Сердце бури Мантел Хилари

– Государственный переворот, – промолвил Лакло, взглянув на Дантона исподлобья.

– Продолжайте. Но не слишком увлекайтесь.

– Принудить Филиппа. Пусть осознает, в чем состоит его долг. Поставить его в положение… – Правой рукой он вяло рубанул по воздуху.

Дантон стоял над ним.

– Что именно вы задумали?

– Национальное собрание восстановит Людовика в правах. Он нужен им, чтобы их любимая конституция обрела силу. Потому что они люди короля, Дантон, потому что Барнава, продажного пса, подкупили. Аллитерация. – Он икнул. – А если не подкупили, то соблазняют сейчас, когда он едет в одной карете с австрийской шлюхой. Уверяю вас, даже сегодня они пытаются измыслить самые смехотворные причины побега. Вы видели, какое воззвание выпустил Лафайет: «Враги революции схватили короля»? Они называют это насильственным похищением… – Лакло что было силы стукнул ребром ладони по подлокотнику, – утверждают, что жирного дурня увезли к границе против его воли! Они придумают все, что угодно, лишь бы сохранить лицо. А теперь скажите мне, Дантон, если людям морочат голову подобной ложью, не пора ли пролить немного крови?

Теперь Лакло смотрел на свои ноги, был трезв и логичен.

– Национальное собрание пойдет на поводу, должно пойти на поводу у народа. Люди никогда не простят Людовику, что он их бросил. Поэтому dignum et justum est, aequum et salutare[19], если Школе верховой езды придется поступить по-нашему. Мы составим петицию. Какой-нибудь писака вроде Бриссо набросает призыв к свержению Людовика. Инициаторами выступят кордельеры. Вероятно, якобинцев придется долго уговаривать подписать петицию. Семнадцатого июля весь город придет на Марсово поле праздновать годовщину взятия Бастилии. Мы соберем под петицией тысячи и тысячи подписей и вручим ее Национальному собранию. Если они откажутся действовать в соответствии с нашими требованиями, мы захватим Национальное собрание – как велит нам священный долг, и так далее и тому подобное. Теоретически все обоснуем, когда будет время.

– Вы хотите выступить против Национального собрания с оружием в руках?

– Да.

– Против наших представителей?

– Которые ничего из себя не представляют.

– Устроим резню?

– Черт вас подери, – сказал Лакло, и кровь бросилась ему в лицо. – Неужели мы проделали весь этот путь ради того, чтобы в конце отступиться, повести себя как хнычущие гуманисты – сейчас, когда все в наших руках? – Он раскинул руки ладонями вверх. – Вы верите в бескровные революции?

– Я никогда такого не утверждал.

– Даже Робеспьер в них не верит.

– Я просто хотел, чтобы вы прояснили вашу позицию.

– Понимаю.

– А что потом, когда мы свергнем Людовика?

– Тогда, Дантон, мы с вами разделим добычу.

– А с Филиппом поделимся?

– Он уже отказался от трона. Но Филипп вспомнит о долге, если я задушу Фелисите собственными руками, и уверяю вас, это будет упоительно. Только вообразите, Дантон, мы станем править страной. Сделаем Робеспьера министром финансов, говорят, он малый честный. Вернем Марата на родину и пусть задаст перцу швейцарцам. Мы…

– Лакло, это несерьезно.

– Понимаю. – Шатаясь, Лакло поднялся на ноги. – Я знаю, чего вы хотите. Филипп Легковерный взойдет на престол, а через месяц господина Лакло найдут мертвым в канаве. На него случайно наедет карета. А еще два месяца спустя в канаве найдут короля Филиппа – неудивительно, это очень опасный участок дороги! Наследники и правопреемники Филиппа долго не проживут, конец монархии, правление мсье Дантона.

– Как далеко вас заносит воображение.

– Говорят, когда пьешь без продыху, начинаешь видеть змей, – сказал Лакло. – Огромных питонов, драконов и прочее. Вы готовы, Дантон? Готовы рискнуть вместе со мной?

