через стекла своего второго этажа, и застыл с раскрытым ртом.
— Бли-ин! Внизу животное!
Раздался незнакомый голос:
— Ты что, никогда раньше не видел лань?
Аллен быстро осмотрелся.
— Кто это сказал?
— Я в другой камере, — ответили ему.
Аллен взглянул за дверь и увидел огромного отжимающегося афроамериканца.
— Что ты здесь делаешь? — спросил его мужчина.
— Я только что переехал, — ответил Аллен.
— Добро пожаловать. Меня зовут Зак Грин.
— Эй, там внизу лань!
— Да, и иногда появляется еще одна. Я здесь только одну неделю, но я их уже видел. Еще есть гусь и много кроликов. Сейчас они спрятались, но когда солнце будет пониже, снова выйдут во двор.
Аллен открыл окно, чтобы бросить через решетку печенье для лани. Проглотив пирожное, животное подняло на него глаза, и он был потрясен нежностью ее взгляда.
— У нее есть имя? — спросил он.
— Думаешь, я знаю?
— Я буду называть ее Сьюзи.
Когда лань в несколько грациозных прыжков удалилась, у Аллена скрутило живот. Он только что понял, что свободна была она, а не он.
— Боже мой, как бы я хотел тоже выйти и немного побегать! — говорил он, кружа по камере.
— Тебе ничего не мешает это сделать.
— Что ты несешь?
— Корпус № 6 — полуоткрытая секция. Ты можешь погулять по коридорам, а, если запишешься, то можешь выйти во двор и побегать вокруг здания. Они тут поощряют физическую активность.
Аллен не верил своим ушам.
— Ты хочешь сказать, что я могу один выходить из корпуса?
— Когда захочешь.
Аллен осторожно сделал шаг к главному коридору. Сердце бешено колотилось, пока он оглядывался по сторонам. Они были в заключении так долго, что он не знал, как поступить. Будто сами по себе, его ноги начали двигаться все быстрее и быстрее. Он чуть было не побежал, но быстро взял себя в руки, потому что коридор заполнили другие пациенты. Пока что Аллен решил просто ходить большими шагами. Ощущение того, что пот течет по его телу, приводило в восторг. Он ходил по коридору туда и обратно, а потом осмелился открыть дверь, чтобы выйти во двор.
С шага он перешел на рысь, затем на легкий бег, и наконец, Аллен побежал так быстро, как только мог. Его ноги стучали по бетону, ветер раздувал волосы, свежий воздух ласкал кожу.
Он почувствовал, как слезы потекли по его щекам, и остановился, задыхаясь. Он кивнул головой, зарыдав от радости — от того, что ему вернули свободу, которой он так долго был лишен.
Затем в его голове раздался голос: «Придурок, ты же в тюрьме!»
12. «Закон Миллигана»
С приближением слушания 14 августа 1980, Коламбус становился местом активной юридической и политической деятельности.
В результате быстрого перевода Миллигана из палаты корпуса № 9, со строгими условиями содержания, в корпус № 5/7, где условия были помягче, а затем и в полуоткрытый корпус № 6, — появились некоторые обнадеживающие знаки, которые свидетельствовали о заметном улучшении его психического состояния. Но многие, в том числе, некоторые газеты Коламбуса и несколько законодателей штата Огайо, подогревали опасения тех, кто боялся законного перевода Миллигана в заведение открытого типа, как Афинский центр психического здоровья, или вовсе освободительного приговора.
Во время первого судебного заседания судьи Кинуорти, 30 ноября 1979 года, адвокаты Билли поставили под сомнение легальность его ускоренного и принудительного перевода в Лиму.
Этот новый суд поднял две другие проблемы: после того, как Голдсберри подал прошение о переводе Миллигана в государственную психиатрическую клинику, суд должен решить, требует ли его психическое состояние содержания в учреждении с высокой степенью безопасности. Голдсберри также подал прошение о том, чтобы суд признал виновными в грубом нарушении генерального директора Лимы Рональда Хаббарда и заведующего по медицине Льюиса Линднера, так как они не исполнили решение Кинуорти от 10 декабря 1979 года.
