Сердце бури Мантел Хилари

Глава 2

Портрет Дантона

(1791)

Жорж-Жак Дантон: «Репутация – шлюха, а люди, которые говорят о грядущих поколениях, лицемеры и дураки».

Тут у нас затруднение. Его участие в рассказе изначально не предусматривалось. Но время поджимает: спорные вопросы множатся, а спустя два с небольшим года его не будет в живых.

Дантон не поверял свои мысли бумаге. Возможно, он шел в суд с ворохом заметок; мы рассказывали о таких случаях – вымышленных, но вполне вероятных. Записи его процессов утрачены. Он не вел дневников и редко писал письма, или, возможно, они были такого рода, что их рвали при получении. Он не любил излагать свои взгляды письменно, ловить в силки свои изменчивые суждения. Он гнул свою линию в комитетах, за столом, застеленным трехцветным флагом, но протоколы вели другие. Если он в чем-то убеждал якобинцев или изливал патриотический гнев в клубе кордельеров, публике приходилось ждать субботы, когда его инвективы, литературно обработанные, появятся в газете Камиля Демулена. Когда события ускорялись (что случалось нередко), газета выходила дважды в неделю, а порой ежедневно. Для Дантона самое удивительное в Камиле – непреодолимое желание марать своей писаниной любой клочок бумаги: он видит простодушную бумажку, девственную и безвредную, и терзает ее до тех пор, пока она не почернеет от буковок, а затем принимается чернить ее сестру, и так далее, пока не изведет всю стопку.

После бойни на Марсовом поле газета больше не выходит. Камиль говорит, что устал от вечной спешки, от печатников с их истериками и ошибками; отныне он в свободном плавании.

Это не отступление, покуда каждую неделю он пишет не меньше слов, чем Дантон говорит. С этих пор и до конца карьеры Дантон произнесет десятки речей, в том числе многочасовых. Он составляет их в голове на ходу. Возможно, вы сумеете расслышать его голос.

Я вернулся из Англии в сентябре. Амнистия была последним актом старого Национального собрания. Считалось, что мы вступаем в новую эру примирения, или как как там еще выражаются лицемерные болтуны. Увидите, что из этого выйдет.

Летние события ранили патриотов – во многих случаях буквально, – и я вернулся в роялистский Париж. Король с королевой снова появлялись на публике, их приветствовали радостными криками. Лично я не в обиде, я сама любезность. Однако нет надобности говорить, что мои принципиальные друзья в клубе кордельеров думают иначе. С восемьдесят восьмого года, когда республиканцами были только Бийо-Варенн и мой дорогой неугомонный Камиль, мы проделали большой путь.

Отъезд Лафайета из столицы вызвал преждевременное ликование. (Простите, никак не привыкну именовать его Мотье.) Если бы он эмигрировал, я бы первый устроил трехдневные фейерверки и свободную любовь на обоих берегах реки, но теперь он в армии, и когда разразится война – по моим подсчетам, месяцев через шесть-девять, – его снова придется возводить в ранг национального героя.

В октябре нашего ультрапатриота Жерома Петиона избрали мэром Парижа. Другим кандидатом был Лафайет. Жена короля так ненавидит генерала, что свернула горы ради того, чтобы выбрали Петиона – Петион, заметьте, республиканец. Вот лучший пример того, что женщины непригодны к политике.

Возможно, конечно, что Петион состоит на жалованье у роялистов. В наши дни разве за всем уследишь? Он выставляет себя на посмешище, до сих пор уверяя, будто сестра короля влюбилась в него на обратном пути из Варенна. Странно, что Робеспьер, который не выносит кривляний, его не урезонит. Кстати, новый популярный лозунг таков: «Петион или смерть!» Камиль заслужил неприязненные взгляды, довольно громко заметив в якобинском клубе: «Одно другого не слаще».

Внезапное возвышение вскружило Жерому голову, и он напрасно пригласил Робеспьера на парадный банкет. На днях Камиль сказал Робеспьеру: «Приходите на ужин, у нас превосходное шампанское», на что тот ответил: «Шампанское – яд для свободы». Разве так отвечают старому другу?

Неудача на выборах в новое Национальное собрание меня разозлила. Это произошло – простите, если говорю, как Робеспьер, – потому что многие выступили против меня, а еще потому, что нам не удалось отменить избирательный ценз. Если бы я просил мандат у человека с улицы, то стал бы королем, если бы захотел.

А я никогда не обещаю того, чего не могу сделать.

Еще я огорчен из-за друзей. Они трудились ради меня в поте лица – Камиль и особенно Фабр, – теперь я единственное приложение для его гения, который наш век оценить не способен. Бедный Фабр, однако он полезен и в своем роде искусен. А главное, предан карьере Дантона, каковую его черту я ценю больше прочих.

Я хотел, в свою очередь, обрести положение, которое позволило бы мне быть полезным моим друзьям. Я имею в виду, что с радостью помог бы им осуществить свои политические амбиции и прирастить доходы. Не притворяйтесь возмущенными, достаточно нахмуриться для приличия. Поверьте, как говорят наши жены, так в мире заведено. Никто не стал бы стремиться к высоким постам, если бы не рассчитывал на должное вознаграждение.

После выборов я ненадолго уехал в Арси. Габриэль в феврале рожать, и ей нужен покой. В Арси нечем заняться, если вы не любите копаться в земле, а этим Габриэль не соблазнишь. Да и время для отъезда было самое подходящее. Робеспьер был в Аррасе (совершенствовал провинциальный акцент, надо полагать), и уж если он оставил котел без присмотра, то я и подавно могу себе это позволить. Париж сейчас не самое приятное место. Бриссо, у которого много друзей в новом Национальном собрании, ищет поддержки для политики войны с европейскими государствами – политики, столь стратегически опасной и несвоевременной, что я даже вышел из себя, пытаясь с ним спорить.

В Арси под моей крышей живут мать, отчим, незамужняя сестра Пьеретта, старая нянька, двоюродная бабка и моя сестра Анна-Мадлен с мужем Пьером и пятью детьми. Очень шумно, но мне приятно думать, что я могу обеспечить моих родных. Я оформил сделки на пять земельных участков, теперь у меня есть даже свой лес, сдаю одну из ферм и прикупил скот. Живя в Арси, я никогда не хочу в Париж.

Вскоре мои друзья в городе решили, что мне следует занять государственную должность, а именно товарища прокурора. Не самый влиятельный пост, но мое выдвижение – всего лишь способ заявить: Дантон вернулся…

Чтобы изложить мне свой план, Камиль с женой приехали в Арси с ворохом сплетен, мешками газетных вырезок, писем и памфлетов за несколько недель. Габриэль не слишком обрадовалась приезду Люсиль. Она на седьмом месяце, стала неуклюжей и легко устает. Разумеется, визит Люсиль в провинцию потребовал смены гардероба в духе тщательно продуманной простоты. Она стала еще краше, но, как восклицает Анна-Мадлен, какая же она худышка.

Моя семья, для которой парижане все равно что краснокожие, приняла их с настороженной любезностью. Впрочем, через день-другой Анна-Мадлен просто добавила их к числу своих пятерых детей, которых надо кормить с утра до вечера и гонять по сельской местности бодрым маршем, чтобы у них не оставалось сил на проказы. Однажды после обеда Люсиль сообщила, что, вероятно, ждет ребенка. Матушка, покосившись на Камиля, сказала, что это маловероятно. Я решил, пришло время вернуться в Париж.

– Когда ты вернешься домой? – спросила брата Анна-Мадлен.

– Через несколько месяцев – покажу вам ребенка.

– Я имела в виду, насовсем.

– Видишь ли, государственные дела требуют…

– Какое отношение это имеет к нам?

– Видишь ли, в Париже я занимаю определенное положение.

– Жорж-Жак, ты говорил нам только, что ты адвокат.

– Так и есть.

– Мы думали, гонорары адвокатов в Париже очень высоки. Думали, ты лучший адвокат в стране.

– Не совсем так.

– Но ты человек влиятельный. Мы не понимаем, чем ты занимаешься.

– Чем я занимаюсь? Что бы ни сказал тебе Камиль, он преувеличивает.

– Ты не боишься?

– Чего я должен бояться?

– Однажды тебе уже пришлось бежать. А что, если ситуация снова изменится? У таких, как мы, бывают хорошие дни, нам случается на год или два взобраться на самый верх, но это ненадолго, потому что противоречит природе вещей.

– Как видишь, мы пытаемся изменить природу вещей.

– Почему бы тебе не вернуться сейчас? Ты обзавелся землей, получил, что хотел. Возвращайся вместе с женой, и пусть твои дети растут вместе с моими, как и должно быть. Можешь взять с собой эту худышку с ее ребенком – он от тебя, Жорж?

– Господи, нет! С чего ты взяла?

– Просто ты так на нее смотришь. Откуда мне знать, как там у вас принято, в этом вашем Париже?

Итак, я выставил свою кандидатуру и потерпел поражение от некоего де Гервиля. Вскоре этот Гервиль стал министром внутренних дел, освободив мне дорогу. На сей раз моим соперником был Колло д’Эрбуа, не слишком успешный драматург, которого я, видимо, должен считать своим коллегой-революционером. Относительно меня у избирателей могли возникнуть сомнения, но у Колло репутация бешеного пса. Я победил с большим перевесом.

Думайте об этом что хотите. Мои враги изо всех сил старались меня опорочить. Они утверждали, что к моему избранию «приложил руку двор». Поскольку министров по-прежнему назначает Луи Капет, странно, если бы это было иначе.

Объясняю: говорят, будто я «на жалованье у двора». Это голословное обвинение, пустышка, и, покуда мне не предъявят имена, даты, суммы, я не считаю нужным оправдываться. Но если вы спросите Робеспьера, он поручится за мою честность. Теперь его слово решающее – он так боится денег, что его называют «Неподкупным».

Если вы ко мне расположены, можете считать устранение де Гервиля удачным стечением обстоятельств. Если нет, утешьтесь тем, что моему другу Лежандру недавно предложили солидную сумму, чтобы он перерезал мне горло. Однако Лежандр обо всем мне рассказал, – очевидно, он предпочитает долгосрочные вложения.

Новое жалованье оказалось нелишним, да и статус важного чиновника мне не повредил. Я решил, что мы можем потратить немного денег, не рискуя вызвать толки (разумеется, я ошибался), поэтому в последние утомительные недели решил развлечь Габриэль выбором ковров, фарфора и серебра для нашей квартиры, которую мы только что заново отделали.

Полагаю, впрочем, что описание нашего нового обеденного стола вас вряд ли заинтересует – вы хотите знать, кто заседает в новом Национальном собрании. Разумеется, адвокаты. Обеспеченные люди вроде меня. Справа – сторонники Лафайета. В центре – великое множество неприсоединившихся. Слева – а вот это важно. Мой дорогой друг Эро де Сешель, несколько членов клуба кордельеров. Бриссо среди депутатов от Парижа, и множество его друзей, кажется, претендуют на место в политике.

Мне следует объяснить, кого я именую «друзьями Бриссо». Название не слишком удачное – большинство из них терпеть его не могут. Но именоваться «друзьями Бриссо» своего рода метка, которую некоторые считают полезной. Бывало, в старом Национальном собрании Мирабо поворачивался налево и кричал: «Эй, тише там, тридцать голосов!» Робеспьер как-то сказал мне, что хорошо бы все «люди Бриссо» сидели в якобинском клубе рядом, чтобы мы могли поступить так же.

Выгодно ли нам, чтобы они молчали? Не знаю. Если мы договоримся относительно вопросов войны и мира – а договариваться придется долго, – у нас не останется принципиальных разногласий. Просто они, как бы сказать, люди не нашего круга – и они без стеснения дают нам это понять! Несколько видных людей из Жиронды, среди них ведущие адвокаты коллегии Бордо. Пьер Верньо – выдающийся оратор, лучший в палате, если вам по душе риторика в античном стиле, несколько отличная от той драчливой манеры, которую предпочитаем мы на нашем берегу реки.

Разумеется, «люди Бриссо» есть как вне Национального собрания, так и внутри его. А еще Петион – я уже говорил, теперь он мэр, – и Жан-Батист Луве, литератор, который нынче пишет для газет. И разумеется, вы помните Франсуа-Леонара Бюзо, молодого человека без чувства юмора, занимавшего вместе с Робеспьером крайне левую позицию в старом Национальном собрании. У «людей Бриссо» есть несколько газет и разная степень влияния в Коммуне и якобинском клубе. Никогда не мог понять, что заставило их объединиться вокруг Бриссо, разве что их вдохновляет его нервическая энергия. Он то здесь, то там, всегда готов выступить, не сходя с места подвергнуть что бы то ни было критическому разбору, составить передовицу, не успеешь глазом моргнуть. Я видел, как спокойный толстяк Верньо смотрел на него из-под густых бровей. Слушая болтовню Бриссо, он тихо вздохнул, и на лице появилось выражение болезненной усталости. Я понимаю, Камиль порой вызывает у меня такие же чувства. Но вам следует знать о Камиле одно: всегда, в самых критических обстоятельствах, он заставляет вас смеяться. Он способен рассмешить даже Неподкупного. Да, я видел собственными глазами, и то же самое утверждает Фрерон, – как недостойные слезы веселья катились по лицу Неподкупного.

Я отказываюсь считать людей Бриссо партией. Хотя они много общаются, салонная жизнь, вы понимаете. Прошлым летом они собирались на квартире у старого ничтожества по имени Ролан, провинциала, женатого на женщине гораздо моложе себя. Она была бы довольно привлекательной, если бы не ее неуместное рвение. Мадам Ролан из тех женщин, что любят окружать себя молодыми людьми и стравливать их между собой. Думаю, она наставляет мужу рога, но не это ею движет, не удовлетворение телесных желаний. Так мне показалось. По счастью, я плохо ее знаю.

Робеспьер ходит туда ужинать, так что, полагаю, это высокоинтеллектуальное общество. Я спросил его, участвует ли он в разговоре? На что он ответил: «Никогда, просто сижу в углу и грызу ногти». Порой и Максимилиан умеет быть остроумным.

Он зашел к нам в начале декабря, после возвращения из Арраса.

– Я вас отвлек? – спросил он, нервный, напряженно разглядывающий гостиную, чтобы случайно не наткнуться на кого-нибудь неприятного.

Я махнул ему рукой, заходите, мол.

– А вы не возражаете против собаки? – продолжал он.

Я поспешно убрал руку, которую положил было ему на плечо.

– Не люблю таскать пса за собой, но он увязался.

Пес размером с небольшого ослика расположился у его ног, пристроив морду на лапы и не сводя глаз с хозяина. Он был большой, пятнистый и откликался на кличку Брун.

– Он жил в моем родном доме, – объяснил Максимилиан. – И я решил, что должен перевезти его сюда. Видите ли, Морис Дюпле считает, мне нужен телохранитель, а мысль, что за мной будет таскаться чужой человек, меня совсем не радует. Думаю, что собака…

– Конечно, вы правы.

– Пес очень хорошо воспитан. Вы согласны, что это отличная мысль?

– Что ж, у меня у самого есть Лежандр.

– Да. – Он нервно поежился – пес тут же напрягся. Мою остроту Максимилиан пропустил мимо ушей. – Это правда, что вас пытались убить?

– И не раз.

– Но вы не позволяете себя запугать. Дантон, я питаю к вам глубокое уважение.

Я был смущен, я совершенно не ждал комплиментов. Мы немного поговорили о его поездке в Аррас. Он рассказал о своей сестре Шарлотте, которая на публике всегда горячо его поддерживает, но дома становится невыносимой. Впервые он делился со мной подробностями своей личной жизни. Все, что я знал о нем, рассказал мне Камиль. Полагаю, вернувшись из Арраса и обнаружив, что Париж кишит новыми людьми, жаждущими власти, Робеспьер увидел во мне старого товарища по оружию. Я утешался мыслью, что он простил мне шутки, которые я отпускал по его поводу, когда он разорвал помолвку с Адель.

– Итак, как вы находите новое Национальное собрание? – спросил я.

– По сравнению со старым новый состав заслуживает похвалы, – холодно ответил он.

– Но?

– Эти люди из Бордо слишком много о себе мнят. Я гадаю, что у них на уме.

Затем он рассказал мне о Лазаре Карно, военном, которого знал много лет и который стал депутатом. Впервые я слышал от него похвалы военному и вряд ли услышу когда-нибудь еще.

– А еще Кутон, – добавил он. – Вы о нем слышали?

Разумеется, слышал. Кутон – калека, слуга возит его в особом кресле. Когда на пути попадается лестница, слуга взваливает его на спину и несет, а иссохшие ноги паралитика болтаются в воздухе. Какой-нибудь сердобольный прохожий поднимает кресло по лестнице, и беднягу снова туда усаживают. Хоть и калека, он, как и Робеспьер, сделал блестящую карьеру защитника бедняков. У Кутона поврежден позвоночник, он постоянно испытывает боль. Робеспьер говорит, что мучения его не озлобили. Только Робеспьер способен в это поверить.

Он сказал, что его тревожат разжигатели войны – другими словами, «люди Бриссо».

– Вы только что из Англии, Дантон. Англичане действительно намерены с нами воевать?

Пришлось уверить его, что расшевелить англичан способен лишь очень серьезный повод.

– Дантон, война станет настоящим бедствием, не так ли?

– Вне всяких сомнений. У нас нет денег. Во главе армии стоят аристократы, которые тут же переметнутся на сторону врага. Наш флот – это позор, а не флот. Внутри страны разлад.

– Половина офицеров, возможно больше, эмигрировала. Если придется воевать, мы выставим крестьян с вилами. Или пиками, если найдем деньги на пики.

– Некоторым война выгодна, – заметил я.

– Прежде всего королевскому двору. Они полагают, что хаос войны заставит нас снова обратиться к монархии, и тогда нашу революцию поставят на колени, а мы приползем к ним, умоляя помочь нам забыть, что когда-то мы были свободными. И пусть тогда прусские солдаты жгут наши дома и убивают наших детей. Их хлебом не корми, дай дожить до этого дня.

– Робеспьер…

Но его было невозможно остановить.

– Двор поддержит войну, даже если придется воевать против земляков Антуанетты. А в Национальном собрании есть депутаты, называющие себя патриотами, которые ухватятся за любой предлог, чтобы отвлечь народ от революционной борьбы.

– Вы о людях Бриссо?

– Да.

– Почему вы думаете, что они, как вы выражаетесь, хотят отвлечь народ?

– Потому что они его боятся. Хотят ограничить революцию, потому что боятся осуществления народных чаяний. Революция нужна им ради достижения личных целей. Хотят набить карманы, только и всего. Я скажу вам, почему люди так стремятся к войне – ради наживы.

Меня поразили его мрачные умозаключения. Не то чтобы я самостоятельно не пришел к тем же выводам, но удивительно, что Робеспьер, с его-то честностью и благородными намерениями, думал так же!

– Говорят о крестовом походе, который принесет Европе свободу, – сказал я. – О том, что наш долг нести благую весть о равенстве.

– Нести благую весть? Спросите себя: кому понравятся миссионеры с оружием?

– И впрямь, кому?

– Говорят так, будто думают о народе, а закончится все военной диктатурой.

Я кивнул. Я чувствовал, что он прав, но мне не нравилась его манера. Он словно говорил, следуй за мной, как будто тут нечего обсуждать.

– А вы не думаете, что Бриссо и его друзьями движут благие намерения? – спросил я. – Возможно, они полагают, что война сплотит страну и спасет революцию, и тогда остальная Европа от нас отвяжется?

– Вы так считаете?

– Лично я – нет.

– Вы же не дурак? И я не дурак.

– Да.

– Разве это не ясно? Нынешняя Франция, бедная и невооруженная, неизбежно проиграет войну. Поражение означает либо военную диктатуру, которая спасет то, что можно спасти, и установит новую тиранию, либо полный разгром и затем реставрацию абсолютной монархии. Либо и то и другое, по очереди. Спустя десять лет от наших достижений не останется и следа, и для вашего сына свобода будет старческой фантазией. Так и будет, Дантон. Я не верю, что можно искренне отстаивать иную позицию. А если они ее отстаивают, значит они неискренни, они не патриоты, а их политика войны – заговор против народа.

– Вас послушать, так они предатели.

– Так и есть. Потенциальные. Поэтому нам следует сплотиться против них.

– А если мы выиграем войну, вас это обрадует?

– Я ненавижу любые войны. – Натужная улыбка. – Я ненавижу любое неоправданное насилие. Ненавижу ссоры, распри между людьми, но обречен с этим жить. – Он провел рукой по воздуху, словно завершая дискуссию. – Жорж-Жак, неужели мои рассуждения не кажутся вам разумными?

– Нет, они логичны… просто… – Я не мог придумать, как закончить фразу.

– Правые усердно стараются выставить меня нетерпимым. Кажется, скоро они и впрямь воспитают фанатика.

Он встал, пес подскочил и злобно на меня глянул, когда я пожал руку его хозяину.

– Я хотел бы побеседовать с вами в дружеской обстановке, – сказал я. – Сколько можно вести дискуссии на публике, не имея возможности узнать друг друга поближе. Заглянете сегодня на ужин?

Он мотнул головой:

– Спасибо, но нет, слишком много работы. Лучше сами приходите ко мне, в дом Мориса Дюпле.

И он пошел вниз по лестнице, разумный человек с большим псом, который следовал за ним по пятам и рычал на тени.

Я расстроился. Когда Робеспьер говорит, что ненавидит саму идею войны, это идет от сердца – и я могу его понять. Я разделяю его недоверие к военным – никто не презирает их и не завидует им больше, чем мы, конторские крысы. День за днем движение к войне набирает обороты. Мы должны упредить врага и ударить первыми, говорят они. Если люди начинают бить в большой барабан войны, спорить с ними бесполезно. Но если мне предстоит встать поперек потока, я предпочту стоять рядом с Робеспьером. Я могу смеяться над ним – не просто могу, а смеюсь, – но знаю его энергичность и честность.

И все же… он чувствует сердцем, затем садится и обдумывает головой. Хотя сам утверждает, что изначально все идет от головы, и мы ему верим.

Я посетил Дюпле, но сначала послал Камиля провести разведку. Плотник спрятал Робеспьера, когда его жизни угрожала опасность, и мы думали, что как только все уляжется… но Робеспьер остался жить у плотника.

Когда вы закрываете за собой ворота с улицы Сент-Оноре, то словно попадаете в тихий деревенский уголок. Двор полон работников, но никто не шумит, и воздух чистый. Комната у Робеспьера простая, но довольно приятная. Я не рассмотрел мебель, полагаю, ничего особенного. Когда я вошел, он махнул рукой на книжный шкаф, новый, прекрасно отделанный, почти изящный.

– Его сделал для меня Морис. – Он явно был доволен. Казалось, его радует, что кто-то о нем заботится.

Я принялся разглядывать его книги. Много Руссо, несколько других современных авторов. Традиционные Цицерон и Тацит, изрядно зачитанные. Интересно, если мы вступим в войну с Англией, придется ли мне прятать моего Шекспира, моего Адама Смита? Думаю, Робеспьер не читает на других современных языках, кроме родного, а жаль. Кстати, Камиль тоже пренебрегает современными наречиями: он изучает древнееврейский и ищет кого-нибудь, кто бы научил его санскриту.

Камиль предупредил меня, чего ждать от семейства Дюпле.

– Это… это ужасные… ужасные люди, – сказал он.

Однако в тот день он старательно изображал из себя Эро де Сешеля, поэтому я не придал значения его словам.

– Прежде всего, отец семейства, Морис. Ему лет пятьдесят – пятьдесят пять, он лыс и очень, очень честен. Морис способен пробудить в нашем дорогом Робеспьере лишь наихудшие качества. Мадам само простодушие, и даже в лучшие времена никто не назвал бы ее красавицей. Есть еще сын, тоже Морис, и племянник Симон – оба молоды и, вероятно, глуповаты.

– Лучше расскажите мне о трех дочерях, – попросил я. – Стоит заглянуть туда ради них?

Камиль издал аристократический стон.

– Одну зовут Виктуар, и ее трудно отличить от мебели. Она ни разу не раскрыла рта.

– Неудивительно, учитывая твой настрой, – заметила Люсиль. (На самом деле она веселилась от души.)

– Меньшая, Элизабет, – в семье ее зовут Бабеттой – небезнадежна, если вам по душе простушки. Есть еще старшая, но тут я не нахожу слов.

Слова он, разумеется, нашел. Элеонора – невзрачная и пресная, но с претензиями. Она изучает живопись у Давида и предпочитает своему имени, которое подходит ей как нельзя лучше, классическое именование – Корнелия. Признаюсь, эта подробность особенно меня повеселила.

Чтобы окончательно развеять иллюзии, Камиль предположил, что балдахин над кроватью в комнате Робеспьера пошит из старого платья мадам, расцветка вполне в ее вкусе. Камиль способен разглагольствовать в таком духе целыми днями, и от него невозможно добиться чего-нибудь путного.

Полагаю, они хорошие люди и добились нынешнего благосостояния упорным трудом. Дюпле стойкий патриот и честно высказывается в клубе якобинцев, но с нами держится скромно. Кажется, Максимилиан обрел там дом. Если задуматься, ему, вероятно, финансово удобнее жить в семье. Он оставил пост прокурора, как только позволили приличия, сказав, что хочет посвятить себя «более важным делам». У него нет должности, нет жалованья, и ему приходится жить на сбережения. Насколько мне известно, богатые и бескорыстные патриоты иногда присылают ему чеки. И что же он с ними делает? Разумеется, отсылает назад с вежливыми записками.

Дочери: первой нечего поставить в вину, кроме излишней застенчивости, Бабетта не лишена подросткового очарования. Что до Элеоноры, то должен признать…

Дюпле изо всех сил стараются ему угодить – Бог знает, когда в последний раз кто-нибудь брал на себя труд о нем позаботиться. Условия там довольно спартанские, на наш избалованный вкус. Боюсь, когда мы хихикаем над тем, что Камиль называет «простой хорошей едой и простыми хорошими дочерями», мы демонстрируем не лучшие свои качества.

Впрочем, скоро что-то в атмосфере этого дома начало меня смущать. Некоторые из нас насторожились, когда семья бросилась собирать портреты новообретенного сына и развешивать их по стенам. Фрерон спросил, не кажется ли мне, что позволять им такое – признак чрезмерного тщеславия? Полагаю, у нас у всех есть портреты, даже у меня, от которого художники должны бы шарахаться. Но с ним было иначе: вы сидели с Робеспьером в маленькой гостиной, где он иногда принимал посетителей, и чувствовали, что он смотрит на вас не только во плоти, но еще и в масле, угле и терракоте. Всякий раз, когда я навещал его – что случалось нечасто, – я замечал новый портрет. Они пугали меня – не только портреты и бюсты, но и то, как смотрело на Робеспьера все семейство. Они были благодарны, что он переступил их порог, однако теперь им этого мало. Они с него глаз не сводят: отец, мать, юный Морис, Симон, Виктуар, Элеонора, Бабетта. И здесь я бы себя спросил: чего в действительности хотят эти люди? Чего я лишусь, если дам им это?

Если к концу девяносто первого года мы и приуныли, всякое уныние развеяла нескончаемая комедия – возвращение Камиля к адвокатской деятельности.

Они умудряются тратить уйму денег, он и Люсиль, хотя, как большинство патриотов, отказались от слуг и кареты, чтобы избежать публичного осуждения. (А вот у меня карета есть, – боюсь, я ценю удобства выше рукоплесканий толпы.) Но куда утекают их деньги? Они живут в свое удовольствие, Камиль играет, Лолотта расточительна, как любая женщина. Но в целом Камиль затеял эту авантюру скорее для развлечения, чем из-за нехватки средств.

В былые дни он заявлял, что заикание – непреодолимое препятствие для его адвокатской карьеры. Конечно, пока не привыкнешь, его манера может вызвать раздражение, неловкость или смущение. Однако Эро утверждает, что Камилю удавалось выжимать из потерявших голову судей небывалые вердикты. Определенно, его заикание то пропадает, то снова возвращается. Пропадает, когда он рассержен или хочет любой ценой добиться своего. Появляется, когда он чувствует, что его третируют, или когда хочет показать себя хорошим, но чуточку беспомощным человеком. То, что спустя восемь лет знакомства он иногда пытается проделать этот трюк со мной, свидетельствует о его неистощимом природном оптимизме. И у него получается – бывают дни, когда я настолько верю в беспомощность Камиля, что готов ходить за ним по пятам и открывать перед ним двери.

До Нового года все шло гладко. Затем он взялся защищать парочку, содержавшую игорный дом в пассаже Радзивилла. Камиль осуждает вмешательство государства в то, что полагает вопросом личной морали. Он не только выразил свое мнение публично, но и заклеил плакатами весь Париж. И теперь Бриссо, который обнаруживает прискорбную назойливость как в политике, так и в частной жизни, разъярен. Он нападает на Камиля сам и подрядил одного из своих писак обличать его в прессе. В результате Камиль заявил, что «уничтожит Бриссо».

– Я просто напишу его биографию, – сказал он. – Мне не придется ничего выдумывать. Он плагиатор и шпион, и если я до сих пор не обнародовал эти факты, то лишь из сентиментальных соображений, в угоду нашему давнему знакомству.

– Ерунда, – заметил я, – скорее в угоду страху перед тем, что он в отместку способен поведать о вас.

– Когда я с ним покончу… – начал Камиль, но тут мне пришлось вмешаться. Пусть мы не сходимся во мнениях по вопросу войны, но, если мы претендуем на некую формальную власть, Бриссо и его друзья из Жиронды – наши естественные союзники.

Я хотел бы пролить немного света на личную жизнь Камиля. Давно обещанная супружеская верность продлилась, о, целых три месяца – хотя из его бессвязных замечаний в разное время я заключаю, что ему не нужен никто, кроме Люсиль, и он, не задумываясь, снова прошел бы через все испытания, чтобы ее заполучить. В манере их общения нет ничего от иронического холодка людей, которые давно друг другу наскучили, они производят впечатление богатой и беззаботной пары, живущей в свое удовольствие. Люсиль нравится испытывать свои чары на привлекательных мужчинах и даже на тех, кого, подобно мне, трудно называть привлекательными. Она держала на коротком поводке Фрерона, теперь к нему добавился Эро. Помните генерала Дийона, романтического ирландца, который так предан Камилю? Тот приводит его домой отовсюду, где им случается провести вечер за карточным столом – ибо генерал разделяет страсть Камиля к игре, – и преподносит Люсиль, словно изысканный дар. Неудивительно, ибо Дийон, наряду с Эро, считается самым красивым мужчиной в Париже, к тому же прекрасно воспитан, галантен и прочая, прочая, прочая. Даже не принимая во внимание того удовольствия, которое Люсиль получает от флирта, подозреваю, что кто-то, вероятно эта распутница Реми, намекнула ей, что удержать мужа легче, если возбуждать его ревность. Однако тут она просчиталась. Вот послушайте их недавний разговор:

Люсиль. Эро пытался меня поцеловать.

Камиль. Значит, ты его поощрила. И ты ему позволила?

Люсиль. Нет.

Камиль. Почему?

Люсиль. У него двойной подбородок.

Так кто они: холодная и аморальная парочка, которая решила не усложнять себе жизнь? Если бы вы жили на нашей улице, если бы вы жили с ними дверь в дверь, вы бы так не думали. По-моему, они играют по-крупному, и каждый внимательно следит за другим, дожидаясь, когда тот утратит хладнокровие и выдаст себя. Чем больше Люсиль запутывается в отношениях с этими щеголями, тем больше это нравится Камилю. Почему так происходит? Боюсь, у меня не хватает воображения, и я оставляю ответ вам. К тому же вы теперь многое о них знаете.

А что сказать про меня? Полагаю, вам нравится моя жена, она всем нравится. Наши актриски – Реми и ее подруги – так уступчивы, так милы, и моей Габриэль так просто их не замечать. Они никогда не переступают порог нашего дома – интересно, что бы она им сказала? Эти девушки вовсе не шлюхи, они оскорбятся, если вы предложите им деньги. Им нравятся пикники, угощения, подарки и чтобы их видели под ручку с людьми, чьи имена не сходят с газетных страниц. Как говорит моя сестра Анна-Мадлен, у нас бывают хорошие дни, но, когда эти дни закончатся и нас забудут, эти милые пташки с легкостью перепорхнут к другим. Люблю я этих красоток. Мне по душе те, у кого нет иллюзий.

В ближайшее время я намереваюсь навестить Реми, хотя бы в знак дружеского расположения к Фабру, Эро и Камилю.

В свою защиту должен сказать, что я был верен Габриэль довольно долгое время, но верность сейчас не в почете. Я помню, что было, помню то сильное и искреннее чувство, которое я к ней испытывал и питаю до сих пор. Помню о доброте ее родителей, о ребенке, которого мы потеряли. Но я также помню ее холодные неодобрительные взгляды, ее непроницаемое молчание. У мужчины должно быть свое дело, которое он делает так, как считает нужным, и, подобно актрискам, он вынужден приспосабливаться ко времени, в котором живет. Габриэль этого не понимает. Больше всего меня раздражает ее униженный вид. Видит Бог, я никогда ее не унижал.

Я провожу время то с одной девушкой, то с другой и время от времени с женщинами герцога. Да ладно, скажете вы, этот малый хватил через край. Вынужден признаться, что с миссис Эллиот у нас деловые отношения. Мы обсуждаем политику, английскую политику – английскую политику применительно к французским делам. Однако в последнее время я замечаю, что взгляд Грейс и ее тон заметно потеплели. Впрочем, она ловкая притворщица, на самом деле, думаю, она находит мою внешность отталкивающей.

Другое дело Агнес. Я наношу ей визиты, когда герцога нет в городе. Иными словами, когда герцог думает, что у меня может возникнуть желание посетить Агнес, он уезжает из города. Все происходит так ловко, что я счел бы это делом рук Лакло, если бы несчастный горемыка не запятнал себя поражением и не канул в омут провинциального забвения. Но зачем любовнице принца крови – которая могла бы стать героиней романа, не правда ли? – добиваться адвоката с испорченной репутацией, грузного и уродливого, как смертный грех?

Потому что герцог предвидит будущее, в котором ему могут понадобиться друзья, и я тот, кто ему нужен.

Однако, должен признаться, мне трудно не думать о Люсиль. Столько в ней страсти, столько остроумия и вкуса. И она сама создает себе репутацию. Все считают, что она моя любовница, и вскоре, возможно, так и будет. Я не чета ее ухажерам, и дразнить меня не советую.

Через несколько недель Габриэль родит мне еще сына. Мы отпразднуем это событие и помиримся, – иными словами, она смирится со своим положением. После рождения ребенка Люсиль – кстати, это дитя действительно от него – мы с Камилем без труда договоримся. Думаю, тысяча семьсот девяносто второй год будет моим годом.

В январе я занял пост товарища прокурора.

Не сомневайтесь, этот разговор не последний.

Глава 3

Три лезвия, два про запас

(1791–1792)

Людовик XVI – Фридриху Вильгельму Прусскому: «Господин мой брат… я написал императору, российской императрице, королям Испании и Швеции, предложив им объединить главные европейские силы при поддержке армий и обуздать мятежников, восстановить порядок вещей и не дать злу, от которого страдаем мы, укорениться в других странах Европы… Надеюсь, что ваше величество… сохранит мое предложение в строжайшей тайне…»

Ж.-П. Бриссо в якобинском клубе, 16 декабря 1791 года: «Народу, обретшему свободу после двенадцати веков рабства, война нужна, чтобы объединиться».

Мария-Антуанетта Акселю фон Ферзену: «Болваны. Они не понимают своих собственных интересов».

Схватки у Габриэль начались ночью, на неделю раньше срока. Он слышал, как она сползла с кровати, а когда открыл глаза, жена стояла над ним.

– Началось, – сказала она. – Позови Катрин. Думаю, на этот раз будет недолго.

Он сел, обхватил руками ее грузное тело. Отблески свечей влажно мерцали в ее черных волосах. Она прижала к себе его голову.

– Прошу, когда это закончится, пусть все будет как прежде.

Он не понимал, как до такого дошло.

– Ты замерзла, – сказал он, – ты вся дрожишь.

Он уложил ее в кровать, подоткнул одеяло. Затем пошел в гостиную подбросить дров в потухший камин.

Сейчас ему было здесь не место – спальня принадлежала доктору, повитухе, Анжелике и мадам Жели, соседке сверху. Стоя на пороге, он еще раз поговорил с Габриэль. Луиза Жели сидела на кровати, заплетая его жене тугую косу. Он тихо спросил ее мать: разве девочке пристало тут находиться? Но Луиза услышала и взглянула прямо на него.

– Пристало, мсье Дантон, – ответила она. – А даже если нет, мы все должны через это пройти, к тому же мне уже четырнадцать.

– Когда тебе исполнится сорок, – сказала ее мать, – тогда и будешь огрызаться. А сейчас ступай в кровать.

Он наклонился над Габриэль, поцеловал, сжал ее руку, затем посторонился, пропуская Луизу, но та, проходя мимо, слегка коснулась его и снова взглянула ему в лицо.

Рассвет выдался поздний, холодный, и, вступая в этот мир, его сын жалобно плакал. Окна заиндевели, и ледяные ветра битвы прочесывали пустые улицы.

Девятого марта умер император Леопольд. День-два, пока взгляды нового императора не стали достоянием общественности, мир еще казался возможным.

– Ценные бумаги растут, – сказал Фабр.

– Вы играете на бирже?

– Балуюсь, когда при деньгах.

– Бога ради, – сказала королева. – В карете дочери Неккера? Укрыться в лагере Лафайета? Смешно.

– Мадам, – сказал король, – говорят, это наш последний шанс. Министры советуют…

– Ваши министры безумны.

– Дальше будет хуже. Пока мы имеем дело с благородными людьми.

– Хуже быть не может, – заявила королева, искренне в этом уверенная.

Король печально смотрел на нее.

– Если падет это правительство…

Правительство пало.

Двадцать первое марта.

– Итак, Дюмурье, – сказал король, – вы уверены, что сумеете сплотить правительство?

Навязчивая мысль не давала ему покоя – этот человек два года сидел в Бастилии. Шарль Дюмурье поклонился.

– Не стоит, – поспешно сказал король. – Я знаю, вы якобинец, я все знаю.

(Но где взять другого, мадам, где?)

– Сир, я солдат, – сказал Дюмурье. – Мне пятьдесят три, и я всегда честно служил вашему величеству. Я самый преданный ваш подданный, и я…

– Да-да, – согласился король.

– …и я возглавлю Министерство иностранных дел. К тому же я неплохо знаю Европу. Я служил агентом вашего величества…

– Я не сомневаюсь в ваших способностях, генерал.

Дюмурье позволил себе легкий вздох. Были времена, когда король выслушивал своих министров. Со временем Людовик проявлял все меньше аппетита к делам государства, не желая слушать неприятных подробностей. Это был день необязательных заявлений и необдуманных решений. Если королю с королевой суждено спастись, чем меньше они будут знать, тем лучше. К тому же они могут отвергнуть его помощь, как отвергли протянутую руку Лафайета.

– Министром финансов – Клавьер, – сказал он.