Дантон не ответил.

– Готовы, готовы. – Лакло встал, немного пошатываясь, и распахнул руки. – Триумф и слава. – Руки упали вдоль тела. – А затем, вероятно, вы меня убьете. Ничего, я готов рискнуть. Ради примечания в учебнике истории. Видите ли, я страшусь безвестности. Нищая, всеми забытая старость, ничтожный конец посредственности, без всего, как говорит тот английский поэт. «Вот идет старина Лакло, когда-то он написал книгу, не припомню названия». Я ухожу, – промолвил он с достоинством. – Прошу только, чтобы вы подумали еще.

Он качнулся к двери, навстречу входившей Габриэль.

– Милая маленькая женщина, – пробормотал Лакло себе под нос.

Они слышали, как он с грохотом спускается по лестнице.

– Думаю, вы должны знать, – сказала она. – Их вернули.

– Семью Капетов? – спросил Камиль.

– Королевскую семью.

Она вышла, мягко закрыв за собой дверь. Они прислушались. Над городом нависли зной и тишина.

– Люблю, когда наступает перелом, – сказал Камиль. Короткая пауза. Дантон смотрел сквозь него. – Я буду поддерживать в вас дух ваших последних республиканских речей. Пока Лакло разглагольствовал, я размышлял – сожалею, но Филиппу придется уйти. Вы используете его, а после избавитесь от него.

– Вы хладнокровны, как… – Дантон замолчал. Он не мог найти, с чем сравнить хладнокровие Камиля, когда тот откидывал волосы со лба изящным движением запястья, говоря: «Вы используете его, а после избавитесь от него». – Этот жест у вас от рождения или вы подхватили его от какой-нибудь шлюхи?

– Сначала отделаемся от Людовика, потом развяжем бой.

– Мы можем все потерять, – сказал Дантон.

Впрочем, он уже все обдумал: всегда, когда казалось, будто он охвачен приступом безрассудной и насмешливой враждебности, его разум продолжал спокойно анализировать ситуацию. Он уже все для себя решил. Он был готов.

Короля и его семью перехватили в Варенне; они преодолели сто шестьдесят пять миль от нелепого начала до неловкого конца пути. Шестьсот человек окружали карету в начале их обратного путешествия. День спустя к семье присоединились три депутата Национального собрания. Барнав и Петион сидели вместе с ними в карете-берлине. Дофин проникся симпатией к Петиону. Он болтал с ним, крутил пуговицы на его сюртуке и пытался разобрать выгравированный на них девиз: «Живи свободно или умри».

– Мы должны держаться с достоинством, – снова и снова повторяла королева.

К концу путешествия будущее депутата Барнава определилось. Мирабо мертв, и Барнаву придется его заменить, став тайным советником двора. Петион вообразил, что пухленькая младшая сестра короля мадам Елизавета от него без ума, – и действительно, на долгой обратной дороге она часто засыпала, преклонив головку ему на плечо. По возвращении в Париж Петион месяц-другой трещал об этом без умолку.

В знойный летний день король вернулся в Париж. По обочинам стояли молчаливые толпы. В берлине было нечем дышать от дорожной пыли, в окне виднелось измученное морщинистое лицо седой женщины – Антуанетты. Они прибыли в Тюильри, а когда разошлись по комнатам, Лафайет расставил караул и поспешил к королю:

– Каковы будут приказы вашего величества на сегодня?

– Кажется, теперь вы вправе мне приказывать, а не я вам.

Когда они ехали по городу, солдаты вдоль дороги выставляли ружья с перевернутыми прикладами, словно на похоронах, что в известном смысле соответствовало действительности.

Камиль Демулен, «Революции Франции», номер 83:

Когда Людовик XVI вернулся в свои апартаменты в Тюильри, он бросился в кресло, заявив: «Чертовски жарко», затем: «Что за… путешествие! Впрочем, я давно лелеял мысли о нем». После, взглянув на стоявшего в карауле национального гвардейца, он сказал: «Признаюсь, я совершил глупость. Но чем моя глупость хуже глупостей остальных? Ступайте принесите мне курицу». Вошел слуга. «А вот и вы, – сказал король, – а вот и я». Ему принесли курицу, и Людовик XVI принялся есть и пить с аппетитом, которому мог позавидовать правитель Кокани.

Эбер изменил своим роялистским взглядам:

Мы засунем тебя в Шарантон, а твою шлюху в желтый дом. Когда вас наконец запрут, вас обоих, и когда на твое содержание перестанут выделять деньги, воткни в меня топор, если выйдешь сухим из воды.

«Папаша Дюшен», номер 61

Отсюда, раскинувшись в кресле, Дантон видел Луизу Робер, которая возмущалась и еле удерживала слезы. Ее мужа схватили и посадили в тюрьму.

– Потребуйте, чтобы его освободили, – говорила она. – Заставьте их.

Он обратился к ней через комнату:

– Вы больше не сильная бесстрашная республиканка?

Она бросила на него взгляд, который удивил его глубиной неприязни.

– Дайте мне подумать, – сказал он. – Просто дайте мне подумать.

Он разглядывал комнату из-под полуприкрытых век. Люсиль сидела, теребя обручальное кольцо, на ее детском личике застыло напряжение. В эти дни она не шла у него из головы; входя в комнату, он первым делом искал ее лицо. Дантон клял себя, считая свое поведение вопиющим вероломством по отношению к матери своих детей.

(Фрерон. Я люблю ее много лет.

Дантон. Чушь.

Фрерон. Говорите что хотите. Вы-то откуда знаете?

Дантон. Я знаю вас.

Фрерон. Кажется, вы сами не прочь за ней приударить. Это бросается в глаза.

Дантон. Я не собираюсь признаваться ей в любви. Мои намерения намного грубее. Я куда честнее вас.

Фрерон. Если бы вы могли, вы бы?..

Дантон. Разумеется.

Фрерон. Но Камиль…

Дантон. Я могу заставить Камиля молчать. Надо пользоваться случаем получить то, что хочешь.

Фрерон. Знаю.)

Теперь Фрерон смотрел на Дантона, пытаясь прочесть выражение его лица и предугадать его действия. Все пошло не так. Их планы стали известны в мэрии; Фелисите, от которой ничего не ускользало, вероятно, что-то шепнула Лафайету, и тот стянул войска к Тюильри. В распоряжении светловолосого праведного болвана по-прежнему были солдаты, ружья, власть. Он окружил Школу верховой езды, чтобы не допустить нападения на депутатов, приказал бить в набат, ввел комендантский час. Якобинцы, выставив напоказ свою сдержанность, свою скромность, отказали им в поддержке. Фрерону хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, поэтому он постоянно твердил:

– Дантон, я не думаю, что нам есть куда отступать.

– Так трудно убедить себя в этом, Кролик? Обязательно настаивать? – На звук его голоса все в комнате обернулись и замерли. – Камиль, возвращайтесь к якобинцам.

– Они не станут меня слушать, – возразил Камиль. – Скажут, что закон запрещает им поддержать подобную петицию, а низложение короля – прерогатива Национального собрания. Так за чем дело стало? Робеспьер – их глава, но вокруг него сторонники Лафайета, – и что он может сделать? Даже если бы он захотел нас поддержать, что стало бы… – Его голос прервался. – Робеспьер хочет действовать в рамках закона.

– Я тоже не испытываю удовольствия, когда приходится его нарушать, – заметил Дантон.

Два дня жарких споров ни к чему не привели. Петиция перемещалась между Национальным собранием, якобинцами и кордельерами, ее печатали, исправляли (порой тайно), снова печатали. Они ждали: три женщины, Фрерон, Фабр, Лежандр, Камиль. Он вспомнил Мирабо в мэрии: вы не с людьми, вы над ними. Но откуда ему было знать, спрашивал он себя, что люди с такой готовностью подчиняются приказам? Раньше он об этом не подозревал.