Поэтому суд постановил, что Голдсберри будет допущен в государственную психиатрическую клинику Лимы для контроля над тем, насколько при лечении Миллигана учитывается диагноз СМЛ. Заверенную копию этого решения направили в государственную психиатрическую клинику Лимы.
Когда стало известно, что Департамент психического здоровья, возможно, будет вынужден принять решение о переводе Миллигана в открытую клинику или вернуть в Афины, а может быть, и освободит его, несколько законодателей штата при поддержке СМИ перешли в наступление.
Чтобы не допустить этого, законодатели Огайо в срочном порядке передали в Сенат проект поправки к закону 297 «гарантирующей, что опасные преступники не будут освобождены без судебного надзора».
19 марта 1980, менее чем за месяц до слушания, Коламбус Диспэч опубликовал этот законопроект, связав его с делом Миллигана
«ДЕЙСТВИЯ ПЕРЕД ВЫБОРАМИ: ОПРАВДАНИЕ ПО ПРИЧИНЕ ПСИХИЧЕСКОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ ВЫВОДИТ ИЗ СЕБЯ ИЗБИРАТЕЛЕЙ.
Роберт Рут
После месяца дискуссий, генеральная ассамблея Огайо, кажется, готова принять поправки, предотвращающие быстрое освобождение преступников, находящихся в психиатрических клиниках, после оправдания, по причине психических заболеваний.
Спорные поправки, затрагивающие Уильяма С. Миллигана, насильника, страдающего СМЛ, и тех, кого считают убийцами Кливленда, дали существенный импульс, необходимый для осуществления данных решений (закон № 297…).
Многие жители Огайо, как и другие граждане по всей стране, подозревают преступников в том, что они симулируют помешательство, чтобы избежать строгостей пребывания в тюрьме.
Недовольные приводят в пример случай с Миллиганом.
Еще одной причиной в пользу быстрого принятия сенаторского закона № 297 является то, что 1980 год будет годом выборов. Ожидается, что республиканское меньшинство в Сенате определит закон и порядок одной из главных тем предвыборной кампании.
В этом контексте простого упоминания имени Миллигана будет достаточно для того, чтобы вызвать бурные дискуссии об условиях его содержания, которые будут представлены привилегированными и слишком мягкими. Кроме того, это вызовет споры относительно опасности, которую представляет собой оправдание его безумия».
Приближалось судебное заседание 14 апреля. Адвокаты с обеих сторон обязали пригласить различных экспертов, чтобы оценить психическое состояние Миллигана и обоснованность его диагностики и лечения.
За два дня до судебного заседания доктор Линднер приказал добавить примечание в список ограничений, предназначенный для квалифицированного персонала клиники. Это был запрет любой встречи или телефонного разговора между Миллиганом и Писателем.
Незадолго до того, как судья Кинуорти открыл судебное заседание, Мэри заняла место рядом с Писателем. Схватив блокнот, она написала следующее сообщение крошечными буквами:
Сотрудники службы безопасности имеют небольшой список, который содержит имена пациентов в алфавитном порядке. Если его открыть на букве «M», то на левой странице есть машинописная приписка. В ней говорится примерно следующее: «Дэниел Киз (или мистер/доктор/профессор Киз) не имеет право навещать Уильяма Миллигана и даже заходить в клинику».
Доктор Линднер не пришел на судебное заседание.
Штат Огайо вызвал в качестве первого свидетеля доктора медицинских наук Джозефа Тревино.
Маленький и коренастый врач с седеющими волосами, который заменил Милки в качестве терапевта, ответственного за Миллигана, указал, что первый раз встретил пациента в отделении интенсивной терапии. Хотя он признал, что не беседовал с Миллиганом о его психологических и эмоциональных проблемах, Тревино заявил, что готов дать заключение о психическом состоянии пациента на основе изучения медицинской документации, начиная с 15-летнего возраста, а также его собственных наблюдений, сделанных в течение четырех-пяти бесед.
