Мечта для нас Коул Тилли

Глава 13

Кромвель

В кофейне был настоящий аншлаг.

У входа сновал туда-сюда народ: кто-то курил, кто-то направлялся в бар через дорогу. Я заглянул в окно, но ничего не разглядел. Наконец низко пригнул голову и вошел. Бонни нигде не было. Свет в кофейне почти не горел, только на сцену был направлен луч прожектора.

Я протискивался сквозь толпу, как вдруг рядом со мной освободился угловой столик, и я поспешил занять его, пока это не сделал кто-то другой. Лишь спустя минут десять ко мне подошел Сэм, чтобы принять заказ. Увидев меня, бариста помрачнел, обернулся, высматривая невесть что, потом снова поглядел на меня. Похоже, парень запаниковал.

– Не могу поверить, что ты…

Я вскинул руки.

– Я просто пришел выпить кофе.

Судя по лицу, Сэм мне не поверил, но все же спросил:

– Как обычно?

Я кивнул, и он исчез в толпе. Интересно, он доложит Бонни о моем визите или нет? Делать нечего, пришлось сидеть и прослушать выступление трех певцов. Один из них оказался неплох. Пока они играли и пели, я смотрел на скатерть и наблюдал за возникающим перед глазами рисунком. Я потер лоб; в висках стучало, как при мигрени. Голова болела, шея онемела. Все из-за того, что я боролся с нахлынувшими на меня цветами, эмоциями, вкусами. Мой разум не желал их воспринимать, а тело жаждало впитать все без остатка.

«Тебе их не остановить, – прозвучал в голове голос отца. – Это часть тебя, твоя натура. Прими их. – Он улыбнулся. – Жаль, что я не могу увидеть и ощутить все, что видишь и чувствуешь ты. Какой великий дар…»

Я зажмурился и уже хотел было уйти, как вдруг к микрофону вышел конферансье.

– А сейчас выступит добрый друг кофейни «Джефферсон», уроженка нашего родного города Бонни Фаррадей!

С моего места было отлично видно сцену, поэтому я увидел, как Сэм подал Бонни руку, помог подняться на сцену, а потом передал ей гитару. Инструмент выглядел старым и потертым, но девушка держала его так, словно это продолжение ее собственной руки.

Бонни ни разу не посмотрела на зрителей, все ее внимание было сосредоточено на гитаре. Она уселась на табурет. Сегодня на ней были узкие синие джинсы и белый свитер с широким вырезом, он сполз с плеча, открыв взорам собравшихся бледную кожу. Длинные волосы девушка собрала в хитро заплетенную косу, в ушах поблескивали жемчужные сережки, а запястье охватывал браслет, с которого свисали какие-то камушки.

– Всем привет. Эта песня называется «Крылья».

Бонни закрыла глаза, провела кончиками пальцев по грифу гитары и заиграла. Я затаил дыхание: у меня перед глазами начали танцевать оливковые колечки.

А когда она запела, у меня в голове, точно фейерверк, вспыхнул самый насыщенный фиолетово-синий цвет из всех, что я когда-либо видел, так что на миг я утратил способность дышать. Пронзительные слова песни разрывали мне сердце.

Я замер, не в силах сдвинуться с места. С каждым новым тактом нежно-розовые и лиловые круги взрывались поверх фиолетово-синих; треугольники темпов и переходов то увеличивались, то уменьшались, изгибались под разными углами.

Голос Бонни заполнял собой кофейню, и у меня в горле встал ком, мышцы живота и груди до боли напряглись.

Мне вспомнился отец: как он улыбался мне и хлопал… И как смотрел, когда я ушел…

Из задумчивости меня вывел гром аплодисментов. Яркий рисунок у меня перед глазами померк, остались только тени цветов, тающие в темноте. Я выдохнул, чувствуя себя обессиленным, словно только что пробежал несколько миль, и поспешно глотнул кофе.

Конферансье объявил небольшой антракт. Включился свет, и в ту же секунду Бонни повернула голову – будто почувствовала, что я сижу именно здесь.

Когда наши взгляды встретились, ее лицо застыло. Она оступилась и чуть не свалилась со сцены, едва не упала, но Сэм успел ее поймать, даже гитару подхватил. Девушка что-то ему сказала, потом быстро ушла за кулисы.

Я вскочил и стал протискиваться сквозь толпу, но дорогу мне преградил Сэм.

– За сцену нельзя.

Я стиснул зубы, твердо вознамерившись врезать этому доброхоту в челюсть, если он станет меня задерживать. Мельком глянув в окно, я увидел, что Бонни переходит улицу, а зачехленная гитара висит у нее на плече. Не раздумывая, я врезался в толпу и стал проталкиваться к выходу; тут погас свет, и конферансье объявил следующего исполнителя.

Бонни скрылась в парке. Перебежав через дорогу, я кинулся следом за ней, и дорожка быстро вывела меня на большую поляну, в центре которой темнела беседка. Рядом с ней, в свете фонаря стояла девушка.

Я поскользнулся на траве, едва не упал, и Бонни повернула голову. Ее глаза казались огромными, плечи безвольно поникли, она прижала к груди гитару, словно та могла ее защитить. Защитить от меня.

– Кромвель… – проговорила она устало и натянуто. Ее голос стал таким из-за меня, из-за вчерашнего вечера. Из-за того, что я сделал, из-за того, что делал уже много раз. Мне не нравилась печаль в ее голосе. – Зачем ты сегодня пришел сюда?

Я смотрел на нее, не говоря ни слова. Не мог издать ни звука. В голове до сих пор вспыхивал яркий рисунок ее песни, пронзительная мелодия которой терзала мое сердце.

Как сделать так, чтобы Бонни поняла? При мысли об этом я замер, потому что понял: мне хочется, чтобы она меня поняла.

Бонни громко вздохнула, повернулась ко мне спиной и пошла прочь. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Бонни уходит.

Судорожно подбирая слова, я открыл рот и закричал:

– Бридж у тебя получился слабый!

Бонни резко остановилась и медленно обернулась. Я сделал маленький шажок по направлению к ней.

– У меня слабый бридж?

Ее хриплый голос прозвучал устало… а еще в нем появились раздраженные нотки.

– Да.

Я засунул руки в карманы.

– Почему, Кромвель? Почему он слабый?

У Бонни изменилось выражение лица, и я понял: она ждет, что я снова замкнусь в себе, не стану ничего объяснять и убегу.

– Потому что бридж был темно-синий.

Я почувствовал, что краснею.

– Что? – проговорила Бонни. Я поглядел по сторонам. Неужели я только что произнес это вслух? – Кромвель, что?..

– Бридж был темно-синий. Темно-синий цвет показал мне, что бридж слабый.

Девушка замерла, как статуя, на ее лице явственно читалось непонимание. Я сделал над собой усилие и кашлянул.

– Остальная мелодия была оливковой и розовой… А бридж – нет. – Я покачал головой, пытаясь отогнать призрак темно-синего цвета, маячивший у меня перед глазами. Потом постучал себя пальцем по виску. – Он был темно-синий. Неподходящий цвет для хорошей композиции.

Рот Бонни приоткрылся, глаза блеснули таким же восторгом, что и в тот вечер, когда она сидела рядом со мной за фортепиано.

– Синестезия, – прошептала она с благоговением в голове. – Ты – синестетик.

Это был не вопрос. Бонни подошла ближе, и мне захотелось снова убежать, потому что на этот раз я сам сделал первый шаг. И все же переборол себя, решив, что больше не стану убегать.

Я перевел дух. Наконец-то я рассказал Бонни. Она меня за язык не тянула, просто играла, но каким-то образом ей удалось пробиться сквозь мои стены, и правда все-таки вырвалась наружу.

– Кромвель…

Бонни смотрела на меня так, как не смотрела еще никогда. В этот миг я понял, что до сих пор она всегда относилась ко мне настороженно.

Зато теперь ее лицо было открытым.

– Какого типа? – Она остановилась, и мыски наших ботинок соприкоснулись. Она была так близко. Аромат персика и ванили защекотал мои ноздри, и я ощутил на языке сладость. Когда Бонни находилась так близко, все мои чувства настолько обострялись, что я едва мог дышать. Перед глазами, точно фейерверки, вспыхивали яркие цвета, я обонял ее аромат и вдыхал ее суть. На меня неудержимым потоком нахлынули очертания и формы, тона и цвета, сияющие и приглушенные. И я не стал противиться этому взрыву. Наплыв эмоций оказался настолько сильным, что я ахнул.

– Кромвель?

Бонни взяла меня за руку, и я, опустив глаза, уставился на ее пальцы, сжимающие мою ладонь. Девушка попыталась было отстраниться, но я потянулся вслед за ней и крепко стиснул ее руку.

Бонни замерла и тоже посмотрела на наши переплетенные пальцы. Я ждал, что девушка отдернет руку, но она этого не сделала. Ее дыхание стало неровным, грудь быстро поднималась и опускалась. Бонни опустила длинные ресницы, прикрыв глаза, и я понял: она пытается скрыть потрясение.

Я все-таки впустил ее за свои стены.

– Хроместезия, – сказал я. Бонни посмотрела на меня снизу вверх, озадаченно нахмурившись. Я вдохнул и собрался с духом, чтобы все объяснить. – Это тип моей синестезии. Главным образом у меня хроместезия.

– Ты видишь звуки. – Бонни едва заметно улыбнулась. – Когда играет музыка, ты видишь цвета. – Я кивнул. Бонни тихо вздохнула. – Что еще?

– Хм-м-м?

– Ты сказал, что у тебя главным образом хроместезия. Что еще с тобой происходит? Не знала, что у людей бывает синестезия сразу нескольких типов.

– Я не очень в этом разбираюсь, – признался я. – У меня она есть. Помимо того, что рассказал мне мой па… – Я сглотнул и заставил себя продолжать. – Помимо того, что рассказал мне мой папа, когда изучал этот вопрос, я больше ничего не знаю. – Я пожал плечами. – Для меня это нормально, я так живу каждый день.

Бонни смотрела на меня так, будто видела впервые.

– Я много об этом читала, – проговорила она, – но никогда не сталкивалась лично. – Она крепче сжала мою ладонь. А я и забыл, что мы держимся за руки. Я посмотрел на наши переплетенные пальцы, и на душе сразу стало спокойно, привычная злость исчезла без следа. Так бывало только, если рядом находилась Бонни. – Твои чувства накладываются друг на друга: слух, зрение и вкус. – Она покачала головой. – Просто невероятно.

– Ага.

– Значит, бридж у меня получился темно-синим? – Я кивнул. – Почему? – спросила она, почти задыхаясь, потому что говорила слишком быстро. – Как?

– Идем со мной.

Я потянул Бонни за руку, и мы пошли через парк. Девушка послушно следовала за мной. Простит ли она меня за то, что я так обидел ее недавно?

– Куда мы идем?

– Увидишь.

Заметив, что она за мной не поспевает, я замедлил шаг, но Бонни едва переставляла ноги и тяжело дышала. Я пригляделся: она вся покраснела, на лбу выступила испарина. Наклонившись, я забрал у нее гитару, и Бонни покраснела сильнее прежнего.

– Ты как? – спросил я. С чего она вдруг так запыхалась?

Девушка отбросила с лица длинную темную прядь.

– Просто я в плохой форме. – Она рассмеялась, но звук неприятно резанул по ушам. Он не был розовым. – Надо заняться спортом.

Я двинулся еще медленнее, подстраиваясь под ее шаг. Каждую секунду я ждал, что Бонни отдернет руку, но она этого не делала. Мне нравилось держать ее за руку.

Я держал девушку за руку.

И она не возражала.

Когда мы пришли к зданию музыкальных классов, мне показалось, что воздух вокруг нас сгустился. У двери я помедлил.

– Что такое? – спросила Бонни.

Я крепче сжал гриф гитары, потом все-таки выпустил руку Бонни, достал свое студенческое удостоверение и приложил к электронному замку, чтобы открыть дверь. Когда мы входили, я стиснул зубы. Девушка смотрела на меня широко открытыми глазами, и я понял, почему сомневаюсь.

Мне не хотелось ее отпускать.

Судя по звукам, в здании была от силы пара человек. У меня перед глазами поплыли темно-красные линии: в одном из классов играл гобой. Бонни посмотрела на меня, рот ее приоткрылся, как будто она хотела что-то сказать.

– Темно-красные линии.

Бонни удивленно уставилась на меня.

– Как ты узнал, о чем я хочу спросить?

Я вгляделся в ее лицо. На носу и щеках у нее были веснушки – раньше я их не замечал. Носик у нее был маленький, а глаза и губы – большие. Таких длинных ресниц я еще ни у кого не видел.

– Кромвель? – хрипло проговорила девушка, и я понял, что уставился на нее. Сердце так зачастило, что закололо в груди. Его удары походили на оранжевые вспышки, как будто в темноте возникали крохотные солнца.

– У тебя веснушки.

Бонни уставилась на меня и замерла, не издавая ни звука, а потом ее лицо покраснело. Я открыл дверь в класс и пропустил девушку вперед, включил свет и положил на стол гитару.

Бонни закрыла дверь. В комнате повисла тишина. Я опустил руки в карманы, не зная, что теперь делать.

Девушка подошла ближе, а я не мог отвести глаз от ее бледного плеча, выглядывавшего из широкой горловины джемпера.

– Зачем мы здесь, Кромвель?

Голос у нее дрожал. Взглянув ей в лицо, я понял, что она нервничает. Нервничает из-за меня, и я разозлился на себя за это.

Достав из чехла гитару, я протянул ее Бонни и указал на табурет. Девушка помедлила, явно колеблясь, но потом взяла инструмент и села. Ее пальцы машинально поглаживали струны.

– Пой, – велел я, усаживаясь напротив нее.

Бонни покачала головой:

– Не думаю, что смогу.

Ее пальцы сильнее стиснули гриф инструмента – она так нервничала, что не могла петь.

– Пой. Играй, – попросил я и поерзал на месте, чувствуя себя законченным моральным уродом. Впервые за несколько лет я захотел кому-то помочь и знал лишь один способ это сделать.

Бонни глубоко вздохнула и заиграла. Я зажмурился, потому что с закрытыми глазами лучше видел цвета. Как и прежде, я увидел оливковый цвет, формы, линии и оттенки, только теперь, когда Бонни была так близко, все они стали… насыщеннее.

Ярче. Живее.

Я содрогнулся всем телом, пытаясь разрушить внутренние стены. За три года я так к ним привык, что они почти стали частью меня. Тело долго силилось оттолкнуть от себя цвета, но ни разу за три года у меня не получилось заглушить их полностью – я мог только делать их блеклыми.

Теперь же они стали такими яркими, что справиться с ними было практически невозможно. Когда Бонни заиграла, фиолетово-синий цвет заполнил собой все вокруг, отказываясь меркнуть.

Чувствуя, как отчаянно колотится сердце, я позволил своему мозгу делать то, для чего был рожден: превращать цвет в звук, так чтобы он взрывался в моем сознании, как фейерверки в Ночь Гая Фокса. Мои мышцы расслабились, и музыка полилась потоком, впитываясь в каждую клеточку моего тела. Когда мои внутренние барьеры рухнули, напряжение, владевшее мною так долго, ушло, изгнанное голосом Бонни.

Я кивал в такт музыке до тех пор, пока Бонни не изменила тональность. В вереницу фиолетово-синих, зеленых и розовых фигур подобно молнии вклинилась зазубренная темно-синяя линия.

– Здесь. – Я открыл глаза.

Бонни перестала играть, пальцы ее замерли на струнах. Я подался вперед, вгляделся в музыкальный рисунок, оставшийся перед глазами, выискивая то место, где ровная канва мелодии нарушилась.

Бонни наблюдала за мной, затаив дыхание. Она так сильно сжимала гриф гитары, словно не осмеливалась пошевелиться. Я придвинулся вместе с табуретом и сел напротив девушки, но до гитары по-прежнему было не дотянуться, так что я придвинулся еще ближе, и наши с Бонни колени соприкоснулись. Она посмотрела на меня снизу вверх, и я ощутил запах мятной жвачки, которую она постоянно жевала.

– Сыграй последние несколько тактов. – Мы смотрели друг другу в глаза. Бонни заиграла, и цвета окатили меня бурным потоком. Я замер, в груди разливалось приятное тепло.

Когда темно-синий цвет вклинился в стройный рисунок, я накрыл пальцы девушки ладонью. Закрыв глаза, я переместил ее руку, сжимающую гриф гитары, чтобы она могла взять нужные мне ноты, и скомандовал:

– Играй.

Бонни повиновалась, и я снова передвинул ее руку.

– Еще раз.

Я сдвинул один палец.

– Еще раз.

Снова и снова я ее поправлял, следуя оставшемуся в памяти музыкальному рисунку. Мысленно рисовал ноты, пока они не сложились в созданную Бонни мелодию.

Я убрал руки от гитары, а девушка продолжила играть. Она тихонько напевала, и ее дыхание согревало мне ухо. Я придвинулся ближе, чтобы лучше разглядеть танцующий перед глазами фиолетово-синий цвет, и слушал, пока не отзвучала последняя нота и сплетающийся в моем сознании рисунок не оборвался.

Дыхание Бонни стало частым и хриплым. Я медленно открыл глаза и обнаружил, что моя небритая щека почти касается щеки Бонни, а ухо почти соприкасается с ее губами.

Оказывается, я успел придвинуться почти вплотную, чтобы лучше слышать ее пение, этот великолепный фиолетово-синий цвет.

Бонни затаила дыхание. Я наклонился еще ближе, не желая отстраняться, медленно запрокинул голову, так что наши носы почти соприкоснулись. Глаза у девушки стали просто огромными, взгляд неуловимо изменился, и мне бы очень хотелось понять, о чем она сейчас думает.

– О чем… – Я сглотнул. – О чем ты думала?

– Кромвель… – прошептала Бонни слегка дрожащим голосом. – Я бы никогда… У меня не получится создать ничего подобного. – Ее щеки покраснели. – Без твоей помощи.

Сердце отчаянно заколотилось у меня в груди.

– Я просто следовал за цветами. – Я кивнул на нее. – За цветами, которые ты создала.

Бонни пристально посмотрела мне в глаза, так, словно могла прочесть мои мысли. Словно хотела заглянуть мне в душу.

– Именно поэтому Льюис пригласил тебя сюда. Он знал, что внутри тебя все еще живет этот дар. Льюис его разглядел. – Темные брови девушки дрогнули, на милом лице появилось сочувственное выражение.

– Почему, Кромвель? Почему ты борешься со своим даром?

Мне за шиворот будто высыпали ведерко льда. Я отпрянул, подсознание побуждало меня бежать или хотя бы сказать какую-то гадость, чтобы оттолкнуть Бонни, как вдруг ее рука выпустила гриф гитары и коснулась моей щеки. Я застыл, это прикосновение словно пригвоздило меня к месту.

В горле встал огромный ком, я боролся с желанием сорваться, но, посмотрев в ее глаза, не смог двинуться и проговорил:

– Потому что этот дар мне больше не нужен.

Ее теплая ладонь по-прежнему прижималась к моей щеке. Какие у нее нежные пальцы.

– Почему?

Я не ответил, и на глаза Бонни навернулись слезы. Неужели она разглядела что-то в моем взгляде, услышала что-то в моем голосе?

И все же я не мог ей ответить.

Рука Бонни выскользнула из-под моей, и я почувствовал себя так, словно меня вытолкнули из тепла обратно в промозглую английскую зиму. Все вокруг вдруг стало холодным и скучным, лишенным тепла. Бонни улыбнулась и снова коснулась гитары. Морщинки на ее лбу разгладились.

– Я не помню новые аккорды.

Я поднялся с табурета и встал за спиной у девушки.

– Сдвинься вперед.

Бонни выгнула шею и посмотрела на меня снизу вверх. У нее расширились зрачки, и все же она сделала, как я просил. Я сел позади нее.

Она все еще была недостаточно близко, и тогда я обнял ее за талию и подтянул ближе, так что ее спина прижалась к моей груди. Бонни удивленно ахнула.

Мои голые руки легли поверх ее рук, татуировки казались яркими вспышками на фоне белых рукавов ее джемпера. Я почти уткнулся подбородком в ее плечо и услышал ее резкий вдох – он походил на красно-коричневую вспышку.

– Руки наготове, – сказал я и покосился на ее обнаженное плечо, оказавшееся совсем рядом с моими губами. Кожа Бонни покрылась мурашками, уши покраснели, и я почувствовал, как уголок губ сам собою ползет вверх.

– Играй. Когда мы дойдем до бриджа, я помогу.

Бонни заиграла и снова запела. Печальные слова песни омывали меня теплым дождем, и каждое из них было словно удар кинжалом в сердце. Фиолетово-синий цвет ее голоса пронизывал мое тело, взлетал и опадал, как линия на кардиомониторе.

Когда Бонни дошла до бриджа, я накрыл ее руки своими. Девушка вздрогнула, но я продолжал двигаться, направляя ее пальцы. Мы сыграли мелодию трижды. Наконец рука Бонни соскользнула с гитарных струн.

– Поняла? – спросил я. Голос звучал хрипло, и виной тому была близость Бонни. Ее маленькое тело идеально вписывалось в изгибы моего, как кусочек пазла, вставший на место.

– Да, думаю, да.

И все же ни один из нас не двигался. Не знаю почему, но я все сидел на табурете, а Бонни Фаррадей прижималась к моей груди. До тех пор, пока…

– Кромвель? – Голос Бонни нарушил уютное молчание. – Ты ведь можешь сыграть все, что угодно, да? И для этого тебе не нужно ни учиться, ни тренироваться, ты просто видишь музыку и умеешь играть все, что захочешь. – Она повернула голову, и ее губы почти коснулись моих. Девушка пристально посмотрела на меня. – Тебя ведут цвета.

Я вспомнил, как впервые прикоснулся к музыкальному инструменту. У меня перед глазами точно широкая, ровная дорога танцевали цвета, и мне оставалось лишь следовать за ними. Я кивнул. Бонни вздохнула.

– Ты не мог бы… сыграть мою песню?

Не отрывая взгляд от моего лица, Бонни нащупала мои руки, сжимающие гитару, и потянула к струнам, а потом снова откинулась мне на грудь.

– Пожалуйста, сыграй для меня.

Она выглядела усталой, тело, прижавшееся к моей груди, обмякло, голос еле звучал. Я пошевелил пальцами. Обычно я не играл на гитаре, но Бонни права: это не имеет значения. Я могу просто сыграть.

Мои руки знали, как двигаться.

Закрыв глаза, я заиграл, но на этот раз слов не было. Бонни слушала мою игру молча, она замерла и, пока я играл, не шевельнула и мускулом. Она явно очень любила этот инструмент.

Когда песня закончилась, в комнате воцарилась тишина. Я чувствовал исходивший от Бонни аромат персика, видел ее голое плечо, выглядывавшее из широкого выреза джемпера, и сам не понял, как мои пальцы снова начали перебирать струны. Я не стал себя одергивать, отказался от борьбы. Не стал скрываться от Бонни. Я просто думал о ней, о том, что мы – здесь и сейчас, и с помощью гитары, которую Бонни так любила, без слов рассказывал ей о том, что сейчас чувствую.

Получив возможность действовать свободно, мое тело сразу же откликнулось. У меня в руках был настоящий музыкальный инструмент. Не клавиши ноутбука, не искусственно синтезированные треки, а дерево и струны, и цвета вели меня за собой. Персик и ваниль, молочно-белая кожа и каштановые волосы вдохновляли меня создавать новые мелодии.