– На сей раз мы отправим вас не в одиночку, – сказал он Камилю. – Фрерон, возьмите с собой сотню. Они должны быть вооружены.

– Граждане в этом округе никогда не расстаются с пиками.

Дантон бросил недовольный взгляд на перебившего его Фрерона. Камилю было стыдно за Кролика, за его показное дружелюбие и сомнительную искренность.

– Пики, – пробормотал Фабр. – Надеюсь, это была фигура речи. Моя пика далеко. У меня и нет никакой пики.

– Кролик, ты же не думаешь, что мы собираемся пригвождать якобинцев к скамьям? – спросил Камиль.

– Назовем это демонстрацией решимости, – сказал Дантон, – но не демонстрацией силы. Мы не хотим расстраивать Робеспьера. Вот только, Кролик… – голос Дантона вернул его от двери, – дайте Камилю пятнадцать минут, чтобы убедить их, ну, вы понимаете, какое-то время, чтобы он их убедил.

Комната вокруг ожила. Женщины встали, расправили юбки; губы у них были сжаты, глаза несчастны. Габриэль попыталась перехватить его взгляд. От тревоги и беспокойства ее кожа приобрела желтоватый оттенок. Однажды он заметил – как замечаешь дождевые облака или время на циферблате, – что больше ее не любит.

Вечер, национальные гвардейцы очистили улицы от толпы. Дежурили батальоны добровольцев, но попадались и регулярные войска Лафайета.

– Удивительно, – заметил Дантон. – Среди солдат есть патриоты, но старую привычку к слепому повиновению трудно искоренить.

Нам придется это учитывать, размышлял он, если против нас ополчится остальная Европа. Сейчас он старался об этом не думать, пусть думают другие. Следующие двадцать четыре часа предстояло сосредоточиться на другом.

Габриэль легла после полуночи. Заснуть не получалось. Она слышала стук лошадиных копыт, колокольчик у ворот Кур-дю-Коммерс, голоса входивших и выходивших. Вероятно, на часах было два или половина третьего, когда она сдалась, признав поражение. Габриэль села, зажгла свечу, посмотрела на пустую застеленную кровать Жоржа. Жара не отступала даже ночью, сорочка липла к телу. Она соскользнула с кровати, сняла сорочку, вымылась успевшей согреться водой, нашла чистую сорочку. Затем присела у туалетного столика, промокнула виски и шею одеколоном. Грудь ныла. Она расплела косу, распустила длинные черные волосы, снова заплела. В пламени свечи лицо казалось осунувшимся и грустным. Габриэль подошла к окну. Никого: улица Кордельеров пуста. Надев домашние туфли, она оставила спальню ради темной столовой, где отворила ставни. Солнце вставало за Кур-дю-Коммерс. За ее спиной двигались тени, комната представляла собой восьмиугольник, усеянный бумагами, которые шевелил милосердный ночной ветерок. Она высунулась наружу, чтобы ощутить его на лице. Никого, лишь раздавался приглушенный стук и лязганье. Это печатный станок Гийома Брюна, подумала она, или Марата. Чем они заняты в такой час? Они живут словами и не нуждаются в сне.

Закрыв ставни, Габриэль проделала обратный путь в темноте. За дверью она услышала голос мужа:

– Да, я понимаю, о чем вы. Мы испытываем нашу силу, Лафайет – свою. Только у него есть оружие.

Ему ответил незнакомый голос:

– Это всего лишь предупреждение. Из лучших побуждений.

– Уже три, – сказал Жорж. – Я не собираюсь сбегать, словно должник в квартальный день. Встретимся на рассвете. Тогда и решим.

Три часа. Франсуа Робер впал в летаргию. Ему досталась не худшая камера – без крыс, и, по крайней мере, тут не пекло, как снаружи, – впрочем, он все равно предпочел бы оказаться отсюда подальше. Он никогда бы не поверил, что угодит в тюрьму из-за петиции. Они с Луизой публиковали газету «Национальный Меркурий», которую следовало доставить на улицы во что бы то ни стало. Возможно, Камиль поймет, что ей нужна помощь. Сама она ни за что не попросит.

Господи милостивый, что это? Кто-то колотил в дверь башмаками, подкованными железом. Другие башмаки грохотали по коридору. Раздался громкий вопль:

– У мерзавцев есть ножи!

Снова загремели башмаки, пьяный голос фальшиво затянул одну из песенок Фабра, сбился, затянул снова. Башмаки колотили в дверь, секундное молчание, выкрик:

– На фонарь!

Франсуа Робер вздрогнул. Фонарный прокурор, здесь должен быть ты, а не я, подумал он.

– Смерть австрийской сучке, – сказал нетрезвый певец. – На виселицу шлюху Людовика Капета. Повесить Вавилонскую блудницу, отрезать ей сиськи.

В коридоре раздалось мерзкое хихиканье. Пронзительный молодой голос истерически расхохотался:

– Да здравствует Друг народа!

Другой голос он не разобрал, затем кто-то сказал совсем рядом:

– Говорит, получил семнадцать заключенных и не знает, куда их девать.

– Обхохочешься, – ответил молодой голос.

Мгновение спустя камеру залил оранжевый свет факела. Робер поднялся на ноги. В проеме двери возникли головы, к его облегчению пока еще соединенные с телами.

– Выходи.

– Я могу идти?

– Иди, иди. – Голос был трезвый, раздраженный. – Мне нужно где-то разместить больше сотни тех, кто был на улице без законного оправдания. А тебя снова посадим через несколько дней.

– А кто ты вообще такой? – спросил молодой человек с пронзительным голосом.

– Профессор права, – ответил тот, что в подбитых железом башмаках. Он тоже был пьян. – Верно, профессор? Мой старый друг. – Он обнял Робера за плечи, обдав его перегаром. – Как поживает Дантон? Вот кто герой!

– Вам виднее, – сказал Робер.

– Я его знаю, – объявил коллегам тот, что в башмаках. – Дантон мне сказал – мне, который знает о тюрьмах все, – вот как стану заправлять в городе, велю тебе согнать сюда всех аристократов и отрезать им головы. А за это будешь получать хорошее жалованье на государственной службе.

– Не заливай, – сказал молодой. – Ничего тебе Дантон не говорил. Ты, старый пьяница. Палачом у нас мсье Сансон, а до него был его отец, а до отца дед. Хочешь лишить его работы? Ничего тебе Дантон не говорил.

Франсуа Робер был дома. Кофейная чашка плясала у него в руках, непрестанно звякая о блюдце.

– Кто бы мог подумать, что это будет так тяжело? – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая. – Что арест, что освобождение. Луиза, мы забыли, с кем имеем дело. Забыли про невежество этих людей, их жестокость, способность делать дикие выводы!

Она вспоминала Камиля два года назад. Герои Бастилии на улицах, кофе стынет рядом с кроватью, следы паники в его ужасных, широко расставленных глазах.

– Якобинцы раскололись, – сказала Луиза. – Правые вышли из клуба и собираются создавать свой. Все друзья Лафайета, все, кто поддерживал Мирабо. Остались Петион, Бюзо, Робеспьер – кучка.

– Что говорит Робеспьер?

– Он рад, что разделение совершилось. Теперь он может начать с чистого листа, на сей раз вместе с патриотами. – Она забрала у него из рук чашку и притянула голову мужа к своему животу, гладя его по волосам. – Робеспьер выйдет на Марсово поле. Не сомневайся, он покажет свое лицо. В отличие от тех, кто с Дантоном.

– Но кто подаст петицию? Кто представит кордельеров?

Нет, только не это, подумал он.

Рассвет, Дантон хлопает его по спине.

– Вы молодец. Не сомневайтесь, мы не оставим вашу жену. И, Франсуа, кордельеры никогда вам этого не забудут.

На рассвете они сошлись в кабинете Дантона с красными стенами. Слуги еще спали на антресолях. Слуги видят свои сны, предназначенные для слуг, подумала Габриэль. Она принесла мужчинам кофе, избегая их взглядов. Дантон передал Фабру экземпляр «Друга народа», тыча в страницу пальцем:

– Здесь сказано – не понимаю, откуда это взялось, – что Лафайет намерен стрелять в толпу. «Поэтому, – говорит Марат, – я намерен стрелять в генерала». Теперь, когда это случилось, а ночью нас предупредили…

– Нельзя ли это остановить? – спросила Габриэль. – Нельзя ли все отменить?

– Отослать толпу домой? Поздно. Люди собрались праздновать. Петиция – только часть праздника. И я не отвечаю за действия Лафайета.

– Наверное, мы должны бежать, Жорж? Я не возражаю, только скажи, что мне делать. Объясни, что происходит.

Дантон колебался. Инстинкт говорил ему, сегодняшний день кончится плохо, бросай все и беги. Он оглядел комнату, ища того, кто выскажет его мысль вслух. Фабр открыл было рот, но Камиль не дал ему заговорить:

– Два года назад, Дантон, вы могли позволить себе закрыть дверь и работать над делом, связанным с экспедицией груза. Сегодня все иначе.

Дантон смотрел на него, обдумывая, кивая. Они ждали. Солнце взошло, начинался новый день грозовой, удушающей, невыносимой жары.

Марсово поле, праздник, толпа в нарядной одежде. Женщины с парасольками, собачки на поводках. Малыши липкими ручонками цепляются за материнские юбки. Люди купили кокосы и не понимают, какой в них прок. Штыки вспыхивают на солнце, люди берутся за руки, подхватывают детей с земли, толкаются и зовут отошедших в сторону родных. Ошибка, должно быть, вышла ошибка. Взвивается красный флаг военного положения. Какой флаг? Сегодня же праздник! Ужасы первого залпа. Назад, спотыкаясь, кровь распускается лужами на траве, пальцы хрустят под ногами, копыта крошат кости. Спустя несколько минут все кончено. Будет им урок. Солдаты свешиваются с седел и блюют.

В середине дня приходят новости: от силы пятьдесят трупов. Но сколько бы их ни было, осознать такое непросто. Комната с красными стенами уменьшается в размерах, становится тесной. На двери тот же засов, что запирал ее два года назад, когда женщины шли маршем на Версаль.

– Откровенно говоря, – сказал Дантон, – нам давно пора убраться отсюда подобру-поздорову. Когда Национальная гвардия поймет, что натворила, начнут искать виновных. Проще всего обвинить авторов петиции, – он тяжело вздохнул, – а это не кто иные, как мы с вами. – Может быть, кто-то выстрелил из толпы? Что это было? Паника?

– Нет, – сказал Камиль. – Я верю Марату. Я верю вашим предупреждениям, все было подстроено.

Дантон покачал головой. Принять это было нелегко. Поиск нужных слов, бесконечная переделка предложений, редактирование и опять редактирование, перемещения петиции между якобинцами и Национальным собранием… а закончилось все быстро, глупо, кроваво. Он думал, что адвокатская тактика пригодится, что насилие можно использовать только в крайнем случае. Он играл по правилам – почти всегда. Еще недавно он не переходил границ закона. И он ожидал, что Лафайет и Байи поступят так же. Нет ничего плохого в правилах, если нужно сдержать толпу, но мы движемся навстречу миру, в котором правила придется переписать, и то ли еще будет.

Камиль сказал:

– Патриоты увидели в петиции новую возможность. Кажется, Лафайет тоже. Только для него это была возможность бойни.

Все понимали, Камиль говорит как журналист. В жизни никогда не бывает такой кристальной ясности, но теперь то, что случилось, обрело имя на годы вперед: «Бойня на Марсовом поле».

Дантона захлестнул гнев. В следующий раз он применит тактику быка, тактику льва, но сейчас ему оставалась только тактика бегущей крысы.

Ближе к вечеру. Анжелика Шарпантье в своем саду в Фонтене-су-Буа, на руке корзинка с цветами. Она пыталась держаться с достоинством, но больше всего ей хотелось упасть на колени посреди салатной грядки и задать слизням трепку. Жара, грозовые раскаты в воздухе: так трудно держать себя в руках.

– Анжелика?

Солнце заслонила черная узкая тень.

– Камиль? Что вы здесь делаете?

– Мы можем войти в дом? В течение часа появятся другие. Не обижайтесь на Жоржа, но он решил, что здесь самое надежное место. В Париже бойня. Лафайет расстрелял толпу, которая праздновала годовщину взятия Бастилии.

– Как Жорж, не ранен?

– Разумеется, нет. Вы же его знаете. Но нас ищут национальные гвардейцы.

– Они сюда не придут?

– У нас в запасе несколько часов. В городе беспорядки.

Анжелика оперлась на его руку. Это не та жизнь, о которой я мечтала, думала она. Не та жизнь, о которой я мечтала для Габриэль.

Пока они шли к дому, она стянула льняную косынку, которой прикрывала от солнца шею, пригладила волосы. Сколько человек мы ждем на обед? Людей нужно накормить. Казалось, город отсюда в тысячах миль. В это время дня смолкли даже птицы, и тяжелый неподвижный аромат висел над садами.

Навстречу с искаженным тревогой лицом спешил ее муж Франсуа. Несмотря на жару, он был, как всегда, собран и опрятен. Без сюртука, но при галстуке, в аккуратном каштановом парике, не хватало только перекинутой через руку салфетки.

– Камиль?

На миг Камилю показалось, что пяти лет как не бывало. Ах, если бы снова оказаться в прохладном и гулком кафе «Эколь»: крепкий кофе, стройная Анжелика, мэтр Вино, рассуждающий о жизненном плане.

– Черт, – пробормотал он, – знать бы, куда мы движемся.

Весь вечер они подтягивались один за другим. У Камиля было преимущество: когда явился Дантон, он уже сидел на террасе, читал Новый Завет и попивал лимонад.

Фабр принес весть, что Франсуа Робера видели живым. Лежандр рассказывал о снующих по округу кордельеров патрулях, разбитых печатных станках, тушах, унесенных из его лавки стервятниками, налетевшими вслед за патрулями.

– Бывают дни, – рассуждал мясник, – когда моя любовь к суверенному народу меркнет.

Он видел, как молодого журналиста Прюдома, избитого национальными гвардейцами, унесли, и выглядел он при этом неважно.

– Я хотел было пойти за ними, но вы велели нам не рисковать, верно?

Он по-собачьи заглянул в глаза Дантону, ожидая одобрения.

Дантон сухо кивнул.

– Чего они хотели от Прюдома?

– В спешке они думали, что схватили Камиля, – сказал Фабр.

– Камиля я бы не бросил, – заметил Лежандр.

Камиль поднял глаза от Евангелия от Матфея.

– Черта с два.

Бледная испуганная Габриэль прибыла с багажом, достаточным, чтобы выдержать осаду.

– Ступай на кухню, – велела дочери Анжелика, выхватывая поклажу у нее из рук. – Займись овощами. Даю тебе пять минут, чтобы умыться, и за дело.

Жалеть – только хуже будет, пробормотала она про себя, надо занять ее делом, отвлекать разговорами.

Но Габриэль была не в состоянии даже лущить фасоль. Она присела за кухонный стол, держа Антуана на коленях, и залилась слезами.

– Послушай, он жив, – сказала ее мать. – Жив и строит планы. Худшее позади.

Слезы продолжали катиться из глаз Габриэль.

– Ты снова ждешь ребенка, да? – спросила Анжелика.

Она прижала к себе дочь, которая всхлипывала и икала, она гладила ее по волосам и горячечным, словно в лихорадке, щекам. Как не вовремя, думала она. Малыш Антуан заплакал. С террасы доносился мужской смех.

Юмор висельников, подумала Анжелика. Кроме Жоржа, на которого всегда можно было положиться, никто из гостей не выказал особого аппетита. Утку не доели, соус загустел, овощи стыли на тарелках. Фрерон прибыл последним, покрытый синяками, дрожащий, утративший способность связно изъясняться. Чтобы развязать ему язык, пришлось его напоить. Его схватили на Новом мосту и начали избивать. Мимо проходил кто-то из батальона кордельеров. Его узнали, вмешались, отвлекли внимание на себя, и ему удалось сбежать. Иначе меня забили бы до смерти, сказал Фрерон.

– А кто-нибудь видел Робеспьера? – спросил Камиль.

Все замотали головой. Камиль взял со стола нож и принялся задумчиво водить пальцем по острию. Вероятно, Люсиль на улице Конде, она умница и не останется одна в квартире. Два дня назад она спросила: что мы решили с обоями, и да, нужен ли нам новый трельяж? Он ответил: Люсиль, задай мне серьезный вопрос. Теперь он чувствовал, что это и был серьезный вопрос.

– Я возвращаюсь в Париж, – сказал Камиль, встав из-за стола.

Последовало короткое молчание.

– Почему бы вам просто не пройти на кухню и не перерезать себе горло? – спросил Фабр. – Мы закопаем вас в саду.

– Бросьте, Камиль. – Анжелика, перегнувшись через стол, положила руку ему на запястье.

– Одна речь, – сказал он. – Перед якобинцами – тем, что от них осталось. Просто подтвердить наши намерения. Не утратить контроль над ситуацией. И потом я должен найти жену, найти Робеспьера. Я вернусь быстро, ничего со мной не случится. Я знаю тайные тропы Марата.

Все смотрели на него онемело, открыв рот. Сейчас, в мирное время, эти люди успели забыть, как он усмирял полицейских в Пале-Рояле, как размахивал пистолетом с риском выстрелить в себя. Ему и самому в это не верилось – сейчас, в мирное время. Но отступать было поздно. Теперь он Фонарный прокурор. Ему не выйти из этой роли, он в списке персонажей и не будет заикаться, раз это не положено по сценарию.

– На пару слов, наедине. – Дантон кивнул в сторону двери, которая вела в сад.

– Какие тайны между братьями? – лукаво спросил Фрерон.

Никто не ответил. Молча, сохраняя уважение к всеобщему унынию, Анжелика начала собирать со стола тарелки. Габриэль что-то пробормотала и выскользнула из комнаты.

– Куда вы? – спросил Камиль.

– В Арси.

– За вами туда придут.

– Придут.

– А что потом?

– Англия. Как только… – Дантон тихо выругался. – Давайте смотреть правде в глаза, возможно, никуда. Не возвращайтесь в Париж. Останьтесь на ночь – придется рискнуть, но нам нужно выспаться. Напишите тестю, пусть приведет ваши дела в порядок. Вы составили завещание?

– Нет.

– Так составьте, и Люсиль напишите. Завтра на рассвете мы отправимся в Арси. Отсидимся там неделю-другую, потом рванем к побережью.

– Я не силен в географии, – сказал Камиль, – но не лучше ли рвануть к побережью прямо отсюда?

– Мне нужно кое за чем присмотреть, подписать бумаги.

– Только попробуйте оттуда не вернуться.

– Не тратьте время на споры. Женщины присоединятся к нам, как только это станет возможным. Вы даже можете переправить через море вашу тещу, если вам без нее не обойтись.

– Думаете, англичане нам обрадуются? Встретят нас в Дувре банкетом и военным оркестром?

– У нас есть связи.