Мечта для нас Коул Тилли

Я зажмурился.

– Нет.

Я опять вел себя как моральный урод и знал об этом, но я просто… не мог.

Бонни положила голову мне на плечо. Забавно. Она и раньше так делала, но теперь я видел, какой у нее усталый вид. А может, теперь Бонни просто перестала скрывать свою усталость и позволила мне видеть себя настоящую. Больше ей не нужно было притворяться.

В отличие от меня.

Мои пальцы пришли в движение, а в памяти, словно хищные грифы, кружили ее слова. «Мне очень понравился отрывок, который ты сыграл тем вечером. Тот, что ты не закончил».

Наклонившись, я легонько поцеловал Бонни в макушку, а мои руки следовали за бьющейся в висках музыкой. Короткая, ритмичная, единственная нота. Словно сердцебиение. Потом еще одна. Люди. Множество людей, чьи сердца бьются и бьются. Еще больше людей, еще больше сердец стучат в унисон… а потом…

– Мое, – сказала Бонни, не открывая глаз. Она мгновенно поняла, что именно я рассказываю своей мелодией. Одна-единственная нежная нота, выбивающаяся из общего ритма, звучащая сама по себе. Бонни улыбнулась, а мелодия все развивалась, становилась ярче и легче.

Фиолетово-синий цвет в моем разуме.

Бонни слушала, крепко ухватившись за мою руку.

– Здесь, – время от времени говорила она. – Повтори это место. – Я повторял. – Добавь струнные, – просила она. – Скрипки и альты берут самые высокие ноты.

Я играл, а Бонни записывала мелодию на нотном листе. Прошло несколько часов. В какой-то момент я посмотрел на привалившуюся к моему плечу Бонни и понял, что она уснула. Я убрал руки с клавиш и какое-то время смотрел на умиротворенное лицо девушки.

Чем дольше я смотрел, тем сильнее долбил по моим внутренностям невидимый стальной лом. Казалось, волна злости прожигает мои кости насквозь, потому что Бонни Фаррадей была совершенна.

Само совершенство с несовершенным сердцем.

Я снова посмотрел на пианино. При виде черно-белых клавиш меня окатила привычная боль потери, так что перехватило дыхание. Эмоции, которые я так долго прятал внутри, грозились вырваться наружу. Вот только я не мог одновременно бороться и с ними, и с постигшим нас с Бонни несчастьем. Я слушал дыхание девушки и изо всех сил старался не разрыдаться.

Нужно думать только о Бонни, о ней одной.

Мы с ней мало говорили о ее болезни, но она успела рассказать кое-что из того, что узнала от докторов. Она намеревалась ходить на занятия так долго, как только сможет. В ее глазах горела отчаянная решимость. И все же я видел, как сильно она устает, с каким трудом справляется с самыми простыми задачами. Было совершенно ясно: очень скоро учеба станет ей не по силам.

Я обнял девушку за плечи, крепко прижал к груди и стал смотреть на серую стену. Пусть Бонни поспит. Странно: до сих пор мне казалось, что я не могу испытывать к кому-то глубокую привязанность и любовь, и все же вот он я, держу в объятиях спящую Бонни Фаррадей, и это выходит у меня так естественно, словно я именно для этого и появился на свет.

Сегодня я загонял нас обоих. Впредь нельзя заставлять девушку так напрягаться. Прошло еще около получаса. Наконец Бонни пошевелилась, ее веки дрогнули, глаза открылись, и несколько секунд она смотрела на меня, явно не понимая, что происходит, а потом ее щеки покраснели.

– Кромвель… Мне так жаль…

Я ухватил ее за подбородок большим и указательным пальцами.

– Взгляни на меня, Бонни. – Девушка упорно отводила глаза, но потом все же посмотрела мне в лицо. – Тебе нужно было поспать. Все в порядке.

– Извини, – смущенно пробормотала она.

Я заметил, что ее глаза подозрительно блестят, и это едва не разбило мне сердце. Я наклонился и поцеловал ее, а она поцеловала меня в ответ. Уткнувшись лбом в ее лоб, я проговорил:

– Давай кое о чем договоримся. Если тебе вдруг понадобится отдохнуть, если ты в это время будешь на занятиях, ты приходишь ко мне. Если тебе что-то понадобится, ты приходишь ко мне. И не будешь так смущаться. Идет?

Бонни помолчала, потом ответила:

– Идет.

– Отвезу тебя домой. – Я помог ей встать и проводил до своей машины. Как только я сел за руль, Бонни опустила голову мне на плечо и снова заснула. Пока я выезжал с территории кампуса, меня переполняли эмоции. Было чертовски приятно, что Бонни так запросто может заснуть рядом – значит, ей хорошо. Но меня до нервной дрожи пугала ее усталость. Пара часов в музыкальной комнате, пара занятий – и Бонни уже совершенно обессилена.

Я до сих пор слышал первые ноты мелодии, которую мы сегодня начали сочинять: масса размеренно бьющихся сердец и одно одинокое сердцебиение, выбивающееся из этого стройного гула. С того момента, как я приехал в Джефферсон, все вокруг тоже вели себя предсказуемо и размеренно – все, кроме одной девушки по имени Бонни Фаррадей.

Единственное исключение из правил.

Когда я затормозил перед домом Бонни, она еще спала. Бросив один-единственный взгляд на ее хорошенькое личико, я поднял девушку на руки и понес к дому. Дверь открылась прежде, чем я успел постучать. Мама Бонни показала, как пройти в комнату дочери. Я уложил девушку на кровать, но Бонни так и не проснулась.

Я поцеловал ее в висок и шепнул на ухо: «Скоро увидимся, Фаррадей», после чего выпрямился и уже хотел уйти, но ноги не слушались. У меня ушло минут пять на то, чтобы уговорить себя сдвинуться с места и выйти в коридор. Мама Бонни наблюдала за мной, стоя у двери.

Она закрыла за мной дверь, когда я наконец вышел из комнаты. Я провел рукой по волосам.

– Сначала она заснула в музыкальном классе, когда мы занимались, а потом – в моей машине.

Не знаю, доводилось ли мне прежде видеть боль в людских глазах, но в тот момент, глядя на миссис Фаррадей, я очень отчетливо увидел в ее взгляде страдание. Она теряла Бонни, теряла дочь, своего ребенка, и все же ей приходилось держать себя в руках и беспомощно наблюдать.

При мысли об этом мне стало трудно дышать.

– Она слабеет, – проговорила миссис Фаррадей. Не ожидал, что в ее голосе прозвенит такая сила. Я посмотрел на закрытую дверь, как будто мог сквозь нее увидеть лежавшую в кровати Бонни. Из-за слов миссис Фаррадей у меня замерло сердце. На плечо опустилась теплая рука. – Она хочет оставаться в колледже как можно дольше, но не знаю, насколько это целесообразно. Я бы сказала, у нее есть еще недели три, прежде чем она совершенно ослабнет. Главным образом проблема в ее дыхании, в легких.

– Так скоро? – Мой голос так хрипел, словно в горло мне насыпали пригоршню гравия.

– Плохи дела, сынок. – На миг мне показалось, что миссис Фаррадей вот-вот сорвется, но потом она пригладила волосы и улыбнулась: – Но она сильная, Кромвель. Она твердо намерена получить сердце. Мы каждый день молимся о чуде. Это случится, я знаю.

– Я хочу быть здесь, – сдавленно проговорил я. – Когда Бонни не сможет ходить на занятия, я хочу по-прежнему ее видеть.

– Я свою дочь знаю, Кромвель. Она тоже захочет видеться с тобой. – Миссис Фаррадей взяла меня за руку. – Возможно, ты – ангел-хранитель, посланный ей на помощь в трудную минуту.

Меня захлестнул целый поток эмоций, совершенно лишив способности говорить.

– Мы уедем в Чарльстон на несколько дней, – продолжала миссис Фаррадей. – Сам понимаешь, нужно еще раз проконсультироваться со специалистами. Уверена, Бонни даст тебе знать, когда мы вернемся.

Я едва не попросил позволения поехать вместе с ними, но потом увидел, как горестно поникли плечи женщины, и промолчал. Сдержанно кивнув, я вышел из дома. Когда я уже спускался с крыльца, мама Бонни сказала:

– Если увидишь Истона, не мог бы ты передать ему, чтобы возвращался домой? – Она опустила голову. – Его сестра сейчас как никогда нуждается в лучшем друге.

Я кивнул и сел в машину. Вернувшись в нашу комнату в общежитии, я обнаружил Истона там. Едва я закрыл за собой дверь, как приятель налетел на меня, схватил за грудки и впечатал в дверь.

– Какого черта ты творишь с моей сестрой? – выплюнул он. Физиономия у него покраснела, как свекла. Я попытался было его оттолкнуть, но с тем же успехом можно было бороться с кирпичной стенкой.

В конце концов я оторвал от себя его руки и прижал Истона к стене, но он все не унимался.

– Она тебе не цыпочка на одну ночь! – прошипел он, размахнулся и вмазал мне кулаком по лицу. Я ощутил на языке вкус крови, сгреб Истона в охапку и держал, не давая возможности и дальше меня мутузить.

– Я это знаю, придурок! – злобно заорал я. Истон пытался отбиваться, так что пришлось прижать его шею плечом. – Знаю, что она не такая! – Я надавил сильнее, так что приятель захрипел. – Думаешь, я этого не понимаю? Она… – Я умолк, потому что вертевшийся на языке ответ поразил меня. – Она – все, Истон! Черт подери, она – все для меня!

Истон замер, и я выпустил его. Он тяжело дышал, его грудь раздувалась как кузнечные мехи, на щеках все еще темнели багровые пятна румянца. Я заметил, что глаза у него опухшие и красные. Кровь капала из разбитой губы, стекала по подбородку.

Истон обессиленно привалился к стене, и я пригляделся к нему внимательнее. Раньше его неизменно окружали яркие цвета, целая радуга неона, а сейчас от него исходили лишь черные, серые и темно-синие оттенки.

– Она умирает, – тихо проговорил он, и его лицо мучительно исказилось. Я чувствовал исходившие от его тела волны страха. Истон посмотрел на меня, но было совершенно очевидно: он меня не видит. – Она так долго боролась с болезнью, но та все-таки берет верх. Ее сердце. – Он взглянул мне в глаза. – Бонни умирает.

– Возможно, для нее найдется сердце.

Истон мрачно рассмеялся:

– Ты хоть представляешь, как редко находится донор? Да еще такой, чтобы по всем показателям подошел? – Я стиснул зубы, понимая, что ни черта не понимаю во всей этой врачебной кухне. Помимо информации, полученной из Интернета, я ничего не знал. Истон медленно осел на пол, прижимаясь спиной к стене.

– Такая удача редко кому выпадает. Почти никогда, – прошептал он. Его глаза были наполнены отчаянием. Он уткнулся затылком в стену. – За эти годы сестре сделали столько операций. – Он покачал головой. – Я-то думал, ей стало лучше, думал…

– Клапан начал отказывать, – сказал я, хотя Истон и так уже наверняка об этом знал.

– Как же мир будет существовать без Бонни?

Я похолодел, потому что до сих пор не позволял себе даже думать о таком. Без Бонни Фаррадей мир стал бы…

Я встряхнул головой:

– Она сильная. – Истон кивнул, но было видно, что он не верит в счастливый исход. – Она очень сильная.

– Бонни действительно сильная, а вот ее сердце – нет. – Взгляд Истона расфокусировался, цвета вокруг него стали совсем темными. Это напомнило мне о его последней картине. – Она может быть сильной лишь настолько, насколько позволяет ее сердце. – Он вздохнул и провел ладонями по лицу. – Ведь я знал, что что-то не так. – Я посмотрел на незаконченную картину на мольберте. – Чувствовал, что она врет, скрывает правду. – Он похлопал себя по виску. – Мы же близнецы.

– Она хотела вести нормальную жизнь, пока может.

Истон посмотрел на меня с недобрым прищуром.

– Вы же на дух друг друга не переносили.

– Нет. Не совсем так.

Он покачал головой:

– Бонни слишком хрупкая. – После этих его слов искорка злости, тлеющая у меня в животе, проснулась, и меня словно охватило пламя, потому что я знал: именно об этом предупреждал меня Истон. Увы, теперь уже слишком поздно. Истон меня не понимал и, разумеется, не понял наших отношений с Бонни, нашей духовной близости. – Она слишком слаба, чтобы иметь дело с засранцем вроде тебя.

– Она нуждается во мне. Я ей нужен.

Истон закрыл глаза и тяжело дышал.

– И ты ей тоже нужен, – продолжил я. Истон заметно напрягся всем телом. – Сейчас ты нужен ей как никогда.

Несколько секунд прошло в напряженном молчании.

– Знаю, – проговорил он в конце концов. Я прислонился к кровати, чувствуя, как на плечи давит огромный, незримый груз. Истон долго сидел на полу, не говоря ни слова, и я уже было решил, что больше он ничего не скажет. А потом он прошептал: – Она не может умереть.

Я посмотрел на Истона: по его щекам текли слезы. У меня замерло сердце, в горле встал ком, как вчера вечером. У Истона задрожали губы. Я впервые видел его настоящего, без извечной жизнерадостной маски. Сейчас он был абсолютно серьезен.

– Она моя сестра, моя близняшка. – Он покачал головой. – Я не могу, Кром, не могу жить без нее.

В глазах у меня помутилось, но я встал и опустился рядом с Истоном. Он сгорбился, втянул голову в плечи и зарыдал. Я стиснул зубы, не зная, что, черт возьми, делать. Слова Истона в полной мере дошли до моего сознания, и мне показалось, будто мне распороли живот. «Она не может умереть».

Я прикусил язык, чтобы тоже не заплакать. Рыдания Истона стали громче, и тогда я вытянул руку, медленно обнял приятеля за плечи и прижал к груди.

Истон привалился ко мне, сотрясаясь всем телом. Я опять посмотрел на стоявшую у противоположной стены картину, на все эти черные спирали и хаотичные серые мазки.

Именно так сейчас чувствовал себя Истон. Он уже давно догадывался, что с Бонни что-то не так, но не осмеливался спросить. Истон рыдал у меня на плече, а я смотрел на картину и как наяву видел лицо Бонни, ее карие глаза и каштановые волосы, нежные черты. Как она сидела на той сцене с гитарой в руках, а изо рта у нее вылетали фиолетово-синие звуки. Меня вдруг обуял животный страх, из легких куда-то делся весь кислород, и я жадно втянул в себя воздух, чтобы не задохнуться. Я боялся, что потеряю Бонни прежде, чем сумею узнать ее лучше. Боялся, что мой любимый цвет вырвут из жизни. Бонни заберут у меня, а ведь она могла бы оставить свой след в истории.

Я встряхнул головой, не обращая внимания на бегущую по щеке слезу.

– Она не умрет, – сказал я, крепче прижимая к себе Истона. – Не умрет.

В памяти всплыло лицо отца, а вместе с ним и напоминание о пустоте, что поселилась у меня в сердце после его смерти.

Эту пустоту ничем невозможно было заполнить… А потом в мою жизнь вдруг вошла Бонни Фаррадей и принялась дарить мне то, чего мне все это время так недоставало, хоть я этого и не понимал, – серебро.

Счастье.

Себя.

– Она не умрет, – повторил я в последний раз, чтобы эти слова хорошенько отпечатались у меня в сознании.

Минут через десять Истон поднял голову, вытер слезы плечом и тоже посмотрел на картину.

– Мне нужно ее увидеть.

Я кивнул, соглашаясь, и Истон встал. Я тоже поднялся, отошел от двери и сел на свою кровать, а Истон переступил с ноги на ногу и почесал в затылке.

– Если уж ты с ней, будь с ней до конца. – Он глубоко вздохнул. – Будет непросто, и Бонни понадобится присутствие всех, кто ее любит. – Истон посмотрел мне прямо в глаза, в его взгляде читался открытый вызов. – Она держится и не подает виду, но в глубине души ей страшно, она в ужасе. – Он сглотнул, и я ощутил, как ком в горле разбух еще больше. – Она не умрет, Кром. В ней столько жизни, что если ее сейчас у нас заберут…

Он опять посмотрел на меня, и теперь на его лице была одна лишь решимость.

– Она – лучшая из нас двоих. Я всегда это знал.

Мгновение казалось, что Истон хочет сказать что-то еще, но потом он повернулся и вышел из комнаты, оставив после себя тень черных и темно-синих цветов. Я подозревал, что в этой комнате не появится других оттенков, до тех пор пока Бонни не получит новое сердце.

Я лежал на кровати и смотрел в потолок еще около часа, потом встал и принял душ. Водяные струи били меня по затылку, стекали по плечам, а в голове стучали слова Бонни про незаконченный музыкальный отрывок, который я спонтанно сыграл той ночью. Тот, к которому я не прикасался уже три года. Я уткнулся лбом в стену и закрыл глаза, но шум воды, напоминающий о дожде за окном и о давно пролитых слезах, воскрешал в памяти ту музыку.

Перед глазами у меня танцевали исходившие от Истона темные цвета, музыка в сознании гремела все громче, и я никак не мог ее приглушить. Как ревущий поток сносит ветхую дамбу, так эта музыка разрушала мои внутренние стены.

В душевой было тихо, никому, кроме меня, не пришло в голову помыться посреди ночи, и я радовался одиночеству. Мои ладони скользили по холодной плитке, колени разом ослабли, а в сердце звучала проклятая музыка, раскалывая его пополам. Только теперь помимо отцовского лица я видел еще и личико Бонни. Я помотал головой, силясь прогнать эти видения, потому что не мог выносить такого наплыва эмоций. Я просто тонул в воспоминаниях и новых страхах.

В голове мельтешили цвета, словно взорвался разноцветный фейерверк, мышцы живота напряглись, сердце бешено стучало, а ноги то и дело вздрагивали. Я рухнул на пол, горячая вода, льющаяся мне на голову, сменилась холодной. А потом пришли слезы. Слезы смешивались с водой, застилали глаза, стекали на пол. Вот только легче мне не становилось.

Избавиться от этих чувств можно было только с помощью «дара», которым я был наделен с рождения. Я кое-как сел и посмотрел на свои трясущиеся руки, сжал кулаки, борясь с желанием разбить костяшки о стену. Но я не стал этого делать, потому что потребность творить заслонила собой все прочие желания. Мои руки – это инструменты, только они помогут мне выплеснуть эти эмоции.

Есть люди, считающие синестезию Божьим даром. Отчасти так и есть, не буду отрицать. Но из-за этого дара я временами испытывал такие сильные эмоции, что не мог с ними справиться. На мой взгляд, это самое настоящее проклятие. Я видел свои чувства, ощущал, мог попробовать на вкус, и разум протестовал против такого изобилия переживаний. Когда я думал о Бонни, когда вспоминал о последней встрече с отцом… Я согнулся пополам, потому что боль в животе стала невыносимой, словно кто-то лупил меня по ребрам бейсбольной битой; в сердце накопилось столько печали, что трудно было дышать.

Я перевел дыхание и поднялся на ноги. Натянул одежду прямо на мокрое тело и побежал. Стрелой промчавшись через двор, я оказался у здания музыкальных классов, влетел в дверь и заскочил в первую же аудиторию. Я не стал терять времени и включать свет – просто сел за пианино и открыл крышку. В огромное окно светила луна, заливая черные и белые клавиши серебристым сиянием.

Серебро.

Было такое чувство, будто отец сейчас наблюдает за мной, указывает мне дорогу к счастью, с которой я сбился. Музыка, моя величайшая, потерянная ныне любовь, нашла меня снова, благодаря одной девушке в фиолетовом платье.

Это она мой ниспосланный Богом дар. Именно Бонни снова вернула меня к жизни.

Руки опустились на клавиши, и, закрыв глаза, я начал играть. Мелодия, побудившая меня забросить классику и переключиться на электронную музыку, изливалась из моей души, – так рвется на волю узник, который столько лет провел в камере, что потерял счет годам. Я растворился в нотах. Своей музыкой я рассказывал о том, как моя мама вошла в комнату и сказала, что папы больше нет, что на пороге нашего дома появился офицер и принес солдатские жетоны. В ночь, когда я узнал о смерти отца, мое сердце разбилось вдребезги от боли и сожаления. Музыка заполнила собой все пространство вокруг меня, так что я не мог вздохнуть. У меня болели руки, а я все играл, играл и играл. Теперь из моего сердца изливались новые ноты – кажется, они всегда жили в моей душе. Душа разрывалась, но руки не сделали ни одного неверного движения. Воспоминания падали мне под ноги, как гранаты, но пальцы уверенно вели меня по этому минному полю.

Потом, когда музыка закончилась, взорвавшись напоследок градом выстрелов, когда отзвучало последнее «прости», обращенное к павшему солдату, герою войны… моему герою… руки замерли. Глаза открылись, казалось, будто в них насыпали песка… но теперь я мог дышать.

В сознании намертво отпечатался цветной узор получившейся мелодии – дань памяти моему отцу. Питер Дин.

– Папа, – прошептал я, и это слово разнеслось по комнате печальным эхом. Я прижался лбом к крышке пианино, наверняка зная: эта вещь – лучшее из всего, что я когда-либо написал. Половина тяжкого груза, давившего мне на плечи, исчезла. Я поднял голову и вытер слезы, думая о том, что есть человек, которому нужно услышать эту вещь.

Мне придется сыграть ее еще раз.

Когда Бонни вернется, она услышит эту музыку.

Мне нужно, чтобы она ее услышала.

Нужно, и все тут.