Спящие красавицы Кинг Стивен

Часть третья

НАУТРО

Не умерла девица, но спит.

Матфея 9:24

Большинству людей в первые недели после того, как женщины проснулась, мир казался немного похожим на какую-то унылую игру из секонд-хенда: то там, то там части не хватало, не обязательно самой важной, но наверняка той, которую вы хотели бы иметь. Вы чувствовали отсутствие определенных карт, которые могли бы помочь вам в победе.

Скорбь была повсюду, как какое-то уродство. Но что бы сделали вы, если бы потеряли жену, дочь или мужа? Если только вы не были похожи на Терри Кумбса — а некоторые были — вы бы жили с потерей и продолжали нести свой крест.

Пудж Марон, бармен и владелец Скрипа, потерял часть себя, и научился с этим жить. Его большой палец на правой руке теперь заканчивался ниже кулака. Ему потребовалось некоторое время, чтобы избавиться от привычки тянуться к пивным кранам этой рукой, но у него получилось. Затем он получил предложение на снос своего заведения и застройку этого места от парня, который хотел открыть ресторан Ти-Джи-Ай-Фридей.[388] Пудж сказал себе, что Скрипучее Колесо так или иначе никогда бы не оправился от Авроры, а предложенная ему немалая компенсация укрепила его в этой мысли.

Судьбой некоторых людей — например, Дона Петерса — вообще никто не интересовался. О нем совершенно забыли, словно он никогда и не существовал. Обломки собственности Петерса были проданы с аукциона.

Вещи Джонни Ли Кронски были выброшены на помойку, но его мрачная квартира остается незанятой и по сей день.

Ван оставила дверь открытой, когда покидала дом Фрица Машаума в последний день Авроры, и после того, как его труп пролежал в доме день или два, туда зашли грифы и накрыли себе шведский стол. Более мелкие птицы залетали внутрь, и вырывали клочки из рыжей бороды Фрица как материал для гнезда. В конце концов, какой-то деятельный медведь вытащил остатки тела наружу. Со временем насекомые обглодали все до скелета, а солнце выжарило его рабочий комбинезон до ярко-белого цвета. Природа воспользовалась им сполна, сумев создать нечто красивое: костяную скульптуру.

Когда Магда Дубчек узнала, что случилось с Антоном — кровь на ковре ее спальни рассказала большую часть истории — она горько пожалела о том, что голосовала за возвращение.

— Как же я ошибалась, — говорила она себе бессчётное количество раз, засим следовало бессчётное количество бокалов рома с Колой. Для Магды ее Антон не был ни куском, ни двумя, ни тремя кусками; для нее он был всей игрой. Бланш Макинтайр пыталась привлечь Магду к волонтерству — было немало детей, которые потеряли родителей и нуждались в помощи — и она также приглашала ее присоединиться к книжному клубу, но Магде это было не интересно. — Для меня здесь нет счастливого конца, — сказала она. Долгими бессонными ночами она пила и смотрела Подпольную Империю.[389] Когда она пересмотрела все серии, то перешла к Клану Сопрано.[390] Она заполняла свое время рассказами о плохих мужчинах, которые делают плохие вещи.

Для Бланш возвращение было счастливым.

Она проснулась в квартире Дороти, на полу, где и заснула несколько дней назад, и избавилась от остатков своего кокона. Ее подруги тоже были там, ходили и срывали с себя остатки волокон. Но одно было непонятно: Энди Джонс. Ребенка не было на руках Бланш, хотя он был там, когда она вошла в Дерево. Он спал в кроватке из сырых плетеных веток неподалеку.

— Черт возьми, — сказал Дороти. — Ребенок! Ура!

Бланш восприняла это как знак. Детский сад Тиффани Джонс был построен на месте дома, который сгорел во время Авроры. Проект финансировался из пенсионного фонда Бланш и ее нового парня (который, в случае Уилли Берка, накапливался в подкладке его пожелтевшего матраса с 1973 года), а также из большого числа пожертвований. Одним из итогов Авроры стало то, что гораздо больше людей были склонны к милосердию, чем раньше. Семья Норкроссов была особенно щедрой, несмотря на трудности. На вывеске, под именем «Тиффани», была изображена кроватка, сделанная из плетеных веток.

Бланш и ее персонал принимали любого ребенка в возрасте от одного месяца до четырех лет, независимо от способности родителей (или родителя) платить. После Авроры, именно небольшие общественные инициативы, такие как инициатива Бланш, в значительной степени, финансируемые и укомплектованные мужчинами, начали движение, которое привело к созданию универсальной программы по уходу за детьми. Многие мужчины, казалось, понимали, что необходимо восстановить баланс.

Их, в конце концов, предупредили.

Бланш один или два раза вспоминала о романе, который они обсуждали в тот вечер, перед тем, как уснули: история о девушке, которая сказала ложь, изменившую многие жизни. Бланш зачастую считала, что то раскаяние, которое испытывала та девушка, сильно отравляло её жизнь. Она, Бланш, не чувствовала, что нуждается в таком покаянии. Она была порядочным человеком, всю жизнь была порядочным человеком, работягой и хорошим другом. Она всегда была добра к заключенным тюрьмы. Детский сад не был искуплением грехов. Тут речь шла о нравственности. Это было естественно, очевидно и необходимо. Если в настольной игре отсутствовали фигуры, то иногда — даже часто — можно было сделать новые.

Бланш познакомилась с Уилли, когда он появился у двери детского сада, который все еще обустраивался, с пачкой пятидесятидолларовых купюр.

— Что это? — Спросила она.

— Моя доля, — сказал он.

Лишним это не было. Денег на все не хватало. Если он хотел поделиться, то вперед, пусть вносит свою долю.

— Дети производят столько дерьма, — Уилли выдал как-то вечером свое наблюдение Бланш, после того, как они начали встречаться.

Она стояла рядом со своим Приусом, ожидая, когда он закончит тащить два тяжелых полупрозрачных мешка запачканных подгузников к кузову своего грузовика. Они должны были быть постираны в прачечной Тини Тот[391] в Мэйлоке. Бланш не собиралась заполнять городскую свалку использованными памперсами. Уилли похудел и купил новые подтяжки. Бланш думала, что раньше он был милым, но теперь, с его подстриженной бородой (и теми надоедливыми бровями), он стал прямо-таки красавцем.

— Если ты умрешь у меня на руках, Уилли, — сказала Бланш, — мы соберемся, чтобы весело провести время над некрологом. — Уилли Берк умер, делая то, что любил. Тащил закаканные подгузники через стоянку. — Она поцеловала его.

Джаред Норкросс вызвался волонтером в Детский сад Тиффани Джонс следующим летом, и проработал там на неполный рабочий день весь свой последний учебный год. Ему нравилась помогать. Дети вели себя как слабоумные — лепили замки из грязи, облизывали стены и купались в лужах, но при этом были счастливы — но он был бесконечно очарован, как и многие до него, тем, что мальчики и девочки играют вместе. Так что же менялось потом? Почему они вдруг разделились на отдельные группы почти сразу после того, как начинали ходить в школу? Это химия? Генетика? Джаред не мог с этим смириться. Люди были слишком сложными; люди имели корневые системы, и их корневые системы имели свои корневые системы. Он думал, что в колледже он мог бы более досконально изучить детское поведение и в конечном итоге стать психиатром, как и его отец.

Эти мысли утешали Джареда и отвлекали его, когда он нуждался в отвлечении, что было, в тот период его жизни, почти все время. Брак его родителей распадался, а Мэри встречалась с двоюродным братом Молли Рэнсом, звездой лакросса[392] в старшей школе соседнего округа. Однажды он видел их вместе, Мэри и ее парня. Они сидели за столом для пикника у кафе-мороженое, кормили друг друга холодным лакомством. Могло бы быть хуже, если бы они занимались сексом.

Молли, словно ищейка, преследовала его, прямо от его дома.

— Что происходит, чувак? Придут Мэри и Джефф. Хочешь повеселиться с нами? — У девочки теперь были скобы, и казалось, она подросла футов на семь. Вскоре мальчики, которые не хотели играть с ней после школы, будут преследовать ее, мечтая о поцелуе.

— Я бы хотел, — сказал Джаред.

— Так почему же ты не можешь? — Спросила Молли.

— Разбитое сердце, — сказал Джаред и подмигнул. — Я знаю, что ты никогда не полюбишь меня, Молли.

— О, пожалуйста, возвращайся к жизни, — сказала она, и закатила глаза.

Иногда ноги Джареда переносили его мимо пустого дома, в котором он прятал Мэри, Молли и маму. Он и Мэри были милой командой, думал он — но она оставила все это в прошлом.

— Теперь это совершенно другая жизнь, знаешь ли, — сказала ему Мэри, как если бы это было какое-то утешение, или что-то объясняло. Джаред сказал себе, что она понятия не имеет, что теряет, но решил — мрачно — что она, вероятно, не теряет ничего.

Коконы, оказалось, могут плавать.

Три женщины, пассажирки рейса, разбившегося над Атлантическом океаном, проснулись на скалистом пляже в Новой Шотландии. Их коконы были мокрыми, но женщины в них были сухими. Они подошли к пустой спасательной станции и вызвали помощь. Это прошло мимо заголовков газет и интернет страниц.

В тени главного чуда этого года такие мелкие были малоинтересны.

Обнаружить своего мужа умершим от отравления выхлопными газами в гараже было ужасной новостью после чудесного пробуждения.

После этого у Риты Кумбс случались неприятные моменты: отчаяние от одиночества, и, конечно же, бессонные ночи, когда казалось, что следующий день никогда не наступит. Терри был спокойным, умным и дружелюбным. То, что он впал в такую безумную депрессию, что совершил самоубийство, было трудно сопоставить с ее опытом жизни с человеком, который был ее мужем и отцом ее ребенка. Она плакала до тех пор, пока не выплакала все слезы… а потом было еще больше слез.

Парень по фамилии Джиари посетил ее как-то во второй половине дня, чтобы выразить свои соболезнования. Рита знала — хотя истории были противоречивые, и желание защитить всех причастных замалчивало детали события — что именно Джиари организовал нападение на тюрьму, но его манера общения была мягкой и доброй. Он настаивал, что бы она называла его Фрэнк.

— Что случилось с моим мужем, Фрэнк?

Фрэнк Джиари сказал, что Терри просто не выдержал свалившегося на него.

— Все вышло из-под контроля, и он это знал. Но не мог этого остановить. Единственное, что он мог — остановиться сам.

Она собралась с мыслями и задала один из вопросов, который мучил ее в бессонные ночи.

— Мистер Джиари… мой муж… у него была небольшая проблема с выпивкой. Он… был…

— Трезвым, все это время, — сказал Фрэнк. Он поднял левую руку без кольца. — Клянусь. Богом.

Массовые вспышки насилия и имущественного ущерба, а также исчезновение столь большого числа женщин в результате Авроры привели к всеобщему реформированию страховой отрасли по всей стране и во всем мире. Дрю Т. Бэрри, и страховое агентство Дрю Т. Бэрри, пережили его, как и многие другие страховые компании в Америке, и ему даже удалось облегчить получение страховых выплат вдове Нейта Макги и родителям Эрика Бласса. Поскольку оба умерли в разгар незаконного нападения на пенитенциарное учреждение, это было сродни небольшому подвигу, но Дрю Т. Бэрри был серьезным страховым агентом.

Полегче было добиться страховых выплат для ближних и дальних родственников достопочтенного Оскара Сильвера, Бэрри и Герды Холденов, Линни Марс, офицера Верна Рангла, доктора Гарта Фликингера, офицера Рэнда Куигли, офицера Тига Мерфи, и офицера Билли Веттермора, так как выплаты по этим случаям были предусмотрены действующими правилами. Не то, что бы это был скорый и легкий процесс. Это была работа на много лет, работа, за время которой волосы Дрю Т. Бэрри поседели, а кожа пожелтела, в самый разгар которой, корпевший с раннего утра и до поздней ночи над написанием исковых заявлений и сопроводительных писем, Дрю Т. Бэрри потерял вкус к охоте. Это казалось таким мелким, если сравнивать с его работой в интересах родственников пострадавших. Он сидел на номере и смотрел через окуляр оптического прицела, как олень с огромными рогами бродит в тумане и подумал: Акт Божьего Страхования. У этого самца есть Акт Божьего Страхования? Потому что у оленя всегда есть вероятность схлопотать пулю, верно? О его детях позаботятся? Может ли мертвый самец с хорошей страховкой поднять немного бабла?[393] Конечно же, нет, идея была даже более смешной, чем сам каламбур. Он продал свой Уэзерби, и даже попытался стать вегетарианцем, но это не прижилось. Иногда, после дня экзистенциальных трудов[394] на страховом поприще, человеку просто необходима свиная отбивная.

Потеря тебя меняет. Иногда это плохо. Иногда это хорошо. В любом случае, доешь свою чертову свинину и продолжай.

Ввиду того, что опознание не проводилось, Лоуэлл и Мэйнард Гринер были похоронены в безымянных могилах. Гораздо позже, когда безумие Авроры начало утихать (не то, чтобы это когда-либо прекратилось полностью), их отпечатки пальцев были сопоставлены с дактило картами из личного дела и братья были официально объявлены мертвыми. Однако многие в этом сомневались, особенно люди, живущие в дальних поселеньях. Повсеместно ходили слухи, что Маленький Лоу и Мэйнард оборудовали себе убежище в шурфе нелегальной заброшенной шахты, а потом, накурившись Акапулько Голд,[395] отправились на юг под вымышленными именами, что они ехали по горам в убитом черном Форде Ф-150 с отрубленной кабаньей головой, прикованной к радиаторной решетке, и Хэнк Уильямс младший гремел из окна их автомобиля. Титулованный писатель, человек, который в молодости жил в Аппалачах, и сбежал оттуда, как только ему исполнилось восемнадцать, услышал эту легенду от его дальних родственников, и использовал её как основу для детской иллюстрированной книжки под названием Плохие глупые братья. В книжку с картинками они, в конечном итоге, вошли, как жалкие жабы из Болотной Трясины.

Плотина, которую представители культа Светлых возвели возле их лагеря в Хэтче, Нью-Мексико, прорвалась, и потоки воды снесли все здания общины с их фундаментов. Когда воды отступили, внутрь лагеря двинулась пустыня; песок похоронил все то немногочисленное оружие, которое пропустили федералы; несколько страниц Конституции их новой страны, в которой провозглашалось их господство над землями и водами, которые они захватили, их право на ношение оружия, а также отсутствие у федерального правительства Соединенных Штатов права требовать от них уплаты налогов, были насажены на иглы высоких кактусов. Выпускник университета, изучающий ботанику, ушедший в поход для сбора образцов местных пустынных растений, обнаружил несколько этих страниц.

— Спасибо, Боже! — со слезами кричал он, снимая их с кактуса. Желудок серьезно беспокоил аспиранта. Он сошел с горной тропинки, испражнился и использовал эти страницы, чтобы вытереть себе задницу.

Чтобы добить тридцатилетнюю выслугу, необходимую для выхода не пенсию, Ван Лэмпли устроилась на работу в женскую тюрьму в Керли, куда были переведены подавляющее большинство оставшихся в живых заключенных Дулинга. Селия Фрод была там, хотя и недолго (освобождена условно-досрочно), и Клаудия Стефенсон тоже.

В Керлинском исправительном учреждении отбывала наказание разношерстная толпа — кучка смазливых девиц соседствовала с множеством крутых бабищ с тяжкими судимостями — но Ван была к этому готова. Однажды какая-то белая девушка с зубами под золото, заплетенными в косички волосами и татуировкой на лбу (кровоточащими буквами там было выбито слово: ПУСТО) спросила Ван, откуда у нее хромота. У заключенной были по-поросячьи веселые глазки.

— Перебрала с количеством надранных задниц, — сказала Ван, безобидная ложь. Она надрала ровно столько задниц, сколько было нужно. Офицер закатала рукав, чтобы показать татуировку на ее могучем левом бицепсе: ВАША ГОРДОСТЬ, было выбито на надгробном камне. Она повернулась в другую сторону и закатала другой рукав. На ее столь же впечатляющем правом бицепсе было выбито еще одно надгробие. Вся ваша гребаная гордость гласила надпись на этом.

— Ладно, ладно — сказала крутая девчонка, стерев с лица ухмылку. — Ты самая крутая.

— Тебе лучше это не проверять, — сказала Ван. — Теперь вали.

Иногда Ван молилась вместе с Клаудией, ныне рукоположенной Преподобной Стефенсон. Они молились о прощении за свои грехи. Они молились за душу Ри. Они молились за душу Жанетт. Они молились за детей и матерей. Они молились за все, за что нужно молиться.

— Кем она была, Клаудия? — Однажды спросила Ван.

— Неважно, кем она была, Ванесса, — сказала Преподобная Стефенсон. — Важно, кем стали мы.

— И кем мы стали?

Преподобная стала очень строгой, в отличие от старой Клаудии, которая не обидела бы даже мухи.

— Людьми, решившими быть лучше. Решившими быть сильнее. Готовыми делать все, на что способны.

Это наверняка убило бы ее, рак шейки матки, который завелся в Дженис Коутс, но часы на другой стороне Дерева как-то замедлили его рост. Кроме того, ее дочь быстро все поняла, пока они находились вместе на другой стороне Дерева. Микаэла отвезла мать к онкологу через два дня после того, как женщины проснулись, и через два дня бывший начальник тюрьмы уже проходила химиотерапию в больничном стационаре. Дженис согласилась с требованием Микаэлы уйти на пенсию, позволив Микаэле взять бразды правления в свои руки: заботиться о ней, возить к врачу, укладывать спать и напоминать о регулярном приёме лекарств. Микаэла также настояла на том, чтобы ее мать перестала курить.

По скромному мнению Микаэлы, рак был дерьмом. Она потеряла отца, будучи ребенком, и она так до конца и не избавилась от некоторого эмоционального дерьма, которое с этим пришло. Дерьма было в изобилии. Дерьмо было чем-то, что вы должны были разгребать лопатой, практически без остановки, если вы были женщиной, а если вы были женщиной, работающей на телевидении, вы должны были махать лопатой в два раза быстрее. Микаэла могла махать лопатой и втрое быстрее. Она не для того поехала домой из Вашингтона, протаранила винтажную повозку плохого байкера, не спала несколько дней, куря мет с Гартом Фликингером, и пережила ужасный вооруженный конфликт, чтобы поддаться любой разновидности дерьма, даже если это дерьмо было болезнью, которая на самом деле принадлежала ее матери.

После курса химиотерапии, когда они получили на руки чистый снимок, который показывал им, что Дженис в ремиссии, Микаэла сказала матери:

— Хорошо. И что ты собираешься теперь делать? Ты должна оставаться активной.

Дженис сказала, что Микки абсолютно права. Для начала она хотела отвезти Микаэлу в Вашингтон. Ее дочери нужно было возвращаться на работу.

— Ты когда-нибудь попытаешься рассказать людям о том, что произошло? — Спросила свою дочь Дженис. — Личный опыт и все такое?

— Я думала об этом, но…

— Но?

Никаких проблем, если бы не несколько но. Во-первых, большинство людей скажут, что приключения женщин на той стороне Дерева — это полное дерьмо. Во-вторых, они скажут, что такого сверхъестественного существа, как «Эви Блэк», никогда не существовало, и что Аврора была вызвана совершенно естественными (просто еще не раскрытыми) причинами. В-третьих, если кое-какие службы все же решат, что Микаэла не несет дерьмо, то они обязательно зададут парочку скользких вопросов, на которые власти в Дулинге — особенно бывший шериф Лила Норкросс — вряд ли найдут подходящие ответы.

На пару дней Дженис осталась со своей дочерью в столице. Вишневый цвет давно исчез. Было жарко, но они все равно много ходили пешком. На Пенсильвания-авеню они увидели президентский кортеж — кавалькаду из сверкающих черных лимузинов и внедорожников. Он проехал прямо, не останавливаясь.

— Посмотри. — Указала Микаэла.

— Да кому, какое дело? — Сказала Дженис. — Просто еще один супер хрен.

В Акрон, штат Огайо, на адрес, по которому он жил со своей тетей Нэнси, начали приходить чеки, отправленные на имя Роберта Сорли. Суммы никогда не были большими — двадцать два доллара здесь, шестнадцать долларов там — но они накапливались. Эти чеки приходили от женщины по имени Элейн Наттинг. В карточках и письмах, сопровождавших чеки, Элейн писала Бобби о его покойной матери, Жанетт, о той правильной жизни, в добре, щедрости и великодушии, которую она ему завещала.

Хотя Бобби не знал ее очень близко из-за того преступления, и не слишком доверял ей, пока она была жива, Бобби любил свою мать. То впечатление, которое она, по-видимому, произвела на Элейн Наттинг, убедило его, что она была хорошей.

Дочь Элейн, Нана, прикладывала рисунки с некоторыми письмами ее матери. Она была очень талантлива. Бобби как-то попросил ее: нарисуй мне горы, пожалуйста, чтобы я мог смотреть на них и думать о мире за пределами Акрона, который не был таким уж плохим местом, но все-таки был Акроном.

Она это сделала. Получилось красиво — спадающие горные потоки, монастырь в изгибе долины, кружащие птицы, облака, освещенные сверху, извилистая тропинка, ведущая в неведомую даль.

Потому что ты сказал, пожалуйста, написала Нана.

Конечно, я сказал, пожалуйста, написал ей он. Кто же не говорит, пожалуйста?

В ее следующем письме она написала: Я знаю много мальчиков, которые не говорят, пожалуйста. У меня не хватит места на этой бумаге, чтобы написать имена всех мальчиков, которых я знаю, кто не говорит: пожалуйста.

В ответ он написал: Я не из тех парней.

Они стали регулярно переписываться, и в итоге планировали встретиться.

Что, в конце концов, и произошло.

Клинт никогда не спрашивал Лилу, была ли у неё любовница во время пребывания по ту сторону Дерева. Такое впечатление, что в голове ее мужа была своя искусственная вселенная, где все четко и размерено и большие и малые планеты свисают на проводах. Планеты были идеями и людьми. Он исследовал их, изучал их и приходил к познанию. Только и всего, что они не двигались, не вращались, со временем не менялись, как это делали настоящие тела, астральные и не только. Лила это понимала, зная, что однажды он прожил жизнь, в которой не было ничего, кроме перемещения и неопределенности, но это не означало, что ей все подходит. Или что она может это принять.

А как ей расценивать убийство Жанетт Сорли, как несчастный случай, или нет? Это было то, что он так и не смог понять, хотя предпринял несколько попыток, она всякий раз выбегала из комнаты, со сжатыми кулаками, испытывая к нему ненависть. Она не имела четкого представления, чего хочет, и не хотела этого понимать.

Проснувшись, Лила сразу же запрыгнула в свою полицейскую машину, стоящую на подъездной дорожке миссис Рэнсом и поехала прямо в тюрьму, которая еще тлела. Крошечные комочки растворившегося кокона, все еще прилипали к ее коже. Она организовала уборку тел нападавших, а также утилизацию полицейского оружия и снаряжения. Помощь, которую ей оказали в выполнении этой задачи, исходила, прежде всего, от заключенных Дулингского исправительного учреждения. Эти женщины, — заключенные, которые добровольно отказались от свободы, — практически все бывшие жертвами бытового насилия, пережившими наркоманию, пережившими нищету, пережившими психические заболевания, или все упомянутое разом — не гнушались черной работы. Они сделали то, что были должны. Эви давала им выбор, и они его сделали.

Когда власти штата наконец-то обратили свое внимание на Дулингское исправительное учреждение, легенда была уже создана и распространена среди жителей города и заключенных тюрьмы. Мародеры — наверняка члены какой-то Бригады Пылеуловителей — осадили тюрьму, а доктор Клинтон Норкросс и его офицеры героически защищали свои позиции при содействии полиции и добровольцев, таких как Бэрри Холден, Эрик Бласс, Джек Альбертсон и Нейт Макги. Учитывая всеобъемлющий, необъяснимый факт Авроры, эта история вызвала еще меньший интерес, чем женщины, выплывшие у берегов Новой Шотландии.

Ведь это были всего лишь Аппалачи.

— Его зовут Энди. Его мать умерла, — сказала Лила.

Энди плакал, когда она знакомила его с Клинтом. Она забрала его у Бланш Макинтайр. Его лицо было пунцовым, и он был голоден. — Я собираюсь всем сказать, что это мой ребенок, что это я его родила. Так будет проще. Моя подруга Джоли — врач. Она уже подготовила все документы.

— Дорогая, люди знают, что ты не была беременна. Они не поверят.

— Большинство поверит, — сказала она, — потому что время там было другое. А остальные… мне все равно.

По её виду Клинт понял, что она не шутит; он протянул руки и принял плачущего ребенка. Он покачал Энди. Плач малыша превратился в завывания.

— Видимо, я ему понравился, — сказал Клинт.

Лила не улыбнулась.

— У него запор.

Клинт не хотел никакого ребенка. Он хотел заснуть. И проснуться, забыв обо всем: крови и смертях и Эви, особенно Эви, которая изменила мир, который изменил его. Но в голове у него все крутилась и крутилась видеозапись; всякий раз, когда он хотел о ней забыть, то вспоминал Уорнера Вольфа, и вновь бежал по петле.

Он вспоминал Лилу в ту ужасную ночь, когда мир сгорел дотла, говорившую ему, что она никогда не хотела, чтобы у них был бассейн.

— Есть ли у меня право голоса? — Спросил он.

— Нет, — сказала Лила. — Извини.

— Ты не похожа на извиняющуюся.

Это было правдой.

Иногда — обычно ночью, когда она лежала без сна, но бывало, что даже в самые яркий полдень — имена всплывали в голове Лилы. Это были имена белых полицейских (вроде нее), стрелявших в невинных черных гражданских (вроде Жанетт Сорли). Она вспоминала Ричарда Хэйста, который застрелил восемнадцатилетнего Рамарли Грэма в ванной комнате его квартиры в Бронксе.[396] Она вспоминала Бетти Шелби, которая застрелила Теренса Кратчера в Талсе.[397] Чаще всего она вспоминала Альфреда Оланго, застреленного офицером Ричардом Гонсалвесом, когда Оланго игриво наставил на него вейп.[398]

Дженис Коутс и другие женщины из Нашего Места пытались убедить её, что были вполне веские причины для того, что она сделала. Эта поддержка могла быть как искренней, так и нет; в любом случае, это не помогало. Один вопрос крутился в её голове, словно навязчивая мелодия: дала ли она той белой женщине достаточно времени? Она ужасно, ужасно боялась, что знает ответ… но так же знала, что никогда не будет в этом уверена. Этот вопрос будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь.

Лила оставалась на работе до тех пор, пока ситуация с тюрьмой не разрешилась, а затем подала в отставку. Она привезла Энди в Детский сад Тиффани Джонс и осталась там помогать.

Клинт перевелся в Керли, плюс еще один час к дороге. Он был зациклен на своих пациентах, особенно на тех заключенных, которые были переведены из Дулинга, потому что он был единственным человеком, с которым они могли поговорить о том, что они видели и испытали, кто не счел бы их сумасшедшими.

— Вы сожалеете о своем выборе? — Спрашивал он их.

Они все как один говорили «нет».

Их самоотверженность поражала Клинта, подбадривала его, не давая заснуть, сидя в кресле, в приступе пессимизма. Да, он рисковал своей жизнью, но заключенные добровольно отказались от своих новых. Сделали подарок. Какая группа людей в мире когда-либо приносила такую единодушную жертву? Уж мужская, так точно не приносила, и если вы это признавали, тогда Боже, разве женщины не совершили ужасную ошибку?

Он завтракал и ужинал в придорожных забегаловках, пропуская обеды, и частенько расслаблялся сидя на террасе, и наблюдая за тем, как весна передает свои права лету, а то, в конце концов, передает права осени. Джаред превратился в меланхоличного призрака, с головой ушедшего в свои проблемы, он молча приходил и уходил, лишь иногда приветствуя его взмахом руки или говоря йо, папа. Эротические сны об Эви уносили Клинта прочь от реальной безмятежности, которую он пытался обрести. В них, она обвивала его, словно виноградная лоза и гоняла ветер по его голому телу. А ее тело? Это был будуар, в котором он мог бы обрести покой, но никогда не доходил до этого до самого пробуждения.

Когда он находился в одной комнате с младенцем, тот улыбался ему, словно хотел подружиться. Клинт улыбался в ответ и обнаруживал себя плачущим в своей машине по дороге на работу.

Однажды ночью, будучи не в состоянии заснуть, он погуглил имя своего второго пациента, Пола Монпелье, того, с «сексуальными амбициями». Выскочил некролог. Пол Монпелье умер пять лет назад, после долгой битвы с раком. Не было никакого упоминания о жене или детях. К чему привели его «сексуальные амбиции»? Очень короткий и грустный некролог, как ему показалось. Клинт плакал и за ним, тоже. Он понимал, что это психологический феномен, известный как перенос, и не переживал.

Одним дождливым вечером, вскоре после прочтения некролога Монпелье, обессилев после целого дня групповых и индивидуальных консультаций, Клинт заночевал в мотеле в городке Орел, где сильно шумели обогреватели и все телевизоры были зелеными. Три ночи спустя, когда он все еще жил в этом номере, Лила позвонила ему на мобильный, чтобы спросить, вернется ли он домой. По голосу, её не слишком волновало, что он ответит.

— Мне кажется, что меня избили, Лила, — сказал он.

Лила поняла смысл, который он вложил в это выражение.

— Ты хороший человек, — сказала она. Это все, что она могла сказать ему прямо сейчас. Ребенок не спал. Она сама чувствовала себя избитой. — Лучше многих.

Он придушил смешок.

— Я знаю, что не достоин этой похвалы.

— Я люблю тебя, — сказала она. — А это не мало. Разве нет?

Так и было. Это было чертовски много.

Начальник Керлинского исправительного учреждения сказал Клинту, что он категорически не хочет видеть его лицо на День благодарения.

— Исцелите самого себя, Док,[399] — сказал начальник тюрьмы. — Поешьте овощей и все такое. Что-то, кроме Биг Мака и лунных пирожков.

Он внезапно решил съездить в Кофлин, чтобы повидаться с Шеннон, но, припарковавшись возле ее дома, в конечном итоге, не решился войти. Через тонкие шторы ранчо он наблюдал, как движутся тени женских фигур. Теплый свет был веселым и радушным; снег начал падать огромными хлопьями. Он думал, как стучится в ее двери. Он мог бы сказать: Эй, Шен, ты тот молочный коктейль, который от меня сбежал.

Мысль о том, что молочный коктейль убегает на стройных ногах Шеннон, заставила его улыбнуться, и он все еще улыбался, когда уезжал. Он остановился в таверне под названием О'Бирн, где свежий снег слякотью таял на полу, из музыкального автомата гремели Дублинцы, и седоволосый бармен с мутными глазами так медленно перемещался между кранами и кружками, словно разливал не пиво, а коктейль из радиоактивных изотопов. Этот прекрасный парень обратился к Клинту.

— Гиннесс, сынок? Лучше всего в такую ночь.

— Налей Бада.

В настоящий момент Дублинцы исполняли Старый Треугольник. Клинт знал её, и она даже ему нравилась, не смотря ни на что. Это была романтическая песня, слова которой были совсем не похожи на то, что он знал из личного тюремного опыта, но она все равно пробирала за душу. Кто-то, — подумал он, — должен добавить в неё еще один куплет. Начальник тюрьмы, охранники и каторжники, все получили свои строчки. А как же психиатр? Он как раз собирался отнести бокал с пивом в темный угол, когда палец постучал по его плечу.

— Клинт?

Что это были за объятия.

Дочь Фрэнка не просто обняла его, когда они воссоединились, она с такой силой обхватила своими девичьими руками его предплечья, что он почувствовал её ногти даже через рубашку. Все, что случилось, все, что он сделал, ясно показывало, что ему нужно что-то предпринять — все что угодно! — чтобы еще хоть раз почувствовать на себе такие объятия. Последний раз, когда он видел ее не спящей, он чуть не сорвал любимую рубашку с ее тела. Но его дочь все равно любила его. Он этого не заслуживал, но очень хотел заслужить.

Программа управления гневом была три дня в неделю. На первой встрече в подвале Дулингского центра ветеранов иностранных войн были только Фрэнк и терапевт.

Ее звали Вишванатан. Она носила большие круглые очки и была такой молодой, по мнению Фрэнка, что не помнила кассет. Она спросила, почему он здесь.

— Потому что я пугаю своего ребенка, и я пугаю себя. Я также разрушил свой брак, но это уже побочный эффект.

Терапевт приняла к сведению, как он объяснил свои чувства и обстоятельства. Это было проще, чем Фрэнк мог подумать, как выдавить гной из инфицированной раны. Во многом это было похоже на разговор о постороннем человеке, потому что тот озлобленный собаколов вовсе не был на него похож. Тот озлобленный собаколов был тем, кто приходил и брал над ним контроль, когда Фрэнку не нравилось, что происходит, когда он не мог в чем-то разобраться. Он рассказал ей о том, для чего помещал животных в клетки. Он снова и снова к этому возвращался.

— Друг мой, — сказала доктор Вишванатан, двадцатишестилетняя девочка с очками цвета Кул-эйда, — вы когда-нибудь слышали о препарате под названием Золофт?[400]

— Вы шутите? — Фрэнк хотел разобраться в себе, и ему было не до шуток. Терапевт покачала головой и улыбнулась.

— Нет, я говорю серьезно. А вы поступаете смело.

Она познакомила его с психофармакологом, а психофармаколог выписал Фрэнку рецепт. Он принимал предписанную дозу, не чувствуя себя особенно по-другому и продолжал ходить на встречи. Слухи стали распространяться, и все больше мужчин начали появляться на собраниях, заполнив половину стульев в подвале центра ветеранов. Они говорили, что «хотят что-то изменить». Они говорили, что «хотят разобраться со своими проблемами». Они говорили, что «хотят перестать быть такими чертовски злобными».

Никакая терапия или таблетки счастья не могли изменить тот факт, что брак Фрэнка гавкнулся. Он слишком часто разрушал доверие Элейн (не говоря уже о стене кухни). Но, возможно, с этим все было в порядке. Он вдруг обнаружил, что она ему не очень-то и нравится. Лучше всего будет отпустить ее. Он дал ей полную свободу действий, и сказал, что будет благодарен, если два уик-энда в месяц их дочь будет жить с ним. Со временем, если бы все пойдет хорошо, можно будет подумать и о большем.

Своей дочери он сказал:

— Я подумываю завести собаку.

— Как дела? — Спросил Клинта Фрэнк, пока Дублинцы пели свою песню.

Фрэнк ехал на День Благодарения в Вирджинию к своей бывшей тёще. Золофт и собрания помогают контролировать гнев, но родственники жен все равно остаются родственниками, даже еще более близкими, когда их дочери с вами разводятся. Он остановился у О'Берна, чтобы отсрочить пытку на полчаса.

— Я здесь тусуюсь. — Клинт потер глаза. — Нужно худеть, но пока здесь тусуюсь.

Они сидели в кабинке в темном углу.

Фрэнк сказал:

— Ты бухаешь в ирландской пивнухе в День Благодарения. И об этом ты говоришь: тусуюсь?

— Я не говорю, что лучше других. Кроме того, ты тоже здесь.

Фрэнк подумал: А почему и нет, и произнес вслух:

— Я рад, что мы не убили друг друга.

Клинт поднял бокал.

— За это я выпью.

Они чокнулись. Клинт не испытывал гнева по отношению к Фрэнку. Гнев не был тем чувством, которое он к кому-либо испытывал. Он чувствовал только глубочайшее разочарование в себе. Он не ожидал, что спасет свою семью только для того, чтобы потерять её. Не о таком хэппи-энде он мечтал. Это было больше похоже на какое-то телевизионное говно-шоу.

Он и Джиари поговорили о своих детях. Дочка Фрэнка влюбилась в какого-то парня из Огайо. Он немного переживал, что может стать дедушкой в сорок пять, но сохранял хладнокровие. Клинт рассказал, что его сын в эти дни был каким-то пришибленным, вероятно, не мог дождаться, чтобы покинуть город, уехать в колледж, посмотреть, что за мир там, за пределами угольной страны.

— А твоя жена?

Клинт попросил бармена повторить.

Фрэнк покачал головой.

— Спасибо, но без меня. Выпивка и Золофт не очень хорошее сочетание. Я должен валить. Банда преступников ждет меня. — Он просиял. — Эй, почему бы тебе не присоединиться? Я познакомлю тебя с родственниками Элейн. Нужно показать себя с хорошей стороны; они дедушка и бабушка моей дочери, в конце концов. Посетив их, вроде как в аду побывал, но питание там все-таки немного лучше.

Клинт поблагодарил его, но отказался. Фрэнк начал вставать, потом присел обратно.

— Слушай, в тот день у Дерева…

— Ты о чем?

— Ты помнишь, как колокольчики начали звонить?

Клинт сказал, что никогда этого не забудет. Звоночки начались, когда женщины стали просыпаться.

— Да, — сказал Фрэнк. — Примерно тогда я оглянулся на эту безумную девушку и увидел, что она уходит. Я думаю, ее звали Энджела.

Клинт улыбнулся.

— Энджела Фицрой.

— Не знаешь, что с ней стало?

— Вообще-то нет. Она не в Керли, насколько мне известно.

— Помнишь Бэрри, страховщика? Он сказал мне, что уверен, что она убила Петерса.

Клинт кивнул.