Мечта для нас Коул Тилли

– Мы можем сейчас поехать домой? – спросила я, плохо понимая, что именно говорю. На самом деле мне не хотелось домой.

– Да.

Мама подошла к шкафчику и принялась собирать мои вещи. Я оделась, пересела в кресло-коляску, и родители вывезли меня из здания больницы. В глаза ударил яркий свет, и я зажмурилась, чувствуя, как солнечные лучи согревают кожу.

Впрочем, долго греться мне не пришлось: мне помогли сесть в машину, и мы поехали домой. Выехали из Чарльстона в полном молчании и покатили обратно в Джефферсон. Я посмотрела на папу: его руки крепко сжимали руль. Взглянула на маму впереди: она смотрела в окно.

Истон сидел рядом со мной: глаза опущены, все тело напряжено. Я вздохнула и закрыла глаза. Видеть страдания моих самых дорогих людей было невероятно мучительно.

«Состояние стремительно ухудшается…»

Слова били в голову словно пули, но я оставалась нечувствительна к этим ударам. Прижав руку к груди, я какое-то время слушала биение своего сердца. Оно, как и всегда, стучало в своем собственном рваном ритме, устало, из последних сил. Сердце отказывалось работать, так и норовило остановиться, вот только я все еще хотела жить.

Когда мы подъехали к дому, папа помог мне выйти из машины, и я медленно зашагала по дорожке. Я смотрела на покрытую асфальтом подъездную тропинку, по которой ходила еще ребенком, и внезапно она показалась мне бесконечной, уходящей за горизонт. Я глубоко вдохнула, собираясь преодолеть это расстояние, но тут рядом оказался Истон.

Взглянув на брата, я увидела, что он того и гляди психанет, и тихо позвала:

– Истон.

– Мне надо обратно в общежитие.

Он чмокнул меня в щеку, повернулся и направился к своему пикапу, припаркованному на дорожке.

– Истон? – Брат обернулся. Я сглотнула. – Ты же в порядке, правда?

Он улыбнулся – я сомневалась, что искренне.

– Я в порядке, Бонни, клянусь. Мне просто нужно в универ. Мне надо…

– Ясно.

Брату нужно было побыть одному, подальше от больниц и горя. Истон улыбнулся и сел в пикап. Я смотрела, как он уезжает. Он клятвенно заверил меня, что принимает все назначенные врачом лекарства. Я заставила его пообещать, что он сразу скажет, если ему станет слишком тяжело из-за меня, моей болезни.

– Думаешь, он в норме? – спросила я папу, пока мы медленно двигались по дорожке к дому.

– Я звоню ему по нескольку раз на дню, Бонни. Он старается изо всех сил, психотерапевт в восторге от его успехов. – Тут отцовский голос стал хриплым. – Это же все благодаря тебе, понимаешь? Он хочет тебя вылечить, но не может. – Брату и твоему папе тяжело дается все происходящее, потому что мы не можем тебя защитить, не можем исцелить.

– Папа… – прошептала я. Тоска сдавила мне горло.

– Давай-ка уложим тебя в кроватку, золотце. День выдался долгий.

Отец проводил меня до крыльца, причем каждый шаг давался мне с трудом, словно к ногам подвесили по тяжеленной гире. Понятно, что брат не мог сейчас со мной поговорить, а даже если бы и решился, я не знала бы, что сказать в ответ.

Я долго спала, а когда проснулась, снаружи было темно, по оконному стеклу барабанили дождевые капли. Было около полуночи. Вспомнив, что так и не сообщила Кромвелю о своем возвращении, я поспешно написала и отправила ему эсэмэс, мол, увидимся завтра, после чего снова заснула.

Мне казалось, что я только-только опустила веки, как вдруг в окно постучали. Щурясь, я приоткрыла глаза, силясь понять, где я и что происходит. Стук повторился, и тогда я встала с постели и ухватилась за подоконник, чтобы не упасть. Стоявшие на прикроватном столике часы показывали два тридцать ночи.

Я отдернула занавеску. За окном стоял Кромвель, мокрый как мышь, черная одежда липла к его телу. Стоило мне его увидеть, как сердце попыталось выпрыгнуть из груди – можно подумать, оно могло устремиться к юноше и прижаться к нему. Я повернула щеколду, а в следующую секунду Кромвель сам поднял оконную раму, подтянулся на руках и перелез через подоконник.

Я сделала шаг назад, чтобы ему легче было забраться в комнату. Когда он посмотрел на меня, я на миг перестала дышать. Он вглядывался в мое лицо, вечно растрепанные волосы липли к мокрому лбу. Я хотела что-то сказать, но прежде чем успела открыть рот, Кромвель шагнул ко мне и крепко обнял.

Он наклонился и поцеловал меня, совершенно лишив дыхания. Он промок до костей, но мне было наплевать, потому что его мягкие губы требовательно скользили по моим губам, грубо и в то же время так страстно, что я чуть не расплакалась. Кромвель знал, что в последнее время мне трудно дышать, поэтому быстро отстранился, продолжая сжимать мое лицо в ладонях.

– Я по тебе скучал.

Эти слова, точно бушующее пламя, растопили холодок, сковывавший мою душу. До сего момента я и не понимала, как холодно мне было. Кромвель посмотрел мне в глаза.

– Я тоже по тебе скучала, – прошептала я, и напряженные плечи юноши расслабились. Он посмотрел на мою пижаму.

– Ты устала?

Я слабо засмеялась:

– Я теперь постоянно чувствую усталость.

Кромвель сглотнул, потом снова сгреб меня в охапку. Рукава его черного свитера, того самого, который я однажды надевала, промокли, но меня это мало волновало. Любой холод мне нипочем, если Кромвель будет так меня обнимать.

Он уложил меня на кровать и сел рядом. Его покрытая татуировками рука пригладила мои волосы, скользнула по щеке. Я поймала его ладонь, прежде чем парень успел ее убрать, прижала к лицу и закрыла глаза. От его пальцев пахло дождем и самим Кромвелем.

Открыв глаза, я пристально посмотрела на юношу и спросила:

– Кромвель? Что стряслось?

Мне вдруг стало тревожно.

Его взгляд стал затравленным, смуглая кожа побледнела. Я заметила темные круги у него под глазами. Он выглядел… грустным.

Прежде чем я успела что-то спросить, Кромвель встал и подошел к пианино. Несколько мгновений я не смела пошевелиться, наблюдая, как он выдвигает табурет и садится перед инструментом. Он держал спину очень прямо, словно палку проглотил, и низко опустил голову.

Мое неровное, неглубокое дыхание эхом отдавалось у меня в ушах, потом тихо стукнула крышка электропианино, а громкость убавили. Гадая, что затеял Кромвель, я села, прижала к груди подушку, чтобы было теплее – после объятий моя пижама изрядно промокла, – а юноша начал играть.

Я замерла, пораженная до глубины души: он играл то самое произведение, отрывок из которого исполнил в тот раз, когда я держала его за плечо. Глаза широко открылись, нижняя губа задрожала, а в уши вливалась волшебная мелодия – ничего прекраснее мне еще не доводилось слышать за всю жизнь. Ноты проникали в мои кости и плоть, заполняли каждую клеточку тела, пока не добрались до сердца, наполняя его до краев, заставляя биться быстрее.

Совершенно очарованная, я слушала, как Кромвель дошел до того места, где оборвал игру в прошлый раз, но на этот раз не остановился. Дивная, гармоничная мелодия лилась из-под его пальцев, и тело юноши двигалось в такт музыке, словно тоже было частью композиции. Кромвель сам стал музыкой, которую создал. Уверена, сейчас мой взор проник сквозь высокие стены, которые Кромвель возвел вокруг своего сердца, и я видела, как его внутренняя тьма, которую он так долго прятал, вырывается на свободу.

Я прижала трясущуюся руку к губам. Я забыла, как нужно дышать, ибо эта музыка легла мне на сердце тяжелым грузом, потому что она рассказывала о скорби и горечи утраты, о гневе и сожалении.

Она говорила о любви.

Я распознала все эти чувства, потому что тоже их пережила, нет, я испытывала их прямо сейчас. Руки Кромвеля грациозно, без единого лишнего движения танцевали над клавишами; музыка была так прекрасна, что, умри я прямо сейчас, уверена, мое сердце упокоилось бы в мире.

Мелодия была настолько божественной, что казалась почти нереальной.

Щеки стали влажными, и я поняла, что плачу. Однако мое тело не сотрясали рыдания, дыхание не прерывалось – я чувствовала только безмятежность, которую приносит лишь неподдельное счастье. Музыка Кромвеля так глубоко меня тронула, что в душе что-то отозвалось, и я поняла: это и есть подлинное совершенство.

Кромвель закончил, и я встала с кровати, сама не знаю зачем. Я просто следовала велению своего слабого сердца. И, разумеется, оно привело меня к Кромвелю. Похоже, оно тянуло меня к юноше с того самого летнего дня, когда мы встретились в Брайтоне.

Парень сидел неподвижно, не отрывая рук от клавиш, породивших последние ноты мелодии. Когда я подошла, он поднял глаза – его щеки были мокрыми, и я сразу поняла: в его душе только что произошел какой-то надлом.

И он не стал этого скрывать.

Он полностью открылся мне.

Показал, что может быть уязвимым.

Показал мне себя.

Я смотрела на его прекрасное лицо: этот музыкальный гений так сильно страдал, что начал отталкивать от себя всех. Он и меня пытался оттолкнуть… но его музыка говорила с моей душой. И я услышала его отчаянный призыв.

Кромвель зажмурился, прижался лбом к моей груди, я обняла его голову и притянула ближе. Я не знала, с чем связано для него это музыкальное произведение, как не знала и того, почему оно сопряжено с такой болью. Зато знала одно: прямо сейчас я могу быть рядом с ним.

Я подумала о предстоящих испытаниях: пройдут считаные дни, в лучшем случае – недели, после чего я потеряю способность двигаться и дышать. Я понимала, что Кромвель – самый виртуозный музыкант из всех, чью игру я когда-либо слышала, а еще я знала, что хочу его.

Пока еще могу.

Мы оба этого хотели.

Я слегка подтолкнула Кромвеля, заставив поднять голову, и прижала ладони к его щекам. Он посмотрел на меня снизу вверх, и мгновение я любовалась его лицом, впитывала каждую черточку. Пусть в моей памяти он навсегда останется таким, беззащитным и открытым, как сейчас, когда он впустил меня в свое сердце. Я останусь там навсегда.

Мне бы хотелось остаться в его сердце навечно.

Наклонившись, я прижалась губами к его губам, чувствуя соленый привкус его слез и холодный – дождя. Я взяла его за руку и потянула за собой, к кровати.

Слова нам не требовались. Я не хотела отбрасывать тень на идеальную музыку, отзвук которой еще дрожал в воздухе. Сейчас в комнате остались только мы с Кромвелем и тишина, только это целительное молчание.

Я шагнула к юноше и дрожащими руками потянула вверх край его свитера, так что обнажился живот, покрытый причудливыми узорами. Кромвель стянул свитер через голову, за что я была ему очень благодарна, и бросил на пол. Я коснулась его смуглой груди, она вздымалась и опадала под моими пальцами. От его взгляда у меня подкосились ноги.

Обожание.

Я подалась к нему, поцеловала его грудь и услышала, как дыхание стало хриплым. Он позволял мне вести. Мой английский парень только что показал мне свое неприступное сердце.

Я подняла руки и стала расстегивать пуговицы пижамы, но пальцы уже так ослабли, что у меня ничего не получалось. Кромвель подошел ближе, мягко взял меня за запястья, поднес мои руки к губам и стал целовать пальцы, один за другим. У меня задрожала нижняя губа при виде этого зрелища. Потом он направил мои руки, так что они обняли его за талию, а сам наклонился и стал меня целовать – легко, почти невесомо, так что наши губы едва соприкасались. Я почувствовала, что он расстегивает пуговицы пижамы.

Я провела ладонями по его торсу, и холодная кожа под моими руками становилась теплой. Кончиками пальцев я обводила контуры татуировок: спирали, ноты, повисшие на изогнутом нотном стане, щит, выбитый в центре груди, и красную ленту под ним с надписью «Папа».

При виде этой татуировки у меня защемило сердце, а потом пижамная рубашка распахнулась, и я заставила себя глубоко вдохнуть, а потом выдохнуть, зная, что сейчас видит Кромвель. Под рубашкой у меня ничего не было, только шрам – настоящая я.

Кромвель смотрел на результат моей многолетней борьбы, и я затаила дыхание, испугавшись, что зрелище покажется ему слишком уродливым. Я боялась, что…

Из моего горла вырвался тихий всхлип: Кромвель наклонился и прижался губами к вздувшейся коже. Он целовал шрам сверху донизу, каждый дюйм проклятого рубца, говорившего миру о моем неполноценном сердце. Я задрожала всем телом.

Кромвель сжал мое лицо в ладонях. Рубашка упала на пол, и мы остались стоять, открытые друг другу.

– Ты прекрасна, – прошептал он.

Эти слова, этот голос ласкали мой слух, как дивная симфония.

Я улыбнулась – меня хватило только на такой ответ, все слова вылетели из головы, потому что Кромвель нежно меня поцеловал. Мы избавились от остальной одежды, и юноша, не отрываясь от моих губ, опустил меня на кровать и лег рядом.

Он целовал и целовал меня, и я чувствовала себя такой желанной, мне не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась. Мы занимались любовью, глядя в глаза друг другу, и я чувствовала, что Кромвель послан мне небом. Он вошел в мою жизнь именно тогда, когда я больше всего в нем нуждалась. Когда начнется настоящая борьба, мне понадобятся все возможные союзники, которые захотят встать на мою сторону.

Я отвела темную прядь волос, упавшую ему на глаза; мы оба тяжело дышали. Мои руки скользнули по его щекам, но он снова поймал их и стал целовать пальцы. Словно он поклонялся мне как божеству. Словно благодарил меня уж и не знаю за что. Но мне тоже хотелось, чтобы со мной он чувствовал себя желанным.

Мы были вместе недолго, но когда твое время ограничено, любовь ощущается сильнее, быстрее, глубже. При мысли об этом я широко открыла глаза, потому что…

– Я влюбляюсь в тебя, – прошептала я, решив следовать зову сердца и сказать всю правду. Кромвель улыбнулся, взгляд его синих глаз не отрывался от меня ни на секунду. Я погладила его по щеке и сглотнула. – Я влюбляюсь в тебя, Кромвель Дин, влюбляюсь безумно.

Кромвель прижался к моим губам, и я закрыла глаза, потому что он беззвучно сказал мне о том, как сильно хотел услышать эти слова. Я улыбнулась, чувствуя, как его сердце бьется рядом с моим, бьется сильно – мое слабое сердце отчаянно старалось не отставать.

Кромвель прижался лбом к моему лбу.

– Я тоже в тебя влюбляюсь, – сказал он надломленным, хриплым голосом. Мое сердце впитывало эти слова, как цветок, пьющий солнечные лучи. Кажется, оно даже стало биться ровнее и сильнее.

– Кромвель…

Я снова его поцеловала. Я целовала и целовала его, мы двигались все быстрее и быстрее, а потом разбились на миллион крошечных осколков.

Кромвель лег рядом и подтянул меня к себе под бок. Я смотрела на него, опустив голову на подушку, и удивлялась: каким чудом он ворвался в мою жизнь именно сейчас? До чего же мне повезло. Бог услышал мои молитвы.

Кромвель взял меня за руку, крепко сжал, закрыл глаза, и я поняла, что он хочет сказать.

– Он всегда хотел, чтобы я занимался музыкой, это было его величайшим желанием. Он знал, что я ее люблю, что не могу без нее… а я его подвел. – Лицо Кромвеля мучительно исказилось. – Я разбил ему сердце. – Я придвинулась ближе и обняла юношу крепче. Он посмотрел на меня: – А потом он не вернулся домой.