Когда Тревино спросили, предоставил ли персонал Лимы необходимые условия для лечения синдрома множественной личности Миллигана, и устроили ли они последнего, врач ответил, что в связи с редкостью этого заболевания, найти нужных специалистов оказалось трудно. В конце концов, он признал, что приказ от 10 декабря не обсуждался с ним.
— Имеется ли в деле копия постановления о лечении? — спросил Голдсберри.
— Я не знаю, — ответил Тревино.
— Вы хотите сказать, что вы никогда не обсуждали лечение Билли Миллигана детально?
Тревино пытался подобрать слова.
— Я не заметил симптомов множественной личности. Мистер Миллиган не вызвал у меня подозрений, которые склонили бы меня к данному диагнозу.
Чтобы освежить свою память Тревино просмотрел отчеты клиники и подтвердил, что, хоть Миллиган и не был психопатом, в декабре 1979 года ему неоднократно прописывали различные антипсихотические препараты, в том числе торазин.
— По причине высокого уровня тревожности, чтобы успокоить его, — объяснил Тревино. Также он заявил, что никогда не получал специальных инструкций от директора клиники, и до этого судебного заседания не знал о существовании письма доктора Кола, которое содержало список минимальных требований для лечения СМЛ.
Прочитав это письмо, Тревино заявил, что не согласен с его содержанием. Он не только возражал против программы лечения, предложенной доктором Колом, но и ставил под сомнение каждый из ее критериев.
— Если бы я применил это, — указывая на документ, сказал он. — лечение отняло бы у меня все время.
Тревино также отверг точку зрения Кола, согласно которой нужно верить в СМЛ, чтобы иметь возможность успешно проводить лечение.
— Я не думаю, что нужно верить в СМЛ, чтобы его лечить, — ответствовал он. — Я мог бы лечить шизофрению, даже если бы не верил в нее.
После перерыва заседания в 11 часов 5 минут к перилам, отделяющим судебный процесс от публики, подошел доктор Джон Вермьюлен, офицер из психиатрического отделения Центра судебной медицины. Бородатый психиатр, получивший образование у себя на родине, в Нидерландах, гортанным голосом с акцентом признал, что был в курсе о постановлении лечения, утвержденного судьей 10 декабря.
— Что вы сделали? — спросил его Алан Голдсберри.
— Я был удивлен тем, как истолковано это распоряжение. Я был в курсе спора, и знал, что Билли Миллиган находится в Лиме. И постарался больше узнать про СМЛ, чтобы решить, что делать.
Вермьюлен связался с несколькими консультантами государственного университета Огайо, которые направили его к Джудит Бокс, молодому психиатру из Австралии, которая лечила больных с СМЛ в тюрьме Чиликот, Огайо. Он попросил ее навестить Миллигана в Лиме и передать сообщение об этой встрече лично ему. Верьюлен консультировался с докторами Колом, Хардингом и Линднером, а также многими другими.
Когда его попросили обобщить выводы доктора Бокс, Вермьюлен заявил, что психиатр Бокс считает, что Лима неподходящее учреждение для лечения СМЛ. Она предложила несколько учреждений в Огайо и в других штатах, где могли бы позаботиться о Миллигане.
Когда судебное заседание возобновилось в 13:30, перед судом появился начальник главного управления города Лимы — Рональд Хаббард, толстый мужчина с дрожащим двойным подбородком. В руках он держал папку. Стив Томпсон, нескладный помощник Голдсберри, спросил его, содержатся ли отчеты об истории болезни и данные по уходу за больным в архивах, которые суд просил его принести с собой. Начальник главного управления быстро заглянул в свою папку и закрыл ее со словами:
— Да, конечно, все здесь.
Хаббард сообщил, что узнал о существовании распоряжения от 10 декабря лишь за 10 минут до заседания.