Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде Златопольская Дарья
Е. С. Знаете, Дашенька, насчет «Москвы» я долго не понимал, что я там удачно сыграл. Прошло уже несколько лет. И когда я в очередной раз подрабатывал на встречах со зрителями, я вдруг понял, что я действительно классно там работаю. Мне все говорили об этом со стороны. А я все думал, что-то не так – скоро поймают и бить будут.
Вот видите, вы не понимали, а автор сценария «Москвы» Геннадий Шпаликов сравнивал вашу работу с работой Чарли Чаплина. Позднее вы и сами себя определили похожим образом. В книге «Против кого дружите?», где вы выводите под вымышленным именем Платоша Никиту Сергеевича Михалкова, вы пишете: «Платоша – веселый и серьезный, а я – грустный и смешной». Это абсолютно точно. Причем в отношении не только вас с Никитой Сергеевичем, но и вообще людей можно делить на «веселых и серьезных» и «грустных и смешных», и, конечно, Чаплин ко вторым относился.
Да, наверное. Мы вообще с Никитой как будто две стороны одной медали – в творческом плане. Мы с ним эмоционально и по эстетике очень близки. Это не значит, что мне всегда нравится, что он делает. И, может быть, ему не нравится что-то, что я делаю. Но по природе художественной, как ни странно, мы очень близки. И поэтому у нас взаимопонимание такое, что даже разговаривать не надо.
Я помню, меня попросили сыграть в «Сибирском цирюльнике» великого князя Алексея. Эту роль сначала должен был играть ныне покойный Саша Абдулов, но в чем-то они не поладили. Помню, я приехал на примерку, и мерки все подходили: Саша тоже был высокого роста, не надо было сильно перешивать костюм, так, поправили только. А Никита тогда снимал на натуре, сидел там весь замотанный. И вот меня вывели в костюме и в приблизительном гриме, чтобы ему показать. Он меня увидел – и так руку ко мне протянул, мы по рукам хлопнули, и все. Ничего не надо было говорить.
У нас же с Никитой есть полнометражный сценарий, который мы писали по истории его дяди. Дядя его, это родной брат Сергея Владимировича, был в плену у немцев, потом, так как в совершенстве знал немецкий язык, выдавал себя за немецкого офицера, потом у нас сидел. Сложная у него судьба. Сергей Владимирович его, сам рискуя, с Лубянки вытащил. Это еще в сталинское время было.
И Никита меня заставлял этот сценарий писать. Я тогда еще служил в Театре Советской армии и там репетировал главную роль. До обеда репетировал, потом брал такси, приезжал к Никите, переодевался в его джинсы, свитер. И дальше уже был как бы в самоволке. Писателем.
И мы писали. Я всегда, когда у нас дело не шло, предлагал: «Пойдем лучше в Дом кино сходим». А он был трудолюбивый и говорил, что надо работать все равно.
Д. З. Недавно вы с Жераром Депардье снялись в фильме «Агафья» по рассказу Антона Чехова. В связи с этим произошло воссоединение вашего тандема после более чем двадцатилетнего перерыва.
П. Р. Скажу вам честно: если бы не Жерар, я бы отказался сниматься. Я согласился, потому что просто не мог отказать себе в этом удовольствии. Я обожаю Жерара и знаю, что это взаимно. Мы с ним очень большие друзья.
Надо сказать, что мы с ним взаимодействуем на экране каким-то особым образом, и это создает необыкновенный кинематографический эффект. Наши экранные образы строятся на контрастах – «вода и камень», «лед и пламень». Даже вне экрана и вне сцены, стоит нам где-нибудь появиться вдвоем, просто зайти в кафе, как мы мгновенно производим фурор.
Причины этого невозможно объяснить. Такое противопоставление характеров: «плюс» и «минус». После нас во французском кино так и не появилось новой пары, которая имела бы подобный успех. Были Бурвиль и Луи де Фюнес[80], потом мы – вот и все.
Это ведь классический прием в кинематографе – «бадди муви» – когда совершенно разным по характеру персонажам из-за определенных обстоятельств приходится действовать совместно и каждый оказывает влияние на другого. Между вами и Депардье существует нечто подобное?
Конечно! Если вы помните в фильме «Невезучие» мы отправляемся в Мексику разыскивать пропавшую там дочку богатых родителей. Жерар играет отважного детектива, который бросается во все передряги сломя голову, но в результате его героя все-таки начинает охватывать страх, и на него начинают сыпаться несчастья. Он теряется. Мой же герой крайне невезуч, и с ним постоянно случаются разные неприятности. Герой Жерара даже в самолет со мной сесть опасается. Но, несмотря ни на что, я, а не он, обнаруживаю похищенную девушку. И когда в конце мы вновь встречаемся с ним и он видит, что я ее нашел, он вынужден признать, что мои методы оказались более эффективными.
Дело в том, что, глядя на Жерара, сразу видишь, что он обладает физической силой. Это правда, он силен и импозантен, но при этом очень раним. Я же, наоборот, с первого взгляда произвожу впечатление страшно неуклюжего человека – но за этим кроется сильный характер. Наверное, поэтому зрителю и интересно наблюдать за нашими персонажами.
Д. З. Вы рассказали, что детстве любили сказку «Волшебник Изумрудного города».
А. Л. Да, я ее прочитал еще до школы: лет в шесть или, может быть, пять. Помню ее как историю веселой компании с приключениями, с силами зла, которые надо побеждать. Где-то там есть даже о дружбе и о предательстве.
Это действительно замечательная книга о дружбе. А вам хотелось в детстве такой дружбы, как в книжках?
Хотелось, да. Потому что настоящие друзья, которые меня сопровождают всю мою жизнь, появились у меня в довольно зрелом возрасте – уже даже после школы. А в детстве, видимо, их не хватало. И поэтому потом такие были книги, как «Малыш и Карлсон», «Приключения Тома Сойера» и другие.
Знаете, в кино часто бывает, когда два очень разных персонажа куда-то, допустим, отправляются вместе или просто знакомятся в силу каких-то обстоятельств и вынуждены сосуществовать какое-то время. И сначала у них некое противоречие друг с другом…
А потом дружба навек, да-да!
И кроме того, они меняют друг друга. В определенной степени и Малыш, и Карлсон, и герои «Волшебника Изумрудного города» – тоже такие друзья. Можно ли сказать, что это свойство вообще любой дружбы – открывать в себе новые стороны при помощи другого человека?
Конечно, я абсолютно согласен! Если я дружу с человеком, я на него равняюсь. А что такое равняюсь? Я пытаюсь то, что мне в нем нравится, сделать своим. Для этого я просто совершаю подобные поступки или реагирую на жизнь подобным образом – беру пример.
Все мои близкие друзья старше меня, причем прилично старше. И я думаю, что они в достаточно серьезной степени сформировали мое мироощущение, мировоззрение.
Это в первую очередь люди творческие?
Нет, как раз наоборот совсем! Очень даже люди земные. Потому что я, видимо, в силу своего творческого характера все-таки витаю в облаках. И мне хочется иногда опуститься на землю и построить своими руками что-то крепкое, осязаемое. Вот среди моих друзей как раз есть строители. Они гораздо ближе к осязаемому, настоящему человеку.
Д. З. Вы выдающийся артист. Сейчас вы начнете со мной спорить, но это так.
В. Г. Это надо будет вырезать, потому что это неприлично – сидеть и слушать, когда это не так.
…И, несмотря на то, что вы выдающийся артист, вы всегда о себе говорите в чрезвычайно уничижительной форме. Чувствуется, что это не кокетство. Но вы с такой убежденностью рассказываете, какими великими актерами были Евгений Евстигнеев или Олег Даль… Странно, что потом вы с такой же убежденностью говорите, что вы актер незначительный.
Знаете, наверное, мне не надо так говорить, что я незначительный, а они великие. Но я всегда был так счастлив тем, что среди них нахожусь! И при этом, когда я стоял рядом с ними, у меня никогда не было волнения, я не чувствовал себя выскочкой. Но пришло время, ушли из жизни эти люди. Теперь мы про них говорим, а кто-то и про нас говорит что-то.
А Лия Ахеджакова, например, пишет, что она бывает счастлива, когда стоит с вами на сцене, и осознает, что это – момент величайшего полета. То есть она смотрит на вас такими же глазами, как вы на этих ушедших артистов.
Лия! Но я сейчас могу сказать про нее то же самое. У нее характер разный, но она меня удивляет, эта маленькая женщина, в минуты, когда играет роль свою на сцене. Ее нельзя столкнуть ни с чего, что она хочет. Это железная, сильнейшая женщина. У нее сил больше, чем у какого-нибудь боксера или борца. Ее убеждения, ее эмоции такой силы, что кажется, будто она вся накалена.
Я когда-то безобразно с ней поступил. Много лет тому назад я придумывал эпиграммы и написал:
- Нет, совсем неодинаково
- Все играет Ахеджакова.
- Но доходит не до всякого
- То, что все неодинаково.
Но она простила меня.
Она вас любит, конечно! Она пишет и о вашем самоедстве, о котором говорят все, кто с вами работал: она рассказывает историю, как вы долго не могли озвучить несколько реплик в мультфильме про робота, потому что постоянно хотели записать реплику заново. То же самое писал и Эльдар Александрович Рязанов, который даже в какой-то момент перестал давать вам дубли переснимать, потому что вы их переснимали бесконечно.
Элик, Элик Рязанов. В моей жизни сыграл большую роль Элик. Я очень тяжело принял эту смерть. Бывают люди, которые не уходят от тебя. Вот у нас гримерная была через стенку с Игорем Квашой: я всегда заходил к нему – и он ко мне всегда. Бывало, жаловался на здоровье, а выходил на сцену – и играл прекрасно. Он и в передаче «Жди меня» был прекрасным ведущим, потому что проживал жизнь тех, о ком говорил, никогда не скрывал свое отношение. И вот его нет, а каждый раз, когда я прихожу в театр, он у меня перед глазами стоит.
А. З. Вы помните «Окаянные дни» Бунина? Я прямо вижу, что с ним там происходит. Это человек, который в бесконечной депрессии находится. И, кстати говоря, «окаянные дни» у каждого человека обязательно есть. Без этого человек не может существовать. Обязательный бывает период «окаянных дней».
Д. З. Действительно, в жизни каждого человека, безотносительно того, есть ли к этому какие-то внешние предпосылки, настает момент, когда он ощущает абсолютное отчаяние. За что в этот момент хвататься, что может вытащить из этого?
Почему-то религия все-таки держит человека на двух ногах в такие моменты. Но, если нет веры, хорошо, если просто есть человек, которому можно выговориться до конца.
А любовь может быть таким источником поддержки?
Сначала да, сначала, а потом – не знаю. Потом чувства как-то по-другому окрашиваются, к сожалению, хотя и остается желание быть друг с другом, обнять, поцеловать – но что-то еще примешивается к этому. Мы продолжаем говорить «мы друг друга любим», и у нас замечательные отношения, просто мы не признаемся себе, что это уже не любовь. Хотя я понимаю, что вы по-другому можете любить. И каждый человек может любить по-своему.
Я говорю так не потому, что я циник, это не цинизм. Просто чувства забываются, и люди, к сожалению, тоже забываются. Но мы уже привыкли к тому, что вокруг нас это происходит, причем даже на ровном месте. Был у тебя друг, а ты просыпаешься и вдруг понимаешь, что больше нет этого друга.
Я, например, не могу не сказать об Олеге Янковском, о Саше Абдулове, Рите Струновой, Евгении Павловиче Леонове, Татьяне Пельтцер… Это те люди, с которыми мы в общении получали друг от друга какое-то определенное удовольствие. Мы жили одной жизнью, одной задачей. А потом их просто не стало, и так случается постоянно. Но мне все равно бывает грустно и обидно, когда очень скоро забывают людей.
Д. З. Я знаю, что вы близко дружили с Владимиром Семеновичем Высоцким. Он, как и вы, любил собирать какие-то интересные слова, выражения, обороты – то, что очень ценно в его поэзии и в создании знаменитых образов.
М. Ш. Да, он создавал их через живой, необычный, разговорный язык. Володя любил ходить по рынку. У него всегда с собой была записная книжка. Если он слышал какие-то смешные слова, он тут же их записывал и выспрашивал, что это такое.
Он однажды рассказал мне, как приехал на какой-то не то таджикский, не то узбекский рынок. Были съемки или гастроли театра. И он идет по этим рядам: колоссальные арбузы, тыквы, все продается, блестит, сверкает. И вдруг по рядам проносится какое-то слово: то ли «чучмек», то ли «чебурек». В общем, какое-то смешное. И все стали собирать свои арбузы, виноград, тыквы – через несколько минут рынок пустой.
«И я, – говорит Володя, – уже уходящего схватил за корзину, и говорю, мол, а что случилось, а почему? И он в ответ опять назвал это слово». Оказывается, это начальство высокое ехало с проверкой. А на рынке все в основном полулегально. И Володя это слово записал, потому что оно очень смешное. Это было в последний год его жизни. А иначе он наверняка бы потом куда-нибудь это слово взял бы и вставил. Это был такой Володя.
Когда я смотрела и читала вашу совместную книгу «Две судьбы», где стихи Владимира Семеновича проиллюстрированы вашими рисунками, меня потрясло одно стихотворение – честно говоря, я раньше его даже не знала – и ваша очень сильная работа к этому стихотворению, «Ответ на песню “Охота на волков”»[81]. Там рассказана история в стихах о том, как Высоцкого пригласил к себе какой-то высокий чин спеть знаменитую песню – «Охоту на волков». Вы очень смешно нарисовали этого чиновника: такой массивный, со свиной головой…
Действительно, была такая история. Он сказал, что его вызвали и нельзя было отказать, потому что от этих людей часто зависели концерты и выезды за границу. Он ведь был, наверное, единственным обладателем такой возможности – ездить во Францию к супруге, а потом возвращаться. И вот его пригласили. Они выпили. И когда они уже совсем здорово выпили, один из них обнял Володю и, дыша перегаром, сказал: «Володька, это же о нас!» Я думаю, что даже если Володя и принял в тот момент полстакана на грудь, то наверняка тут же протрезвел. Он мне потом говорил, что это так его шибануло, что он решил на эту тему написать потом песню.
