Сердце бури Мантел Хилари

– По правде сказать, мне отвратительно, что твои родители так дурно обо мне думают. Моя жена умерла только месяц назад – они считают меня законченным негодяем?

Именно так, подумала она про себя.

– Вы отказались от женщин?

– Возможно, не навсегда. Но сейчас – да.

– Вы считаете это очень моральным?

– Я считаю, что этим выказываю уважение моей умершей жене.

– Вы бы выказали ей большее уважение, если бы вели себя так при ее жизни.

– Нам не стоит продолжать этот разговор.

– А я думаю, стоит. Когда вы вернетесь из Бельгии.

Он уехал из Парижа семнадцатого марта вместе с депутатом Лакруа. К тому времени они неплохо знали друг друга; Дантон мог бы рассказать Габриэль все, что ей хотелось знать о Лакруа.

Девятнадцатого марта он был в Брюсселе, но к тому времени, как они добрались до генерала, Дюмурье успел проиграть сражение у Неервиндена и вел арьергардные бои.

– Встретимся в Левене, – сказал ему Дюмурье.

– Что такое ваш Конвент? – сердито спрашивал он у Дантона тем же вечером. – Три сотни идиотов, возглавляемые двумя сотнями мерзавцев.

– По крайней мере, вы соблюдете приличия, – предложил Дантон.

Генерал удивленно воззрился на него. На миг он вообразил, как протыкает себя шпагой – впрочем, без тоги это смотрелось бы не так эффектно.

– Я имею в виду, – сказал Дантон, – что вы должны написать Конвенту письмо, в котором объясните свое поведение, почему закрывали якобинские клубы, почему отказывались сотрудничать с его представителями. И разумеется, почему проиграли сражение.

– Черт подери, – сказал Дюмурье, – мне обещали подкрепление в тридцать тысяч солдат. Пусть Конвент напишет мне, почему они застряли в пути.

– Вам известно, что вас хотят арестовать? В Комитете общей безопасности есть горячие головы. Против вас выступает депутат Леба – боюсь, этого юношу весьма ценит Робеспьер. И Давид.

– Комитеты? – переспросил генерал. – Пусть попробуют. В окружении моих солдат. На что способен Давид, уколоть меня своей кистью?

– Напрасно вы так беспечны, генерал. Вспомните о Революционном трибунале. Не думаю, что он станет разбираться, было ваше поражение неудачей или изменой, – для него вы человек, который проиграл Франции сражение. Разговаривая со мною, выбирайте слова, ибо меня прислали оценить вашу позицию и представить отчет Конвенту и Комитету общественного спасения.

Дюмурье отпрянул:

– Дантон, мы же добрые друзья! Мы же трудились вместе – Бога ради, я вас не узнаю. Что происходит?

– Не знаю. Возможно, последствия длительного полового воздержания.

Генерал взглянул в лицо Дантону, ничего на нем не прочел, отвернулся и пробормотал:

– Подумать только, какие-то комитеты!

– Комитеты весьма полезны, генерал. Если их члены трудятся вместе, не жалея сил, удивительно, сколь многого они способны достичь! А скоро комитеты будут управлять революцией – министры уже работают под их надзором. Отныне министры утратили прежнее влияние.

– А правда, что министрам запрещено входить в Конвент?

– Временно. Толпа забаррикадировала их в Министерстве иностранных дел, чтобы они не вмешались в дебаты. Вас обрадует, что военный министр, проявив истинную воинскую доблесть, сбежал, перебравшись через стену.

– Это не шутки, – сказал генерал. – Это анархия.

– Я хотел быть уверен, что мои предложения пройдут, – сказал Дантон.

Генерал позволил себе опуститься на стул, поднес ко лбу сжатый кулак.

– Господи, с меня хватит. В мои годы пора задуматься об отставке. Скажите, Дантон, как там в Париже? Как поживают мои преданные друзья? К примеру, Марат.

– Доктор Марат нисколько не изменился. Стал чуть желтее и еще сильнее сморщился. Он принимает особые ванны, чтобы утишить боль.

– Любая ванна пойдет ему на пользу, – пробормотал генерал. – Даже обычная.

– Из-за ванн ему приходится чаще оставаться дома. Боюсь, это не улучшает его характер.

– Камиль по-прежнему с ним беседует?

– Да, нам полезно знать его мнение. Никто не может соперничать с Маратом по части влияния на людские умы. Эбер мечтает о таком, но люди не дураки.

– А как поживает молодой гражданин Робеспьер?

– Постарел. Много трудится.

– Еще не женился на этой неуклюжей девице?

– Нет, но теперь он с ней спит.

– Неужели? – Генерал поднял бровь. – Уже кое-что. Но когда я думаю о том, что он мог бы получить все, что пожелает… это трагедия, Дантон, трагедия. Надеюсь, он не заседает в комитетах?

– Нет. Его продолжают выбирать, но он неизменно отказывается.

– Странно, не правда ли? Политика не для него. Я не знаю никого, кто так боялся бы власти.

– Он обладает огромной властью, но предпочитает действовать неофициально.

– Он меня озадачивает. Как и вас, полагаю. Впрочем, хватит о нем – как поживает прекрасная Манон?

– Говорят, по-прежнему влюблена. Разве любовь не должна смягчать женщин, делать их покладистее? Слышали бы вы речи, которые она пишет для своих друзей в Конвенте.

– Ваш ребенок выжил?

– Нет.

– Соболезную. – Генерал поднял глаза. – Послушайте, Дантон, мне нужно кое-что вам сказать. Но услуга за услугу.

– Я тоже вас люблю.

– Возможно, именно вы проявляете беспечность. Слушайте внимательно. Ролан написал мне письмо. Он просит развернуть армию и выступить на Париж. Чтобы восстановить порядок. А также сокрушить некую фракцию, а именно якобинцев. Сокрушить Робеспьера. И вас.

– Понимаю. Письмо при вас?

– Да, но я вам его не отдам. Я сказал это не для того, чтобы вы притащили Ролана в ваш трибунал. Просто хочу, чтобы вы помнили, сколь многим мне обязаны.

– А вам не терпится выступить на Париж?

– А кстати, гражданин, как поживают ваши британские приятели?

– Не понимаю, о чем вы.

– Хватит, Дантон, вы слишком умны, чтобы тратить на такое время. Вы поддерживаете связь с эмигрантами в Англии. На случай, если их ждет успех. У вас есть друзья на скамьях Жиронды и в палате общин. Вы накоротке с генералами и министрами и получаете деньги от всех европейских дворов. – Он поднял глаза, подпер рукой подбородок. – Вы приложили руку ко всему, что творилось в Европе в последние три года. Сколько вам лет, Дантон?

– Тридцать три.

– Господи. Я-то думал, революция – дело молодых.

– К чему вы клоните, генерал?

– Возвращайтесь в Париж и подготовьте город к вступлению армии. Подготовьте парижан к восстановлению монархии, которая, безусловно, будет основана на конституции. Маленький дофин на троне, герцог Орлеанский – регент. Это лучший выход для Франции, для меня и для вас.

– Нет.

– И что вы намерены предпринять?

– Я вернусь в Париж и предъявлю официальное обвинение Ролану и Бриссо, что еще важнее. Я вышвырну их из Конвента. Мы с Робеспьером объединим наши усилия и наше влияние и добьемся мирного соглашения. Но если Европа не захочет мира, можете не сомневаться, я призову к оружию целую нацию.

– И вы в это верите? Что сумеете вышвырнуть жирондистов из Конвента?

– Конечно верю. Возможно, это займет месяцы, а не недели. Но у меня есть средства, почва подготовлена.

– Вы когда-нибудь устаете?

– Я привык. Я с самого начала пытался выпутаться из этой чертовой авантюры.

– Я вам не верю, – сказал Дюмурье.

– Как вам угодно.

– Республике полгода, а она уже разваливается. Сплотить нацию способна только монархия. Неужели вы этого не видите? Монархия необходима, чтобы объединить страну, – и тогда мы выиграем войну.

Дантон мотнул головой.

– Победителям достается все, – сказал Дюмурье. – Полагаю, вы уже присмотрели самые жирные куски?

– Я буду защищать республику, – сказал Дантон.

– Почему?

– Потому что не знаю ничего более достойного.

– Достойного? С такими защитниками?

– Возможно, ее отдельные составляющие продажны и не заслуживают доверия, но на свете нет ничего достойнее республики. Да, ей служат такие, как я, как Фабр, как Эбер, но и такие, как Камиль. В восемьдесят девятом он готов был умереть за республику.

– В восемьдесят девятом Камилю было нечего терять. Но посмотрите на него сейчас – он богат, знаменит. Спросите, готов ли он умереть?

– Ей служат такие, как Робеспьер.

– Не сомневаюсь, чтобы избавиться от дочки плотника, Робеспьер готов умереть.

– Вы законченный циник, генерал. И я ничего не могу с этим поделать. Вот увидите, мы создадим новую конституцию, какой не знал мир. И каждый будет иметь право на образование и право на труд.

– Вам никогда не осуществить ваших идей на практике.

– Нет, но даже надеяться на их осуществление – добродетель. К тому же это прославит наши имена.

– Вот мы и добрались до сути, Дантон. Вы идеалист.

– Я должен поспать, генерал. Меня ждет дорога.

– Вы вернетесь в Париж и первым делом направитесь в Конвент, чтобы объявить меня предателем. Или в ваши комитеты.

– Я думал, вы знаете меня лучше. Я не доносчик. Впрочем, не обольщайтесь, найдутся другие.

– Но Конвент ждет вашего доклада.

– Ему придется подождать, пока я не буду готов.

Внезапно Дюмурье встал, собранный и подтянутый в неверном вечернем свете.

– Спокойной ночи, гражданин Дантон.

– Спокойной ночи, генерал.

– Не передумаете?

– Спокойной ночи.

Париж, двадцать третье марта.

– Ш-ш-ш, – сказал Дантон.

– Вы вернулись, – сказала Луиза, – наконец-то.

– Да, только тише. Что ты делаешь?

– Смотрю в окно.

– Зачем?

– Я почувствовала, что вы можете вернуться.

– Твои родители меня видели?

– Нет.

– Это вы, мсье. – Мари закрыла рот ладонью. – Мы не думали, что вы вернетесь.

– Что все это значит? – шепотом спросила Луиза.

– Это тайна. Ты любишь тайны? Дети спят?

– Конечно спят. Уже десятый час. Вы хотите сказать, что вернулись тайно?

– Да, и ты поможешь мне эту тайну сохранить.

Ему доставило удовольствие наблюдать, как изумленно распахнулся ее хорошенький ротик.

– Что-то случилось?

– Нет, но, если узнают, что я вернулся, меня захотят немедленно увидеть в Конвенте, а я собираюсь проспать двадцать четыре часа – никаких Школ верховой езды, никаких комитетов, никакой политики.

– Вам это необходимо. А как же генерал Дюмурье – они захотят узнать, что он вам сказал?

– Скоро узнают. Так ты поможешь мне спрятаться?

– Не понимаю, как можно спрятать такого большого человека.

– Давай попробуем.

– Хорошо. Вы голодны?

– Мы скатываемся в мелочные домашние хлопоты, – сказал Дантон. Внезапно он отвернулся и рухнул в кресло, закрыв глаза ладонями. – Я не знаю, как мне дальше быть… как жить дальше. Единственный способ почтить ее память – не отступать от идеалов, которых она не разделяла… сказать себе, мы смотрели в разные стороны, но она знала, в чем правда. Однако, преследуя эту правду, я отдаляюсь от того, во что она верила, что могла бы одобрить…

Луиза увидела, что он плачет.

– Прости меня, – сказал он.

Она подошла к его креслу и встала сзади, положив руку на спинку.

– Думаю, вы любили ее, – сказала Луиза, – по-своему. Как умели.

– Я любил ее, – сказал он. – Как ни посмотри, я ее любил. Бывали времена, когда я в этом сомневался, но теперь вижу, что ошибался.

– Если вы любили ее, гражданин Дантон, почему проводили ночи с другими женщинами?

Мгновение он смотрел на нее.

– Почему? Похоть. Политика. Преувеличенное самомнение. Ты считаешь меня бесчувственным животным? Думаешь, мне по душе этот допрос?

– Я не хочу вас обидеть и говорю это только ради того, чтобы вы не сожалели о том, чего не было. Вы давно умерли друг для друга…

– Нет.

– Да. Вы не отдаете себе отчета в том, какой вы человек. Не забывайте, она сама мне сказала. Она чувствовала одиночество, угрозу, думала, что вы намерены с ней развестись.

Он был ошеломлен.

– Это не укладывается в голове! Зачем мне с ней разводиться?

– Действительно, зачем? У вас были все преимущества, которые дает брак, и ни одного обязательства.

– Я никогда бы с ней не развелся. Если бы я знал о ее мыслях… я попытался бы ее разубедить.

– Вы не чувствовали ее страха?

– Но как? Она ничего мне не говорила.

– Вас никогда не было дома.

– Я никогда не понимал женщин.

– Черт вас подери, – сказала она. – Похоже, вы этим гордитесь? Послушайте, я знаю вас, великих людей, как облупленных, и поверьте, нет таких слов, которые могли бы в полной мере выразить мое отвращение. Иногда я сидела с вашей женой, покуда вы спасали страну.

– Мы должны исполнять наш долг.

– Особенно если понимать под ним пьянство с девяти утра и неустанные размышления о том, как бы вонзить кинжал в спину товарищу или закрутить роман с чужой женой.

– Даже среди таких, как я, случаются исключения, – улыбнулся он. – Его имя Робеспьер. Вряд ли он придется тебе по душе. Надо же, мне никогда не приходило в голову, какими мы выглядим в твоих глазах: кучка пьяных немолодых распутников. Итак, Луиза, скажи, что мне делать?

– Если хотите остаться человеком, уходите из политики.

– Человеком? – мягко переспросил он. – А есть другие варианты?

– Думаю, вы меня поняли. В последние годы вы жили недостойно человека. Вы должны снова стать тем, кем были когда-то, до того, как… – Она махнула рукой.

– Понимаю. До того, как стал вести себя безрассудно. Как стал богохульником.

– Только не надо смеяться.

– Я не смеюсь. Однако твои суждения довольно резки. Не думаю, что у меня еще осталась надежда. Даже захоти я оставить карьеру политика, я не знаю, с чего начать.

– Мы справимся, если вы измените ваш образ мыслей.

– Справимся? Ты уверена?

Он надо мной смеется, подумала Луиза.

– Если бы я читала про вас в газетах, то решила бы, что вы исчадие ада. Я боялась бы дышать с вами одним воздухом. Но я вас знаю.

– Вижу, ты не отступишься. Вознамерилась спасти меня от себя самого, не так ли?

– Меня просили. Я обещала.

Сейчас, когда Луиза задумывалась над этим, она уже не помнила точно, что именно обещала. Габриэль завещала ей своих детей, но завещала ли она ей мужа?

На следующий день Луиза строго наказала слугам не говорить никому, что мсье дома. Она спустилась к нему еще до семи. Он уже встал, оделся и читал письма.

– Все-таки решили выйти из дома, гражданин Дантон?

Он поднял глаза и увидел, что она разочарована.

– Нет, я остаюсь. Но мне не спится… слишком много мыслей.

– Если спросят, вернулись ли вы, что мне отвечать?

– Солги.

– Вы уверены?

– Да. Мне нужно время, чтобы все обдумать.

– Думаю, в этом не будет большого греха.

– Я гляжу, со вчерашнего вечера ты стала смелей.

– Хватит надо мной смеяться. Если кто-то придет, я его не впущу, а если встречу кого-нибудь на пути в лавку…

– Отправь в лавку Мари.

– Я не разрешаю ей выходить. Она может проговориться. Я скажу, что не видела вас и что вашего возвращения не ждут.

– Вот это мне нравится.

Дантон вернулся к письмам. Его тон был добродушным, но в нем проскальзывали усталость и скука. Я не умею с ним разговаривать, подумала Луиза. Ах, почему я не Люсиль Демулен.

Вернулась она в девять, запыхавшись. Он с закрытыми глазами сидел перед чистым листом бумаги.

– Не пишется, – сказал он, открыв глаза. – Слова есть, но они никого не зажгут. Хорошо, что у меня есть свой журналист.

– Когда вы намерены выйти?

– Думаю, завтра. А что?

– Вам не удастся скрываться дольше. Я видела вашего журналиста. Он знает, что вы дома.

– Откуда?

– Он подозревает. Разумеется, я все отрицала. Я едва спаслась. Он не поверил ни единому моему слову.

– Тогда сходи к нему, извинись и признайся, что он был прав. Попроси защитить меня от мародеров из комитета – скажи, я еще не решил, что должен сказать по поводу Дюмурье. И пусть бросает все дела и вечером приходит со мной выпить.

– Не уверена, что мне следует передавать такие послания. Это неприлично.

– Если ты думаешь, что это и есть разгул, – сказал он, – тебе многому предстоит научиться.

На следующее утро Луиза встала даже раньше прежнего. Ее мать, спотыкаясь и застегиваясь на ходу, вышла из спальни.

– В такой час! – Она прекрасно знала, что слуги Дантона спят не в квартире, а на антресолях. – Ты застанешь его одного. Да и как ты туда войдешь?

Луиза показала зажатый в ладони ключ.

Она тихо открыла дверь в кабинет, где должен был сидеть Дантон, если он уже встал, в чем Луиза сомневалась. Камиль стоял у окна: рубашка, кюлоты, сапоги, всклокоченные волосы. Стол усеивали бумаги Дантона, исписанные поверху другим почерком.

– Доброе утро, – сказала Луиза. – Вы пьяны?

Ему потребовалось мгновение, чтобы вспылить.

– А что, разве похоже?

– Нет. Где гражданин Дантон?

– Я его прикончил, а последние три часа расчленял труп. Ты поможешь мне вынести его останки? Бога ради, Луиза, он спит в своей постели, где еще ему быть?

– Он пьян?

– И сильно. Вот зарядила. К чему все эти расспросы о пьянстве?

– Он признался мне, чем вы намерены заняться. Напиться.

– Ясно. Ты потрясена?

– Весьма. Что вы писали?

Он сел за письменный стол, откуда мог хорошенько разглядеть ее лицо.

– Полемическую статью.

– Читала я ваши статьи.

– Они прекрасны, не правда ли?

– Я думаю, они возмутительно жестоки и крайне вредны.

– Хорош бы я был в своем ремесле, если бы нежная юная дева вроде тебя их похвалила.