Непосредственный человек Руссо Ричард

Глава 9

Силу воображения зачастую переоценивают. Я, например, представлял себе, насколько скверно может пройти мой послеполуденный семинар, но семинар прошел намного хуже. И вот что я думаю: если я достаточно проницателен, чтобы предсказать подобную катастрофу, то должен был бы и предотвратить ее. Но воображение без энергии остается праздным, а визит к матери как-то странно сбил меня с толку, обратил в равнодушного наблюдателя. Обычно я наблюдатель развлекающийся, но сегодняшний семинар развлечением не назовешь. И кстати, не свидетельствует ли о каком-то прогрессе внезапная утрата способности видеть повсюду смешное? Ведь меня часто попрекают недостатком возвышенной серьезности. С другой стороны, занятия в этом семинаре не могут быть прогрессом в какую бы то ни было сторону. Похоже, это убеждение разделяют и мои студенты. Они поглядывают друг на друга так, словно пытаются припомнить, о чем они вообще думали в январе, когда выбирали этот курс.

Разумеется, каша заварилась еще до того, как я вошел в аудиторию, и всему виной нежелание злосчастного Лео приглушать некрофилию. К тому времени, как я переступил порог, ситуация уже вышла из-под контроля. Ядовитая девица по имени Соланж, с угольно-черными волосами и в них агрессивно-белая прядь — знамя не капитуляции, но борьбы до конца, — пустилась рассуждать о том, что Лео постоянно пишет о киске, потому что сам он и есть киска. Прикидывается Хемингуэем, а на самом деле тряпка, неудачник, существо, остановившееся в развитии. Конфликт между этой парочкой вызревал весь семестр. Последние две недели Соланж бормотала нечто подобное себе под нос, а я сдуру игнорировал ее поведение. Но на этот раз игнорировать было невозможно. Я спросил Соланж, закончила ли она и можем ли мы приступить к разбору написанного Лео рассказа, как полагается на семинаре. Она ответила, что с удовольствием сама и начнет разбор. Рассказ, по ее мнению, был очередным бессмысленным сексистским вздором. Мусор, ни единого достоинства в нем нет, если на что и годится, то лишь на растопку.

Подобные высказывания редко стимулируют продуктивную дискуссию, не стимулировали и на этот раз. Лео залился алой краской, попытался выдавить из себя привычную самодовольную усмешку, не преуспел. С каждым семинаром ему все труднее удерживать ту публичную позу, на которую он притязал, — будто бы мы с ним своего рода команда и вместе ведем этот курс. Лео — единственный студент, повторно записавшийся на воркшоп, и он пытался внушить сотоварищам, что к нему я подхожу с куда более взыскательной меркой, чем ко всем прочим, и между нами царит не выразимое словами понимание. Поскольку лишь он один во всем университете стремится (с подобающей одержимостью) стать писателем, я-де считаю своим долгом требовать от него больше, чем от прочих, и слежу за тем, чтобы избыточная похвала не сгубила его талант. Из интервью с авторами, которые Лео жадно глотает, он уяснил: нет для юного дарования большей опасности, чем избыточная похвала, — и потому благодарен мне за то, что я его от этой угрозы оберегаю. Не знаю, благодарен ли он и другим участникам семинара, которые с еще большей решимостью, чем их наставник, остерегаются сгубить его избыточной похвалой. Или какой бы то ни было похвалой.

В данный момент все они, за исключением Соланж, смотрят на меня в ожидании подсказки, ведь обычно я не поощряю такого рода изничтожение чужой работы — огульно и наотмашь, — каким Соланж одарила нашего Лео. В моем семинаре действуют два правила, и чаще всего этого достаточно, чтобы предотвратить беду. Все замечания, любая критика должны быть сосредоточены исключительно на рукописи, не задевая ее автора. Зато и автор не вправе отстаивать свое произведение.

Отличные правила, однако есть в них фундаментальный изъян. Слабость первого правила заключается в том, что недостатки любого произведения зачастую связаны с личностью или характером автора, и в случае с Лео дело обстояло именно так. Ему не хватает не только эстетического и технического руководства в написании рассказов — помимо всего прочего, ему необходим секс. Угрюмое лицо молодого человека красноречиво свидетельствует о том, что ни одна женщина до сих пор не проявила к нему участия. Его рассказы — месть им всем скопом. В данный момент, когда Соланж обозвала его тряпкой, он весь — этюд в багровых тонах. Рыжие волосы, раскрасневшееся лицо, длинная прыщавая шея, и вдобавок на двух пальцах правой руки кровоточат кутикулы. Всю зиму он терзал свои пальцы, они сплошь в заусенцах. Вечно содраны крошечные участки кожи, как будто помидор облупили, проступает нежная мякоть. Сегодня я наблюдаю, как он колупает указательный палец правой руки, несколько ярко-кровавых точек проступило на кутикуле, он посасывает ранки, потом пристально изучает их, словно проницая тайну своей природы, такой же красной изнутри, до самого донышка.

Хотя эти двое, Соланж и Лео, весь семестр друг друга изводили, не такие уж они разные. Оба, насколько я могу судить, не обзавелись друзьями, не сумели приспособиться к этому миру. Соланж воображает себя поэтессой: по ее понятиям, это подразумевает не столько писание стихов, сколько возможность высокомерно на все взирать. Она одевается в черное, чуждается косметики, напускает на себя усталое разочарование. Ей нравится считать себя умной, и она и вправду умна, однако боится, что недостаточно умна, — во всяком случае, недостаточно для того, чтобы утвердить свое превосходство. Соланж тощая, бледная — полагаю, отчасти как раз поэтому ей так противны пылкие подростковые фантазии Лео. В его сюжетах девушки, подобные Соланж, не удостаиваются взгляда, об изнасиловании уж не говоря. Чтобы привлечь внимание какого-либо из мстительных духов Лео, требуются большие сиськи, а не выпирающая килем грудина. Прошлой осенью Соланж ушла из поэтического семинара Грэйси, как я подозреваю, именно потому, что Грэйси — сплошная женственность с избытком плоти и порой не удерживается от того, чтобы внушить юным девицам вроде Соланж: их бедра слишком узки для деторождения, их груди слишком плоски, чтобы удовлетворить потребности младенца или возлюбленного, их губы слишком сухи, чтобы возбудить страсть, их холодные очи не приманят мужчину.

Разумеется, такие вещи нельзя говорить студентам, особенно Лео и Соланж (да и Грэйси не стоит). А поскольку помочь в этой ситуации могли бы лишь те слова, что остаются несказанными, нет у меня и разумной стратегии. Мне бы следовало предупредить Соланж, что она нарушает регламент. Все этого явно ждут от меня. Всем известен мой принцип: строгая, жесткая критика должна быть исключительно доброжелательной, а не такой вот зложелательной. Понятно, почему они смущены моим молчанием: как это я не одернул Соланж? Или я промолчал потому, что личные инвективы прозвучали до официального начала семинара? Или я допускаю, что в данном случае такой разгром оправдан, Лео сам навлек его на себя, исчерпав за несколько месяцев наше милосердие, агрессивно обрушивая на наши головы одну окровавленную киску за другой?

На самом деле я ничего не предпринимал потому, что в воображении я все еще торчал в подвале моей матери, все еще длился отдаленный эффект того, что обрушилось там на меня. По неведомой причине кончики пальцев покалывало, и я никак не мог отделаться от мысли, что мне следовало изучить содержимое всех картонных коробок, нагроможденных вдоль стен, что в одной из них таится нечто важное для меня, нечто позабытое. Я раскрыл ладонь и посмотрел на место, которое соприкоснулось с горячей трубой. Кожа там такая гладкая, блестящая, как будто обожженная — как бы волдырь не вздулся. Если я правильно предположил, что Лео красный до самого донышка, то какого цвета окажется изнутри Уильям Генри Деверо Младший? Хотелось бы знать.

Итак, вместо того чтобы отрабатывать жалованье, руководя этой группой жаждущих наставления студентов, я прибегаю к приему всех дурных учителей: даю понять, что разочарован в них, во всей этой компании, что они показали себя недостойными моего руководства и теперь им придется потрудиться, чтобы вернуть себе мое благорасположение. Я заявляю группе, что не скажу больше ни слова, пока кто-нибудь не сумеет выявить тему, достойную обсуждения. Что-то конкретное и объективное, а не общее и субъективное. Пока они будут искать такие темы, мысленно оправдываюсь я, все остынут. Я снимаю часы и кладу их перед собой на стол, слежу, как движутся стрелки, наблюдаю за притихшими студентами. Соланж, высказавшись, вытащила «Макбета» в бумажной обложке и притворилась, будто погрузилась в чтение. Лео застыл как в приступе кататонии, лишь изредка бросая на меня убийственные взгляды. Я знаю, о чем он думает. Я позволил этой суке вырезать его яйца. Что поделать.

Когда по моим часам до конца пары остается всего две минуты, я стряхиваю с себя летаргию и призываю музу мелодрамы: со стуком опускаю лоб на металлический семинарский стол, единственный предмет, который на данный момент объединяет меня со студентами. Когда я приподнимаю голову, все смотрят на меня, глаза вытаращили, напуганы. Даже Соланж уронила «Макбета», словно окровавленный кинжал.

— Я знаю тебя, Тиффани, — произношу я.

Все стонут. Я возвращаю их к самому началу, к вводному упражнению на понимание своих персонажей. Оно так и называется: «Я знаю тебя, Эл. Ты (не) тот человек, кто…» Упражнение позволяет проверить, насколько автор понимает собственных персонажей, — ему предлагают закончить такое предложение чем-то значимым, интересным: «Я знаю тебя, Эл. Ты тот человек, который все еще пропускает женщин вперед и придерживает дверь. Я знаю тебя, Сюзи. Ты не из тех девушек, кто забывает обиды». На семинарах продвинутого уровня «Я знаю тебя, Эл» стало условным обозначением: персонажи недостаточно четко обрисованы.

— Воспринимаются ли жертвы в этом рассказе как персонажи?

Все качают головами, воздержался только Лео.

— Что нам известно об убийце за исключением того, что сделало его убийцей?

— Ничего, — бормочут нехотя. Старые, обидные вопросы.

— Вот, — говорю я, — если бы кто-то сообразил еще час тому назад, что в этом рассказе отсутствуют персонажи, мы могли бы давно разойтись по домам.

— Тиффани очень реальна для меня! — вскрикивает Лео. Вид у него такой, словно он нас всех готов зарезать. — Очень реальна.

— Единственное, что для тебя реально, — Соланж убирает в сумку «Макбета», — это ее долбаная мохнатка. Повзрослей уж!

Чтобы не оставлять за ней последнее слово, я объявляю:

— Занятие окончено. — Одновременно со звонком.

Все потянулись прочь, за исключением Лео, который желает проводить меня до моего кабинета. Он поверить не может: неужели я действительно думаю, что в его рассказе нет персонажей? На ходу он вслух зачитывает сцену изнасилования, чтобы доказать мне, как я заблуждаюсь. К тому времени, как мы дошли до кабинета, хорошее настроение вернулось ко мне.

Глава 10

У Рейчел скопилось несколько сообщений для меня.

Герберт Шонберг, представитель профсоюза, весьма разочарован тем, что я уклоняюсь от ответа на его звонки. По-моему, использовать в этом контексте слово «разочарован» — признак лицемерия. Джун Барнс, жена Тедди, просит позвонить ей на домашний телефон, как только представится возможность, и не надо спрашивать зачем, просто позвонить. Таинственно, интригующе. Илиона хочет проконсультироваться по недвижимости. Таинственно, однако не интригующе. Грэйси все еще настаивает на личной встрече. Не таинственно и не интригующе, но, возможно, опасно. Тони Конилья просил передать, что он арендовал поле для ракетбола на четыре тридцать и хочет знать, способен ли я раз в жизни явиться вовремя. Слегка оскорбительно. Рейчел предупредила, что еще одно сообщение оставлено на моем рабочем столе. Так и есть. Посреди промокашки — пять персиковых косточек, темное влажное пятно, словно излучающее энергию. Глядя на них, я вдруг подумал, как часто люди злоупотребляют моим дивным характером. В конце концов, я, пусть и временно, руковожу большой университетской кафедрой. С какой стати обращаться со мной так, словно я повесил на грудь знак «Пни меня»?

Рейчел через переговорное устройство сообщила, что уходит домой.

— Уже? — спросил я. — Бросаете меня?

— Четверть четвертого? — ответила она, и даже с механическими искажениями ее голос прозвучал чересчур виновато. — Надо забрать Джори?

— Шучу, — попытался я ее успокоить. — Конечно, идите.

— Вам правда понравились рассказы?

— Я послал их Венди, моему агенту. То есть надеюсь, что она все еще мой агент.

Я ждал отклика Рейчел на известие о том, как я распорядился, не спросив у нее разрешения. Прошлой осенью она попыталась рассылать свои рассказы в надежде на публикацию, но, получив отказы, быстро сдалась, тем более что муж твердил: «Я тебя предупреждал» — и ворчал по поводу почтовых расходов. Я предложил ей воспользоваться бесплатной кафедральной почтой, однако моральные принципы Рейчел такого не допускали. К тому же она готова была поверить, что ее тупица муж прав и рассказы никуда не годятся. Возможно, она верит даже, что я пытаюсь заманить ее в постель, как он утверждает.

С минуту Рейчел молчала, и в тишине я соображал, в самом ли деле я пытаюсь заманить Рейчел в постель. Я почти сумел нарисовать эту картину, однако не до конца — возможно, мешали пять персиковых косточек на раскисшей промокашке, я все еще таращился на них. Неужели Мег Квигли съела все пять персиков? И что она хотела этим сказать? Перевернула метафору Элиота — в отличие от робкого Пруфрока, она посмела съесть полдюжины персиков? А что это значит в применении к сексуальной теме? Или она попросту сравнивает меня с обглоданной косточкой?

В воображении я побывал в постели с обеими женщинами разом, да только не сдюжил. Перебрал еще раз записки в надежде, что пропустил сообщение от Лили, — она должна была уже добраться до Филли, — но ничего нет.

— Спасибо? — отозвалась наконец Рейчел. — Когда?

— На прошлой неделе. Я снял копию.

Снова молчание.

— Обещайте, что не скажете мне, если она их разругает?

— Что так? Разве она — высший суд?

Короткая пауза.

— А кто же суд?

— Я. Сколько вам повторять?

— Мне правда пора идти? — сказала она.

Мне тоже. Игра воображения имеет свою цену. Мне снова приспичило в туалет. В последний раз я заходил туда по пути в аудиторию, это что же, час назад? И опять понадобилось.

Переговорное устройство защелкало. Снова Рейчел:

— Вас хочет видеть профессор Дюбуа.

— Хорошо, — сказал я прямо в интерком, чтобы Грэйси услышала. — Запускайте ее.

Вошла Грэйси. Одета красиво и дорого, в бежевое платье, вполне возможно — из кашемира. По мере того как ее изначально пышное тело становилось все дороднее, она отращивала волосы, словно желая сохранить пропорции неизменными. Выглядит, положа руку на сердце, героически, совершенно изумительно: отважная женщина, твердо намеренная одержать еще одну, последнюю сексуальную победу перед менопаузой. Понимаю, отчего Майк Лоу капитулировал. Он как раз тот тип мужчины, кому не по силам справиться с задачей, поставленной женщиной. Парфюм Грэйси предшествовал ей, и я вспомнил, что это самое ощущение — будто я сейчас задохнусь в ее ароматах — и побудило меня вчера приняться за Грэйси.

— Полагаю, у нас нет шанса провести эту встречу, как подобает двум взрослым интеллигентным людям? — вопросила она, и не совсем беспричинно: я нацепил фальшивый нос и очки, дар мистера Перти. Усы я отодрал, рассудив, что они не вписываются в желаемый образ — легкое преувеличение, а не грубая пародия. Черные пластиковые очки, к которым приделан фальшивый нос, достаточно похожи на мои настоящие очки для чтения, а пластмассовый носяра не намного нелепее моего изуродованного хобота.

Но реакция Грэйси меня разочаровала. Я надеялся, что она хотя бы на миг испугается. Если бы я сотворил с физиономией Грэйси то, что она сотворила с моей, я бы пережил тяжелый момент, мне бы показалось, пусть на минуту, что я изувечил ее сильнее, чем думал. На миг чувство вины придало бы клоунскому носу реальность в жестком свете морального воображения. То ли у Грэйси отсутствует моральное воображение, то ли она помнит, с кем имеет дело.

— Грэйси… — начал я.

— Доктор Дюбуа, — перебила она. Сделала паузу, выжидая. Я не защитил диссертацию, вот в чем намек, и фамильярности она не допустит.

Мы оба молчим.

— Прекрасно, — сказала она наконец. — У меня всего несколько минут, но я хотела повидать вас перед отъездом из города.

Моя жена, декан, моя мать и Чарлз Перти, а теперь вот Грэйси — пятая.

— Я пришла извиниться, профессор Деверо. Я не имела намерения…

— Хэнк, — перебил я, великодушно махнув рукой.

Я снял накладной нос, и Грэйси, надо отдать ей должное, содрогнулась.

— Я обдумала вчерашнее происшествие и пришла к выводу, что необходимо отделить личные проблемы от профессиональных.

Хотя я понятия не имел, как она собирается это сделать, я заверил ее, что всецело разделяю такой подход.

— Я решила подать на вас жалобу.

— Это личное или профессиональное? — уточнил я.

Грэйси проигнорировала мой вопрос.

— Таким образом, моя позиция как старшего члена кафедры будет недвусмысленно ясна. А также то, что я не позволю меня обойти.

Здесь она сделала паузу, чтобы я хорошенько усвоил ее слова.

— Знаю, вы сочтете это мелочным, но я обязана защищать свою территорию. Если бы мы вздумали нанять другого прозаика, вы бы поступили так же.

Я прикинул, сказать ли ей, что она зря хлопочет, поскольку денег не будет и ничья территория не пострадает, но я обещал Джейкобу Роузу, что это останется между нами, и к тому же большинство университетских споров столь же бесплодны, так что нет причины сдаваться именно в этом, раз уж он стоил мне ноздри.

— Грэйси…

Она подняла руку:

— Возможно, вы чувствуете себя увереннее, чем я. Признаю, вы успешный писатель. Но я считаю жестокостью то, как вы все норовите указать мне мое место. Я отдала университету пятнадцать лет. Вам от меня так легко не избавиться.

Это было бы смешно, если б не было так печально. Печальны и смешны не только страдания Грэйси из-за недостатка уважения, хотя в этом она близка к реальности. Но профессор, доктор наук с постоянным контрактом в нашем колониальном форпосте, эгалитарном, с сильнейшим профсоюзом, — да ее никаким рычагом с места не сдвинуть. Я открыл было рот, чтобы сказать про рычаг, но сообразил, что Грэйси примет это за грубый намек на свой вес. Была и вторая причина, заткнувшая мне рот, — ошеломление от услышанного. Эти причитания Грэйси, что я-то, мол, успешный писатель, показывают, как мало мы в здешних местах ждем от себя и других. Тощая книжонка, вышедшая двадцать лет назад и через год забытая, — вот в чем Грэйси чует угрозу для себя. Последняя тысяча экземпляров из восьмитысячного тиража была приобретена университетским магазином со скидкой и вот уже пятнадцать лет продается в кампусе по полной цене. Когда я проверял в последний раз, пара сотен еще оставалась на складе. Кто, кроме Грэйси, станет ревновать к такому успеху?

— Жалоба, — продолжала она, — это не единственная тема, которую я хотела с вами обсудить. Можете не верить мне, Хэнк, однако вы всегда мне нравились. Вы похожи на героя хорошей книги. Почти настоящий, понимаете, о чем я? В отличие от преподов. Да, я сама одна из них. Когда-то была другой, но теперь — такая.

Из всех странных вещей, какие Грэйси наговорила, эта, пожалуй, сама странная и самая трогательная. И столь же абсурдная, как всё прочее, — надо же, восхищаться тем, что я почти реален.

— Вам следует знать, — она понизила голос, — что Финни обсуждает с коллегами идею импичмента. Полагаю, он включит это в повестку ближайшего заседания кафедры. При том, как ныне обстоят дела, боюсь, нам обоим понятно, как мне придется проголосовать.

А ведь Грэйси ошибается на свой счет, подумал я. Она более реальна, чем ей кажется. Но она права насчет того, какой она сделалась.

— Мы поняли друг друга? — требовательно спросила она. Какой-то намек на похоть проступил в ее улыбке, в самых уголках рта.

— Лучше, чем понимаем самих себя, — ответил я и снова надел очки и фальшивый нос, подчеркивая смысл сказанного. — Кстати, я ведь тоже собираюсь подать жалобу.

Промельк страха и сразу следом — удивления. Удивление, скорее всего, вызвано тем обстоятельством, что я — единственный на кафедре, кто ни разу не подавал жалобу и даже не угрожал коллегам ее подать.

— И должен вас предупредить, что сексуальное домогательство — это тяжкое обвинение, — серьезно сказал я.

— Сексуальное домогательство? — Грэйси следовало проявить осторожность и не переспрашивать. Она почуяла западню, я это видел, но не смогла удержаться. Самая свирепая конкуренция на кафедрах английской литературы всегда была за роль нормального мужчины.

— Вы вчера не завелись? — с притворным недоверием спросил я. — Я-то еще как завелся.

Выпроводив Грэйси, я торопливо сдернул полумаску и, словно Кларк Кент, поспешил в мужскую уборную в дальнем конце коридора, где и замер под беспощадным зеркалом, ожидая струи. Пока я так стоял, трое студентов расстегнулись, пописали, застегнулись и вышли, не вымыв руки, а я все торчал в той же позе и думал, сколько же всего мы в жизни принимаем как должное. У меня уже проявились все классические симптомы старения — бессонница, скрип в суставах, негибкость (в буквальном и переносном смысле). Я знаю многих мужчин старше меня, которые признаются, что в три часа ночи сидят, словно старухи, на стульчаке — долгое, одинокое бдение, — ждут, ждут и так и засыпают, уронив голову на руки, а потом их будит наконец долгожданная капель. Уильям Генри Деверо Старший, подозреваю, из таких, и хотя мне еще остается несколько месяцев до пятидесятилетия, я, очевидно, тоже из их числа.

Подобно современным физикам-теоретикам и Уильяму Оккаму, моему вот уже шесть веков покойному духовному проводнику, стремившемуся примирить веру с рациональным исследованием, я тоже искал универсальную теорию. Двадцать четыре часа назад я стоял перед этим же зеркалом, и полотенца из плотной коричневой бумаги быстро пропитывались кровью из моей пробитой ноздри. И вот я снова тут, на этот раз с членом в руке. Вчера моя кровь текла привольнее, чем ныне моча. Хотел бы я знать, смешно это или трагично.

Есть у меня подозрения на этот счет.

Вот как выглядит ракетбол, в который я дважды в неделю играю с Тони Конильей. Тони, пятидесяти восьми лет, сложением напоминает пожарный гидрант, занимает центр корта и подает. Это он умеет лучше всего. Плотное, компактное тулово генерирует изрядный импульс, и при подаче Тони может направить мяч достаточно сильно вниз в любой угол корта. Динамика никогда не меняется, а значит, противнику нет смысла выдумывать какие-то ухищрения. Во всем остальном его игра столь же примитивна и зла: в один сет он способен подать, принять и погасить мяч, в результате противник выглядит идиотом, а это и есть главная утеха Тони — выставить другого человека идиотом.

Бегать Тони нельзя. В последние пять лет у него бывали неприятности с сердцем, и доктор разрешил ему лишь умеренную нагрузку. В этом и заключается очаровательное свойство наших матчей. Тони решил, что ракетбол ему не повредит, если делать не более шага из центра корта в любую сторону. Соответственно, моя обязанность, отбивая мяч, попадать в этот круг, иначе Тони объявляет мяч вне игры и засчитывает себе очко. Мне разрешено гасить мяч прямо перед ним, если сумею, но не бить под углом. Поскольку весь расчет в ракетболе строится на ударе под углом, гандикап мой столь велик, что Тони дает мне фору в шесть-восемь очков на игру, и все равно я почти всегда проигрываю. Когда разрыв слишком увеличивается, Тони поворачивается ко мне, хмурится, сводя кустистые брови, и велит мне поднажать.

— Поднажми, — говорит он сейчас (счет 14:7 в его пользу). — Я сегодня прям машина. Ну-ка, постарайся!

Самые иронические свои реплики Тони всегда подает на полном серьезе. Или так — или он не считает их ироническими? Может, и правда думает, что он сегодня — «машина». Мне кажется, порой он забывает про условия, благодаря которым ему удается выигрывать. Тони любит соревноваться и биться об заклад. Он бы и на эти матчи ставил деньги, если б я согласился. А как тут согласишься, если я не знаю, кто выиграл очко, пока Тони не сообщит мне? Но мы заключаем другие, не имеющие отношения к ракетболу пари, хотя в них я тоже мало что понимаю. Сестра Тони живет в Тампе, он следит за игрой «Буканьеров Тампа-бей» и каждый сезон изобретает очередную безумную схему, как ставить на них. В прошлом году он предложил мне выбрать любую команду, а он возьмет буканьеров. Двадцать долларов — на то, у какой команды будет лучший результат по итогам сезона.

— Ладно, — сказал я. — Беру «Рейдеров Оукленда».

— Их ты не можешь взять, — остановил меня Тони. — Это должна быть равная по силам команда.

— Равная «Тампа-бей»? — переспросил я, уже теряя нить.

— Любая сопоставимая команда.

Выяснилось, что я могу выбрать любую не слишком талантливую команду. «Морских соколов» Сиэтла, нью-йоркских «Джетс» или «Рэмс» из Лос-Анджелеса.

— Все равно пока не понимаю. На что мы ставим?

— На лучшую команду, разумеется, — объявил Тони так, словно подозревал, будто я умышленно туплю.

— А если они не встретятся в матче?

— Общий результат, — пояснил он. — Игра друг против друга не считается.

— Как же не считается, если они будут играть? — запротестовал я, пытаясь использовать бритву Оккама. — Разве такой матч не разрешит сразу наш спор?

Но он не хотел об этом и слышать. Чем дольше он размышлял, тем больше добавлял условий. Если буканьеры попадут в плей-офф, а моя команда вылетит раньше, тогда я плачу ему вдвое (и он мне в аналогичном случае тоже, нехотя согласился Тони).

— Обещаешь сказать мне, если я выиграю? — поинтересовался я, когда Тони закончил инструктаж.

— Все просто. Слушай внимательно, — сказал он и повторил условия пари во второй раз, добавив еще пару оговорок. Я выбрал «Чарджерс», которые проиграли в первом раунде плей-офф, а «Буканьеры» так и не поднялись с нижней строчки. Тони даже заплатил мне, хотя здорово был недоволен тем, что я не согласен поднять ставку и выиграть вдвое или проиграть все в следующий сезон. Он бы снова позволил мне выбрать любую команду («Чарджерс» перешли в разряд тех, кого брать нельзя), а он — своих буканьеров. Я взял его деньги и сунул их в карман.

— Поднажми! — крикнул мне Тони. — Какой смысл играть, если ты не стараешься.

Он гонял меня по всему корту, я был замучен и зол и мечтал сдаться. К тому же опять требовалось помочиться.

— У нас решающий мяч, — напомнил мне Тони и взмахнул ракеткой.

Я сильно отбил, мяч отскочил от передней стены, идеальная, запретная для меня подача — далеко за пределами радиуса, который назначил себе Тони.

— Победа! — сказал Тони. — Моя.

Я вскинул руки, признавая поражение.

— Слава богу! — Я уж привык, что самые мои удачные удары означают для меня проигрыш.

— Давай еще одну, — предложил Тони.

— Нет, — ответил я.

— Еще одну, — повторил он.

Мы сыграли еще одну. На этот раз я играл лучше, то есть проиграл с большим отрывом. Мой противник назвал мое окончательное поражение унизительным. Сам я не очень понимал, какие чувства это у меня вызвало.

Тони — вот кто всегда знает, какие у него чувства. Под душем он всегда распевает «Риголетто». Ему плевать, что кто-то может услышать. Сопутствующая победе потребность исполнять арии так сильна, что он не станет ее подавлять, кто бы на него ни таращился. Сегодня мы одни, только я и таращусь, как всегда не до конца веря в реальность этого персонажа.

— В последнее время я много думаю о женщинах, — сообщил Тони, когда мы вытирались. Ему нравятся такие переходы, с пропущенным промежуточным звеном. — О совокуплении с ними, точнее говоря.

Я знал, что отвечать Тони, когда он в такой манере вводит новую тему, нет никакой нужды, и потому продолжал возиться с замком своего шкафчика — его заедает, и обычно приходится два-три раза вводить правильный код.

— Знаешь ли, сейчас я совокупляюсь намного лучше, чем в восемнадцать лет.

Я сообщил Тони, что рад это слышать.

— Чистая правда, — продолжал он совершенно серьезно. — Я стал намного выносливее, желание сильнее, техника отточена. Я многое могу предложить женщинам.

Да уж, у Тони имеется репутация по этой части. Помимо жен молодых членов кафедры, среди его трофеев немало студенток, хотя он постоянно заверяет, что не затаскивает их в постель и даже на свидания не приглашает, пока не проставит последние оценки. Несмотря на такую щепетильность, эти шалости помешали Тони получить звание профессора, что, кажется, совсем не огорчает его.

— Акт совокупления определяет нас, — провозгласил он, надевая трусы-«жокеи» и тщательно расправляя их содержимое, — более, чем какая-либо другая деятельность. Это известный факт. Все данные указывают на то, что у меня впереди еще немало славных лет.

С пятого раза наконец-то открылся замок.

— Совокупление — акт в первую очередь духовный, а не плотский, — распинался Тони. — Большинство женщин знает это, но лишь немногие из мужчин. Вот почему всегда такой спрос на мужчин вроде меня. Ты смеешься! — спохватился он.

Это правда. Я смеюсь — не столько над чистосердечным хвастовством Тони, сколько над тем, что сам он не считает свои слова хвастовством. Раз уж он затронул эту тему, то не видит никаких причин не раскрыть ее во всей полноте, как если бы интерес его был в чистом виде научным, аналитическим.

— Ты единственный среди знакомых мне мужчин отваживаешься утверждать, будто знаешь, чего хотят женщины, — сказал я.

— Нет ничего таинственного в женских желаниях, — возразил Тони. — Они хотят всего. В точности как мы. Интереснее другое: чем они удовлетворятся. А еще интереснее то, что зачастую они удовлетворяются мной.

Он сделал паузу, вынуждая меня всмотреться в эту загадку.

— Вот не знаю, удовлетворятся ли они тобой, — добавил он.

— Ну-у…

— Разумеется, оргазм уже не столь интенсивен, — признал Тони, словно ожидал услышать от меня такое возражение. — В первый раз это случилось со мной в тринадцать лет, в Бруклине. В нашем доме жила одна женщина. Она пригласила меня к себе днем, после обеда, и у меня приключился невероятный оргазм прямо посреди ее гостиной, она еще и лифчик не успела снять.

— Не уверен, что это засчитывается как совокупление.

— Такой позиции придерживался и мой брат, — кивнул Тони. — Когда я ему рассказал, он вправил мне мозги. Я даже вернулся к этой женщине, чтобы извиниться.

— Как она это приняла?

— Что «это»? — спросил Тони. — Аккуратнее с местоимениями, или нам придется сменить тему. Совокупление требует точности.

— Не говоря уж о терпении, — сказал я.

— Не говоря уж об опыте, выносливости и чувствах, — подхватил Тони. — И о множестве других вещей, которых ты по молодости не разумеешь. Но что касается твоего вопроса: она приняла «это» целиком и очень мило.

Одевшись, мы посушили остатки своих волос под настенными фенами. У Тони волосы черные с отливающей сталью сединой, у меня песочного цвета и легкие, как у младенца. Глядя на нас, никто бы не догадался, о чем мы только что рассуждали.

— По правде говоря, — сказал Тони, убирая расческу в задний карман, — я бы не возражал против небольшого совокупленьица сегодня вечером, после ужина. Только вот слишком много накопилось дел, которые я все откладывал. И наш друг Джейкоб попросил меня возглавить комиссию по собеседованию с кандидатами на вашу кафедру.

Отражение Тони наблюдало в зеркале за моим отражением, многозначительно вздернув бровь. Я изо всех сил постарался разочаровать его, как Грэйси разочаровала меня, не отреагировав на мой фальшивый нос.

— Он спросил, смогу ли я быть объективным, учитывая, что я дружу с тобой.

— И что ты ответил?

— Я сказал, конечно, смогу, я не считаю тебя своим другом. Сказал, что мы никогда не были друзьями.

Я не удержался от усмешки. Представил себе, как Тони заявляет такое Джейкобу Роузу, который прекрасно знает, что это неправда.

— Лучше бы ты отказался, — сказал я. — Неблагодарная работенка.

— Я бы отказался, но прошел слух, что наверху хотят… сношать вас, если ты меня понимаешь.

— С какой стати кому-то нас сношать? — спросил я, чувствуя себя полным дураком от того, что вторю метафоре Тони. — Мы уж так энергично сношаем сами себя, дальше некуда.

Прихватив сумки со снаряжением, мы вышли на улицу, где еще не вполне угас дневной свет. Дни уже стали длиннее. Почти все студенты разошлись по столовым и общежитиям, но на той стороне пруда, в зоне для важных шишек, припарковался фургон с логотипом местной телестудии. Торжественное начало строительства корпуса технических наук, спохватился я.

— Вся эта куча жалоб, исков, — снова заговорил Тони. — У английской кафедры пятнадцать неразобранных жалоб — на тебя, на декана, на ректора. Больше, чем у всех остальных кафедр нашего факультета вместе взятых. Вот и говорят: поскольку вы не способны ужиться друг с другом, нужно вас всех отсношать.

— На мой взгляд, эти жалобы — единственный признак жизни, какой иные люди подают из года в год. Неужто мы бы предпочли, чтобы эти люди впали в спячку?

Тони пожал плечами:

— Надо учитывать рынок. Всех наших старых пердунов можно заменить молодежью и платить вдвое меньше. Рынок перенасыщен молодыми преподавателями.

— У нас постоянные контракты, — напомнил я. — Иначе откуда бы мы черпали отвагу, чтобы сначала засыпать, а затем просыпаться обозленными?

— Набор сокращается, — загадочно обронил он, и будь это кто-то другой, не Тони, я бы заподозрил, что он знает больше, чем говорит. Может быть, наткнулся на старый экземпляр «Хроники высшего образования» в приемной у зубного врача. С другой стороны, Тони довольно проницательно следит за местной университетской политикой, хотя и не участвует в ее интригах. Впервые я всерьез задумался, не вызревает ли и правда нечто новое. Сегодня в полдень Джейкоб Роуз чуть ли не в одной фразе предупредил меня о том, что мы не получим нового завкафедрой, которого нам обещали, — и признался, что сам он ищет другую работу, едет на собеседование. В совокупности это вполне может предвещать крупные перемены. Волна паранойи уже поднималась два года назад, когда главным администратором кампуса стал Дикки Поуп. Его преимущество — вовсе не научные или преподавательские заслуги, а умение добывать гранты и вести бюджет, так что пошли слухи, что его для того и наняли, чтобы он урезал бюджет и проредил наши ряды. Пока он ограничился тем, что забрал в свой бюджет ставки, освободившиеся после ухода нескольких человек на пенсию, — мои коллеги в других университетах склонны считать такие решения вполне стандартными. Обдумывая все это, я ощутил нечто похожее на восторг, сердце забилось еще чаще, чем во время матча с Тони. К тому же после матча я забыл пописать, и теперь мне казалось, что я мог бы добить струю на пятьдесят ярдов, прямо в университетский пруд.

Когда мы подошли к кромке воды, утки и гуси собрались на берегу, громко крякая. Парни из телевизионной команды бросали им попкорн. На штативе красовалась камера с логотипом студии.

Молодая женщина (из одиннадцатичасовых новостей, я узнал ее) что-то говорила в микрофон. Тони и я остановились посмотреть, а с нами еще кучка студентов, возвращавшихся с последней пары.

— Я стою на том месте, где будет возведен новый корпус технических наук ценой в многие миллионы долларов. Здесь, в кампусе университета Птичьего Дерьма… — Молодая женщина повторила незавершенное вступление еще четыре раза, перекладывая микрофон из руки в руку и осматривая подошвы своих ботинок — не вляпались ли в гуано. Очевидно, пока слова не имели значения. Звукооператор следил за кривой на своих приборах.

— Окей? — спросила ведущая, утомившись отрабатывать первую фразу.

— Интересно, не захочется ли ей небольшого совокупленьица ближе к вечеру, — сказал Тони.

Любому другому я бы ответил: «Почему бы тебе не спросить ее саму?» Но меня отвлекла другая драма. Гусь, которого я с утра окрестил Финни, разбушевался. Попкорн закончился, и виновником этого гусь счел того, кто его угощал. Он зашипел сначала на пустой пакет, который парень уронил на землю, а потом и на руку, державшую прежде пакет.

— Я не могу выставить уровень при таком шуме! — возмутился звуковик.

Кто-то решил топнуть на стаю птиц, и некоторые из пернатых, неуклюже прихрамывая, обратились в бегство, но гусь Финни поле боя не покинул и только яростнее шипел и гагакал.

— Кто-нибудь избавит нас от этой утки? — спросила ведущая, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Гуся, — поправил ее Тони. — Утки маленькие, черненькие.

— Ненавижу этот кампус, — пожаловалась ведущая оператору. И велела парню, кормившему уток: — Джерри, сбегай купи еще пакет попкорна и уведи этих орущих засранцев куда-нибудь на тот берег озера.

— Пруда, — поправил ее Тони. — Большие водоемы — озера. Маленькие — пруды.

Молодая женщина поднесла к губам микрофон и заговорила в него:

— Мы находимся в кампусе уткосранского университета и беседуем со специалистом по всем нахрен вопросам. Могу я узнать ваше имя, сэр?

Она вытянула руку с микрофоном в нашу сторону, и камера повернулась следом. Я заметил, что лампочка горит, идет запись. Тони, в довершение своей шуточки, спрятался за моей спиной, а когда я повернулся к нему, то столкнулся с Финни (Финни-гусем). Длинная шея змееподобно вытянулась вперед, гусь ущипнул меня за мизинец, как бы желая дать понять, что отлично помнит нашу утреннюю встречу. Я убрал руку в карман пиджака, дабы не подвергаться повторному нападению, но и Финни попытался засунуть клюв в тот же карман — в уверенности, что я скупердяйски прячу там от него провизию. На самом деле в кармане, кроме моей руки, находились лишь очки с фальшивым носом, дар мистера Перти. Финни ухватил их и потащил наружу. Нам пришлось поиграть в перетягивание каната, и еле-еле мне удалось отнять у птицы мою собственность. Лишившись ненужного ему трофея, Финни впал в ярость и принялся трубить, шипеть и с удвоенной силой махать огромными крыльями.

— Ого, это зрелище поинтереснее того, за которым мы приехали, — порадовался оператор.

И тут началось самое странное. Я вдруг тоже обозлился, но восторг, который я почувствовал несколько минут назад, когда Тони намекнул на зловещие замыслы университетского начальства насчет моей кафедры, ничуть не угас, и эти три элемента — гнев, необъяснимый восторг и внезапный прилив правоты — слились воедино, соблазнительно, опасно, и прежде чем я успел подумать, стоит ли это делать, я ухватил трубящего Финни за длинную изящную шею и высоко его поднял. Он оказался гораздо тяжелее, чем я ожидал, как будто песком набит. Обернувшись к камере, я убедился, что лампочка еще горит. Я как со стороны услышал свой на редкость размеренный голос. Оказывается, я уже нацепил очки с носом. Для начала я представился как глава кафедры, который желает остаться анонимным, затем сообщил, что до сих пор, в разгар весны, так и не получил бюджет на следующий год, чтобы нанять младший педагогический состав, необходимый для обучения первокурсников следующего набора. Университет вложил миллионы в новое здание, но не готов гарантировать оплату примерно десятка дополнительных курсов, в которых мы нуждаемся, жалкие три тысячи долларов за курс. Все это я проговорил очень сжато, прекрасно понимая ограничения эфирного времени. Красноречиво, иронично изложил я приоритеты нашей системы образования, смутно сознавая, что толпа вокруг собралась немалая и многие аплодируют. Также краем глаза я заметил прибытие на парковку некоего лимузина.

— Итак, вот мои условия! — проорал я. Проорал вынужденно, чтобы перекрыть трубящего Финни и аплодирующую толпу. — Начиная с понедельника я буду убивать каждый день по утке, пока не получу свой бюджет. Требования не обсуждаются! Деньги на мой стол непомеченными купюрами — к утру понедельника, или вечером понедельника этот малый будет плавать в апельсиновом соусе, набитый кукурузным хлебом!

Для убедительности я крепко встряхнул выпучившего глаза Финни — тот возопил ужаснее прежнего и вновь бессильно захлопал крыльями.

Среди выходящих из лимузина я узнал Дикки Поупа, главного администратора кампуса, и Джека Проктора, сенатора штата, все еще на костылях, — явились освящать строительство нового здания. Богатым воображением ни один из них не отличался, впрочем, и самая буйная фантазия едва ли могла бы подготовить их к этой сцене: средних лет профессор с постоянным контрактом, глава кафедры, в твидовом пиджаке и в очках с фальшивым носом, размахивает живым, насмерть перепуганным гусем.

Толпа и съемочная группа неистово меня приветствовали. Обещанное жертвоприношение здорово всех подогрело, но в мою душу уже прокралось и сочувствие к тем парням в деловых костюмах.

Глава 11

Близится время одиннадцатичасовых новостей, я сижу в рэйлтонском баре под названием «Шпалы», это главный водопой всех местных новостников — и ребят из телестудии, и из газеты «Зеркало Рэйлтона». Удивительно шумное место. Помимо нескольких телеэкранов и громкой музыки, с полдюжины игрушечных поездов, клацая и свистя, носятся по кругу на специально сооруженных полках в двух с половиной метрах от пола.

У меня тут огромная свита. Мы сдвинули вместе столы, чтобы все могли крутиться рядом и никто не уклонился от выпивки. Нам тащат ее целыми кувшинами. По два зараз, один с пивом, один с маргаритами. Я не разобрал, кто их заказывает, вроде бы никто и не расплачивается. Лично я потребляю маргариты, как и Тони, которого я уговорил присоединиться к вечеринке. А меня самого уговорила присоединиться к вечеринке телеведущая, заявившая, что я сделал ее день, ее неделю, ее год. Как раз когда она думала, что помрет от скуки с рубрикой «Наши люди» — о живописных сельчанах со странными хобби вроде вырезания фигурок из мыла. «Записки из страны шестипалых» — так она ее именует.

Звали ее Мисси Блейлок, это я и сам вспомнил в тот момент, когда она представилась. Я почти что смотрю ее по телевизору в последний год, ее сегмент завершает одиннадцатичасовые новости, уже после погоды и спорта, и для нас с Лили ее появление на экране — сигнал, если кто-то из нас еще не спит, выключить телевизор и верхний свет. В тусклом освещении «Шпал» Мисси Блейлок выглядит совсем иначе. Она успела съездить на студию, сдать запись и заскочить переодеться, но предварительно вытянула из нас с Тони обещание дождаться ее. Идея состояла в том, чтобы вместе посмотреть новости на большом экране в баре. «Надеюсь, у вас постоянный контракт», — сказала она мне.

За четыре часа, что мы тут сидим, я много чего успел, не только напиться. Сделал полдюжины звонков и столько же раз наведался в угрюмую уборную. Я позвонил всем трем женщинам, в которых, как убедила меня потребленная за четыре часа текила, я влюблен. Прежде всего — Лили, единственной, как я говорю себе, женщине, в которую я действительно влюблен. Она предупредила, что остановится у отца, и я набрал его номер, один раз из дома, второй раз в баре, из автомата. С тех пор как я в последний раз общался с Анджело, он обзавелся автоответчиком. Я бы спросил, зачем он это сделал, — если бы кто-нибудь поднял трубку. Анджело никогда не выходит из дома, и у него нет ни друзей, ни деловых знакомств. Все его бывшие сослуживцы либо умерли, либо отправились жить на полицейскую пенсию во Флориду. Зачем человеку без друзей, никогда не отлучающемуся из дома, понадобился автоответчик? Но говорит эта машина в безошибочно узнаваемом стиле Анджело: «Вы позвонили Анджело. Может быть, я здесь. Может быть, нет. Хотите что-то мне сообщить? Самое время». Позвонив из дома, я оставил сообщение Лили — попросил перезвонить мне, чтобы я знал, что она благополучно добралась, но затем я уехал в бар, так что неизвестно, звонила ли она. Кажется, есть какой-то способ прослушать сообщения на моем автоответчике отсюда, из «Шпал», но для этого требуется секретный код, который я забыл через полминуты после того, как сам же его составил.

— Возьми трубку, Анджело, если ты дома! — потребовал я во второй раз. — Это Хэнк Деверо.

Голос мой звучал странно, и я подумал, что Анджело может и не признать меня. Из-за текилы голос сделался ниже и брутальнее. Этот голос мог принадлежать мужчине, который больше устроил бы Анджело в роли мужа его единственной дочери. Мне Анджело всегда нравился, хотя я ему и не по вкусу. Я не воспринимаю его нелюбовь как личную обиду. Стараюсь напоминать себе, что столь же бесполезным кажется ему любой мужчина, который не носит оружие. А уж если этот мужчина вооружен недоступными Анджело словами, то он и вовсе ни на что не годен.

Мне бы радоваться, что дома никого нет. Пригрозив на камеру убивать по утке в день, пока не получу бюджет, я сделался героем для своей свиты, но я же знаю, что будь жена здесь, она бы не присоединилась к моим поклонникам. Отсюда вопрос: почему я так стремлюсь рассказать ей эту историю, почему огорчен тем, что ее нет рядом и она не увидит меня в местных новостях? Также недостает мне и Джейкоба Роуза, который тоже будет весьма недоволен тем, что я натворил. Тут-то я спохватился, что он не только оставил меня за главного (ладно, это шутка), но и специально просил ничего не делать (ага, тоже шутка) в его отсутствие. Когда до меня дошло, что те двое, с кем я в первую очередь хотел бы поделиться своей выходкой, одновременно — совпадение? — уехали из города, меня посетила чудовищная и все же почему-то вдохновляющая мысль: а вдруг это не совпадение? Едва эта мысль проникла в мою голову и начала пускать коротенькие, тоненькие корешки в плодородную почву моего давно заржавевшего творческого вдохновения, как меня настигло полнокровное видение этих двоих, моей жены и моего друга, вместе, в номере филадельфийской гостиницы. Картинка и более четкая, и более правдоподобная, чем та, что вчера привиделась мне с участием Лили и Тедди, — возможно, оттого, что Лили издавна дружит с Джейкобом. Она поддерживала Джейкоба в пору его катастрофического романа с Грэйси, во время развода с Джейн, и тогда, когда Грэйси нанесла ему внезапный удар, выйдя замуж за Майка Лоу. В последние десять лет Джейкоб — самый одинокий из моих знакомых (за исключением разве что Майка Лоу), а одиночество, как известно, избавляет порой от щепетильности. Неужели вероятность этого сценария меня вдохновляет потому, что я люблю законченные сюжеты? Но для танго требуются двое, а второй танцор в нарисованном мной сценарии — моя жена, женщина, которую я так хорошо знаю.

Затем я позвонил Мег Квигли, она сразу же сняла трубку.

— Позвони отцу, вели ему включить местные новости, — сказал я и назвал нужный канал. — Кстати, и сама бы посмотрела.

— Где вы?

— Так, в одном заведении.

— Судя по звуку, в «Шпалах», — сказала она. — Игрушечные поезда.

— Откуда славная католическая девочка знает такие места? — спросил я, хотя прекрасно помнил, из какой дыры забирал ее в прошлом году — в тот раз, когда она просила раздеть ее и уложить в кровать.

Мег проигнорировала мой вопрос.

— Почему вы не позвоните ему сами?

— К ночи он ведет себя скверно. Обзывается.

— Кажется, вы пьяны.

— Между прочим, — вспомнил я. — Ты испортила мою промокашку.

— Вот и хорошо, — сказала она.

— Я польщен, Мег, честное слово. Только…

Но она повесила трубку.

Наконец я позвонил Рейчел. Этот звонок я решил сделать кратким. Автомат находился рядом с мужской уборной, дверь то и дело распахивалась и закрывалась — так вспыхивает и угасает желание, — и всякий раз доносилась затхлая вонь засохшей мочи. Ответил мальчишечий голос. В растерянности я попытался припомнить, как зовут сына Рейчел.

— Тебе разве не пора спать? — спросил я. Половина одиннадцатого вообще-то. Джори! Вдруг его имя выплыло.

— Кто это нахер?