На него большое впечатление произвела ваша серия работ «Чрево». Есть знаменитая фотография, где он стоит в вашей мастерской с освежеванной тушей.
Да, стоит, спрятавшись на табуретке за тушей, и получилось, что он весь окровавлен, разорван. Но этому предшествовала смешная история. Я тогда жил в Америке по делам. Я еще не переехал окончательно. А Володя остановился в моей мастерской в Париже. И он совсем забыл о том, что все-таки мы живем в разных временных поясах.
Он мне звонит среди ночи и говорит: «Слушай, я обнаружил твои рисунки к “Чреву Парижа”: мясники и прочее. Я решил написать даже не песню, а стихотворение. Вот послушай первые строки», – и начинает читать. Я послушал и снова заснул. А как только заснул – через 30 минут снова звонок: «А теперь послушай, я продолжил дальше». А я же не могу его перебить, погасить его творческое горение. И вот он всю ночь терзал меня этой поэмой. У него целая поэма получилась.
Д. З. Вы назвали фильм «Доктор Живаго» своим любимым фильмом о любви. Но стихи, которые в этот роман входят, эта тетрадь Юрия Живаго – для меня и есть роман Пастернака о любви.
Е. Е. Да, эти стихи мне всегда нравились. Но я помню, как в первый раз прочитал роман: он дал мне копию в три часа утра, а в девять я должен был ее отдать. Такая была договоренность. То есть приходилось спешить, перелистывать. И я ему сказал тогда: «Все-таки мне ваши стихи больше нравятся. И в романе, и вообще».
И он сразу же взял с меня слово, чтобы я еще прочел роман, когда я где-то в дальней поездке и не спеша бы его читал. Так у меня потом и получилось.
Вы сказали, что, если бы у вас был пожар и вам нужно было бы спасти одну вещь, вы бы спасли книгу с его автографом.
Откуда вы даже это знаете? Я где-то так действительно сказал. Правда, я бы взял эту книжку с его напутствием. Но пока пожаров у меня не было.
Борис Леонидович написал, чтобы вы шли по жизни своим путем и что он у вас точно есть. Вам всегда удавалось следовать этому напутствию?
Я стараюсь, стараюсь. Иногда у меня не получается, может быть. Но, кажется, я помню это наизусть даже, он как будто говорит мне: «Дорогой Женя, Евгений, запятая, Евгений Александрович. Сегодня вы читали у нас и трогали меня и многих собравшихся до слез доказательством вашего таланта. Я уверен в вашем светлом будущем. Желаю вам в дальнейшем таких же удач, чтобы задуманное воплощалось у вас в окончательных исчерпывающих формах…»
«Освобождая место для последующих замыслов».
Да. Освобождая место для последующих замыслов. И это всегда во мне. Я всегда так пишу. До того, как я кончил что-то, у меня уже есть следующий замысел. Это мне дал Пастернак.
А. К. Ни одно стихотворение ничего не говорит до конца. Ничего подобного. Поэзия – не философия. Философ выстраивает систему и придерживается ее. Он не может сегодня сказать одно, а завтра совершенно противоположное. А поэт может, потому что так жизнь устроена.
Д. З. В связи с тем, что поэзия никогда не говорит ничего до конца, наверное, особенно важна роль читателя – человека, который воспринимает поэзию. Самуил Маршак, например, написал целую статью о талантливом читателе[82]. На ваш взгляд, что такое талант читателя поэзии? Можно ли в себе или в ребенке это воспитать?
Вот вы говорите о Маршаке. А у Осипа Мандельштама есть статья «Армия поэтов»[83], в которой он пишет о большинстве поэтов-современников, что они «прирожденные не-читатели». Значит, от них и ждать нечего, и никаких стихов у них настоящих не будет.
Я думаю, что поэтический дар – редкий дар, но и читательский дар тоже нечасто встречается. Я люблю людей, любящих стихи, и благодарен им. Потому что я понимаю, как это редко бывает. Недавно умер мой заочный друг. Мы с ним обычно переписывались, а виделись один раз в жизни. Его звали Сергей Коробов, я звал его Сережа. Он жил, представьте себе, в селе Нюксенице Вологодской области. Как он знал стихи! Как он их любил! И полтора месяца назад он умер. Это прямо горе для меня.
Вот такой читатель, только такой читатель необходим. Чтобы как у Баратынского: «И, как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я». И он всегда находится, этот читатель, если ты хорошо напишешь что-то.
Д. З. Вы один из лучших переводчиков прозы Антона Чехова. И как-то сказали, что переводчик должен стать другом автора, которого он переводит. Мне очень нравится эта мысль. Как вы думаете, вы могли бы стать друзьями с Антоном Чеховым?
М. Ф. Чехов, безусловно, был выдающимся человеком, но он держал других людей на расстоянии. Есть чудесная биография, написанная английским автором, – никак не могу запомнить его имя[84]. Он использовал ранее неопубликованные работы замечательных русских биографов Чехова. И оказалось, что писатель был намного более сложным человеком, чем мы все представляли. Он не был просто хорошим человеком. Он был… неоднозначным. Прежде всего он вел далеко не пуританский образ жизни и относился к женщинам так, как, на наш современный взгляд, относиться к ним совершенно недопустимо. Но в то же время мне очень понравилась мысль о том, что Чехов умел держать дистанцию.
Вы знаете, я очень люблю Германию. Я бы хотел быть немцем. Мне нравится abstand – «дистанция», которую у немцев принято соблюдать друг с другом. Это то, что мне кажется невозможным в России вообще, а особенно в той, прежней России. Здесь люди все делают по-настоящему, от всего сердца. И если у тебя есть друг в России, то это настоящий друг. А мне ближе английская или немецкая манера держать небольшую дистанцию. Я думаю, что и Чехов, несмотря на то, что он был очень общительным, не отдавал себя до конца своим друзьям.
Д. З. Вы ведь один из старших учеников Олега Павловича Табакова. В свое время вы младшим даже преподавали.
А. С. Да, было такое.
В частности, вы были преподавателем и у Владимира Машкова, с которым потом много работали и в театре, и в кино.
Да, помню, когда я пришел к их курсу, Владимир Львович и Евгений Витальевич [Миронов] играли какой-то водевиль. И я по приглашению режиссера-педагога Авангарда Николаевича Леонтьева учил их исполнять поклоны. Придумал и учил.
Ну что, талантливые это были ученики?
Да уж, схватывали быстро!
Вы им делали какие-нибудь замечания?
А какие им было замечания делать? Они тогда уже выпускники были. Нет, им замечания делал только Олег Павлович. Это была его школа. А непосредственно педагогом я уже был на курсе, где учились Леша Серебряков, Марина Зудина, Сережа Беляев, Сережа Шкаликов, Дуся Германова.
