Непосредственный человек Руссо Ричард
Это он только так думает. На самом деле Деверо Младший покоится в кармане моего пиджака, твердым корешком тычется в ребра. Меня лишь слегка разочаровал тот факт, что Дикки, похоже, имеет некоторое представление о книгах, стоящих на его стеллаже, то есть рассказ Джейкоба Роуза о том, как эти книги были приобретены, — гипербола, если не просто ложь.
— Скажите мне одну вещь, — заговорил Дикки, отбрасывая Старшего на столик несколько наглым жестом, как показалось мне, по крайней мере, для человека, кто сам книг не пишет и потому не рискует подвергнуться такому же обращению. — Что вы думаете о Лу Стейнмеце?
Я прикинул, как ответить на такой вопрос.
— По-честному, — потребовал Дикки. — Строго между нами.
— Что ж, он нашел работу себе по душе, — сказал я моему новообретенному приятелю Дикки. Ему таки удалось создать атмосферу взаимного доверия. — И он, вероятно, причиняет здесь меньше вреда, чем мог бы в другом месте, где стреляют настоящими пулями.
— О, пули-то настоящие! — заверил Дикки.
— Неужели? — Настал мой черед изумиться. — Ого! А я-то изводил его столько лет, пора мне остепениться.
— Ну, — сказал Дикки, скрещивая отглаженные брючины, — насколько я понимаю, вы провоцируете всех.
Надеюсь, я изобразил естественный переход от изумления к наивному неведению, — впрочем, моя аудитория вроде бы ничего не заметила.
— Между нами, — продолжала моя аудитория (мы стремительно продвигались, миновали доверительность и перешли к задушевности), — вчера, когда я увидел вас по телевизору, я подумал: а не меня ли он вздумал провоцировать?
— Но потом поняли, что это не так, — вставил я. Отчего-то почувствовал потребность закончить его сюжет.
Он задумчиво поменял местами ноги, скрестив их на новый лад.
— Я даже спросил жену: «Как по-твоему, этот парень издевается надо мной?»
— А! — сказал я. — Так это она догадалась?
— Во всяком случае, — одним движением руки он отмахнулся от всей этой истории кто-над-кем-издевается, — угадайте, кто позвонил мне сегодня ровно в семь утра?
Поверить не могу, чтобы он в самом деле предлагал мне угадать. Но когда я не предложил отгадку, Дикки тоже не дал ответа и продолжал ухмыляться мне так, словно я должен знать, и я принял вызов:
— Ректор.
— Вот именно! — подтвердил он, явно довольный собой. — И знаете, чего он хотел?
Я снова принял вызов:
— Выяснить, существует ли способ уволить профессора с постоянным контрактом?
Дикки напустил на себя обиженный вид: я его разочаровал. Сначала проявил такую проницательность — а теперь вдруг обнаружил недостаток воображения.
— Он хотел извиниться и заверить меня, что в ближайшее время бюджет у меня будет. Хотел, чтобы я донес до вас всю сложность нашего положения. У вас нет бюджета, потому что у Джейкоба нет бюджета, потому что у меня нет бюджета и так далее вплоть до ректора, у которого нет бюджета, потому что бюрократия тянет время. Как обычно. Ректору обещали бюджет в начале следующей недели, и он хотел заверить меня, что к концу недели бюджет будет и у меня.
— Отличные новости! — сказал я. — По утке в день — это значит, что мне придется убить всего четырех или пятерых, а у нас их там без малого тридцать.
Дикки счел это забавным и залился неумеренным смехом. Я оставался неумеренно строг. Если Дикки и смутился, обнаружив, что смеется в одиночестве, он ничем этого не обнаружил.
— Нет, честно, — сказал он, — вы для всех нас доброе дело сделали, Хэнк. Прошлой ночью — да, признаю, я готов был воткнуть вам в горло нож для колки льда, но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал: мы можем это использовать.
— Нож для колки льда? — переспросил я. — В горло?
Ведь мы же сидим тут на кожаном диване Дикки в кабинете руководителя института высшего образования, так близко к средоточию цивилизации, как только можно оказаться, не перебираясь в университет получше.
Дикки как будто и не слышал.
— То есть сначала я осыпал вас всеми мыслимыми ругательствами. Я твердил: «Что этот так его хрум-хрум-хрум-хрум-хрум делает со мной?» — Дикки выдержал паузу, словно предоставляя мне возможность сосчитать «хрум» за «хрумом» и подставить на их место брань, дабы я вполне осознал, как именно он меня обзывал. — Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал: это забавно.
Поскольку Дикки Поуп никогда не проявлял ни малейшего чувства юмора, я мог сделать только один вывод: он вовсе не считает это забавным или разве что в том смысле, в каком было бы забавно воткнуть мне в горло нож для колки льда. Под этой маской Дикки, осознал я, все еще бесится.
— И вдруг я расхохотался, просто живот надорвал, это же так-перетак забавно. Из-за чего я переполошился? — спросил я себя. Из-за небольшого унижения? Небольшой неприятности с конгрессменом? Ну мы же все взрослые люди, верно?
Я счел это очередным риторическим вопросом, но, видимо, ошибся.
— Верно? — повторил Дикки.
— Абсолютно! — заверил я его.
— Итак, я сказал себе: надо это использовать. Всякая проблема содержит в себе решение. Это первое правило, которое усваивает каждый администратор.
— Сколько правил всего? — спросил я.
Я не так уж наивен, но могу играть эту роль.
Дикки пропустил мой вопрос мимо ушей. Игнорировать ехидные вопросы — вполне возможно, еще одно правило.
— И к тому же нельзя сказать, что у нас нет более серьезных проблем.
— Никак нельзя этого сказать, — согласился я.
— И раз уж мы об этом заговорили, — сказал Дикки так, словно новая мысль только что пришла ему в голову, — эта ваша буйная кафедра. Сколько жалоб уже накопилось?
— Только на меня? — уточнил я. — Или считая вместе с теми, которые подавали на Тедди, пока он заведовал?
Дикки пожал плечами, само великодушие:
— На обоих.
— Я сбился со счету, — признался я. — Пятнадцать? Двадцать? По большей части мелочные придирки.
— Придирки! — повторил Дикки и подался вперед, чтобы ткнуть изящным указательным пальцем в мое обтянутое твидом плечо. — Вот именно. Самое точное хрум-хрум слово для них. И профсоюз, который их вскормил, — такие же мелочные придиры, хоть вы со мной и спорите.
С этим ясно. Куда-то мы начали продвигаться. Дикки не стал бы произносить таких речей без предварительной подготовки. Вчера он решил выяснить, кто я такой — парень, которому он хотел бы воткнуть в горло нож для колки льда. Кем-то же я должен быть, так кто же я, черт побери? Он сделал пару звонков и узнал, что я выступал против представительства от профсоюза, когда по этому вопросу проходило голосование лет десять назад. Он, возможно, даже слышал, что я открыто и многословно критикую тот дух эгалитаризма, который растекся по университету с тех пор, как тут появился профсоюз. Или он уже какое-то время знает это обо мне. Может быть, прошлой осенью поинтересовался, кто такой, черт побери, Счастливчик Хэнк, пишущий в газету сатиры на университетскую жизнь. Может быть, этому Счастливчику Хэнку он бы тоже воткнул в горло нож для колки льда. В любом случае, раз он потрудился выяснить мое отношение к профсоюзу, он заодно узнал, что я человек непредсказуемый, слабое звено в команде. И хотел бы выяснить, насколько слабое звено. Стоит ли обзаводиться таким союзником?
— Все это ходит по кругу, — предпочел я ответить. — Любой академический профсоюз следует разогнать после первых пяти лет. — И прежде, чем улыбка Дикки чересчур широко расползлась, добавил: — А после следующих пяти лет разогнать университетскую администрацию и проголосовать за новый профсоюз.
— Как-то цинично, — пробурчал Дикки, словно уж чего-чего, а цинизма от меня вовсе не ожидал. — Вот я верю в преемственность и видение будущего.
— Видение будущего — что может быть лучше! — откликнулся я.
— Посмотрите на наше заведение. Может, вы и правы насчет того, что все идет по кругу, — снизошел он. — Этот профсоюз-придира, как вы говорите, держит наш университет за хрум-хрум уже очень давно. И каждый, кто имеет видение, — он указал на свой правый глаз, многозначительно его прищурив, — понимает, что ситуация меняется. Силы природы, Хэнк, действуют просто и ясно. Поколение бэби-бумеров только что закончилось. Это десятилетие переживут те университеты, которые сумеют действовать дешево и сердито. Эффективно.
— Эффективно? — переспросил я. — Образование — эффективно?
— Вот увидите!
— Высшее образование?
— Дешево и сердито.
— Ну, сердито — это у нас всегда, — согласился я.
— А нужно — дешево. Скоро будет.
Я постарался скрыть, что мне это вовсе не по душе.
— Никто не может остановить это, — сказал Дикки. — Все равно что бороться с приливом. Остается лишь найти взгорок и увести туда друзей.
Ага, вот оно. Я могу войти в число друзей Дикки — если захочу.
— Значит, надо спасать друзей? И смотреть, как идут ко дну враги?
Дикки обдумал вопрос.
— Послушайте. Я знаю, ходят всякие слухи, поэтому скажу вам, что могу. Печальная правда — ректор дал мне мандат. Не только мне. Если бы! Но это по всей системе. Все администраторы кампуса. Все до одного. Я должен составить план, как сократить штат и расходы на учебную программу на двадцать процентов. Нет гарантий, что план будет осуществлен. Но составить его надо. Двадцать процентов.
Я невольно усмехнулся.
— Если спасать друзей Хэнка Деверо и топить его врагов, удастся срезать куда больше двадцати процентов.
— Вы себя принижаете! — Дикки бросился спасать мою самооценку. — Вас многие в университете уважают. Вы талантливый, любимый преподаватель, известный автор. Может, вы думаете, что мы тут, по эту сторону пруда, не знаем, кто наши лучшие люди, но, поверьте, знаем, и я в особенности. Что называется, слушаю, как рельсы гудят.
Невольно я подумал об Уильяме Черри, который вполне буквально слушал, как рельсы гудят, и ему оторвало голову, и теперь она в Белльмонде. На миг я вообразил, как то же самое происходит с Дикки.
— Я сказал что-то смешное? — поинтересовался он.
— Вовсе нет. Давайте проверим, правильно ли я понял. Я назову, кого следует уволить, и вы их уволите. Думаете, нам удастся такое провернуть?
Дикки откинулся к подлокотнику дивана, сплел пальцы за головой. У него, смотрю, даже подмышки не увлажнились.
Я же потею, и, возможно, это доставляет Дикки удовольствие. Ведь он явно чем-то доволен.
— Нет, вы не совсем поняли. Чего нам не удастся — так это не составлять план. — Он выдержал паузу, чтобы я хорошенько это осознал. — Потому что если мы не возьмемся составлять план, это сделают другие. Те, кто вряд ли проявит нашу щепетильность.
— Понял, — сказал я. — Сделать по-хорошему или по-плохому — такой у нас выбор.
— И вам не придется говорить мне, кого уволить, Хэнк! Этим я обременять вас не стану. Вы не хотите отягощать свою совесть, и не надо. К тому же платят вам не за это. Если придется проделать такую штуку, ее осуществят те, в чьи обязанности это входит. Нет, вы просто установите критерии. На основе этих критериев я смогу судить, кто для кафедры необходим, чтобы не помешать вашей миссии. После совещания с деканами факультетов я представлю рекомендации с учетом ваших советов. Президент университета будет действовать по моим рекомендациям. А ректор по его.
— И все вы — по моим?
Дикки пожал плечами:
— Зачем же мне игнорировать ваши рекомендации? Вы эксперт. Если бы я действовал сам по себе, меня бы давно взяли за хрум-хрум.
— Да, могло выйти и так.
Он кивнул, слегка покачался, руки все еще за головой.
— Хэнк, буду с вами откровенен. Я кое-что о вас знаю. Черт, я довольно много знаю о вас. Знаю, что вы говорили, и ваши слова запротоколированы: дескать, у вас на кафедре полно выгоревших людей. Теперь у вас есть шанс сделать кафедру такой, чтобы мы все могли ею гордиться.
— Я говорил, что на английской кафедре полно выгоревших? — спросил я. Правда, я часто думал так, но представить себе не мог, кто из тех, с кем я делился этой мыслью, был способен передать ее Дикки Поупу.
— Неважно, — отмахнулся он. — Говорили, и были правы. Помните: это все между нами. Только вы и я. Никто не узнает, о чем мы тут беседовали. Но я обязан указать вам еще на один важный момент. Потому что вы человек чести, и вам, вероятно, это не приходило в голову. Знаете, что в этой истории самое лучшее именно для вас? Во-первых, нет никаких гарантий, что сокращения действительно произойдут. Нынешнее правительство не слишком благосклонно к высшему образованию, что правда, то правда, но в последний момент они еще могут прозреть. Но если не прозреют, вы в любом случае не окажетесь мальчиком для битья. Поначалу будут, конечно, стоны и вопли, однако всем дадут ясно понять, что указания идут сверху, а не снизу. Горсточка людей будет вас бранить, но это и близко не сравнится с той бранью, которая обрушится на меня. А та брань, что достанется мне, и близко не сравнится с той, которой угостят ректора. Плохие парни — это мы. Мы сделаем дело, мы накушаемся хрум-хрум, а вы останетесь чистеньким. Университет останется в выигрыше. Студенты останутся в выигрыше. И если заодно мы избавимся от сухостоя, в выигрыше останутся и налогоплательщики.
— Обрежем сухостой, — раздумчиво произнес я. — Дешево и сердито.
— Идея вам по вкусу, Хэнк, я же вижу, — подхватил Дикки. — Так и должно быть, учитывая альтернативу.
— Ах, альтернатива. Да, альтернатива намного хуже, — согласился я. — И я даже не знаю, в чем она заключается.
— Конечно, знаете, — укорил меня Дикки. — Такой умный парень не может не понимать: если вы не поможете мне в этом серьезном решении, придется мне к кому-то другому обратиться за советом. И критерии кого-то другого могут не совпасть с вашими. Если я спрошу, к примеру, Финеаса Кумба, который все время пасется тут и наушничает, какой вы хрум-хрум-хрум, то кто знает? Он способен посоветовать мне потребовать, чтобы профессора имели докторскую степень. И такой критерий, при равном применении, вам не пойдет на пользу, Хэнк. Какая там у вас степень имеется?
— Магистр искусств.
Он кивнул:
— Не доктор. Что, если мне подскажут: профессору обязательно защитить диссертацию? Это будет скверно. Для вас. Для Лилы. Для студентов. Черт, даже для меня. Мне бы такого не хотелось, Хэнк.
— Но если придется… — подхватил я.
Лицо его омрачилось. Ему все это надоело, в особенности не нравилось, когда я перехватывал его реплики. Я с удовлетворением отметил темное пятно под одной подмышкой, прежде чем Дикки успел опустить руки.
— Не можете с собой справиться, да? — буркнул он. — Обязательно ерничать.
Каждая мышца его лица напряглась — что же, черт побери, делать с этим типом? Он наконец-то вполне понял, каков я, но пока был еще не готов действовать соответственно.
— Что ж, — произнес он, поднимаясь и вновь беря себя в руки. — Наверное, я слишком многого прошу. Тут есть над чем подумать. Черт, да я сам то же самое чувствовал в феврале, когда получил это известие. Поставьте себя на мое место хоть на минуточку. Это-то вы можете? Я перешел сюда из учреждения, которое только что пережило такое же радикальное сокращение, какое готовится здесь, из-за таких же в точности финансовых трудностей. Думаете, я хочу пройти через подобное во второй раз?
Дикки хорош, нельзя не признать. Его тщательно рассчитанную искренность почти не отличишь от настоящей. Попросив меня войти в его ситуацию, он тем самым потребовал от меня сочувствия — и одновременно указал, что однажды уже осуществил сокращение, так что в его решимости я могу не сомневаться.
Провожая меня к двери, Дикки вновь оглядел тянущийся вдоль стены книжный стеллаж, подошел к нему, подался рукой примерно туда, где стояла моя книга, обвел это место взглядом, видимо припоминая, что примерно здесь он ее видел.
— У меня точно есть ваша книга, — сказал он.
И почему-то сердце мне согрела мысль, что тут он ошибается.
Сдавшись, он обернулся ко мне, автору книги, который стоял перед ним, жалкой замене самой книги, предмету, который Дикки собирался снять с полки и использовать, — кто знает зачем? Чтобы польстить мне? Растопить камин? Я запретил себе поглядывать на карман пиджака. У Дикки и без того странное выражение появилось на лице, как будто он сообразил, что случилось с книгой, которую он искал. Или же он вновь вернулся к мысли, что посетила его утром и была отброшена: не воткнуть ли мне в горло нож для колки льда.
— Я слышал, вы перестали писать, — сказал он.
Это правда, только от него я подобного не ожидал.
— Не совсем, — возразил я. — Видели бы вы маргиналии в работах моих студентов.
— Но это же не книга, в самом-то деле!
— Почти то же самое. Ни книги, ни замечания никто не читает.
— Если бы не юристы и копы, у меня бы оставалось время на чтение, — сказал он. — Я начал читать вашу книгу, и она мне понравилась. Ладно, подумайте на выходных. Обсудите с Лилой.
Все лучше и лучше. Я прямо чувствовал, как по моему лицу расползается улыбка: во второй раз он исказил имя моей жены. Да, он потратил время и подготовился к разговору, но все равно ошибается.
— Я всегда обсуждаю всё с Лилой, — сказал я, — она у нас крепкий орешек. Думаете, я умен? Вам нужно познакомиться с моей Лилой. Не знаю, что бы со мной было без Лилы. Если когда-нибудь я сподоблюсь написать вторую книгу и заработаю денег, то куплю яхту и назову ее «Лила».
Дикки Поуп уставился на меня, озадаченный. Может, даже испугался, не рехнулся ли я. Пожимая мне руку, он не сразу ее выпустил.
— Боюсь, мне не удалось вполне передать вам серьезность ситуации, Хэнк, а я хочу, чтобы вы поняли: надвигается буря. С ливнем и градом.
Поскольку мы стояли у окна, откуда открывался великолепный вид на кампус вплоть до утиного пруда, я широким взмахом обвел весь наш профессорский на постоянном контракте пейзаж:
— Ни одного хрум-хрум облачка!
Глава 16
На пути через кампус я увидел, как Боди Пай нырнула в здание социальных наук через черный ход, и вспомнил, что она хотела со мной поговорить. Я вошел следом, рискуя потеряться в легендарных лабиринтах этого корпуса, — это здание, пока что самое новое в кампусе, было построено в середине семидесятых, когда хватало денег и на корпуса, и на сотрудников. Существует миф, якобы здание было спланировано так, чтобы студенты не смогли его захватить. Возможно, это правда. Отдельные модули, зигзаги коридоров, внезапные мезонины, не позволяющие пройти по прямой из одного конца здания в другой. Например, с первого этажа нужно либо подняться на два этажа и потом спуститься снова на первый, либо выйти и затем войти в другую дверь, чтобы попасть в кабинет, который вы прекрасно видите с того места, на котором стоите. В университете шутят: где-то в этом здании спрятан и кабинет Лу Стейнмеца, но никто, мол, не знает где.
Если моя кафедра — самая конфликтная во всем университете, то женская проблематика дышит ей в спину, а Боди Пай принимает эти раздоры близко к сердцу, отчего ей приходится гораздо хуже, чем мне. Ее всегда имеет смысл подбодрить.
— Я бы не смог работать в таких условиях, — сказал я, подойдя к открытой двери ее жалкого кабинета. Женская проблематика находится в цокольном этаже, почти целиком под землей. Из горизонтального вытянутого окна в кабинете Боди можно в щелочку разглядеть тротуар, а также стопы и лодыжки прохожих. — У тебя хотя бы секретарша есть?
Я застал Боди с сигаретой, которую она поспешно потушила.
— Девочкам не нужны секретарши. Они сами себе секретарши.
— Тебе станет лучше, если я налью нам кофе? — спросил я, поскольку вот он горячий чайник, а мне бы тоже чашечка не помешала. Я прикоснулся к стеклу — горячее, явно только что вода кипела.
— Нет, мне лучше не станет, — сказала она. — Я видела, как ты вышел из Ватикана. Думала, я вовремя улизнула.
— Ты ранила меня в самое сердце, Боди, — сказал я, разливая кофе по пластиковым стаканчикам. — К тому же мне показалось, тебе надо со мной поговорить.
— Поговорить, а не пообщаться. Разные вещи.
На это я не знал, что ответить, и она продолжала:
— У тебя бывают такие дни, когда думаешь: только бы не наткнуться на кого-то, кто мне хотя бы немного нравится? Чтобы не пришлось даже правила вежливости соблюдать?
Я присмотрелся к ней. Мы с Боди давно дружим. Еще одна женщина в нашем университете, в кого я мог бы слегка влюбиться, не будь я влюблен в свою жену, и это несмотря на то, что Боди — лесбиянка. И вечно влюбляется — романтической рыцарственной любовью, как сама говорит. Кое-что она мне рассказывает.
— Но мой подарок ты сохранила, — заметил я, указывая на объявление в рамочке, висевшее у нее за спиной: «Добро пожаловать в ведьмино ущелье». Я не мизогин, но могу играть эту роль. Кроме объявления, я напечатал для нее и бланки, где под университетской печатью добавил девиз: «Где жены женственны и мужественны мужи».
Боди развернулась и глянула на объявление.
— Некоторые сестры говорят, это дурной вкус.
— Других возражений у них нет?
— Они очень серьезны. Занудны даже.
Теперь мы уже открыто улыбались друг другу.
— Кто-то мне сказал, что баба с английской кафедры подцепила тебя на крючок, — сказала она, присматриваясь к моему носу. — Вернее, об этом все говорят.
Я попытался вообразить, какую форму могла принять эта история на отделении женской проблематики, где меня подозревают в мужском шовинизме, а Грэйси считают жалкой стареющей шлюхой. Большинство университетских женщин рано или поздно приглашают прочесть курс в мультидисциплинарной программе Боди, но Грэйси — никогда.
— Последнее время я часто мелькаю в новостях, — признал я, с запозданием припомнив, что Боди из принципа отказалась от телевизора, а значит, скорее всего, не видела ни местных новостей, ни «С добрым утром, Америка».
Поскольку ей никто еще не передал мою угрозу приступить к истреблению уток, я вкратце пересказал последние события, пока мы допивали кофе. Реакция Боди на мой рассказ оказалась досадно схожа с реакцией Лили. Чего-то подобного она от меня и ожидала, говорило усталое выражение ее лица. Кстати, прошлой зимой именно Боди наблюдала, как я задом съезжал по заснеженной Приятной улице.
Под мой рассказ она зажгла еще две сигареты, спохватилась и загасила их.
— Итак, — сказала она, дослушав. — Ты побывал у Крошки Дика. Выслушал речь про надвигающуюся бурю?
— Приливную волну, — уточнил я.
— Теперь у него это приливная волна?
— Ее невозможно остановить. Единственная надежда — успеть добраться до твердой земли. Захватить с собой друзей. Ты со мной? У меня найдется еще одно место, надеюсь.
— Чтоб у него пиписька отвалилась.
— Не следуй стереотипам, — сказал я.
— И что же ты ответил? — поинтересовалась она, и я почувствовал, как меняется атмосфера в кабинете.
— Сказал, что мы далеко от моря, нам нечего бояться прилива. Он же потребовал за выходные пересмотреть мою позицию. Велел обсудить всё с Лилой.
При нормальных обстоятельствах это вызвало бы у Боди смешок. А сегодня — нет.
— А ты сказал, что нет никакого смысла обдумывать еще раз твою позицию. Сказал, что прежде ад замерзнет, чем ты предашь друзей. Велел засранцу пойти и трахнуть самого себя в зад.
Судя по тому, как она уставилась на меня, туда же пошлют и меня, если мой ответ ее не удовлетворит.
— Придется отмотать обратно, — сказал я.
Она будто и не слышала.
— Потому что так отвечают ему те, кто верен профсоюзу. Так ответила ему я.
— Не думаю, что я так уж предан профсоюзу, — признался я и приготовился пойти и трахнуть себя в зад.
Боди оглядела свой кабинет, словно в поисках, куда бы плюнуть.
— Поверить не могу, чтобы ты был способен встать на сторону администрации.
— Чума на оба ваши дома, вот что я думаю, — сказал я.
Это слегка успокоило Боди, хотя в отношении меня она не смягчилась.
— Может случиться так, что ты обязан будешь свидетельствовать, — предостерегла она. — В библейском смысле. Соблюсти ироническую дистанцию уже не удастся, можешь мне поверить.
Я опрокинул пустой пластиковый стаканчик вверх дном на ее стол.
— Должен признаться, Боди, тебе в очередной раз не удалось поднять мою самооценку.
И вдруг напряжение ушло, мы снова были друзьями.
— Я постоянный источник разочарования для мужчин, — кивнула она и печально добавила: — И для многих женщин.
— Хочешь мне об этом рассказать?
Обычно она хочет рассказать.
Боди всмотрелась в меня, будто и правда решала, стоит ли поведать мне о новой сердечной неудаче. И поскольку прежде она всегда мне о них рассказывала, я был несколько удивлен, когда она взмахом руки отделалась от этой темы.
— Просто один человек, — пробормотала она. — Который вовсе и не играет в моей команде, нечего даже было на это надеяться.
Едва она произнесла эти слова, как на моем воображаемом экране развернулась картина — в чистых красках «Техниколора» и со звуком Долби стерео: Боди и Лили, обнаженные, потные, возятся на рабочем столе Боди. Это происходит прямо здесь и прямо сейчас. Нарисованная мной картина была столь ярка и драматична, что даже очевидная абсурдность не заставила ее померкнуть. Ведь в конце-то концов, чтобы такая сцена обрела правдоподобие, необходимо, чтобы Лили, та женщина, которую я знаю, превратилась в женщину, совершенно мне неведомую. Сколько раз я предупреждал студентов о недопустимости такого рода насилия над персонажами. Конечно, говорил я, у каждого человека есть свой секрет. У людей имеется сложная внутренняя жизнь, которая не поддается бесхитростному истолкованию, но нельзя забывать, игнорировать или сводить к пустякам то, что нам известно о человеке, а новая роль, которую я приписал своей жене, явно противоречила этим правилам повествования. И это не единственный грех против правдоподобия. В хорошем сюжете Боди Пай не могла бы одновременно заниматься потным сексом с моей женой и сидеть передо мной, полностью одетая, с сигаретой в зубах, хотя я не помнил, как она поднесла к ней зажигалку, однако уже почти до фильтра докурила. Я сосредоточил взгляд на красном кончике сигареты, и пылкие любовницы исчезли, в маленьком кабинетике Боди остались только мы двое, старые друзья, о чем-то говорим. Вернее, говорит одна Боди, объясняет, дошло до меня, почему она оставила сообщение с просьбой перезвонить.
— В общем, скажи ему, чтобы поостерегся, — закончила она.
Видимо, что-то я упустил, черт побери. Крошечный кусочек времени, жизни Уильяма Генри Деверо Младшего, ускользнул в некую бездну.
— Кому? — спросил я.
— Тони, — ответила она, подозрительно глядя на меня. — Тони Конилье. Мы же о нем сейчас говорим.
— Точно. — Я энергично закивал, как будто все для меня прояснилось.
Но она, чувствуя, что я так и не включился, спросила:
— Где ты сейчас был?
— В каком смысле? — возмутился я, но я хорошо знал, в каком смысле.
Она выпустила длинную, задумчивую струю дыма из самой глубины легких.
— Видел бы ты свое лицо.
По дороге на кафедру я вынужден был пройти мимо студенческого центра и утиного пруда. Навстречу попалось с полдюжины знакомых студентов, по большей части они старались смотреть куда угодно, только не на меня. Возможно, у меня паранойя, но я не сомневался: один парень даже сменил курс, лишь бы не столкнуться со мной. Это последствия моего выступления в роли телезвезды или на лице у меня все еще то выражение, о котором упомянула Боди Пай? На ум пришла третья версия, и я проверил, застегнул ли ширинку после очередного бдения над писсуаром. Нынче мой член много времени проводит снаружи. Может, повадился? Но нет, вроде бы все в порядке.
Завернув за угол студенческого центра, я понял, почему ребята избегают встречаться со мной взглядами. На том самом месте, где я вчера выступал перед камерами, собралась большая группа протестующих. Машут плакатами и что-то скандируют, слов не разобрать, потому что утки присоединились к хору и крякают, гуси трубят и гогочут, чудовищный шум. Вернулась съемочная группа — только что подъехала. К моему изумлению, Мисси Блейлок тоже тут. Выползает из фургона как артритная старуха, тихонько прикрывает дверь, прислоняется лбом к холодной металлической поверхности. Звукооператор (тот самый, что накануне вечером спрашивал, не застрял ли у меня в мочеточнике камень), когда я подошел ближе, ухмыльнулся:
— Ты по уши в дерьме, братан. Эти засранцы, которые за права животных, тебя живым не выпустят.
— Так вот кто это.
— Вот кто это, ага. За твоими яйцами явились. И еще одно хотел бы я знать: как это вы ее вчера так ухайдокали?
Мы обернулись и посмотрели на Мисси, которая на миг вскинула голову, заслышав мой голос, простонала и снова уткнулась лицом в борт фургона.
— Я не хотела сюда ехать, — пробормотала она. — Я же говорила?
— Не думаю, что ошибкой был ваш визит в кампус, — указал я.
— И не говорите! — простонала она. — Мне надо поговорить с вами о том парне. — Все это она произнесла, по-прежнему приклеившись лбом к фургону.
— Ладно. Но вы знакомы с ним ближе, чем я.
Она выпрямилась, сощурилась на меня:
— Полагаю, у вас осталась фотография, которую вы должны мне вернуть.
— Ладно, — повторил я без энтузиазма. — Все утро для нее рамку подбирал.
Съемочная команда потащила свое снаряжение к пруду, и я предложил помочь, надеясь спрятаться за поклажей. Подойдя ближе, я смог разглядеть плакаты. Самым популярным оказался «Остановить бойню», и те же слова распевала вся эта компания. На некоторых плакатах красовалась моя зернистая, сильно увеличенная фотография, украшенная вездесущим ныне символом — .
Я понятия не имел, кто эти люди, но их эффективность, способность так быстро отмобилизоваться производила впечатление. У них ведь было всего четырнадцать часов на то, чтобы организовать протест, найти фотографию негодяя, которого они собирались пригвоздить (я узнал снимок с обложки моей книги), увеличить ее, сколотить доски, на которые наклеены плакаты. Вероятно, пришлось решать и другие технические вопросы, о которых я и знать не знал.
Присмотревшись к протестующим, я обнаружил, что не все они чужаки. Я узнал тощего лысеющего молодого человека, с которым встречался на собраниях факультета, хотя не помнил, к какой кафедре он принадлежит. Он заметил меня в тот самый момент, когда я заметил его, и указал на меня двум тоже более-менее молодым женщинам, торчавшим поблизости. Они с прищуром изучили мое лицо и передали информацию соседям. Можно было проследить, как эта информация распространяется по рядам, порой вызывая сомнение. Кое-кого пришлось убеждать, что я и самонадеянный юноша на их плакатах — один и тот же человек.
— Обстановка накаляется, — предупредил звуковик. — Лучше бы вам скрыться.
Мисси, лишившись холодного бортика фургона, массировала виски круглым концом микрофона.
— Можно попросить их петь потише?
— Хватит баловаться с микрофоном, — сказал ей звуковик. — Как настроить уровень, когда ты такое выделываешь?
Мисси развернулась к нему и яростно потерла микрофон о зад, обтянутый твидовой юбкой, вынудив звуковика торопливо сорвать наушник.
Я махнул рукой в сторону протестующего с плакатом «Остановить бойню».
— Вы слишком молоды, чтобы это помнить, — сказал я Мисси, — но я носил такой значок во время Вьетнамской войны.
— Некоторые вещи не меняются, — кивнула она. И ведь в самом деле думала, что таким образом выразила солидарность со мной.
Ее комментарий, а не страх за личную безопасность подсказал мне, что пора уходить. Протестующие начали сцепляться рука за руку, образовав полукруг перед утками и гусями, ограждая их от Зла. Добавив пару слов к своему слогану, они теперь скандировали прямо мне в лицо: «Остановить Деверо! Остановить бойню!» Финни (гусь), напуганный столь яростной опекой, прорвал защитную линию и загоготал — громко, не в такт.
— Ну вот, — сказал спец по звуку, выставив уровень. — Мы готовы.
Читать бесплатно другие книги:
