Непосредственный человек Руссо Ричард
Хорошо, значит, это не Джейкоб Роуз, сказал я себе, кладя трубку, то ли разочарованный, то ли смущенный. Не думаю, что я бы обрадовался, обнаружив доказательства измены моей жены, но было что-то будоражащее в самой возможности положиться на интуицию — и угадать. Для того, кто совершает подобный прыжок с закрытыми глазами, лестно попасть правильно, а не мимо, как случилось со мной.
Двигательные функции были все при мне, так что я поехал в город и заглянул в любимое кафе позавтракать и прочесть утреннюю газету. Очевидно, мое появление в последнем выпуске новостей не успело попасть в утренний номер, зато на странице семь, внизу, я обнаружил короткую, в одну колонку, заметку о самоубийстве Уильяма Черри, который две недели назад улегся на рельсы. Ни жена, ни дети не замечали у него никаких симптомов отчаяния или депрессии, хотя и признавали, что в последнее время он ушел в себя. Но в целом казался вполне бодрым, строил планы, чем займется на пенсии.
От похмелья после текилы всего лучше помогают оладьи. Я съел целую тарелку, густо залитую сиропом, потом отправился в уборную, отыскал отдельную кабинку с запирающейся дверью и изверг в унитаз оладьи, вчерашние сырые устрицы, текилу и глубочайшую уверенность в том, что когда поезд, направлявшийся в Белльмонд, оторвал голову Уильяму Черри, никто, даже самые близкие, понятия не имели, что в этой голове творилось.
А снаружи ярко синело небо, и, глубоко вдохнув свежий воздух, я ощутил что-то вроде отцовского оптимизма. Невозможно отрицать, что прохладный вешний день в Пенсильвании прекрасен, невозможно отрицать и то, что мне уже гораздо, гораздо лучше.
Я поспел в школу как раз к звонку на перемену. Пришлось нырнуть в дверной проем, чтобы не затоптали орды юных готов, визиготов и вандалов, которые неслись, толкались, хлопали дверцами шкафчиков и беззаботно обрушивали друг на друга мерзейшие ругательства — очевидно, вовсе не воспринимавшиеся как оскорбления. В мою школьную пору такие выражения тут же спровоцировали бы драку и визит в кабинет директора.
Я высмотрел в конце коридора Гарольда Браунлоу, коллегу Лили. Похоже, он пресек акт вымогательства: прижал крупного чернокожего парня к доске объявлений, угрожая ему не слишком смертельным оружием — собственным скрюченным пальцем.
— Верни мальчику деньги на обед, Гвидо! — строго требовал Гарольд, и Гвидо, повесив голову, отдал младшекласснику (белому) пару купюр.
— Я не хотел отбирать у него деньги, мистер Браунлоу. Случайно так вышло.
— Понимаю, Гвидо, — сказал Гарольд. Белый малыш уже испарился. — Но я бы хотел впредь обойтись без подобных случайностей.
— Окей, мистер Браунлоу, — буркнул Гвидо и зашагал прочь со странно невинным видом, как будто и сам верил в концепцию случайного отъема денег.
Заметив меня, Гарольд ухмыльнулся и подошел.
— Гвидо? — спросил я, глядя в спину крупному чернокожему парню, пока тот не скрылся за двойной дверью.
— Поди знай, — ответил Гарольд, протягивая руку. — Думаю, я выражу мнение всего коллектива нашего исправительного заведения, сказав, что мы все чертовски гордимся тобой. А еще говорят, что по телевизору ничего интересного не показывают.
— Но все-таки слишком агрессивно, — покаялся я.
— Мне показалось, в меру, — сказал Гарольд, — но это мое личное мнение. С Лили говорил?
— Она звонила поздно вечером, меня не застала.
— Скажи ей, чтобы не торопилась, — посоветовал Гарольд. — Мои источники проинформировали меня, что в совете школы грядут перемены. Мы очень хотим, чтобы она осталась с нами.
— Я передам.
— Конечно, если ей хочется начать что-то новое, я ее понимаю, — печально продолжал Гарольд. — Время мчит на крылатой колеснице и так далее. В ее возрасте я вдруг вбил себе в голову, что скоро умру. Все лето напролет каждый день играл в гольф и твердил себе, что очередной раунд станет для меня последним. Недешево обошлось, между прочим.
— И вот он ты.
Он кивнул.
— Зато от резаного удара избавился. Ты бы иногда приезжал поиграть со мной и Марджори.
Кстати говоря, его жена — секретарша Джейкоба Роуза.
— Может быть, этим летом.
— Гольф, он в голове, — философски заметил Гарольд. — Тысячу и одну переменную нужно учесть.
— Я бы предпочел игру с одной переменной, — сказал я. — Максимум с двумя.
— Можно я немного личный вопрос задам?
— Вперед! — поощрил я его, хотя мне чертовски ни к чему личные вопросы. Но для Гарольда нет ничего интимнее гольфа, и теперь, когда он поделился со мной самыми задушевными своими мыслями об этой игре, я, видимо, оказался перед ним в долгу.
— Это у тебя блевотина на воротнике? — задал он личный вопрос.
Попытался показать где, но пятно прямо под подбородком, мне его не видно.
— Зайди в уборную, — посоветовал он. — Я тоже плохо справляюсь без Мардж, — добавил он, явно пытаясь меня утешить. Обблеваться — одна из тех неприятностей, что, по его мнению, случаются с женатыми мужчинами нашего возраста без присмотра супруги.
В уборной я смочил под краном бумажное полотенце и попытался отмыть замаранный воротник. Заодно обдумывал, о чем рассказывать «дубам» в классе Лили. К неуспевающим деткам приходят только завязавшие наркоманы да проповедники безопасного секса, объясняла она мне. Им говорят, чего следует избегать, но не к чему стремиться. А еще она посоветовала мне приготовиться к прямым, немудреным вопросам. И отвечать на них надо честно, предупредила она, едва ли предвидя, что меня могут спросить об этом пятне на воротнике.
«Дубы» тревожно шумели, когда я вошел в класс. Лили разыскала пару экземпляров «На обочине». Книги ходили по рукам, не вызывая особого интереса, разве что одна крутая с виду девица в переднем ряду подозрительно прищурилась на меня, перевернула книгу, присмотрелась к фотографии автора, а потом снова вгляделась в меня. «Что за хрень с тобой стряслась?» — вот о чем она хотела меня спросить, это было очевидно.
— Эй! — сказал тощий черный паренек. — Вы же тот тип в телевизоре.
Тут все встрепенулись и оглядели меня уже с интересом.
— Тип с уткой, — признал кто-то.
— Если бы мы такое вытворили, знаете, что бы с нами сделали? — потребовал ответа еще один.
Больше они не умолкали. Я понял, почему Лили нравятся эти ребята. Две секунды — и у них уже пошел собственный разговор. Все трещали, кроме меня. Я для них Розеттский камень: они пытаются меня расшифровать, и помощь им пока что не требуется. Спустя какое-то время они вспомнили про приличия. Лили, должно быть, говорила им, что я гость, что они должны хорошо себя вести. Не обижать меня.
— Так что, — крикнул из заднего ряда Гвидо, случайный вымогатель. — Сколько денег вы заработали на этой книге?
Путь в мой кабинет лежит мимо того, где сидит Илиона.
Дверь была открыта, Илиона попросил меня войти. Худший кабинет нашей кафедры, с окнами на парковку, потому он (или она), разумеется, видел, как я подъехал. Джинсы, кеды, футболка и спортивная куртка «экономного» бренда — университетский гранж. Такие люди, как Джейкоб Роуз и Уильям Генри Деверо Младший, одевались схоже, когда сами были молодыми и радикальными преподавателями. Но на этом, каждый раз отмечаю с облегчением, сходство и заканчивается. В кабинете моего юного коллеги очень мало книг, зато впихнулся крошка-телевизор со встроенным видеомагнитофоном. Полки забиты кассетами, сплошь сериалы десятилетней давности, он крутит их день напролет, даже во время консультаций. Исследования этих самых сериалов он ради спасения окружающей среды публикует в интернет-журналах (и заодно спасает самого себя от упрека — мол, его труды не стоят той бумаги, на которой напечатаны). В данный момент он исследует сцену из сериала под названием «Различные ходы». Я повернул предложенный мне стул так, чтобы оказаться спиной к экрану.
— Это эпохальное кино! — сообщил Илиона вроде бы с искренним восторгом.
— Эпохальный сериал? — переспросил я. — Серьезная похвала.
Если он и понял, что я издеваюсь, то не поддался на провокацию.
— Великая расовая фантазия консервативной белой Америки. Чернокожие мальчики — никому не угрожающие, нежные. Богатые белые старики позаботятся о чернокожих. Замечательная штука.
Слушая его, я подумал, что Илиона, скорее всего, тот парнишка, у кого в старших классах отнимал карманные деньги представитель той же демографической страты, к которой принадлежит и Гвидо. Теперь, в университете, он наконец в безопасности. Даже над его конским хвостом никто не вправе посмеяться.
— Я подумываю насчет спецкурса в следующем году — например, сравнить несколько эпизодов из «Различных ходов» с «Гекльберри Финном». Великий американский расистский роман, понимаете? Показать, что позиция белых не изменилась, что в основе своей эта фантазия и поныне остается неприкосновенной. Джун считает, это верная мысль.
Что-то в интонации, с какой Илиона произнес имя Джун, напомнило мне о слухах насчет нашего юного коллеги и жены Тедди Барнса.
— Мне казалось, вы не даете студентам читать книги, — сказал я. — Писательство — фаллоцентрическое занятие и так далее.
Он нащупал среди бумаг пульт и нажал на паузу. На экране застыло херувимское личико чернокожего паренька, звезды сериала.
— Я не против книг. Но с ними есть опасность увязнуть в колее.
— Понимаю. Я в этой колее так и застрял с тринадцати лет.
Он сморгнул:
— Вы только в тринадцать лет научились читать?
— До тех пор я не любил читать. Любовь — вот что удерживает нас в колее.
— Точно! — Он очень серьезно закивал. — А как вы живете там, в Аллегени-Уэллс?
— У нас есть кабельное телевидение, — заверил я. — А некоторые и спутниковые тарелки установили.
— У Пола спутниковая, — подтвердил он и уточнил на случай, если я не понял, о ком речь: — У профессора Рурка.
Тогда я решил, что упоминание Джун минутой ранее особого подтекста не имело. Он их всех называет по имени — в следующем году будет подавать на постоянный контракт и дает мне понять (вдруг я задержусь в должности заведующего), как хорошо он вписался. Дружит с представителями всех фракций. Я кивнул, подтверждая, что понял:
— Большой угрюмый малый, ага.
Илиона пропустил мой комментарий мимо ушей.
— Мне нравится его дом, боюсь только, не сполз бы он с горы.
Я кое-как скрыл ухмылку.
— Джун тоже так думает.
Статья, над которой они работали весь год, была, насколько помню, посвящена образам клитора у Эмили Дикинсон. По словам Тедди, Джун — обладательница клитора и потому заведомо более чувствительная к его зашифрованным появлениям в стихах Диккинсон — должна была написать черновик, а затем она и Илиона собирались этот текст отредактировать, применив его (Илионы) суперсовременный словарь литературной критики. «Странная штука, — пожаловался мне Тедди как-то раз осенью, когда записи Джун были разбросаны по всему их дому. — В пятнадцать лет я был одержим киской — дожил до пятидесяти, и пожалуйста: киской одержима моя жена».
— Мы посмотрели там пару домов, но я пока не уверен, — сказал Илиона. Должно быть, вид у меня был озадаченный, поэтому он сразу же пояснил: — Мы с Салли.
— Ага, — кивнул я.
Салли, редко показывающаяся на людях молодая женщина, приехала вместе с ним в Рэйлтон четыре года назад и вроде бы «дописывала диссертацию».
— То есть там очень мило, и я бы не против жить под сенью дерев. Но тогда бы нам пришлось, типа, отказаться от мечты жить в интегрированном сообществе.
— Ага, — повторил я и ткнул большим пальцем в экран у себя за плечом.
— Нам не следовало и смотреть эти варианты до следующего года, пока не будет ясности с постоянным контрактом, — признал он. — Вот только сейчас рынок идеален для покупателя. Наш риелтор говорит — сейчас самое время. А кто знает, что будет в следующем году?
— Кто знает, что будет завтра? — подхватил я.
— И еще одно, — продолжал он, пристально в меня всматриваясь. — Все эти разговоры насчет сокращения штатов. Как говорится, последним пришел, первым ушел…
— По части слухов апрель — худший месяц, — напомнил я.
— Что ж, если что-то узнаете, надеюсь, вы мне скажете, потому что мы в самом деле подумываем. Джун считает, Аллегени-Уэллс — хорошее вложение в недвижимость.
— То есть Салли так думает?
— Нет, Джун. Она уговаривает Тедди купить там дом.
Она уже лет десять донимает Тедди, но Тедди не может решиться на подобные траты.
— Зачем же отказываться от своей мечты? — поддразнил я Илиону.
Он вытаращился недоуменно.
— Жить в интегрированном сообществе.
— Ну да, — сказал он. — Конечно, мы и к другим местам присматриваемся.
— И всегда есть шанс, что Аллегени-Уэллс превратится в интегрированное сообщество, — напомнил я, поднимаясь. — Говорят, тренер Грин подумывает поселиться там.
— И потом, мы же не застрянем навсегда в Рэйлтоне, — добавил он.
На этот раз я не сдержал улыбку.
— Мы все когда-то так думали, парень.
Пол Рурк забирал на кафедре свою почту, когда я вошел. Он посмотрел на меня поверх очков для чтения, и я попытался сообразить, давно ли он ими обзавелся. Я заметил, что в его волосах прибавилось седины, а щеки стали одутловатее с тех пор, как я последний раз внимательно к нему приглядывался, а было это, должно быть, лет десять назад. Вид у него взъерошенный, и я невольно подумал: уж не становится ли он одиноким пьяницей, как Билли Квигли. Выглядит так, словно с кем-то подрался, — не со мной и не с кем-то на гуманитарном факультете, а, например, с кафедры физкультуры.
— Утречко, преподобный! — сказал я. — Новый славный денек, хвала Господу!
— Привет, мудозвон, — ответил он, вновь сосредоточиваясь на почте, основную часть писем он сразу, не вскрывая, бросал в мусорную корзину у своих ног. — Видел твое шоу прошлым вечером, — продолжил он, не отрываясь от своего занятия, — поработать над ним следовало бы.
Мнение Рурка обо мне пребудет неизменно. Как бы я ни старался обратить все в шутку, забавным я быть не умею. Рейчел перестала стучать по клавиатуре и тревожно следила за нами. Я подмигнул ей — мол, все в порядке, вряд ли два старых (былых) врага перейдут к бурной ссоре прямо сейчас. Но она помнит, как Рурк однажды шмякнул меня об стену во время кафедральной рождественской вечеринки, и напрягается, стоит нам с ним оказаться в одном помещении. Наверное, если она полувлюблена в меня, ей не хочется, чтобы меня побили.
— Посмотрите-ка в словаре слово «мудозвон», — сказал я и продиктовал по буквам. — Кажется, меня тут оскорбили, но я не вполне уверен.
К моему изумлению, Рейчел вызвала на экран словарь и сверилась с ним — должно быть, из любопытства, так-то она почти никогда не выполняет мои указания. Если б она слушала мои указания, ее бы сегодня и на работе не было.
— Говорят, у нас может появиться новый сосед, — сказал я Рурку.
Он закончил возню с почтой, лишь одно послание счел достойным того, чтобы его вскрыть. Прочел первый абзац документа, в котором было по меньшей мере три страницы, и его тоже отправил в мусорную корзину. Должны же быть во мне, в моем поведении, хоть какие-то черты, восхищающие Рурка так же сильно, как меня восхитила его расправа с почтой, — но если такие черты и есть, свое восхищение он держит при себе.
— Наш юный коллега-втируша? Говорил он тебе, что мечтает жить в интегрированном сообществе?
— Только что, — признался я. — Но думает, что от этой мечты, возможно, придется отказаться.
— И что ты ему посоветовал, исходя из своего тайного знания о будущем каждого из нас на кафедре?
Я предпочел не спрашивать, что он подразумевает под «тайным знанием».
— Посоветовал ему покупать с правильной стороны от дороги.
— То есть он не входит в твой список? Или ты хочешь не только уволить его, но и разорить?
— В какой список?
— Хочешь знать правду? Я почти надеюсь, что ты включил в него и меня.
Я чуть было не повторил снова «в какой список», но тут Рейчел щелкнула мышью, выходя из словаря.
— Его тут нет? — известила она. — Мудозвона?
Рурк глянул сперва на меня, потом на нее.
— Конечно, его там нет, — сказал он. — Вот он, прямо передо мной.
Неплохая заключительная реплика.
— Послушайте, — сказал я Рейчел, когда Рурк вышел. — Вы же моя секретарша, не забыли? Это мне вы должны подавать реплики.
— Мне жаль?
— Откуда мне знать, жаль вам или нет?
Этим я окончательно сбил ее с толку.
— Понижайте интонацию к концу фразы, — напомнил я, проходя в свой кабинет.
Очевидно, Мег успела нанести мне новый визит: посреди испорченной промокашки красовался перезрелый персик — один. Мгновение я присматривался к персику, затем переключился на записку Рейчел: моя подруга Боди Пай с отделения женской проблематики пыталась со мной связаться. Ткнув пальцем в переговорное устройство, я попросил Рейчел зайти.
— Извините меня за звонок прошлой ночью, — заговорил я, дождавшись, чтобы она закрыла за собой дверь. — Если вы и Кэл решили помириться, это же прекрасно.
Поскольку она молчала, я продолжил:
— Нельзя было звонить так поздно, и конечно, я не вправе был говорить, что он мне не по вкусу. Это недопустимо.
Рейчел уткнула взгляд в руки и рассматривала их, пока я произносил свою речь. Интересно, нравятся ли они ей так же, как мне? Это не девичьи руки, они испорчены мытьем посуды, порезами от бумаг, ожогами во время готовки — и все же изящны, прекрасны, я бы хотел подержать ее руки в своих.
— Мы вовсе не? — произнесла она, и на этот раз ей удалось сбить с толку меня. — Не собираемся мириться?
Как глупо — эта мощная волна облегчения, захлестнувшая меня. Я пытался себя уверить, что чувствую к Рейчел лишь благопристойную привязанность, но, по правде говоря, как-то это не совсем благопристойно. Слишком Рейчел красива для благопристойной привязанности. Хотя вроде бы совсем неблагопристойной ее тоже не назовешь. Существует ли нечто более-менее посередине между благопристойностью и неблагопристойностью? Есть ли имя для промежуточного царства? Королевство трусости? Княжество альтруизма? Сады Академа?
В царстве реальности Рейчел продолжила:
— Иногда, выпив, он вспоминает, что у него есть сын? А еще он любит заезжать к нам по вечерам, проверить, не появился ли у меня кто-то?
— Я не хотел вторгаться, — сказал я. Ложь.
— И в итоге он засыпает? — завершила она и поспешила уточнить: — На диване?
Глаза ее налились слезами.
— Возьмите отгул хотя бы с обеда, — предложил я. — В самом деле. Такой уж сегодня день — дальше будет еще хуже.
Рейчел пожала плечами и вытерла уголок глаза рукавом.
— Он, может быть, еще там?
— Тогда оставайтесь здесь — Я попытался усмехнуться. — Ладно, я отправляюсь в Ватикан.
Так именуется административное здание с тех пор, как главным администратором четыре года назад сделался Дикки Поуп. Глянув на часы, я обнаружил, что самое время пройтись через кампус к начальству.
— Вы же не позволите им вас уволить?
— Ни за что, — ответил я. — Раньше сам уйду. Постарайтесь раздобыть мне новую промокашку, — добавил я, пряча персик в карман пиджака. Я неоднократно бывал в административном здании и каждый раз жалел, что при себе нет чего-то, что можно подбрасывать. Старую промокшую промокашку я вручил Рейчел с изрядным смущением. Выглядит так, словно тут совершился сексуальный акт, хотя это всего лишь завуалированное приглашение.
— Надо бы вам перепрятать ключ от кафедры.
— Все злятся на меня, если не могут его найти?
— Само собой. Вот только я — единственный, кому полагается знать, где он, и я же единственный, кто этого не знает.
— Я вам говорила? Вы опять забыли?
— Рейчел! — вздохнул я. — Вы правы. Проблема во мне. Если позвонит Лили… — Но тут я споткнулся, не зная, что ей передать. Что сказать моей жене, зависит от ряда переменных — например, от того, видела ли она меня в передаче «Доброе утро, Америка». И от того, я причина того мрачного тона, что я услышал нынче утром по автоответчику, или не я.
— Вы любите ее больше жизни? — спросила Рейчел.
— Хорошо, — сдался я. — Если она услышит такое от вас, может быть, даже поверит.
Дверь в кабинет Билли Квигли была приоткрыта. Я попытался проскочить, но он меня отловил, заставил войти и закрыл за мной дверь.
— Я немного спешу, — пробурчал я, нехотя садясь.
Кабинет Билли отделан в ирландском духе. На стенах портреты Йейтса, Джойса, О’Кейси. А в нижнем ящике стола — бутылка доброго ирландского виски. Он хотел налить мне, я отказался. Порой я готов пропустить рюмочку с Билли, но не с утра. И не после такой ночи.
— Меня вызвали на казнь.
— Опоздаешь — ничего страшного, — сказал он. — Что они тебе сделают? Убьют дважды?
— Ага, — подтвердил я. — В том-то и прелесть университетской жизни. Умираешь снова и снова.
Билли глотнул ирландского виски.
— Я хочу поговорить с тобой насчет Мег.
Я всмотрелся в его лицо. С виду он был совершенно трезв, непривычное для Билли состояние. Сунув руку в карманы пиджака, я наткнулся на нежный персик и поспешно ее вынул. Судя по скрючившей меня судороге вины, мой отец был прав: лучше уж съесть персик, раз ты в любом случае будешь чувствовать себя виноватым. Судя по сигналам, которые посылала мне моя закоротившая совесть, флиртом с возлюбленной дочерью Билли я предал самого Билли, и собственную жену, и секретаршу.
— Окажи мне услугу, — потребовал он, пригвоздив меня взглядом налитых кровью глаз — не вывернешься. — Скажи ей, что не сможешь продлить ее контракт осенью.
— Ничего себе услуга, Билли! — воскликнул я.
— Хэнк! — Голос его осел, выдавая смущение. — Я стараюсь делать для детей все, что в моих силах. Остальные… никому другому я бы этого не сказал, только тебе… Остальные берут деньги и сматываются. Вовсе не плохие дети, нет. Не в этом дело. Но Мег — у нее есть шансы. Я поговорил с парнем из Марквета, он сможет устроить ее ассистенткой с осени.
— И какую часть платы за аспирантуру это покроет?
— Существенную.
— А остальную существенную часть внесешь ты?
— Я должен вытащить ее отсюда.
— В Милуоки тоже есть бары, — сказал я, поскольку Билли переживал из-за того, что Мег слишком часто шатается по здешним злачным местам.
Но он меня словно и не слышал:
— Мне бы только вытащить ее из этого города!
Его голос замер, и наступила тишина. Билли держал паузу лучше, чем я.
— Послушай, — не вытерпел я, — давай мыслить поэтапно? У меня же нет пока бюджета.
— Скоро получишь! — ухмыльнулся он криво, показав порченые зубы, которые давно мог бы вылечить, если бы готов был тратить деньги на что-то еще, кроме платы за учебу и общежитие. — Убьешь утку — ты же настоящий террорист, — и они сдадутся.
Я невольно улыбнулся в ответ.
— Так не сработает. Этих людей не прогнешь. На самом деле нет. На миг их можно ошеломить, но и только.
— Ладно, сформулируем по-другому. — Билли прищурился злобно. — Если ты этого не сделаешь, я тебе никогда не прощу. Финни и чертов иезуит хотят сковырнуть тебя, и на этот раз я проголосую вместе с ними, плевать на все!
Впервые Билли попытался мне соврать. Голос его сочился неуверенностью, как голос Грэйси — лицемерием. Билли, хотел бы я ему сказать, если тебе на все плевать, бросил бы ты бутылку, удрал из города и двинул в южные края, прихватив Финни, где катался бы как сыр в масле.
С Финни-человеком, не Финни-гусем.
Глава 15
Из-за Билли Квигли я на десять минут опоздал на встречу с главным администратором кампуса, и, опять-таки спасибо Квигли, это означало, что мне предстояло торчать в приемной всего пятнадцать минут вместо двадцати пяти, которые пришлось бы ждать, приди я вовремя. Дикки Поуп — он просил всех нас звать его Дикки, и большинству это удавалось — не держит у себя в приемной никакого чтива. Стены драпированы бирюзовой тканью. С другой стороны, католиков же не обеспечивают чтивом в очереди на исповедь, а те, кто является в Ватикан Дикки Поупа, — тоже либо кающиеся, либо молящие. Очевидно, время ожидания следует использовать для обдумывания своих грехов и желаний.
Но без развлечения я не остался. У меня в кармане лежал прекрасный персик, так что я уселся на диван и принялся подбрасывать персик, проверяя, насколько близко к потолку смогу его добросить, не задев при этом плитку. Все шло как по маслу, пока не пришлось рвануться с места, ловя мой падающий мяч, — тут я задел люстру. Дверь из кабинета Дикки открылась как раз в тот момент, когда я вцепился в абажур, а персик плюхнулся на ковер. Из кабинета вышли трое, и все уставились сначала на люстру, потом на меня и, наконец, на персик. Что не сходится в картинке?
Рядом с Дикки Поупом стоял глава университетской службы безопасности Лу Стейнмец, невзлюбивший меня еще с тех пор, как я пришел сюда на работу в семидесятые. В ту пору я носил длинные волосы и бороду, и хотя наш университет в протестах против войны практически не участвовал, Лу каждый вечер смотрел новости, видел, что происходит в других местах, и составил военный план на тот случай, когда неприятности доберутся до кампуса Рэйлтона. Годы спустя, смирившись с разочарованием, он показал мне свои схемы, предусматривающие разные ситуации. На этих схемах несколько входов в кампус перекрывались. На футбольном поле и на теннисном корте в южной части кампуса наготове стояла национальная гвардия. Потом, по команде Лу, нацгвардейцы прошли бы намеченными маршрутами, гоня бунтующие массы перед собой на запад, к беговым дорожкам и трибунам, — трибуны должны были послужить импровизированным загоном. Показал мне Лу эту красоту в начале восьмидесятых, но глаза его все еще блестели от возбуждения.
— Но беспорядков же не было, — сказал я исключительно из вредности.
— Тем лучше, — многозначительно произнес Лу, приподняв брови, и что-то мне подсказало: эти схемы он показал мне не потому, что рассчитывал вызвать сочувственный интерес, а потому, что в воображении ему представлялось, как я веду ораву неистовых студентов, только что спаливших главное здание. Он хотел, чтобы я понимал: я чудом избежал кары.
Третьего члена этой несвятой троицы я опознал не сразу. Теренс Уоттерс, главный юрист университета. Я видел его только по телевизору, когда требовалось затушевать неудобные для университета факты или ситуацию. Он высок, ухожен, и его лицо ничего не выражает. За такой маской любые убеждения мрут.
— Итак, — опомнившись, сказал Дикки, — деликатность, джентльмены. — И добавил: — Лу, полагаюсь на вас, — будто намекая на общеизвестный факт: деликатность не входит в число добродетелей Лу Стейнмеца. Ему бы хорошую схему — и за дело, пусть патронов подвезут.
Подняв с пола персик, я поприветствовал всех троих:
— Добрый день, девочки!
Лу Стейнмец немедленно оскорбился — оскалился, даже кулаки сжал. Теренс Уоттерс выглядел так, словно слушал в невидимых наушниках успокоительный звук прибоя.
— Терри, ты, кажется, не знаком с Хэнком Деверо, — произнес Дикки, запуская процесс рукопожатий. Перво-наперво я обернулся к Лу и, когда тот нехотя протянул руку, сунул в нее персик. Ему бы просто бросить его на пол, но Лу попытался вернуть плод мне, а я уже перешел к Дикки Поупу и Теренсу Уоттерсу, и Лу никак, черт побери, не удавалось привлечь мое внимание. Сочувствую: нелегко торчать с фруктом в руке во время официальной церемонии. Похоже, такое случилось с Лу Стейнмецем впервые.
— Хэнк не только глава английской кафедры. Он и местная телезвезда, — сообщил Дикки своему юридическому консультанту.
Это заставило меня призадуматься, знает ли Дикки про «С добрым утром, Америка», если считает меня звездой лишь местного масштаба. Рука юриста оказалась прохладной и сухой, а моя — слегка липкой от персика: видимо, он лопнул, ударившись об пол.
— Хэнк, заходите и устраивайтесь в кабинете, пока я провожу гостей.
Кабинет у Дикки просто роскошный. Намного лучше, чем у Джейкоба Роуза. Мой отец всегда ухитрялся застолбить подобный кабинет, когда в пору моего детства разъезжал из университета в университет. Подойдя к высокому окну полюбоваться видом, я увидел, как трое мужчин вынырнули на крыльцо и продолжили разговор на ступеньках. Лу Стейнмец указывал рукой в сторону главных ворот. На обочине был припаркован автомобиль службы безопасности, в котором он разъезжает, и все трое направились к машине. Провожают Лу, решил я, пытаются напоследок внушить ему ту самую деликатность, которой он напрочь лишен. Но когда они подошли к «круизеру», то, к моему удивлению, забрались втроем на переднее сиденье и тронулись с места. Если так меня разыграли, то это отличная шутка. Возьму ее себе на заметку и вскоре, наверное, повторю со своими вариациями. Например, если меня сегодня собираются сместить, я созову срочное собрание, приглашу Грэйси, Пола Рурка, Финни, Илиону, еще одну-две занозы в моей заднице. Объявлю собрание открытым, а затем под каким-нибудь предлогом выйду — и попросту отправлюсь домой. Поручу Рейчел наблюдать за ними и потом отчитаться мне, сколько времени им понадобилось, чтобы раскусить шутку. Может быть, даже ставки сделаю.
Несколько минут я тешил себя этой фантазией, потом принялся осматривать высокие стеллажи в поисках иного развлечения. От Джейкоба Роуза я слышал одну историю насчет этих книг, но в тот момент не принял ее на веру. Мало кто умеет рассказывать всякие истории лучше Джейкоба, но, с другой стороны, мало кто так вольно обращается с истиной. Джейкоб не злокачественный врун — во всяком случае, по довольно либеральным университетским стандартам, — но он любит приукрашивать и готов почти на все, чтобы в процессе рассказа сюжет заиграл разными красками.
Рассказывал же Джейкоб так: в начале лета, в тот год, когда университет нанял Дикки Поупа, Дикки прибыл в Рэйлтон на большом грузовике со всем своим имуществом, но без единой книги. Встроенные стеллажи в кабинете управляющего кампусом вмещают около тысячи штук, так что отсутствие собственных книг стало вызывать у Дикки некоторое замешательство. Он догадывался, что заполнять полки семейными фотографиями и керамическими безделушками не совсем уместно. Он счел, что Грэйси Дюбуа возьмется ему помочь — она же непрерывно подлизывалась («Если вам что-нибудь понадобится… все что угодно…») и к Дикки, и к его бледнолицей жене. Итак, Дикки поручил Грэйси скупить для него книги на местных аукционах и в букинистических магазинах университета и доставить всю партию ему в августе, до начала учебного года. Так и было сделано: однажды вечером у заднего входа в административное здание остановился грузовой минивэн, два сторожа принялись сгружать на тележки пятьдесят пачек книг и торопливо завозить их внутрь, словно контрабанду. К началу семестра кабинет Дикки был весь в книгах, от пола до потолка, как подобает кабинету руководителя института высшего образования. И в отличие от книг из библиотеки Гэтсби, подытоживал всякий раз Джейкоб, эти книги не только разрезаны, но и прочитаны, их страницы испещрены глубокомысленными надписями, оставленными сотнями первокурсников.
До сих пор я не слишком верил в эту историю. Но тут действительно отсутствовал какой-либо общий знаменатель, поскольку никакого единого смысла я не извлек из осмотра этих книжных полок, не увидел принципа, по которому расставлены книги, — разве что по размеру и цвету? Некоторые имелись в двух экземплярах, в том числе одна из книг моего отца. Я снял ее с полки и пролистал. Первый его опыт литературной критики, тот, что сделал его известным, единственная удачная книга, по мнению моей мамы, служившей ему читателем, собеседником и редактором, — заслуги, оставшиеся без признания, если не считать мелкий шрифт на странице с благодарностями, где ее имя находилось в общем перечне наряду с руководством университета, предоставившим отцу академический отпуск для исследовательской работы, фондом Гуггенхейма, который спонсировал написание книги, и писательской общиной, приютившей моего отца (но не мою мать) на «творческий месяц».
По правде говоря, Уильям Генри Деверо Старший на фотографии в этой книге не выглядит как человек, нуждающийся в чьей-либо помощи, и это, вероятно, один из главных талантов моего отца — способность намекнуть позой, жестом, что кроме себя самого он ни в ком особо не нуждается. Эта самодостаточность, подозреваю, и обеспечила ему успех у молодых женщин из различных семинаров, которые он вел. Хоть он не так уж потрясающе красив, однако ухитрялся дать им понять, что пойдут они ему навстречу или нет — это больше их дело, чем его, и, разумеется, они шли навстречу. И я их понимал, я и сам пытался завоевать его внимание. Эта же его самодостаточность терзала меня в детские годы. Отправляясь куда-либо, он ясно давал понять, что идти с ним или нет — мое дело, и я всегда старался держаться поближе к нему, а не к маме, хотя с ней мне было лучше и она-то мной занималась. Но сам факт, что ей вроде бы даже нравилось мое общество, делал ее менее желанным сотоварищем всякий раз, когда мне предстояло выбрать между ней и отцом. Не помню, сколько мне было лет, когда меня наконец осенило: все усилия достичь близости с отцом бесплодны по той простой причине, что близость с ним невозможна. Наверное, я бы пришел к этому простому выводу раньше, если бы не мама, которая, как я тогда же понял, сама этого еще не поняла.
Когда я положил Уильяма Генри Деверо Старшего на журнальный столик, мое внимание привлек другой том на той же полке. Суперобложка — да и вся книга — в идеальном состоянии, как новенькая, а когда я повернул книгу обратной стороной, серьезный молодой человек уставился на меня магнетизирующим взглядом Распутина, выражающим нетерпимость, превосходство и сосредоточенность на своих идеях. Неужто и я принимал нарочитую позу, как и мой отец на обложке его первой книги? Мне-то казалось, в джинсах и рубашке без ворота, с длинными волосами по моде того времени, я — полная противоположность моему облаченному в твид отцу-профессору, но теперь меня поразило: и поза моя, и взгляд — совершенно его, и, в отличие от одежды, их-то я нацепил бессознательно. Под фотографией автора подпись: «Генри Деверо у себя дома в Рэйлтоне», снимок же всячески силился сообщить: такой человек никак не может быть «дома» в Рэйлтоне. На титульной странице я обнаружил собственноручную надпись: «Финни, с любовью и восхищением. Желаю удачи».
Мне понадобилась минута, чтобы припомнить, по какому поводу я желал Финни удачи (любовь и восхищение я отнес на счет поэтической вольности). Потом сообразил: мы оба в один год подавали заявку на повышение — на должность доцента и на постоянный контракт, и все знали, что у Финни шансов нет. За шесть лет, что он болтался в Рэйлтонском университете, он так и не закончил диссертацию, начатую в университете Пенсильвании, и в его досье лежала одинокая бумажка — письмо от научного руководителя, сообщавшего, что он еще вовсе не махнул рукой на Финни и нас тоже просит не отчаиваться. Меня-то, автора опубликованной книги, должны были закрепить за кафедрой единогласно, хоть я и имел наглость подать заявление на более высокую должность, отработав всего год. Предсказуемый итог, хотя никто его не предсказывал: Финни в тот год пошел на повышение, а меня отвергли, и я так обозлился, что при поддержке Джейкоба Роуза (на следующий год он как раз возглавил кафедру) подал заявление уже не на должность доцента, но на профессорскую ставку, и столь неслыханная, бессовестная наглость вынудила комитет одобрить мою кандидатуру, и тем самым я оказался навеки привязан к этому месту — постоянный контракт, профессорство и высокая ставка означали, что я ухожу с рынка университетской рабочей силы.
Извинить самому себе свои заблуждения я всегда могу, но Финни, крыса эдакая, продал книгу, которую, теперь-то я отчетливо припомнил, я преподнес ему в качестве прощального утешительного жеста, как я тогда считал, — трудно было представить себе кандидата, менее заслуживающего постоянный контракт, чем Финни.
Как ни странно, досада на Финни — единственное чувство, посетившее меня при виде этой книги. Книги моей жизни. Она не сделала меня известным, как сделал моего отца его дебют, но этот маленький том существенно повлиял на судьбу автора и его семьи. Когда книгу приняли, мы решились перебраться в Рэйлтон, и аванс позволил расчистить первый участок в Аллегени-Уэллс и прикупить два других, которые я до сих пор отказываюсь продать; с этого начались мелкие междоусобицы английской кафедры, что заменяют нам подлинный конфликт. Разумеется, я говорю не о том конкретном маленьком томе, который держал в руках и который прожил самую бесславную и незаметную жизнь, какая только выпадает на долю книги. Сначала его получил человек, которому, видимо, этот подарок был не нужен, а затем книга перешла к человеку, использующему ее для декорирования интерьера. Подобно Оливеру Твисту, из плохого места эта книга попала в еще худшее. В приемной послышался голос Дикки, отдававшего распоряжения секретарше, и я сунул томик в карман пиджака.
Вошел Дикки, и мы пожали друг другу руки — слишком крепко для такого случая, хотя, по правде говоря, я еще толком не знал, зачем я здесь и какой у нас «случай». Это обычная ежегодная встреча главы кафедры с главой университетской администрации или та встреча, насчет которой меня предупреждали, — где мне сообщат о грядущих чистках? Или ни то ни другое — все сметено в сторону желанием обсудить со мной вчерашнее появление на телеэкране и в какое затруднительное положение я поставил тех, кто платит мне жалованье?
Дикки Поуп редко носит пиджак и галстук, не надел он их и в этот раз. Рукава голубой оксфордской рубашки изящно завернуты на четверть. Серые слаксы — чудесный образчик ладно подобранных брюк, а мокасины из цветной дубленой кожи выглядят так, словно он купил их нынче утром по пути в кампус. Изысканно-зауряден наш Дикки и мал под стать своему уменьшительному имени.
Рухнув на край дивана, тянувшегося вдоль стены напротив книжных полок, он жестом пригласил меня сесть с другого края.
— Юристы и копы. Копы и юристы. А я-то мечтал быть педагогом, — трагически простонал он, внимательно при том меня изучая.
Несомненно, тактика, рассчитанная до мелочей. Я же с кафедры английского языка и литературы, и Дикки полагает, что я не питаю особой любви к копам и юристам. В данный момент не питает к ним любви и Дикки. Установим общую систему ценностей и поговорим как друзья. Может, даже до чего-то договоримся. Кто знает? Минут через десять или двадцать мы оба уютно устроимся рядышком на его конце дивана. Или таков его план, или Дикки в самом деле недолюбливает копов и юристов.
— Меня не предупредили, что университетская жизнь — сплошное безумие!
— Я-то догадывался, — сказал я. — У меня оба родителя работали в университете.
Эта простейшая ремарка вышибла из Дикки дух.
— Неужели? Я и понятия не имел! — воскликнул маленький обиженный гендиректор.
— У вас тут стоит одна из книг моего отца. — Я взял Деверо Старшего с журнального столика и протянул Дикки.
— У меня есть и ваш роман, — ответил Дикки, бегло глянув на Старшего.
Читать бесплатно другие книги:
