Сердце бури Мантел Хилари

Глава 4

Новые деяния апостолов

(1791)

Конец Великого поста. Король решает, что на Пасху не будет принимать святое причастие от «конституционного» священника. Впрочем, и гнева патриотов он вызывать не желает.

Посему он проведет Пасху в тишине Сен-Клу, вдали от придирчивого взора горожан.

О планах Людовика становится известно.

Вербное воскресенье. Мэрия.

– Лафайет.

Генерал знал: этот голос предвещает беду. Беседуя с Лафайетом, Дантон всегда стоял очень близко, заставляя собеседника смотреть прямо в изуродованное лицо.

– Лафайет, утром один из отказавшихся присягнуть священников, иезуит, отслужил мессу в Тюильри.

– Вы знаете больше, чем я, – сказал Лафайет, чувствуя, что во рту пересохло.

– Нельзя оставлять это безнаказанным, – заметил Дантон. – Король принял церковную реформу. Поставил свою подпись. Если он обманул нас, он заслуживает наказания.

– Когда королевская семья отправится в Сен-Клу, – сказал Лафайет, – национальные гвардейцы расчистят проезд, и, если потребуется, я выделю эскорт. Не становитесь у меня на пути, Дантон.

Дантон вытащил из кармана – Лафайет почти успел испугаться, что в руке у него блеснет сталь, – свернутый лист бумаги.

– Это воззвание, составленное батальоном кордельеров. Не хотите прочесть?

Лафайет протянул руку.

– Очередная обличительная речь мсье Демулена?

Лафайет пробежал глазами по бумаге.

– Вы настаиваете, чтобы Национальная гвардия не позволила королю покинуть Тюильри? – Теперь Лафайет пристально всматривался Дантону в лицо. – Я отдам другой приказ. А кроме того, это призыв к мятежу.

– Называйте как хотите.

Дантон сверлил Лафайета взглядом, ожидая, когда легкий румянец на скулах генерала выдаст его смятение. И дождался.

– Не думал, что среди ваших грехов, Дантон, есть религиозная нетерпимость. Какая вам разница, кто наставляет его в делах духовных? Король считает, что у него есть душа, которую нужно спасать. Вам-то что?

– А то, что король нарушает свои обещания и попирает закон. Из Парижа в Сен-Клу, из Сен-Клу за границу, где он станет во главе эмигрантов.

– Откуда вы знаете, что таковы его намерения?

– Нетрудно догадаться.

– Вы говорите, как Марат.

– Мне жаль, что вы так думаете.

– Я потребую срочного созыва Коммуны. Буду просить о введении военного положения.

– Поступайте как хотите, – с презрением промолвил Дантон. – Знаете, как называет вас Камиль Демулен? Дон Кихотом Капетов.

Экстренное заседание. Дантону удалось большинством голосов отклонить введение военного положения, опираясь на податливых и миролюбивых. Лафайет в сердцах заявляет мэру Байи о своей отставке. Мсье Дантон заметил, что мэр не вправе ее принять: если генерал хочет уйти в отставку, ему следует нанести визит в каждый из сорока восьми округов.

После чего мсье Дантон назвал генерала Лафайета трусом.

Тюильри, понедельник Святой недели, половина двенадцатого утра.

– Безумие, что здесь батальон кордельеров, – заметил мэр Байи.

– Вы хотите сказать, батальон номер три. – Лафайет закрыл глаза, ощущая за ними тупую боль.

Королевской семье разрешили сесть в карету и оставили сидеть там. Национальная гвардия отказалась выполнять приказы. Они не позволят открыть ворота. Толпа не даст карете проехать. Национальные гвардейцы не станут ее разгонять. Толпа затянула «a ira». На первого камердинера королевской опочивальни напали. Дофин расплакался. В прошлом или позапрошлом году толпа раскаялась бы. С другой стороны, если родители не хотят подвергать ребенка испытаниям, пусть отведут его во дворец.

Лафайет кричал на своих людей. Его трясло от ярости, и белый конь под ним норовисто вздрагивал и перебирал копытами.

Мэр воззвал к порядку. Его освистали. В карете королевская семья молча разглядывала друг друга.

– Ты свинья! – проорал кто-то королю. – Мы платим тебе двадцать пять миллионов в год, поэтому делай, что тебе велено.

– Объявляйте военное положение, – сказал Лафайет Байи.

Мэр отвел глаза.

– Сделайте это.

– Не могу.

Оставалось только терпеть. Прошел час и сорок пять минут – королю с королевой хватило. Когда они вернулись в Тюильри, королева обернулась к Лафайету и сказала, перекрывая свист толпы:

– По крайней мере, признайте, что больше мы не свободны.

На часах было пятнадцать минут второго.

От Эфраима, агента на службе Фридриха Вильгельма Прусского, – Лакло, состоящему при герцоге Орлеанском:

Несколько часов наша позиция была превосходной. Я даже решил, что ваш бесценный хозяин скоро сменит кузена на троне, но мои надежды не оправдались. Единственное, что меня во всем этом радует, это что мы обесчестили Лафайета, и это огромное достижение. Наши пятьсот тысяч ливров были потрачены более или менее впустую, что я нахожу весьма прискорбным. Такими суммами не разбрасываются, рано или поздно прусский король устанет платить.

Чудесным июньским днем Филипп катал Агнес де Бюффон по Венсенской дороге на своей английской двуколке. На приличной скорости на них надвигался очень большой, новехонький, крытый четырехколесный экипаж, именуемый «берлиной».

Герцог взмахнул хлыстом, призывая карету остановиться.

– Добрый день Ферзен. Решили сломать шею, дружище?

Любовник королевы, учтивый и узколицый шведский граф:

– Выгуливаю мой новый экипаж, милорд.

– Неужели? – Герцог отметил про себя изящные колеса лимонного цвета, темно-зеленый корпус и красновато-коричневую отделку. – Путешествуете? Не многовато ли места? Захватили с собой всех хористок из Оперы?

– Нет, милорд. – Ферзен покорно склонил голову. – Я оставил их вам.

Герцог смотрел вслед экипажу, набиравшему скорость.

– Интересно, – заметил герцог Агнес, – не эту ли колымагу выбрал Людовик для бегства к границе?

С натянутой улыбкой Агнес отвернулась – ее пугало, что Филипп может вскоре стать королем.

– И сотри с лица это умильное выражение, Ферзен, – обратился герцог к дорожной пыли. – Всем известно, как ты проводишь время за пределами Тюильри. Вообрази, его последняя любовница – цирковая акробатка. И то сказать, найдите мужчину, которому придется по нраву эта худосочная австриячка. – И Филипп взялся за вожжи.

Малыш Антуан проснулся в шесть утра, он лежал и смотрел, как солнечные лучи проникают сквозь ставни. Когда ему надоело, он заплакал, призывая мать.

Габриэль была тут как тут. Ее лицо было мягким от сна.

– Маленький тиран, – прошептала она.

Малыш протянул к ней ручонки. Приложив палец к его губам, Габриэль отнесла ребенка к себе. Две кровати в алькове были отгорожены занавесками от остальной спальни, служившей местом сбора патриотов. Люсиль жалуется, что у нее те же затруднения. Возможно, стоит поискать более просторную квартиру? Вряд ли, все привыкли к дому Дантона, он не захочет переезжать. К тому же переезд – это столько хлопот.

Она устроилась на своей кровати, прижимая к себе теплое тельце. На соседней спал муж, зарывшись головой в подушку.

В семь утра задребезжал дверной звонок. Ее сердце тревожно заколотилось. Кого это принесло в такую рань? Она слышала недовольный ропот Катрин, затем дверь спальни распахнулась.

– Фабр! – воскликнула Габриэль. – Господи, что стряслось? На нас напали австрияки?

Фабр принялся тормошить ее мужа:

– Дантон, они сбежали. Король, его жена, сестра, дофин, вся чертова семейка.

Дантон подскочил и сел на кровати. Сна не было ни в одном глазу – возможно, он не спал вовсе?

– Лафайет должен был за ними следить. Либо он продался двору и предал нас, либо он болван, которому нельзя ничего доверить. – Он стукнул Фабра по плечу. – Теперь он в моих руках. Собери мне одежду, милая.

– Куда ты?

– Сначала к кордельерам – найду Лежандра, пусть собирает людей. Затем в мэрию, а после в Школу верховой езды.

– Что, если их не поймают? – спросил Фабр.

Дантон провел рукой по щеке:

– Какая разница? Достаточно того, что люди узнают об их побеге.

Его ответы казались очень продуманными, как будто он готовился заранее.

– Вы знали, что затевается побег? Вы хотели, чтобы они сбежали? – спросил Фабр.

– В любом случае их схватят. Не пройдет и недели, как их приволокут обратно. Людовик сам виноват. Бедняга, – задумчиво промолвил он. – Порой мне его даже жалко.

Грейс Эллиот: «Не сомневаюсь, Лафайет был посвящен в замысел побега, а после, испугавшись, предал их».

Жорж-Жак Дантон в клубе кордельеров: «Поддерживая наследственную монархию, Национальное собрание превращает Францию в страну рабов. Давайте раз и навсегда упраздним само имя и назначение монархии, превратим королевство в республику».

Александр де Богарне, председатель Национального собрания: «Господа, ночью король бежал. А теперь обратимся к повестке дня».

Когда Дантон в сопровождении небольшого вооруженного эскорта прибыл в Школу верховой езды, его приветствовала плотная, раздираемая слухами толпа.

– Да здравствует наш отец Дантон! – крикнул кто-то.

У него перехватило дух.

Позднее на улице Кордельеров появился мсье Лакло. Он пристально всмотрелся в Габриэль, не с вожделением, а словно оценивал ее вероятную полезность. От его взгляда она слегка покраснела и поежилась. В последнее время, подумала она, все замечают, как сильно я располнела. У Лакло вырвался легкий вздох.

– Прекрасная погода, мадам Дантон. – Лакло стоял в гостиной, медленно, палец за пальцем, стягивая перчатки, затем поднял глаза на Дантонов. – Нам следует кое-что обсудить, – весело промолвил он.

Три часа спустя, натянув перчатки тем же способом, он удалился.

Париж без короля. Какой-то остряк повесил на решетке Тюильри объявление: «Сдается внаем». Дантон повсюду вещал о республике. На собрании якобинцев, ежеминутно поправляя сюртук изящными пальцами с обгрызенными ногтями, встал Робеспьер.

– Что есть республика? – спросил он.

Пусть Дантон уточнит. Максимилиан Робеспьер ничего не принимает на веру.

Герцог обрушил кулак на хрупкий столик, инкрустированный узором из роз, лент и фиалок.

– Не говори со мной так, словно я трехлетний ребенок, – прорычал он.

Фелисите де Жанлис была женщиной терпеливой. Она одарила его легкой улыбкой. Если потребуется, она готова была спорить до вечера.

– Национальное собрание попросило тебя занять освободившийся трон, – сказала она.

– В этом вся ты, – проревел герцог. – Все уже решено. Нельзя быть такой назойливой.

– Не шуми, дорогой. Прежде всего, трон вряд ли освободится. Я слышала, твой кузен завершил свое путешествие и возвращается в Париж.

– Вот именно. – Герцог наслаждался собой. – Болван. Позволил себя схватить. За ним послали Барнава и Петиона. Надеюсь, депутат Петион на обратном пути не станет с ним церемониться.

В этом Фелисите не сомневалась.

– Известно ли тебе, – продолжила она, – что Национальное собрание подготовило новую конституцию, которая ожидает подписи короля. Они – я разумею депутатов – хотят стабильности. Дела зашли так далеко, что люди возжелали возврата к старым добрым порядкам. Возможно, не пройдет и месяца, и Людовика снова посадят на трон. И все пойдет по-прежнему, словно ничего и не было.

– Но, черт подери, он сбежал! Хочет править этой страной, а сам удирает!

– Им необязательно вменять ему это в вину.

– А что тогда вменять? Извини, я человек простой…

– А они – нет. Они люди искушенные. В большинстве своем адвокаты.

– Никогда не доверял этому племени, – заметил герцог.

– Только подумай, дорогой, если Людовик вновь сядет на трон, подумай, как разозлит его, если он узнает, что тебе не терпится занять его место?

– Но мне не терпится!

Филипп смотрел на Фелисите с удивлением. Чего она добивается? Последние три года, и даже больше, все было подчинено этой цели. Разве не для того, чтобы занять трон, ему приходилось терпеть компанию людей незнатных, которые не охотились и не отличали, где у скаковой лошади перед, где зад? Разве не ради трона он позволил помыкать собой этому Лакло с его рыбьими глазами? Разве не ради короны терпел за своим столом головореза Дантона, который без стеснения строил глазки его нынешней любовнице Агнес и бывшей пассии Грейс? И разве не ради этого он платил, платил, платил без конца?

Фелисите закрыла глаза. Осторожнее, подумала она. Выбирай слова, но продолжай говорить: ради спасения нации, ради спасения детей этого человека, которых я вырастила. Ради спасения нашей жизни.

– Подумай сам, – сказала она.

– Подумай! – взорвался герцог. – Хорошо, ты не доверяешь моим сторонникам. Я и сам доверяю им не больше. Поверь, я знаю им цену.

– Сомневаюсь.

– Думаешь, я позволю этим мерзавцам подмять под себя герцога Орлеанского?

– Филипп, ты не тот человек, которому под силу обуздать их амбиции. Они проглотят тебя целиком, тебя, и твоих детей, и все, что тебе дорого. Ты же не думаешь, что люди, свергнувшие одного короля, остановятся перед тем, чтобы свергнуть другого? Если ты в точности не исполнишь то, что тебе велят, полагаешь, тебя пощадят? В лучшем случае станешь затычкой, пока они не поймут, что больше в тебе не нуждаются, что больше не нуждаются в королях… – Она перевела дыхание. – Вспомни, Филипп, как было до падения Бастилии. Людовик приказывал тебе: поди сюда, поди туда, вернись в Версаль, убирайся вон из Версаля. Ты привык говорить, что твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты не знал, что такое свобода. Но стоит тебе сказать, что ты хочешь быть королем, и ты снова ее утратишь. С этого самого дня ты окажешься в темнице. Не в той темнице, где гремят цепи и решетки, – мсье Дантон соорудит для тебя удобную темницу. Темницу с цивильным листом, протоколом и прецедентом, а еще светской жизнью, балетами, маскарадами и даже скачками.

– Никогда не любил балет, – сказал герцог. – Такая скука.

Фелисите расправила юбку и принялась разглядывать свои руки. Руки женщины выдают ее возраст, подумала она. Они выдают все. Когда-то у нее была надежда. Обещание более справедливого, более честного мира. И никто не трудился ради этого мира усерднее, чем трудилась она.

– Тюрьма, – промолвила она. – Тебя обставят и обчистят, а сами тем временем раздерут страну на части. Вот их цель.

Он поднял глаза, ее великовозрастное дитя.

– Думаешь, они умнее меня?

– Намного, дорогой, намного умнее.

Теперь герцог отвел глаза.

– Я никогда не обольщался относительно своих способностей.

– И это делает тебя мудрее прочих. Мудрее, чем полагают эти манипуляторы.

Мысль доставила ему удовольствие. Возможно, он еще сумеет их перехитрить? Фелисите говорила так вкрадчиво, словно излагала его собственные соображения.

– И что же мне делать? Скажи, Фелисите, умоляю.

– Ты должен отмежеваться от них. Очистить свое имя. Не позволять им себя одурачить.

– Ты хочешь, чтобы я… – он замялся, – чтобы я пошел в Национальное собрание и сказал, нет, я не хочу садиться на трон, вы могли решить, что хочу, но вы меня неправильно поняли?

– Бери бумагу. Садись и пиши, что я тебе продиктую.

Она откинулась на спинку кресла. Нужные слова давно были наготове у нее в голове. А я рискую, думала она. Все висит на волоске. Если бы я сумела огородить его от иных мнений, иных влияний, но как это устроить? Мне повезло, что удалось заманить его хотя бы на часок.

А теперь нельзя медлить, пока он не передумал.

– Подпиши. Всё, готово.

Филипп отбросил перо, заляпав чернилами розы, ленты, фиалки. Схватился за голову.

– Лакло меня убьет, – взвыл он.

Фелисите заворковала над ним, словно утешала ребенка, у которого болит живот, и забрала у Филиппа листок, чтобы расставить знаки препинания.

Когда герцог сообщил Лакло о своем решении, тот еле заметно пожал плечами.

– Как пожелаете, милорд, – промолвил он и удалился.

Впоследствии он никогда не мог понять, почему назвал герцога на английский манер милордом. В своей комнате он сел лицом к стене и с задумчивым, но кровожадным выражением на лице осушил бутылку коньяка.

У Дантона Лакло походил по комнате в поисках удобного кресла, хватаясь за предметы мебели, словно на море в качку.

– Терпение, – сказал он. – Сейчас вы услышите нечто очень глубокое.

– Я ухожу, – объявил Камиль.

Он не хотел выслушивать откровения Лакло. Камиль предпочитал не задумываться об условиях тайных договоренностей между Лакло и Дантоном и хотя знал, что Филиппа приберегали на крайний случай, смириться с таким поворотом нелегко, если человек был так к тебе добр. Всякий раз, когда болваны из кордельеров расхаживали по его квартире, оглашая ее криками, он вспоминал о свадебном подарке с двенадцатью спальнями. Камиль чуть не плакал.

– Сядьте, Камиль, – велел Дантон.

– Можете остаться, – сказал Лакло, – но держите язык за зубами, иначе я вас убью.

– Разумеется, он будет молчать, – ответил Дантон. – Говорите.

– Мои рассуждения состоят из трех частей. Первое, Филипп – трусливый болван, у которого мозг размером с горошину. Второе, Фелисите – ничтожная злобная шлюха, от которой тянет блевать.

– Допустим, – сказал Дантон. – А третья часть ваших рассуждений?