Насколько я понимаю, с Алексеем Серебряковым вы после этого даже подружились?
Да, у нас хорошая дружба очень. Но она совсем давнишняя, с Лешиных, по-моему, 12 лет. Мы с ним играли в кино «Отец и сын» одного и того же персонажа. И до сих пор, вот уже по прошествии 40 с лишним лет, не можем решить, он меня играл в детстве или я его во взрослом возрасте.
А как вообще вот эти отношения между учителем и учеником, отцом и сыном, перерастают в дружеские?
Это предельно органично происходит. Причем нельзя сказать: давай с сегодняшнего дня это будет так. Просто так случается. Вот взять, например, Даню Козловского. Мы с ним как-то провели вдвоем, по-моему, часов 12 в павильоне перед съемками фильма «Викинг»: на пробах грима, костюмов, сцен. И как-то мы работали себе и работали эти 12 часов, старый да малый: этот не устает и тот не устает.
И я понял, что у меня вызывает уважение этот обласканный зрителями и продюсерами молодой актер. А он, видимо, смотрел на меня и думал: старик-то какой, тоже несгибаемый. И как-то мы с ним естественным образом перешли на «ты». Так по сей день и общаемся.
То же самое было, когда Володя Машков пришел в театр8 и начал делать спектакли. Причем самостоятельно, не встраивая их в план театра. Он ведь человек-фонтан, Володя. И такой человек заражает собою. А ты либо откликаешься на это, либо нет. Это же как огоньки. Р-р-раз – и вдруг стали вместе гореть.
8
Речь идет о Московском театре Олега Табакова (бывшем Театре-студии п/р Олега Табакова). Андрей Смоляков и Владимир Машков вместе работали на сцене этого театра в 1990-х; в 2018 году Владимир Машков возглавил театр после смерти Олега Табакова.
Кажется, что даже в фильме «Движение вверх» ваши личные отношения с Машковым как будто проступают вторым планом.
Это счастливое стечение обстоятельств, что играли эти роли два артиста, два товарища – Владимир Львович Машков и Андрей Игоревич Смоляков. Легко было играть. И даже не надо было каких-то дополнительных слов, мотиваций и оправданий. Мы о наших связях внутренних не думали и не играли их – они просто есть.
Д. З. В вашем сольном концерте-спектакле «Большая мечта обыкновенного человека», который вы играли на Новой сцене Большого театра и в Александринском театре в Санкт-Петербурге, вы много поете песен Фрэнка Синатры. Синатра звучит в вашем исполнении и в спектакле Льва Додина «Вишневый сад», где вы играете Лопахина. Это песня My way. Там есть строчки о том, что «бывали времена, когда я откусывал больше, чем мог проглотить»:
- Yes, there were times, I'm sure you knew,
- When I bit off more than I could chew.
Кажется, что такие люди, как Фрэнк Синатра, не задумывались об «особенностях своего пищеварения», прежде чем откусывать большой кусок, и это касалось всего: их проектов, славы, женщин. А почему сегодня люди боятся так же смело заявлять о себе?
Д. К. Когда мы готовили это представление на сцене Большого, в какой-то момент, признаюсь честно, я даже попал под влияние этого заскорузлого, пошлого, в плохом смысле слова провинциального «общественного мнения». Я начал делать что-то оглядываясь, прислушиваясь: а как отнесутся? А что скажут? Слава богу, при помощи некоторых моих близких друзей мне удалось вылезти из этого.
Мы ведь все время находим какие-то внутренние причины остановить себя, объяснить себе, что, нет, наверное, то, что я делаю, – неправильно. Иногда действительно надо задержаться и включить разум, но чаще всего мы просто чересчур боязливы. И, если говорить о даре жизни, то нам дана жизнь, и надо ее проживать – а значит, не бояться рисковать и действовать.
Когда я смотрела ваше представление, у меня были слезы на глазах от того, насколько несовременно – в хорошем смысле слова – вы открыты для публики. Наверное, одна из причин того, за что вас любят люди, и почему вы стали к своим 30 годам такой большой звездой, это открытость, к которой мы сегодня не привыкли. Мы привыкли к тому, о чем вы говорите: бояться и останавливать себя. Когда существует интернет и каждое твое действие тут же вызывает массу реакций, начинаешь цензурировать себя, задумываться, стоит что-то делать или нет. Хотя единственное, над чем стоит по-настоящему задуматься, – это стоит ли писать какую-то гадость про живого человека. Особенно анонимно.
Или заходить туда, где пишут эти гадости. Этого тоже, наверное, можно не делать.
Да, но, понимаете, с одной стороны, хочется узнать, что люди думают о твоей работе, а с другой стороны, невозможно это сделать, не наткнувшись тут же на какие-то высказывания, которые просто подрезают тебе крылья.
Да, все там настолько смешано, и все это настолько рядом! И, главное, кто-то из твоих друзей, приятелей, знакомых еще почему-то всегда считает своим долгом тебе об этих гадостях сообщить. Вроде бы чтобы подбодрить и сказать «молодец, не обращай внимания на глупости!», но тут же начинает тебе эти глупости цитировать. Потом осекается, снова просит не обращать внимания. Но ты же уже это слышал!
Вы в своем спектакле еще говорите о «черно-белом времени». Мне очень понравилось это определение. Ведь все эти оттенки серого в настоящем времени возникают, потому что мы боимся сказать, что нам на самом деле нравится, знаем, что каждое наше слово может быть использовано против нас.
Да, я и за собой это наблюдаю. Например, когда говорю что-то в интервью, все время думаю: «Нормально я сказал? Вроде бы все хорошо идет. А тут глупость сморозил, надеюсь, вырежут». Безусловно, эта цензура внутренняя должна быть – чтобы не сказать какие-то гадости, глупости. Но все-таки когда-то все было чуть проще – в хорошем смысле этого слова, – все было понятнее. Герои были героями, мерзавцы – мерзавцами. А дружба была дружбой.
Д. З. Наверное, самой великой в истории хоккея была ваша пятерка[85]. Просто поразительно, что она действительно состояла из пяти знаменитостей, все знали эти имена. Вы все были звездами, и это делало советский хоккей уникальным.
В. Ф. Я никогда не смог бы сказать, что у кого-то из нас была в команде второстепенная роль. Наш союз был настолько гармоничным, мы настолько чувствовали и уважали друг друга, жили друг другом, что это в итоге превращало нас на льду в единый организм. Конечно, этот феномен изучают и будут изучать еще долго. Но, по сути дела, никаких аналогов этому явлению нет. На нас эта ответственность свалилась, когда нам было не так много лет. Когда нас собрали, мне, старшему, было 23, а младшему, Игорю Ларионову, было только 20.
Мальчишки молодые совсем!
Можете себе представить? Но вот эта ответственность и сделала нас сильными; показала, как мы, помогая друг другу, соревнуясь внутри по-братски, смогли стать теми, кто наводил страх на любого соперника.
Сейчас уже нет с нами Владимира Крутова. Но с остальными членами команды у вас это братство сохраняется и сейчас?
Мы все вместе. Судьба нас разбросала после того, как мы играли в ЦСКА и в сборной страны. Всякое может случиться в жизни, но в итоге мы рядом. И дети у нас выросли, они друг другу как родные.
Д. З. Понятно, что среди первых космонавтов, первопроходцев, не было людей случайных и не было людей без характера. Что помогало отказаться от индивидуализма и стать членом такой команды?
А. Л. Ну, это ведь не каждый делал! У нас даже был очень нехороший пример, когда мы из-за этого – по причине психологической несовместимости – прекратили полет. Сейчас уже целая наука есть, как подобрать людей. Можно взять двух сильных людей, два, как говорят, алмаза – а получится графит. А можно два графита взять, а получится алмаз.
А какое качество в человеке так все портит?
Эгоизм, самолюбие большое, зависть. Эти качества присущи всем: кто-то в себе это скрывает, но так, что иногда это прорывается, а кто-то в себе это давит раз и навсегда.
Вот, например, в 1967 году журналисты захотели поснимать, как мы летаем. Юрий Гагарин и Герман Титов летали на истребителях МиГ-21, а я летал на вертолете. И когда я всю программу показал и уже сел, Гагарин ко мне подошел в таком восторге: «Леха! Я же и не знал никогда, что ты на вертолете так летаешь!» Это такая была нескрываемая радость! Не зависть, а радость. Он не способен был на зависть. Вот он для меня до конца жизни таким и остался.
7
Сила
Сила – не цель, а средство. Сила в том, чтобы следовать себе и тому, во что веришь. Можно быть побитым в драке, но оказаться сильнее тех, кто, как им кажется, в ней победил. Ведь сила – это не мускулы, старательно наращиваемые в спортзале, а способ защитить свою правду. Поэтому и сильны не самые внушительные внешне князь Мышкин, Форрест Гамп, Рэндалл МакМерфи из «Пролетая над гнездом кукушки» и Иван Груздев из «Место встречи изменить нельзя». Дмитрий Лихачев и Дмитрий Шостакович, Александр Солженицын и Сергей Королев.
Сила – в умении держаться своих принципов, даже если кажется, что для достижения желаемого результата нужно совсем чуть-чуть отступить от себя. Если для обладания видимостью силы – властью, возможностями, – приходится говорить не то, что думаешь, мириться с тем, с чем не согласен, подчиняться тому, кого не уважаешь, никогда не будешь чувствовать себя сильным по-настоящему, и имея сколько угодно внешних атрибутов силы, станешь из боязни показаться слабым срываться на не вовремя принесшего заказ официанта. Но сила – в доброте. Человек в гневе слаб. Жаждущий мести уязвим, потому что месть – это признак ущемленной гордыни. А гордыня – один из главных врагов силы.
Сила в том, чтобы делать что должно и принимать результат. Исход сражения, ответ женщины, счет на табло. Собственное поражение. Если бросать вызов невозможному, следуя принципу «я хотя бы попытался», то кто-то обязательно завершит то, что тебе не удалось, – как Вождь Бромден продолжил дело МакМерфи.
Желание казаться сильными, как правило, делает нас слабыми. Настоящую силу придает наличие сверхзадачи, чего-то более важного, чем мы сами. Родина, семья, сострадание. Правда. Вера. Любовь.
Д. З. В книге «Территория моей любви» вы описываете эпизод в Доме на набережной, куда вы ходили, когда ухаживали за одной девушкой, внучкой Николая Щорса. Так вот там вы однажды при всех спели песню, за которую вас вывели из квартиры.
Н. М. Да, спел песню Гены Шпаликова, где были довольно веселые слова о маршале:
- У лошади была грудная жаба,
- Но лошади послушное зверье.
- Она с ней на парады выезжала
- И маршалу молчала про нее.
- А маршала сразила скарлатина,
- Она его сразила наповал,
- Но маршал был выносливый мужчина,
- И лошади про это не сказал.
А там был сын одного маршала. И, может быть, это было прочтено как вызов. Поэтому мне дали пальто, вывели на лестничную клетку и закрыли за мной дверь. Меня выставили без скандала, без драки, без объяснений. И это было обиднее всего! Если бы меня побили, я бы сопротивлялся, и пусть у меня было бы разбитое лицо, но я чувствовал бы себя отстаивающим свою честь. А тут меня просто выплюнули, как жвачку. И я понял, что не могу оттуда уйти. Я не понимал, что буду делать, но позвонил в дверь. Открыла домработница, я вошел. Они все там сидели, разговаривали и даже не удивились моему появлению.
Тогда я вышел через гостиную, где все сидели, на кухню – там был балкон. Перелез через ограждение и повис на квадратных металлических балясинах, которые резали руки ужасно. Я повис на высоте 11-го этажа. Они тут же все сбежались, но я сказал, что, если ко мне сейчас кто-нибудь подойдет, я отпущу руки. И они отошли. Я вылез. Потом я пытался повторить этот трюк в менее экстремальной ситуации – не смог. Для этого надо быть по крайней мере гимнастом. Как я вылез тогда – я не знаю, не помню. Помню, что на кухне стоял какой-то напиток. Я хлопнул стакан и сказал им: «А вот так вот сделайте». И ушел. Заснул счастливым человеком. Утром не мог вспомнить, что было со мной. Но это было определенное перерождение, преодоление внутреннее.
А сколько вам было лет?
15, наверное. Они все старше меня были. И тут ведь еще, понимаешь, очень трудно разделить, что есть честолюбие, что есть гордость, а что есть гордыня.
Вот об этом я как раз хотела вас спросить. Потому что вы, например, рассказывали, что армия, напротив, научила вас смирению. А почему тогда взять это пальто и просто пойти домой было бы для вас не актом смирения, а проявлением слабости?
Это хороший вопрос, Даша. А как разделять смирение и слабость? Только Бог их разделяет. Ты сколько угодно можешь себя обманывать тем, что вот тут ты проявил смирение, а там – слабость, но на самом деле ты знаешь, где правда.
Но понимаешь, как говорил Че Гевара, я – авантюрист. Но я из тех, кто рискует своей шкурой, а не чужой. Я всегда рисковал только своей шкурой.
Д. З. Что для вас сила?
А. С. Вы имеете в виду физическую?
Необязательно. Конечно, можно вспомнить о Геракле, о подвигах которого вам так нравилось читать в детстве и который обладал феноменальной физической силой. Но только ли в этом был секрет его успеха?
Мне именно поэтому больше всего нравится история про Авгиевы конюшни. Потому что сила в ней как раз не имеет большого значения – имеет значение упорство и трудолюбие.
У вас много героев сильных, вы часто играете таких «суперменов»…
У меня внешность такая. Убедительная.
Да, но при этом вы говорите, что у вас совершенно противоположная природа. Вы как-то про себя сказали: «Я скорее “терпила” по натуре». И поэтому мне интересно, что вы вкладываете в понятие силы?
У меня есть сила терпеть, это да. Если иметь в виду эту силу, то я сильный человек.
Вот Данила Багров, герой фильма «Брат» Алексея Балабанова, говорил, что сила у того, у кого правда.
Ох, очень расплывчато. Правда у каждого своя. В этом случае эгоизм – это тоже правда. Эгоцентризм – правда. Но для меня фраза «будь собой» – одна из самых отвратительных. Особенно, если она касается подлеца или маньяка. Надо не быть собой, а быть человеком. Вот тогда эта правда – сила.
Д. З. В экранизации романа Федора Достоевского «Идиот», которую сделал Владимир Бортко, вы играли Ганю Иволгина. Там есть момент, когда Мышкин называет Иволгина «самым обыкновенным человеком»…
А. Л. Да, да! Ганя потом произносит потрясающий монолог: «Нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, как сказать ему, что он не оригинален, слаб характером, без особенных талантов и человек обыкновенный». Нас ведь учили по системе Станиславского: играешь плохого – ищи, где он хороший. И, с одной стороны, очень трудно в Гане Иволгине, который представляется мерзавцем, карьеристом, найти что-то, за что можно зацепиться. А с другой стороны, почему-то мне это так легко давалось…
Мышкин ведь еще говорит, что Ганя обыкновенный человек, только слабый. А что делает человека сильным?
Вера, конечно. Вера в Бога. И вера в правильность своих поступков, убежденность в этом. Вот что делает человека сильным.
Но – в этом гениальность Достоевского – в конце концов Ганя ведь не берет деньги, которые предлагает ему достать из камина Настасья Филипповна. Казалось бы, возьми, ты всю жизнь мечтал об этом, готов был пойти по трупам ради этого. И вот она горит, твоя мечта, вот она! Ну сделай что-нибудь, чтобы она не сгорела! Нет, не может. Потому что душа все-таки остается незапятнанной.
Но ведь деньги для Гани на самом деле – это не цель. В нем же гордыня сильна. Он хочет другой жизни, хочет быть другим.
Другим, да, через деньги вырваться в другую жизнь. Если браться домысливать, дофантазировать за Федора Михайловича, то что бы стало с Ганей, получи он эти деньги? Он успокоился бы? Конечно, нет. Он метался бы, думал бы, что это не то, что ему нужно.
Насколько это важно и сложно – разобраться, чего ты действительно хочешь в жизни!
Да, и иногда это может обернуться трагедией для человека: если ты в какой-то момент вдруг упираешься в свой потолок. Ну вот добьюсь я – или добился – того, что хотел. И что? Что дальше? Может быть, даже не надо знать правду о себе до конца. Так будет интереснее жить.
Д. З. Князь Мышкин, которого вы сыграли в «Идиоте», абсолютно, тотально правдив. Настолько, что Аглая Епанчина ему даже говорит с упреком: «В вас нет нежности, одна правда», то есть она противопоставляет нежность и правду. Вы тоже производите впечатление человека правдивого. Но бывают ли в жизни ситуации, в которых вы лучше придержите правду, чтобы кого-то не обидеть?
Е. М. Конечно, бывают! Иначе я бы умер. Эта дистиллированная правда, мышкинская, очень тяжела. Один раз, когда мы снимали фильм, я попробовал целый день не врать. Не врать – это касается всего: не улыбаться, если у меня нет потребности, не здороваться с человеком, если не хочется. Это полная гармония со своим внутренним миром – я только себе доверяю в данный момент и слушаю себя, свое сердце.
Но я до конца дня не продержался, потому что это стало мешать моей работе, общению с людьми. Я, например, хотел на съемочной площадке кофе попросить – а потом подумал, что не поздоровался с девушкой, которая наливает кофе, поэтому не могу. Это разрушило, честно говоря, нормальный, повседневный ритм жизни.
Вранье – в каком-то хорошем смысле – все-таки является той самой нежностью, которой недоставало Мышкину. Человек воспитанный обязан допускать в себе какую-то дозу этого вранья, потому что жизнь сложна, а правда иногда делает больно.
В то же время, когда человек старается выдерживать такую верность себе, это делает его по-настоящему сильным. Для меня Мышкин, и вы тоже об этом говорили, один из самых сильных мужчин, описанных в литературе. Не какой-нибудь там Болконский, вообще нет, я это просто как женщина говорю. Совершенно неудивительно, что все женщины в романе в него оказались влюблены.
Да уж, женщины его любят, а выходят замуж за Рогожиных. Но он сильный, очень сильный персонаж. И, вы правы, сильный как раз своей цельностью.
Д. З. Вы совершенно замечательно читаете «Большую элегию Джону Донну»[86] Бродского.
А. Д. Спят беды все. Страданья крепко спят.
- Пороки спят. Добро со злом обнялось.
- Пророки спят. Белесый снегопад
- в пространстве ищет черных пятен малость.
- Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
- Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
- Спят речи все, со всею правдой в них.
- Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
- Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
- Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
- И только снег шуршит во тьме дорог.
- И больше звуков нет на целом свете.
Во второй части стихотворения есть фрагмент, где душа говорит Джону Донну: «Здесь я одна скорблю в небесной выси о том, что создала своим трудом тяжелые, как цепи, чувства, мысли». Это поразительный парадокс: душа, которая, казалось бы, возвышает нас над другими живыми существами, сама создает для нас эти «тяжелые цепи».
Это очень непросто принять. Причем самое удивительное, что человек постоянно меняется: вчера мы что-то сказали, сегодня мы в сказанном сомневаемся, а послезавтра станем врагами сказанного. Это для меня самое, может быть, важное. Хорошо ли это? Не знаю.
Достоевский вот сказал, что нет ничего страшнее человека, который не меняет своих убеждений.
Абсолютно. Это очень страшно. Но я часто думаю, насколько мы вообще готовы к этим переменам. Иногда понимаешь: вот человеку дана нагрузка, заслуженная нагрузка, кажется, что он для нее родился. А выясняется, что его организм элементарно, физиологически не готов к этому напряжению, не хватает его. И это тоже очень страшно. Я постоянно подвергал себя таким нагрузкам, но не все актеры хотят и могут их принять.
Я часто работаю с молодыми актерами. И я иногда вижу артистов, которые не умеют смеяться или плакать. Не потому что не научились, а потому что нет у них такого желания. Это большая проблема. Знаешь, почему? Потому что смеяться и плакать в конце концов можно натренировать, да и капли есть специальные, чтобы в глаза закапывать. Это легко и комфортно. Но иногда, чтобы добиться истины, нужен дискомфорт.
В. К. Папа с мамой, как вы знаете, меня в раннем детстве приучили к чтению. И для меня это стало большой подпиткой. Мама не хотела, чтобы я стал дворовым мальчиком. Она меня водила за руку и говорила: «Никогда вот этим мальчикам не уподобляйся». Я вначале даже не понимал, что значит «не уподобляйся». Потом понял, что мама совершенно не приемлет вот эту шпанистую толпу мальчиков и девочек, многие из которых, к сожалению величайшему, тогда, в 1950-х годах, были бесхозные, и не только потому, что война недавно закончилась, – просто иногда папы сидели в тюрьмах.
Д. З. Насколько я знаю, как раз хорошее чтение вам в свое время помогло найти с этими ребятами общий язык.
Да. Я крайне редко о своих подвигах рассказываю, и детских в частности. Но мы говорим о культуре. И для меня культура – мощнейший аргумент в любой профессии.
Однажды в пятом классе мама не пришла за мной в школу, и я пошел домой сам. Я вошел во двор и увидел: на лавке около нашего подъезда сидит компания ребят, которые были, скажем так, не слишком культивированы. Я понял, что это конец. У меня так волосы вздыбились, что, наверное, фуражка поднялась над черепом. Но я все равно как-то потихоньку, на ватных ногах, пошел дальше. Иду и думаю, что если я сейчас развернусь и побегу, то догонят и будет еще хуже. А там уже в мой адрес появляются ухмылочки, и сидит главарь 13-летний, с папироской во рту.
И вот тут, моя дорогая, проявилась отчаянная находчивость интеллигента, который бросился на амбразуру, как Александр Матросов. Говорю им: «А вы знаете историю Му-Му? Нет?» – и понеслось. И про то, что это была чудесная собачка, и что она на самом деле не утонула, а встретилась с Каштанкой на берегу, и там их поджидал белый пудель Арто, который показывал фокусы. Они, наверное, подумали, что мальчик болен. Но они были загипнотизированы моим отчаянием. Хотя, возможно, снаружи оно и не проявилось. Но внутри я весь трепетал. Я от страха чуть не околел.
И вот после этого моего рассказа главный шкет, тот самый, 13-летний, тушит папиросу о колено и говорит: «Значит, если кто тронет Конкина, будет иметь дело со мной. Понятно?»
Первый ваш большой артистический успех!
Да, скажем так. И с тех пор у меня появилась маленькая уверенность в себе. Да, у меня порок сердца. Да, я не играю с ними в футбол. Но мама была уверена, что теперь я во дворе не пропаду.
Д. З. Ваш фильм «Нуреев. Белый ворон» очень тронул меня тем, как вы показываете культуру и искусство: глазами главного героя, как нечто одушевленное. Так бывает, когда художник пишет портрет того, кого любит. Можно ли сказать, что таковы и ваши собственные отношения с искусством?
Р. Ф. Для меня выражение себя через искусство всегда было чем-то из области инстинктивного. Моя мать была творческой личностью. Именно она начала водить меня в театр и кино. Все дети в семье – а я старший из шестерых – были окружены материалами для творчества, и это все осталось очень глубоко не только во мне, но и в моих братьях и сестрах.
Но главное – и чем старше я становлюсь, тем больше в этом уверен, – что, при всем безумии современного мира, единственным способом сплотить людей вокруг чего-то становится совместный опыт восприятия искусства. Будь то пьеса, фильм или дискуссия вокруг новой книги. Я думаю, что то, как мы можем быть связаны друг с другом благодаря воображению, имеет неубывающую ценность. Это может нас спасти. И это очень важно для меня.
В фильме есть прекрасный эпизод, когда Рудольф Нуреев впервые попадает в театр. Помните ли вы свое первое знакомство с искусством, первое ощущение удивления и восторга, схожее с тем, что показано в фильме?
Этот эпизод был очень важен для самого Нуреева, он очень ярко описывает его. И когда я первый раз прочел этот его рассказ, – как они протискивались сквозь толпу, и билет был один на всех, но мать непременно хотела провести всех детей, – это потрясло меня. Мои воспоминания, конечно, иные, но я помню, как меня впервые привели в театр, когда я был маленький.
Мой дед повел меня на спектакль «Остров сокровищ», который я запомнил на всю жизнь. А позже, когда я был уже подростком, он возил меня в Стратфорд-на-Эйвоне, в Королевский шекспировский театр, и с ним же я впервые посмотрел оперу «Дон Жуан» в Королевском театре Ковент-Гарден.
Видимо, должен быть уже заложен в душе какой-то элемент, чтобы возникала такая сильная реакция на искусство. Нуреев ведь был из очень бедной семьи, но при этом он стремился к культуре и тонко ее воспринимал – и в этом, можно сказать, был равен вам.
Это и правда поразительно – как этот индивидуальный дух возникает в юном Нурееве, да и в любом ребенке, не имеющем возможности получить блестящее образование. Это удивительное свойство души, и, мне кажется, во всем мире есть молодые люди, которые обнаруживают в себе этот зов, эту потребность человеческого духа. Что-то раскрывается в них, и они познают себя через это.
У меня много вопросов к человечеству и всем нашим недостаткам, но способность распознать в себе стремление, последовать ему и начать творить – это наша уникальная особенность, и она прекрасна! Меня до глубины души тронули воспоминания Нуреева о том, как он еще мальчишкой посетил Эрмитаж, и, конечно, его более поздние воспоминания о Лувре – мы показали это в фильме. Он в буквальном смысле был голоден, алкал соприкосновения с искусством, которое стимулировало в нем развитие. Эта жажда была неутолима. Вот это загадка! Ведь эта жажда никак не была связана с его ранним окружением и происхождением.
Знаете, именно это меня и поражает. Есть такое понятие – социальный лифт, то есть что-то такое, что может «поднять» вас из той среды, в которой вы родились. По-моему, культура как раз и есть такой лифт, который поднимет тебя откуда угодно на вершину человеческого духа. Но можно ли этому научиться? Или это нечто такое, что уже есть внутри нас, и что надо просто освободить?
Хороший вопрос. Думаю, что все же интенсивность восприятия, потребность в этом опыте будет разной – просто в силу различий личности, это ведь врожденное качество. Но, пожалуй, когда мы с детства соприкасаемся с театром, музыкой, живописью, это очень влияет на нас. Моя мама искренне считала, что детей нужно стимулировать к творчеству, чтобы они могли максимально высвободить свой потенциал, свой дух, мышление, личность чувствительную, любознательную, внимательную и добрую. Ведь искусство отражает наши простые человеческие трудности, боли и надежды. Я думаю, что ребенок, даже посещая такой простой спектакль, как «Остров сокровищ», сталкивается с нравственными вопросами.
Знаете, когда я учился в школе, мы, «творческие личности», всегда были в меньшинстве. Актеры, художники – это всегда маленькая группа забавных людей, которые хотят рисовать или выходить на сцену.
Белые вороны.
Да, точно, белые вороны! Системе образования они не слишком интересны. Учителя могли мне сказать: «Да, да, очень хорошо, отлично сыграл в этой постановке. Но не думай об этой профессии всерьез». Может, это был и разумный совет, но в то же время я думаю, что молодому творческому человеку можно сказать что-то более уместное. Например: «да, это сложная, трудная работа, но, если ты хочешь ею заниматься, мы всегда готовы тебе помочь».
Еще один момент, который особенно тронул в вашем фильме лично меня, – это встреча героя с картиной «Возвращение блудного сына» Рембрандта в Эрмитаже. Я помню ощущение, которое возникло у меня, когда я увидела эту картину: у меня полились слезы. Удивительно, что вы в своем фильме показали именно эту картину и отразили в точности мои чувства. Хоть Нуреев и не плачет, но эмоционально он очень близок к моим ощущениям. А что чувствовали вы?
Как удивительно, что вы спрашиваете именно об этом! Я с самого начала чувствовал, что эти встречи юного героя с великими произведениями искусства очень важны. Я в этом почему-то был уверен. Не могу объяснить, но это так же важно для понимания его личности, как наблюдать за его репетициями. Еще до съемок фильма я посетил Эрмитаж и увидел эту картину. И вот моя реакция на него была подобна вашей, потому что эта картина о беспредельном прощении, не так ли? Она о родительском объятии, которое как бы говорит: «Что бы ни произошло и что бы ты ни сделал, все равно я люблю тебя».
У меня слезы подступают!
Это великая вещь, правда? Это очень трогает, потому что такая безграничная любовь – это нечто колоссальное, то, что невозможно выразить словами. Но если мы с ней соприкасаемся, то она проникает в нас очень глубоко, затрагивает самое сердце.
Д. З. Одним из лучших фильмов о любви вы назвали «Осень в Нью-Йорке». Фильм неожиданно трагический, потому что он долго развивается как привычная мелодрама, и вдруг, в самом финале, когда зритель этого совершенно не ожидает, оборачивается трагедией. Почему выбрали в качестве любимого фильма о любви именно такой?
А. Ц. Не помню, что там в моей жизни было, когда я смотрел «Осень в Нью-Йорке» в первый раз, но, видимо, оставил он какую-то важную отметину. Американское кино все-таки больше заточено на счастливые финалы. А в «Осени в Нью-Йорке» вдруг не хеппи-энд. И это был шок, наверное, потому что авторы фильма осознанно это сделали, и это было честно. Для меня в тот момент, когда я его смотрел, это было честнее. Для меня это было «американское русское кино».
А что вы испытали в тот момент, когда стало понятно, что развязка все же трагическая и главная героиня умерла?
А у меня слезы появились на глазах. Я плачу, я не стесняюсь этого. Если мне грустно, если у меня укол в сердце произошел, я могу заплакать. Ну а зачем мы столько лет в нашей стране сдерживали друг друга от слез, рожденные с заточкой на поражение люди?
В фильме еще важно, что все-таки, несмотря на то что конец не счастливый, в нем есть какой-то свет. Потому что главный герой теперь на всю жизнь отмечен этой историей любви и никогда не будет прежним.
Вы сейчас очень правильную вещь сказали. Это не просто было «а давайте шокируем зрителя и убьем главную героиню!». Потому что у каждого героя была своя сюжетная арка[87], и каждая арка закончилась в определенной логике. У неизлечимых болезней никакого другого финала быть не может, а в «человеческом диагнозе» героя были возможны изменения. И эта любовь его изменила. Поэтому финал трагический, но все равно светлый.
Д. З. Мне показалось, что Самсонов, герой вашего сериала «Домашний арест», – это такой русский Форрест Гамп. Ведь что такое, собственно, Самсонов? На самом деле – хороший мужик, но без собственной воли или плана. И благодаря тому, что он просто хороший, его, как перышко, в результате выносит куда-то в правильное место.
С. С. В нашей стране почему-то всем с детства прививается понимание – если не сказать понятие, – что надо быть жестким и сильным. И побеждает тот, кто сильный, тот, кто давит. Никакой толерантности к слабости нет в принципе. В остальном мире хотя бы присутствует фикция, как будто эта толерантность есть. А у нас – нет. У нас, если ты какой-то странный, сидишь за первой партой, то тебе надо сразу навалять. Создать на тебя давление и посмотреть, как ты под давлением будешь себя вести, какая будет химическая реакция.
Самсонов вырос в такой обстановке. Он сильный, но внутри добрый. И в нем есть противоречие – между тем, чтобы быть жестким, и тем, чтобы проявлять любовь и доброту, которые в нем есть и которых он, может быть, стесняется. Мне кажется, у нас очень многие вообще стесняются проявлять доброту. Потому что доброта и слабость – это в нашем понимании синонимы.
Вот такая проблема есть у этого героя. Он, может быть, окунает в унитаз мальчика в первой серии, потому что так надо, а не потому, что он этого хочет. У меня такое тоже было в детстве. Мне нравилось тусить с хулиганами. Но я хулиганом не был. И мне иногда приходилось что-то такое сделать, как делали эти хулиганы: по морде, например, дать кому-нибудь. И вот я кому-нибудь давал по морде, а мне так жалко его было, и так неприятно, что я это сделал. И я чувствовал, что это вообще не мое. И я из этого «выскочил», потому что это совсем не мое. А Самсонов до какого-то определенного момента не может выскочить. И ведь у нас много таких людей.
Очень интересно вы сейчас рассказали. Так и есть. Вы просто попали в какой-то нерв русского мужчины. Потому что ведь Самсонов в вашем описании и есть тот самый типичный русский мужчина.
Ну да. Мы ведь живем в такой адской смеси странных понятий, размышлений о том, что про тебя люди подумают. Все это страшно давит на русского человека – я, конечно, имею в виду «российского», а не просто русского по национальности. Он живет под этим давлением. И очень часто он совершает поступки, не руководствуясь никакой личной выгодой. А иногда, наоборот, пытается руководствоваться личной выгодой – и не совершает каких-то поступков. Или совершает, и у него ничего не получается.
Мне кажется, в западной ментальности все более регламентировано, разложено по полочкам. А мы до сих пор не можем разобраться, что мы делаем.
Д. З. Я очень люблю многосерийный фильм «Противостояние», в котором вы играете подполковника Костенко.
О. Б. Вы знаете, интересная вещь: для того, чтобы сыграть этого подполковника Костенко и не играть его штампами, я попросил меня устроить в уголовный розыск и два года там проходил практику.
Два года?
Да. Мы снимали картину два года. Выяснилось, что среди этих людей большинство – образованнейшие люди. Наизусть «Онегина» знают. Выстраивают такие версии, от которых волосы дыбом встают. Что-то в них есть особенное, чего в нас нет: они хотят наказать порок.
И если настоящий сыщик идет по правильному пути, он превращается в фокстерьера, пытающегося схватить хвост лисы, за которой его выпустили. Это в его сути. А когда его останавливают по дороге, он умирает. Так случилось с одним моим знакомым из уголовного розыска.
Другой герой этого фильма – предатель родины Николай Кротов, которого блестяще сыграл Андрей Болтнев. У него своя правда, он считает окружающих быдлом, стадом, а себя практически сверхчеловеком. И мы видим, к чему это постепенно ведет. Но при этом нам рассказывают, что, например, его сожительница Анна Петрова полюбила его за то, какой он сильный. И закончила эта Анна Петрова тем, что ее расчленил ее сильный и прекрасный возлюбленный…
И оставил в мешке без головы.
Читать бесплатно другие книги:
