Хладные легионы Морган Ричард

Глава восемнадцатая

Когда они приблизились к черной громадине шлюзовых ворот, лодочник втащил весла и бросил якорь. Тот плюхнулся в воду и исчез в глубине. Лодка тихонько поплыла по течению темной реки, а потом остановилась, когда натянулся якорный канат.

– Все, господа хорошие. Дальше я не поплыву.

– Мог бы хоть ближе к берегу подойти, – предложил Эгар.

Лодочник покачал головой.

– За это я рискую поплатиться не только лодкой. Цитадель несколько месяцев назад расставила охранников на той стороне, вокруг храма. Видите факелы? Если они застукают меня в такой поздний час и увидят ваши замаскированные физиономии, у-у-у… Понятно, какие выводы они сделают, да?

Он любезно улыбнулся обоим маджакам, словно намекая, что сам уже все выводы сделал – эй, без обид, у каждого свой способ зарабатывать на жизнь.

– И? – прошипел Харат. – Хочешь сказать, мы туда поплывем?!

– Ну, если очень хочется, можно и так. – Лодочник указал большим пальцем себе за спину. – Но вон там, на шлюзовых воротах, есть лестница. Придется прыгнуть, но я думаю, вы справитесь.

Эгар предоставил Харату возможность попробовать первым – жилистый молодой маджак, избавившийся от остатков похмелья, отлично справился, – а потом заплатил лодочнику, как договорились.

– Пару часов. Если мы не вернемся, жди. О потраченном времени не пожалеешь.

– Понял, господин. – Ихельтетец сунул монету под куртку и нагнулся, чтобы помочь Эгару пробраться на нос лодки. – Удачного вам вечера.

– Ага, и тебе того же.

Он прыгнул – вышло неуклюже, тяжелая веревка с узлами, висевшая на плече, потянула в сторону. Он ухватился за лестницу одной рукой, но крепко и повис, пыхтя от усилий, а потом качнулся, чтобы не болтаться туда-сюда, словно дверь сарая, и нащупал ногой ступеньку. Перевел дух – влажный воздух пах смолой, – а потом начал тихонько подниматься туда, где припал к верхней части шлюзовых ворот Харат, одетый в черное, как грабитель, и с лицом, вымазанным угольной пылью. Ишлинак еле заметным кивком указал на берег.

– Четверо, – пробормотал он. – Как и раньше. Двое делают обход периметра, двое стерегут ворота, потом меняются. Все слепые пятна там, где и были. Я Алнарху говорил, но он не захотел слушать. «Мы маджаки, никто не посмеет», то да се. Мудак.

Эгар уставился на зубчатую громаду храма, вокруг которого вырубили всю растительность; на мерцающее и порывистое пламя жаровни у передних ворот и фигуры двух стражников подле нее. Ярдов сорок, самое большее – пятьдесят. Он проследил за ярко-желтыми пятнышками факелов, что двигались по темной стене, огибая левый угол, и за двумя смутно видимыми силуэтами, державшими эти факелы в руках. Проверил ножи и понадеялся, что не придется ими воспользоваться. Убийство других маджаков было тем, к чему он не привык – даже если речь об ишлинаках.

– Ну, лады, поверю тебе на слово. Вперед.

Они пробирались как крысы: быстрыми, целеустремленными рывками, осторожно балансируя на верху шлюзовых ворот толщиной в полторы ступни. Пульс Эгара ускорялся с течением ночи. Он вдруг понял, что широко улыбается. Факелы замерли на фасаде храма, обращенном к реке, и Харат впереди него резко остановился. До земли десять футов – незаметно не спрыгнешь, да и момент неподходящий. Они присели в ожидании.

– Скоро двое других начнут двигаться, – предупредил ишлинак. – Сейчас они будут друг другу жаловаться на жизнь, все четверо, как в «Голове ящера» перед тем, как вышибалы вышвыривают засидевшихся посетителей. За левой стороной вообще никто не наблюдает. Вон там… видишь куст на углу, мимо которого они сейчас прошли? Это королевский терновник, через него ничего не видно даже днем. Беги туда и жди.

Факелы достигли ворот. Два вновь прибывших стали четкими силуэтами на фоне горящей жаровни. Приглушенные разговоры басом, смех – звуки отражались от храмовых стен нечетким эхом и плыли над водой. Ритм разговоров был маджакский. Свет факелов качнулся, а потом…

– Сейчас! – резко бросил Харат. – Иди!

Прыжок со шлюза, резкое падение во тьму, от удара о землю что-то тихо хрустит под ботинками, а потом – бежать со всех ног. Сорок ярдов – ерунда, Драконья Погибель, ну же, пошевеливайся. Позади раздавалось быстрое шуршание шагов Харата, который не отставал. Факелы трепетали, удаляясь вдоль стены, в правую сторону от ворот. Эгар добежал до королевского терновника и присел за кустом, стараясь дышать не слишком тяжело. Харат пристроился рядом.

Голоса стихли.

Воцарилась напряженная тишина.

Харат прошептал Эгару на ухо:

– Они нас заметили?

Эгар покачал головой, предупреждающе вскинул палец: «Понятия не имею, заткнись». Прищурившись, вгляделся в темноту, пытаясь рассмотреть детали. Положил руку на нож на поясе.

Раздалось тихое бормотание. Фигуры у жаровни зашевелились. Кто-то расхохотался. Эгар расслабился, убрал руку с ножа. Харат отодвинулся от него, но остался в низкой стойке, готовый ко всему.

– Вдоль левой стены, – прошептал он. – Следуй за мной, ищи трещину.

И они снова пустились бежать, как призраки во мраке. Достигли затененного края стены, промчались вдоль нее сквозь темноту. Харат обнаружил трещину, подтянулся и без труда оторвался от земли. А маленький засранец был хорош. Эгар отставал от него всего на восемь секунд, но к тому моменту, когда он добежал до трещины, юноша уже был в восьми футах от земли.

«Завидуешь, Драконья Погибель?»

Он выкинул это чувство из головы и ощупал трещину. Кривой разлом в каменной кладке шел снизу вверх; он был шириной примерно в четыре пальца, и неровные края сгладились со временем. Ничего удивительного, ведь постройка очень старая. Такие трещины встречались по всему городу – везде, где стояли здания, возведенные до той страшной поры, когда Утонувшие Дщери Ханлиага проявили свою вулканическую злобу, от чего земля вздрогнула, а небо над Ихельтетом почернело. «Чересчур удобной ее не назовешь, – рассудительно поведал ему Харат. – Опереться не на что, но можно воткнуть пальцы, если очень надо…»

На дальнем конце стены показался свет факелов.

Эгар ухватился обеими руками за края трещины, воткнул ноги в нее же и, распростершись на стене в виде перекошенной буквы V, подтянулся вверх. Камни впились в пальцы ног – ботинки с мягкой подошвой, которые он надел по такому случаю, были тонкими, а еще ему приходилось направлять ступни почти вертикально, чтобы они поместились в узкой трещине. Факелы показались из-за угла, и два охранника продолжили путь вдоль стены в дружелюбной тишине. Видимо, исчерпали темы для трепа. А он был по-прежнему менее чем в десяти футах от земли. Если один из них потрудится взглянуть наверх…

Эгар вскарабкался выше, стараясь производить как можно меньше шума. Куски расколотого камня шириной в палец слегка поддавались под нажимом, чуть слышно скрежетали. «Дерьмо, вот дерьмо…» Ладони вспотели и покрылись каменной пылью. Он попытался одолеть ненадежную часть трещины побыстрее, и спешка его подвела: одна нога соскользнула, и Драконья Погибель повис на стене, развернувшись боком.

«Проклятье!»

Он просунул одну руку в трещину до конца, сжал кулак и повернулся. Неровный камень впился в плоть, когда зажатая рука приняла на себя всю его тяжесть. Он висел, стиснув зубы, в двенадцати футах от земли и пытался успокоить дыхание, а в это время внизу проходили охранники.

Шли себе и шли. Ничего не замечая.

Он позволил им удалиться на достаточное расстояние, прежде чем пошевелился. Затем, действуя настолько быстро, насколько возможно без шума, загнал свободную ступню обратно в трещину, расслабил кулак и ухватился за край поудобнее, после чего и преодолел остаток стены без происшествий. Перелез через зубцы в верхней части и увидел Харата, который сидел, прислонившись к укреплениям, с таким расслабленным видом, словно пришел сюда поваляться на солнышке.

Эгар присел рядом с юношей, тяжело дыша. Харат покосился на него.

– Все в порядке?

Драконья Погибель взглянул на свой кулак в свете Ленты и увидел стекающую черную струйку. Слизнул ее, высосал кровь из раны.

– В полном.

– Тебя заметили?

– Ага, заметили. Сказали, часик можем погулять внутри, если ничего не сломаем. Ты покажешь мне эту гребаную дыру в крыше, или как?

Внутри храма пахло затхлой каменной пылью. Этот запах напомнил Эгару склепы, разграблением которых он занимался в Дхашаре по молодости. Он ожидал увидеть гробы, возвышения для погребальных целей или мумифицированные останки в стенных нишах. Но вместо этого перед двумя маджаками открылись широкие и пустые помещения с высокими сводами. Под ногами хрустел мусор, собравшийся за десятки лет, пока храм пустовал, кусочки камня и гипсовая крошка с потрескавшихся потолков, крысиные какашки и песок, иссохшие трупики пауков. Где-то время от времени капала вода с крыши или из какого-то поврежденного резервуара на верхних уровнях. Дыр, вроде той, через которую они влезли, было множество: это все повреждения, нанесенные тем же извержением, от которого потрескались стены. Сквозь отверстия в крыше виднелись звезды.

Потолки поддерживали старые отвергнутые боги.

– Никого не напоминает? – шепотом спросил Харат, кивком указывая на одну из фигур, возвышающихся во тьме.

Эгар взглянул на мускулистый торс, лошадиную сбрую на плече и обнаженный клинок в другой руке – такой короткий, что его и ножом-то можно назвать с трудом. У статуи было мрачное бородатое лицо воина с плотно сжатыми губами.

– Ага. Уранн – только без зубов.

– Ему повезло, что вообще сохранил лицо. Других так изуродовали, что уже не поймешь, кого они изображают.

Эгар задумчиво кивнул. Так оно обычно и случалось в тех краях, где начинали действовать имперские приказы. Откровение не любило соперничества.

Они проскользнули под пустым взглядом изваяния. Харат взмахом руки указал направо – неглубокие каменные ступеньки вели вверх. Маджаки поднялись, одолевая по две за раз и вытащив ножи на случай, если кто-то повстречается наверху.

Но там никого не было, только тени и пыль. Деревянные двери в два человеческих роста высотой, чуть приоткрытые и источенные сухой гнилью. Пол, покрытый песком и мусором.

– Отсюда можно попасть в галерею над центральным залом, – сказал Харат, когда они поднялись. – Она опоясывает его целиком. С нее открывается хороший вид.

Эгар кивнул. Он ухватился за край одной из створок, решив, что двигать ее слишком шумно, и попытался протиснуться в зазор.

– Вдохни поглубже, – рассудительно предложил Харат.

Этим дело не ограничилось. Эгар так втягивал живот, что заслезились глаза, и все равно оцарапался о створку, со скрежетом сдвинул ее на дюйм и лишь так сумел проскочить на другую сторону, где замер как статуя, стиснув зубы и держа клинок в руке. Не услышал ли кто-нибудь?

Стройный и гибкий Харат без труда проник следом за ним.

Галерея, как и было обещано, оказалась грандиозной конструкцией, огибающей центральный зал на высоте пятнадцати футов широкой и окаймленной балюстрадой. Свет Ленты просачивался через высокие, давным-давно заколоченные досками окна. Эгар подкрался к балюстраде, пригнувшись, и заглянул вниз. Там простирался такой же заброшенный и покрытый мусором пол, как в предыдущем помещении. В одном конце зала виднелись останки алтаря, выглядящие так, словно к ним никто не прикасался уже целый век, в другом месте стояла пара приземистых статуй, несколько длинных деревянных скамеек и…

Эгар нахмурился. Снова взглянул на статуи. Теперь он увидел, что их пять: четыре образовали подобие кольца, а пятая стояла более-менее в середине.

Он такое уже видел.

Ростом с маленькую женщину или ребенка. Грубая резьба, черты лица едва различимы. Коротенькие руки распростерты, будто для равновесия. Похожи на манекены для отработки стрельбы из лука, но темные, сделанные из какого-то твердого материала и опрокинутые на пол.

Память всколыхнулась, и сквозь зыбкую пелену кажущегося сходства проступили высокие скалы подлинного узнавания.

Резкий серый свет.

«Это что-то вроде маяков, которыми пользуются двенды». Арчет наутро после битвы упирается сапогом в перевернутую статую, лежащую лицом в трясине. Чернокожая воительница пинала изваяние каблуком, будто выпуская остатки ярости. В свете утра отчетливо виднелась обработанная лекарем рана на ее виске. «Болотные обитатели сделали их давным-давно. Они как-то образуют связь. Наверное, это имеет отношение к разновидности использованного камня».

Он толкнул Харата локтем.

– Откуда взялись эти штуки?

– Какие еще штуки… – Тут ишлинак увидел, на что он показывает. – А-а. Ух ты! В прошлый раз их было всего две. На вид дешевое дерьмо. Резьба хуже, чем у воронаков, и это кое о чем говорит.

– Это глиршт, – рассеянно сказал Эгар. – Наомский камень. Они их расположили… ну да, так и должно быть… по сторонам света, верно?

Юноша пожал плечами, хмыкнул.

– Может быть. Хочешь поглядеть, где они держат рабов, или нет?

– Да-да, точно.

Но, следуя за Харатом по галерее к другим гниющим дверям, он все время бросал взгляды через плечо. И даже после того, как они покинули зал, приземистые черные каменные статуи продолжали маячить перед его мысленным взором, словно маленькие злые куклы.

Глава девятнадцатая

Через некоторое время бакланам, кажется, наскучивает его общество. Они неуклюже спрыгивают со скалы, на какое-то время ставшей их общим убежищем, и один за другим исчезают в глубине. Последний бросает на Рингила косой взгляд, прежде чем нырнуть. Издает сухой крик – прощается? – и исчезает. Рингил салютует ему вслед флягой.

Подносит к губам и обнаруживает, что она пуста.

«Неудивительно, что они ушли».

Какое-то время он сопротивляется очевидным выводам, которые из этого следуют. Скала под ним до странности податлива, удобна, и будто нет причин…

Ну, не считая тошнотворного, серо-белого сияющего пятна, что проступает на восточном краю неба.

«Что-то приближается, Гил. Лучше не попадайся ему под ноги, когда оно прибудет».

Он делает усилие и встает. Чуть покачивается от того, что внезапно поднялся на такую высоту. Таращится вниз, вслед бакланам, но ничего не видит, кроме сумерек и морской воды, от которой разит. Пожимает плечами. Тот факт, что они – морские птицы, а он – нет, в конечном итоге кажется не таким уж важным. Делает широкий шаг вперед и ныряет следом за недавними собутыльниками. С плеском погружается в…

Впрочем, это не вода – слишком неплотная и быстрая субстанция. Но на краткий миг Рингилу кажется, что он видит, как поднимаются пузырьки, и дыхание возносится молочным следом к серебристой поверхности, потревоженной его вторжением. Краткое, холодное покалывание, будто брызги ледяной воды в лицо, а потом из мглы на него по-акульи бросается нечто.

«Твою мать!»

Он успевает мимоходом заметить круглый рот, разинутый достаточно широко, чтобы проглотить его голову целиком, непрерывное кольцо единственной натянутой губы и выдвинувшиеся в горле концентрические круги зубов. Это акийя, одно из тех существ, которых Ситлоу и Рисгиллен называли «мерроигай». Позади кошмарной головы виден намек на гибкое, почти человеческое тело, разделяющееся на длинные, извивающиеся конечности с плавниками. Гладкая мускулистая рука, метнувшись вперед, пытается схватить Рингила когтями, вероятно желая спасти его от падения, но он отдергивается от этой руки, словно ребенок от лапы Болотного Призрака, и продолжает падать.

Еще глубже.

Если над ним когда-нибудь и была поверхность, она давно исчезла. Тьма сдавливает, будто кольца гигантского змея из легенды. Дыхание – это усилие, заставляющее его неглубоко всасывать воздух через дрожащие губы. Глаза болят от вглядывания в темноту, но что-то не дает им закрыться. Чувство, что «что-то приближается», не покинуло его – Рингил чувствует, как нечто падает вслед за ним, разевая огромные челюсти во мгле. И он… прижат, уже не падает, а скорее висит на каком-то замысловатом столе для пыток, чьи форму и размеры пока не может рассмотреть.

Из глубины всплывает что-то бледное и светящееся.

Несколько мгновений он думает с содроганием, что это медуза – одна из тех гигантских, которых иногда выносит на берег в Ланатрее во время летних штормов. Внезапно вспоминает, как восьмилетним мальчиком бродил в рассеянном одиночестве – что случалось все чаще и чаще – по влажному от дождя песку среди горбатых и трясущихся полупрозрачных холмов, которые были почти одной с ним высоты. В то раннее утро, прежде чем в душе взыграл упрямый прагматизм, он несколько жутковатых мгновений верил – хотел верить, – что это трепещут сбежавшие души китов, убитых гарпунами где-то вблизи Хиронских островов.

Они ими не были.

А прямо сейчас – он встряхивается, возвращаясь к реальности, – перед ним не медуза.

Это камень.

Штуковина будто успокаивается, когда ее узнают, и начинает прыгать вверх-вниз у его ног с собачьей преданностью. Хочет дружить. Это мягко поблескивающий кусок барельефа шириной с грудь крупного мужчины, на обращенной вверх стороне что-то написано на старом мирликском. Рингил слегка наклоняет голову, расшифровывая слова:

«…и Ключи от Города, что величественнее…»

Похоже на украшение, которое можно увидеть на стене разрушенного храма в более старой, болотной части города; зловещего, некогда стоявшего особняком святилища, поглощенного морем современного строительства, по мере того как росли процветающие окраины Трелейна – кое-где в таких местах каменная кладка очень старая, на века превосходит нынешнее наомское владычество.

«…Ключи от Города…»

Камень вздрагивает и приподнимается, словно его затаскивают на борт корабля усталые матросы, обмотав веревками. Вот он останавливается на высоте колена, нерешительно подпрыгивает туда-сюда и опять поднимается, будто пес, который обознался, но теперь спешит на зов подлинного хозяина. Мысли в голове Рингила расплывчатые и неопределенные: может, слова вовсе ему не предназначены, он прочитал их по ошибке, и эта встреча человека с камнем – оплошность провидения или демонический умысел, вроде тех моментов, когда меч соскальзывает со щита, не расколов его, или воин, уверенно замахнувшись боевым топором, поскальзывается в грязи и падает на задницу, не завершив удар. Тот, кто не смел рассчитывать на милость, получает помилование, а город, который должен был выстоять против осаждающей орды, подвергается разграблению – все потому что в Книгу Дней вкралась ошибка и так далее, и тому подобное.

Мысленно он пожимает плечами, но слишком сильно дрожит, чтобы этот жест получил физическое воплощение. Собственное тело все сильнее ощущается так, словно не принадлежит ему и не очень-то повинуется.

Похоже, что на этот раз он действительно умирает.

Кусок барельефа поднимается вровень с его головой и останавливается, вихляя. Рингил осознает, что, покорившись слепому порыву, схватился за камень. Держится за покрытую буквами, истертую временем плиту. Что-то с такой силой тащит его сквозь черноту, что плечевые суставы начинают болеть. Камень холодит лицо, резные буквы отпечатываются на плоти, он чувствует, как тело утрачивает вес и поднимается, пока не повисает горизонтально возле камня, словно подхваченный ветром вымпел на мачте.

Чернота вокруг делается серой.

Над головой разворачивается небо синюшного цвета, простираясь до самого горизонта, словно одеяло, которое резко встряхнули чьи-то руки.

Рингил с него падает.

По пути вниз внезапно ощущает вонь соленой воды и запах свежесрезанных кухонных трав из детских воспоминаний…

Он ударяется о поверхность, которая влажно прогибается от тяжести. Выступившая из земли вода просачивается сквозь одежду. Он сплевывает эту воду, горькую и черную на вкус. Поворачивает голову, чтобы перевести дух. Разум настигает чувства.

Рингил лежит в болоте, вытянувшись во весь рост, дрожа от холода и цепляясь за одиноко стоящий каменный обломок.

«Вот тебе раз…»

Его головы что-то касается, очень легко – будто чьи-то пальцы. Он тотчас опознает прикосновение, с инстинктивным отвращением взмахивает рукой и скидывает с себя мягкое тельце. Внезапно ощущает под собой, где-то ниже ребер, назойливое копошение, панически дергается – «…твою мать!» – а потом, откатившись слишком поздно, получает обжигающий укус острыми челюстями прямо сквозь рубашку. Паутинка щекочет шею, и снова подступают мягкие любопытные «пальцы». Он отмахивается от этого прикосновения, быстро встает на четвереньки. Повсюду паутина: она облепила его руки, густым слоем покрыла болотную траву вокруг, словно кто-то размотал ярды сгнившего серого муслина – Рингил в паучьем гнезде, драть его, приземлился в самую середину.

Он вскакивает и озирается, тяжело дыша.

Выдергивает из паутины меч, ножны, плащ. Отбрасывает прочь.

Резкими движениями отряхивается. Болотные пауки – общинные твари, яростно защищают территорию и вырастают до фута, если говорить о невезении. Пары укусов крупного паука, как правило, достаточно, чтобы прикончить взрослого мужчину. Рингил в напряжении вертится вокруг своей оси, в голове у него пусто, а ноги утопают в скользком, упругом торфе, из которого сочится жидкость, – сохранить равновесие нелегко. Укус на животе ощущается как ожог. Под кожей медленно расползается горячий яд. Он пристально вглядывается в сумерки, жалея, что у него нет факела. Кажется, посреди грубых пластов паутины и болотной травы что-то движется, но он не уверен…

Рингил с трудом переводит дух.

У ног лежит полураздавленный паук, чуть подрагивая лапами, – тот самый, который его укусил. Размером с человеческую голову. Рингил пару секунд оцепенело глядит на тварь, затем принимается топтать ее, судорожно и гневно, пока она не издыхает.

На этом силы его покидают. Он стоит, пошатываясь. Яд под кожей живота распространяется все дальше. Рингил машинально трет рану и тотчас об этом жалеет. В место укуса будто влили жгучую кислоту.

Безликое болото простирается до самого горизонта. Куда ни кинь взгляд, повсюду густая, окутанная паутиной болотная трава, и от ледяного ветра за уши щиплет мороз.

«Великолепно. Очень, мать твою, здорово».

Он осторожно пробирается к упавшему мечу и плащу, с опаской поднимает каждый предмет и осматривает. Вытряхивает из складок плаща трех пауков размером с кулак, находит еще одного, ползущего по ножнам, и сбрасывает в траву. Немного ждет, убеждаясь, что они удрали. Потом набрасывает плащ на плечи – ветер пытается ему помешать – и скрепляет застежкой, снова вешает Друга Воронов на спину и с вызовом оглядывается.

Кажется, слева паутина не такая густая.

Он идет туда.

Позади остается покинутый обломок барельефа, окруженный кольцом черной воды. Написанные на камне слова теперь читают лишь пустые небеса:

«…Ключи от Города, что величественнее…»

Это может быть яд, а может – нет. Кто скажет наверняка в Серых Краях?

Со стороны облаков то и дело доносится крик – хриплый и вместе с тем мягкий, как тонкая шерсть, по которой приятно водить кончиками пальцев.

«Только посмотрите на него…»

«Только посмотрите на него…»

Голос принадлежит женщине или тому, кто более-менее умеет подражать женским голосам. Он кажется смутно знакомым, и это пугает. Он то прилетает, то улетает вместе с ветром, проносится мимо, как шквал, а потом мчится обратно. Рингил устало вертится, пытаясь встретиться с голосом лицом к лицу.

«…на него…»

Вокруг появляются и исчезают стоячие камни, словно громадная и кривая решетка тюремной камеры, рассчитанной на тролля, круглой темницы, которая держит темп, не отставая от него ни на шаг. Камни рассекают на части болотный горизонт вокруг Рингила, задерживаются на пару унылых ударов сердца, вздымаясь из опутанной паутиной травы и выглядя вполне материальными, а потом исчезают, стоит ему метнуться к ним. Через некоторое время он перестает обращать на это внимание, как и на многое другое в Серых Краях.

Он бредет, спотыкаясь и чувствуя себя все хуже.

«…на него…»

Дрожащее видение, серое на сером, камень на фоне пустоты, то есть, то нет, то есть, то нет…

«Только посмотрите на…»

Рингил останавливается, ссутулившись, и чувствует, как мир делает несколько шагов без его участия. Голос резко обрывается, будто ему интересно, как Рингил поступит дальше. Он делает глубокий вдох – раз, другой. Беспокойный ветер ледяными ладонями бьет его в спину, словно пытается толкнуть вперед.

Он вскидывает руки. Хрипло кричит:

– Да посмотрите на меня. Рисгиллен, это ты? Валяй смотри: Рингил Эскиат, униженный. Этого хотела? Не больше, чем я сам хотел того же.

Нет ответа. Если и впрямь Рисгиллен где-то рядом, она не в настроении болтать.

«Разве можно ее винить?»

Да он и не винит, право слово.

Призрак каменного круга, прорисованный в закатных оттенках, отпечатался на дне его глаз. Приходят мимолетные воспоминания о Ситлоу: рычание, борьба страстей, холодная плоть под его ладонями, вкус соков двенды, точно лопнувшая на языке солено-сладкая ягода. Могучие удары о твердые как кость ягодицы Ситлоу, будто он пытался слиться с олдрейном в одно целое. Звуки, которые с каждым толчком издавал двенда.

А потом – падение без сил во влажную от росы траву, трепет высвобождения, смех на грани плача. Пик блаженства и то, что за ним последовало.

Он вдруг вспоминает, как камни удерживали Даковаша, как Соленый Владыка рыскал за ними, но не мог войти в круг. Как он швырнул Рингилу Друга Воронов – словно мясо животному, в чью клетку не смеет ступить.

«Постарайся больше его не ронять. Он тебе понадобится».

«Я не твоя игрушка!»

Из ниоткуда доносится смех, и Рингил понимает: это смеется он сам.

В смехе нет ничего особенного и точно никакого веселья. Но от него губы Рингила изгибаются книзу в подобии улыбки, уродливой от внезапного напряжения.

Он оглядывается в ту сторону, откуда пришел. Его путь отмечает неровная линия, рассекающая низкорослую болотную растительность. Похоже, он покинул территорию пауков, сам того не заметив. Паутина исчезла. Запах соли вроде бы усилился.

Он опять трет рану и на этот раз, когда приходит жгучая боль, упивается ею, словно любимым ароматом из глубин памяти.

Оглядывается по сторонам и, кажется, замечает на сером горизонте яркий проблеск костра.

Долго смотрит в ту сторону, ожидая, что видение исчезнет, как исчезает в этом гребаном местечке все.

Но ничего не происходит: костер остается там же, где был, и светит Рингилу с холодных серых небес как маяк. Хмыкнув, он направляется в его сторону. Холодный ветер тычет в спину, торопя путника.

«М-да. А что еще тебе осталось делать, Гил? Застыть столбом?»

Он идет, и время от времени вокруг на мгновение проступает хоровод стоячих камней. Но теперь кажется, что это не темница, а скорее броня.

Когда появляются призраки, он им почти рад. По крайней мере, уже привык.

– Ну да, тебе-то что. – Скимил Шенд с мрачным видом плетется рядом с Рингилом в потрескавшихся кожаных сапогах, плохо залатанных штанах и белой парадной блузе, которая знавала лучшие дни. – Ты же не застрял на вонючем чердаке посреди жалкого подобия города, разящего фекалиями. Ты же не изгнанник.

– Вообще-то… – Походка Рингила настолько тверда, насколько позволяют влажная почва и его трясущиеся ноги. – …я и есть он.

– И это ты называешь изгнанием? Отправку послом на Маджакские равнины, кошель в придачу к синекуре и городскую грамоту, покрывающую твои сумасбродства? Это не изгнание, а лицензия на захват охочих до шалостей коневодческих задниц. О, сколько там молодняка с железными бедрами. Да-а, то еще наказание. А вот я… – Шенд ударяет кулаком в грудь с напыщенной жалостью к себе. – …я пострадал за свое искусство!

– Да заткнись ты.

Но на краткий миг и вопреки тому, как он сам себя приучил к таким вещам, Рингил задается вопросом: какой стала бы его жизнь в этом, другом, мире, откуда явился Шенд. Иной Шенд, явно не вернувшийся домой, в Трелейн, а если говорить о Рингиле…

«Аспектная буря – это искривление материи любого возможного результата, какой допускает Вселенная, – однажды сказал ему Ситлоу с апломбом аристократа из Луговин на пикнике, когда они разбили лагерь в Серых Краях. – Она собирает и сминает альтернативы, как новобрачная – подол своего платья. Для смертных эти альтернативы большей частью представляют тропы, по которым они никогда не пройдут, и вещи, которые не сделают».

Рингил знает, что призывает аспектную бурю всякий раз, как проникает в Серые Края. Она кружит рядом, образуя едва заметную паутину вихрей. Осколки альтернативных реальностей стремятся к нему, будто струи воды во время ливня стекают в канаву.

«Все равно что существовать, будучи окруженным миллионом не похожих друг на друга вероятностей одновременно, – слегка пьяным голосом вещал один знаток двендской премудрости, оставшийся в Трелейне. – Только подумай, какая сила воли нужна, чтобы выжить в таких условиях. Средний крестьянин там попросту рехнется».

Это звучит безумно: Рингил, от которого не отреклись; Рингил, о котором семья заботится в достаточной степени – «…ну, может, он всего-навсего достаточно мягок, чтобы покоряться воле семьи…» – чтобы его проступки наказывались не серьезней высылки из Трелейна, с назначением на сомнительный дипломатический пост. Интересно, как его выдворили? С вежливой поспешностью и наградив местом, позволяющим сохранить лицо, с соблюдением протокола и со свитой… Отправили в благородную ссылку за тысячу миль от города, в степи – туда, где его склонности уже не могли бы приносить Дому Эскиат дурную славу, потому что в Трелейне не узнали бы, чем он занимается в глуши, а если бы и узнали, всем было бы наплевать.

Еще Рингил смутно задается вопросом, не встретил ли он альтернативного Эгара там, под небесами, просторными до боли. Эгара, который, возможно, не так решительно и беззаветно предан бабам.

В его груди просыпается чувство, опасно близкое к тоске.

«А что, если…»

Он растаптывает мысль каблуком.

«Не смей даже думать о таком, Гил. Альтернатив нет. Какая жизнь тебе выпала, такую и проживешь.

И не позволяй призракам поселяться в твоей голове».

Но он все равно косо поглядывает на Шенда, не в силах подавить порыв, и увиденное ему не нравится. Некогда изысканные черты поэта с течением лет обмякли и расплылись, неухоженные волосы повисли плетьми. Ногти обкусаны до мяса, живот свисает, как фартук на талии менялы. На самой плоти Шенда написано, словно выжжено каленым железом, что однажды утром он проснулся в изгнании и просто… сдался.

Глаза под набрякшими веками смотрят на Рингила в ответ.

– Чего уставился? Нравлюсь?

– Послушай, в Хинерионе не так уж плохо, – поколебавшись, говорит Рингил.

– Правда? Тогда почему ты уезжаешь?

– Я не… уезжаю. – Неожиданно для себя, Рингил слышит в собственном голосе замешательство. – Я…