Дом на краю темноты Сейгер Райли

Глава четырнадцатая

Репортеры все еще стоят у ворот.

Я вижу их, когда добираюсь до конца подъездной дорожки, они мелькают по другую сторону кованого железа, ожидая, когда я выйду. И сейчас, когда это случилось, они рвутся вперед, проталкивая свои руки с микрофонами через решетку ворот, как орда нежити в фильмах про зомби.

Среди них стоит Брайан Принс, его галстук-бабочка перекошен, он локтями отталкивает других с дороги, стремясь занять выгодное положение.

— Мэгги! — кричит он. — Поговорите со мной! Каковы ваши планы на Бейнберри Холл?

Позади него вспышки полыхают с яркостью фейерверка. Ослепленная, я отступаю, сначала медленно, шаркая назад, а потом поворачиваюсь спиной к толпе. Вскоре я уже бегу по подъездной дорожке, петляя по склону холма к Бейнберри Холл.

Мне нужен другой план побега, чтобы уйти отсюда. К счастью, я такой знаю. К такому же счастью, Брайан Принс и другие репортеры еще это не обнаружили.

Сойдя с подъездной дорожки, я ныряю в лес и снова начинаю спускаться с холма, на этот раз под сенью деревьев. Я пробираюсь сквозь лес, пока не дохожу до каменной стены, которая окружает дом. Прогулка вдоль стены в конце концов приводит меня к осыпавшейся дыре. Я пролезаю через нее и через пять минут выхожу из леса за домом Эльзы Дитмер.

Поскольку снаружи тоже могут поджидать репортеры, я придерживаюсь заднего двора и быстро пересекаю его, прежде чем забежать на крыльцо черного хода. Задняя дверь распахивается еще до того, как я успеваю постучать. Ханна стоит в дверях, стиснув зубы.

— Чего тебе надо? — сразу говорит она.

— Я хотела выказать соболезнования. О твоей утрате.

— Это не вернет мне сестру.

— Я знаю, — отвечаю я.

Ханна кусает внутреннюю сторону щеки и спрашивает:

— У тебя есть что-то еще?

— Вообще-то, да, — я тянусь к моей сумке и достаю оттуда записки, все двадцать четыре. — Я тут думала, не могла бы ты мне это объяснить?

Она отступает в сторону, пропуская меня в дом. Я иду за ней на кухню. По дороге мы проходим мимо гостиной, где по телевизору гремит какое-то шоу. Я мельком вижу Эльзу Дитмер, свернувшуюся в кресле, натянув вязаное одеяло до подбородка.

Интересно, сказала ли ей Ханна, что Петру нашли? И если да, то понимает ли Эльза?

На кухне меня обдает запахом сигаретного дыма и растительного масла. Мы садимся за кухонный стол, одна ножка которого короче другой. Стол наклоняется, когда Ханна берет сигарету и закуривает. Она откидывается назад, когда я кладу перед ней записки.

Ханна даже не смотрит на них. Очевидно, что она их уже видела.

— Я начала их писать через год после того, как вы все уехали, а Петра исчезла, — говорит она. — Эта чертова книга твоего отца только вышла, и я ужасно злилась.

— Что вы трое были в ней?

Ханна скептически меня оглядывает.

— Что он сотворил что-то с Петрой, и ему все сошло с рук. Когда твой отец вот так просто явился — ровно через год после того, как исчезла Петра — ну, я больше не могла это терпеть.

Она тянется к запискам и перебирает их, пока не находит ту, что привела меня к ее двери.

ГДЕ МОЯ СЕСТРА?

— Я была так зла, когда это написала, — говорит Ханна, разглаживая записку на неустойчивом столе. — Я думала, что мне это пойдет на пользу. Наконец-то написать тот вопрос, который мучил меня на протяжении всего года. Но я стала только злее. Настолько, что я пошла к Бейнберри Холл и оставила это на переднем крыльце. Записки не было, когда твой отец уехал на следующий день. И тогда я поняла, что он ее видел.

— И потом это стало ежегодной традицией, — говорю я.

Ханна выдыхает облако дыма.

— Я думала, что если буду спрашивать так часто, то наконец получу ответ. И после нескольких лет, наверное, твой папа уже этого ждал.

— Он когда-нибудь говорил с тобой об этом?

— Не-а, — отвечает Ханна. — Он никогда с нами не разговаривал. Думаю, он боялся того, что я ему скажу.

— Но он все равно платил твоей маме? — спрашиваю я.

— Каждый месяц, — Ханна стучит сигаретой по краю керамической пепельницы и снова сильно затягивается. — С каждым годом он платил чуть побольше, отправлял деньги прямо на мамин счет. Наверное, из чувства вины. Да и плевать мне, какие у него были причины. Когда тебе надо заботиться о больной матери, тебе все равно, откуда приходят деньги. И почему.

— Даже если они от человека, которого ты считаешь убийцей сестры?

Ханна снова откидывается на стул, ее глаза сужаются в щелочки.

— Тогда особенно.

— Мне говорили, что большинство считало, что Петра сбежала. Почему ты считала, что мой папа как-то замешан в ее исчезновении?

— Потому что я видела, как он возвращался в Бейнберри Холл, — говорит Ханна.

— Когда?

— Где-то спустя две недели после того, как Петра пропала.

Шокированная, я наклоняюсь к столу, который снова качается.

— Две недели? Ты уверена?

— Абсолютно. Я очень плохо спала в первые недели после того, как Петра пропала. Я всю ночь лежала и ждала, когда она вернется. И однажды утром я встала на рассвете и пошла в лес, потому что думала, если я буду очень сильно искать, то найду ее, — Ханна обрывисто и грустно смеется. — И вот, я ходила по лесу за нашим домом. Когда я добралась до стены вокруг вашей собственности, я пошла по краю к главным воротам. Я уже почти дошла до дороги, когда увидела подъезжающую машину.

— Мой папа, — говорю я.

— Да, я очень четко его видела. Он вышел, отпер ворота и поехал дальше.

— Он тебя видел?

— Вряд ли. Я все еще стояла в лесу. Кроме того, выглядело так, что он хотел как можно быстрее добраться до дома.

— Как долго он был там?

— Не знаю. Я пошла домой до того, как он уехал.

— Как думаешь, что он там делал?

Ханна тушит свою сигарету.

— Тогда я не имела понятия. А теперь? Думаю, он отвозил тело Петры.

Шеф Олкотт сказала мне, что в тот вечер, когда мы уезжали, она съездила в Бейнберри Холл и не нашла там ничего необычного. Если папа убил Петру и засунул ее тело в пол, значит, он сделал это либо до того, как шеф обыскала дом, либо после.

Может, через две недели.

И в таком случае тело Петры надо было хранить где-то еще. Об этом я даже думать не хочу.

— Ты говорила кому-нибудь о том, что видела, как он вернулся в дом? — спрашиваю я Ханну.

— Нет, потому что вряд ли бы меня кто-то послушал, — отвечает она. — Полиции было все равно. К тому моменту история о доме с привидениями твоего отца уже набирала популярность. Всякие чокнутые уже начали приезжать к воротам, чтобы взглянуть на дом. А что до Петры, то все были уверены, что она сбежала и вернется, когда сама захочет. Но она так и не вернулась.

— Так считала и твоя мама, да?

— Да, — говорит Ханна. — Потому что я ей сказала, что так и было.

Она поджигает новую сигарету и затягивается. Такой длинный, исступленный затяг, во время которого она решает рассказать мне все, что знает.

— У Петры был парень. Вроде того.

Ханна позволяет этой фразе повиснуть, как бы с намеком. Интересно, поделился ли Брайан Принс с ней своей теорией о моем отце?

— Я не знаю, кто это был и как долго все это продолжалось, — говорит она. — Но она сбегала по ночам. Я знаю, потому что у нас была одна спальня. Она ждала, как ей казалось, пока я засну, а потом вылезала через окно. Когда я с утра просыпалась, она уже спала в кровати. Я как-то у нее это спросила, и она ответила, что мне все приснилось.

— А зачем ей было сбегать тайком?

— Потому что мама не разрешала встречаться. Или просто дружить с парнями. Как и все, что разгневает бога, — Ханна поднимает сигарету в качестве примера и делает очередной дьявольский затяг. — Факт о моей маме — она была строгой. Как и ее мама. И бабушка. Женщины Дитмеры усердно работали. И были богобоязненными. Не просто так они все были горничными. Чистота — это божественность.

Немного пепла падает с сигареты Ханны на кухонный стол. Она его не стряхивает. Такой маленький акт бунтарства.

— Когда мы росли, нам с Петрой все запрещали. Никаких дискотек в школе. Никаких походов в кино с друзьями. Только школа, работа и молитвы. Было понятно, что рано или поздно Петра взбунтуется.

— И как долго она так сбегала?

— Неделю или две, насколько я видела. Я застукала ее за этим в начале июля.

Мое сердце замирает. Я надеялась, она скажет, что это началось за несколько недель до того, как моя семья въехала в Бейнберри Холл. Но нет, мы уже приехали к началу июля.

— А в ту ночь, как Петра исчезла, ты видела, как она уходила?

Ханна чуть трясет головой.

— Но я подумала, что так и было, потому что утром ее не было.

— И тогда ты сказала маме, что она сбежала?

— Да.

— Почему?

— Потому что Бастера тоже не было.

Ханна видит недоумение на моем лице и объясняет.

— Это мишка Петры. Ей его подарили задолго до того, как я родилась, и она все равно спала с ним, как будто она оставалась маленькой. Если она спала где-то еще, то брала с собой Бастера. Ты вряд ли помнишь, но он был у нее с собой, когда мы пошли к вам домой на ночевку.

Ханна встает и выходит из кухни. Она возвращается через минуту с фотографией и смотрит на нее, когда продолжает рассказ.

— Она никогда не уходила без него из дома. Никогда. Когда мы поняли, что Бастер тоже пропал, то решили, что она сбежала. Наверное, с тем парнем, с которым встречалась.

Этим парнем может оказаться мой папа, и от этой теории меня трясет так же, как кухонный стол. Это чувство становится еще хуже, когда Ханна наконец-то показывает мне фотографию. Там они с Петрой, видимо, в их спальне. Петра сидит на кровати. А рядом с ней пугающе знакомый мишка.

Коричневый мех.

Глаза-пуговки.

Красная бабочка вокруг шеи.

Это тот же мишка, которого мы с Дэйном нашли у папы в кабинете. А теперь он пропал. И хоть я не знаю — и вряд ли когда-то узнаю — кто его взял, я могу придумать лишь две причины тому, как он оказался в Бейнберри Холл.

— Ты сказала, что Петра взяла его с собой, когда вы ночевали у нас, — говорю я.

— Да, — отвечает Ханна. — Хотя мы так и не провели там ночь.

Мне это прекрасно известно, спасибо Книге.

— А может такое быть, что Петра его там оставила? — спрашиваю я, надеясь, что не раскрываю слишком многого. Ханне не нужно знать, что Бастер уже много лет лежал в Бейнберри Холл, пока не пропал. — Может, он потерялся.

— Она принесла его домой, — говорит Ханна. — Я в этом уверена.

Остается только другая причина, по которой Бастер мог оказаться в доме. И я надеялась, что она окажется неправдой.

Петра взяла медведя с собой, потому что думала, что уезжает навсегда. Возможно, с моим папой. От этой мысли из моей груди пропадает весь воздух.

Я не в состоянии дышать, и мне ничего не остается, как встать и выйти из коттеджа в полном оцепенении. Ханна следует за мной мимо гостиной, где шоу сменилось комедией. Из телевизора доносится неправдоподобный смех.

Только оказавшись у задней двери, я оборачиваюсь, чтобы спросить Ханну еще кое о чем. Вопрос, вызванный не только фотографией Петры с мишкой, но и воспоминаниями о вчерашнем утре. Мистер Тень в шкафу, уставившись на меня, подкрадывается все ближе.

— Кажется, будто ты много помнишь о той ночи, когда вы пришли в Бейнберри Холл с ночевкой.

— Такое сложно забыть, — Ханна невесело смеется, как будто не может поверить, что, учитывая все происходящее, я хочу поговорить именно об этом. Для меня же все очень логично. Она там была. Она все помнит. А я нет.

— То, что папа написал о той ночи, — говорю я, — это же все хрень, да?

— Я так не думаю, — отвечает Ханна.

Я изучаю ее, пытаясь найти признаки того, что она врет. Она продолжает смотреть на меня, давая понять, что все серьезно.

— Так то, что папа написал о той ночи…

— Это все правда, — подхватывает Ханна без единого сомнения. — Каждое чертово слово.

День 12

День ночевки начинается так, как любой другой в Бейнберри Холл.

Бум.

Я встаю с кровати, не смотря на часы — в этом нет никакого смысла — и спускаюсь вниз, где горит люстра. Я выключаю ее с тяжелым вздохом и спускаюсь на кухню, чтобы сварить очень крепкого кофе. Это стало моей утренней рутиной.

К тому моменту усталость стала неоспоримым фактом жизни в Бейнберри Холл. Как будто дом нарочно не давал мне выспаться. Я изо всех сил старался компенсировать это послеобеденным сном и тем, что раньше ложился.

Но в этот день дремать не получится. Вторая половина дня будет потрачена на подготовку к приему еще двух человек. Покупки продуктов, уборка и все остальное, из-за чего это место будет выглядеть как счастливый дом, каким он определенно не был.

Весь смысл того, чтобы ночью за ними присматривала Петра, заключался в том, что мы с Джесс наконец провели такое необходимое время вдвоем и расслабились. Но когда Ханна с Петрой пришли с рюкзаками, спальными мешками и подносом печенья от мамы, я понял, что их присутствие только добавит нам еще больше стресса. Особенно когда Мэгги посреди ужина захотела поговорить со мной и Джесс наедине.

— А нельзя потом? — сказал я. — У тебя гости.

— Это важно, — сказала нам Мэгги.

Мы трое вышли в большую комнату, оставив Ханну и Петру есть спагетти с фрикадельками в неловкой тишине.

— Надеюсь, у тебя серьезная причина, — сказала Джесс. — Невежливо оставлять так друзей.

Выражение Мэгги было смертельно серьезным. Порез на щеке зажил достаточно, чтобы больше не накладывать повязку, и ранка подсохла и обветрилась.

— Им нужно уйти, — сказала Мэгги. — Мисс Медноглазая не хочет, чтобы они тут были. Они ей не нравятся. Она весь вечер злится, — она показала на пустой угол. — Видите?

— Сейчас нам не до этого, — говорит Джесс. — Не тогда, когда пришли твои друзья.

— Они не мои друзья.

— Но они могут ими стать, — сказал я самым ободряющим тоном. — Дай им одну ночь. Ладно, дочка?

Мэгги задумалась, ее губы сжались в тонкую линию, пока она обдумывала плюсы и минусы дружбы с Ханной.

— Ладно, — согласилась она. — Но они, наверное, разозлятся.

— Кто разозлится?

— Все привидения.

Она вернулась к столу, оставив нас с Джесс в шоке. Мэгги же была очень разговорчивой и такой и осталась до конца ужина. И после этого мы ели мороженое на десерт. И после этого играли в настольные игры. Когда она выиграла в ловушке для мыши, то оббежала столовую, радуясь так, будто выиграла кубок мира.

Было так приятно видеть, как она развлекается с подругами. Впервые с тех пор, как мы приехали в Бейнберри Холл, Мэгги выглядела счастливой, даже если время от времени бросала взгляды по углам комнаты.

Эти испуганные взгляды стали еще более заметными, когда девочки собрались ложиться спать. Пока Петра вяло отбивалась подушкой от энергичной сестры, Мэгги просто сидела, уставившись в угол возле шкафа. И когда я выстроил их в ряд, чтобы снять их на полароид, она, казалось, больше сосредоточилась на стене позади меня, чем на объективе.

— Они улеглись, — объявил я Джесс после того, как выключил свет в комнате Мэгги и вернулся в свою. — Если им что-то и будет еще нужно, Петра с этим справится.

Я рухнул на кровать, прикрыв глаза рукой. Я бы немедленно заснул, если бы что-то не давило на меня с самого обеда.

— Думаю, надо отвести Мэгги к врачу.

Джесс, которая наносила на лицо крем, глянула на меня через зеркало.

— Типа к мозгоправу?

— К психологу, да. С ней явно что-то творится. Она тяжело справляется. У нее нет друзей, и она не хочет их заводить. И вся эта чушь с воображаемыми друзьями… это ненормально. И это точно не жажда внимания.

Лицо Джесс в зеркале выражает обиду.

— Ты теперь всегда мне будешь это припоминать, когда мы будем обсуждать нашу дочь?

— Я не этого добивался, — сказал я. — Это лишь доводы в пользу того, почему нам надо помочь ей.

Джесс ничего не сказала.

— У тебя либо нет мнения на этот счет, — сказал я, — либо ты со мной не согласна и не хочешь этого признавать.

— Терапия — это большой шаг, — наконец говорит она.

— Ты не считаешь, что у Мэгги есть проблемы?

— У нее есть воображаемые друзья, и она с трудом заводит настоящих. Не думаю, что мы должны ее за это наказывать.

— А это и не наказание. Это оказание необходимой помощи, — я сел и подвинулся к краю кровати. — Это не обычные воображаемые друзья, Джесс. Мисс Медноглазая и мистер Тень. Это стремные имена, и назвала их так испуганная маленькая девочка. Ты слышала, как она их назвала — призраки. Представь, как ей должно быть страшно.

— Это фаза взросления, — настаивала Джесс. — Вызванная переездом и всеми этими вещами, которые происходят в доме. Я боюсь, что, если мы отведем Мэгги к психиатру, она будет чувствовать себя изгоем. Для меня это гораздо страшнее, чем период, из которого она вырастет, как только привыкнет к этому дому.

— А что, если она из него не вырастет? Что, если это серьезное психическое расстройство, которое…

Меня оборвал крик.