Сердце бури Мантел Хилари

– Закадычный дружок Мирабо. – На лице короля ничего не выражалось. Дюмурье терялся в догадках, хорошо это или плохо? – А министром внутренних дел?

– Сложный вопрос. Все достойные люди заседают в Национальном собрании, а депутаты не могут быть министрами. Дайте мне день на раздумья.

Король кивнул. Дюмурье поклонился.

– Генерал… – Нецарственный голос раздался за его спиной. Щеголеватый коротышка развернулся на каблуках. – Вы же не против меня, вы же не?..

– Против вашего величества? Потому что я якобинец? – Генерал пытался заглянуть королю в глаза, но тот смотрел куда-то влево от его головы. – Фракции возвышаются и теряют влияние, преданность остается.

– Да-да, – рассеянно сказал король. – Я не назвал бы якобинцев фракцией, скорее властью… раньше у нас была церковь, теперь якобинский клуб. Этот человек, Робеспьер, откуда он взялся?

– Насколько я знаю, из Арраса.

– Да, но… откуда он взялся… в некоем глубинном смысле? – Людовик грузным телом неловко заерзал в кресле. Из них двоих он выглядел гораздо старше. – Вот вы, вас я понимаю. Вы, как принято выражаться, авантюрист. Мсье Бриссо чудак – он, не задумываясь, разделяет все убеждения нашего века. Я могу понять даже мсье Дантона – он один из самых жестоких демагогов, каких знавала история. Но мсье Робеспьер… Если бы я знал, чего хочет этот человек. Я дал бы ему это, и тогда все закончилось бы. – Он тяжело осел в кресле. – Есть в этом какая-то загадка, не правда ли?

Генерал Дюмурье снова поклонился. Людовик не заметил, как он вышел.

В коридоре Бриссо ждал своего ставленника.

– Теперь у вас есть правительство, – сказал ему генерал.

– Вы чем-то расстроены, – резко заметил Бриссо. – Что-то пошло не так?

– Нет, за исключением эпитетов, которыми наградил меня его величество.

– Он оскорбил вас? На его месте я не стал бы этого делать.

– Я не говорил, что оскорбил.

Мгновение они смотрели друг на друга. Между ними не было ни малейшего доверия. Затем Дюмурье в шутку толкнул Бриссо в плечо:

– Якобинское министерство, мой дорогой друг. Еще недавно о подобном нельзя было мечтать.

– А что с войной?

– Я не стал на него давить. Но полагаю, могу гарантировать, что война начнется в течение месяца.

– Война необходима. Мир стал бы для нас величайшим из возможных несчастий. Вы согласны?

Дюмурье повертел трость между пальцами.

– Как я могу быть против? Я солдат и должен думать о карьере. Война – это новые возможности.

– А давайте попробуем, – сказал Верньо. – Напугаем двор до смерти. Мне не терпится.

– Робеспьер, – позвал Бриссо.

Робеспьер остановился.

– Верньо, – сказал он. – Петион. Бриссо. – Называя их по именам, он выглядел довольным.

– У нас есть предложение.

– Знаю я ваше предложение. Вы предлагаете снова сделать из нас рабов.

Петион умиротворяющим жестом поднял руку. За время их с Робеспьером знакомства Петион раздался вширь; на лице сиял глянец успеха.

– Полагаю, не стоит выносить этот вопрос на всеобщее обсуждение, – заметил Верньо. – Мы могли бы договориться приватно.

– Я не собираюсь ничего обсуждать приватно.

– Послушайте, Робеспьер, – сказал Бриссо, – нам хотелось бы, чтобы вы поддержали нас в вопросе войны. Недопустимое промедление в международных…

– Почему вы хотите воевать с Австрией и Англией, когда наш враг у нас под носом?

– Там? – Движением головы Верньо указал в сторону королевских апартаментов Тюильри.

– Там и со всех сторон.

– С нашими друзьями в министерстве нам нечего их опасаться, – сказал Петион.

– Дайте мне пройти. – И Робеспьер протиснулся мимо.

– Он становится патологически подозрительным, – заметил Петион. – Когда-то мы были друзьями. Говоря без обиняков, я опасаюсь за его вменяемость.

– У него есть сторонники, – заметил Верньо.

Бриссо последовал за Робеспьером, на ходу беря его под руку. Верньо смотрел им вслед.

– Вцепился, как пес, – заметил он.

– Что? – не расслышал Петион.

Бриссо не отставал:

– Робеспьер, речь идет о министерстве – мы предлагаем вам пост.

Робеспьер отпрянул, выдернул рукав.

– Мне не нужен пост, – произнес он хмуро. – Нет такого поста, который мне подошел бы.

– Четвертый этаж? – спросил Дюмурье. – Он так бедствует, этот Ролан, что живет на четвертом?

– Жить в Париже недешево, – ответил Бриссо, защищаясь. Он тяжело дышал.

– А знаете что, – сказал Дюмурье раздраженно, – вам не обязательно бежать, раз уж вы за мной не поспеваете. Лучше я вас подожду, не имею желания заходить один. Так вы уверены?

– Он опытный администратор… – Бриссо перевел дух, – отличный послужной список, превосходный здравый смысл, и жена – женщина незаурядных талантов, безусловно разделяющая наши цели.

– Кажется, я понял, – сказал Дюмурье. Он сомневался, что их цели совпадают.

Манон сама открыла дверь. Она выглядела слегка растрепанной и очень, очень усталой.

Генерал Дюмурье с преувеличенной старорежимной галантностью поцеловал ей руку.

– Мсье дома? – спросил он.

– Он только что заснул.

– Полагаю, вы можете изложить ваше предложение мадам, – сказал Бриссо.

– А я полагаю, что нет, – пробурчал Дюмурье и обернулся к хозяйке. – Будьте добры разбудить его. У нас есть предложение, которое может его заинтересовать. – Он оглядел прихожую. – И оно означает, что вы переезжаете. Возможно, дорогая, вам пора заняться упаковкой фарфора?

– Не может быть, – сказала Манон. Она выглядела очень молодой и тщетно пыталась сдержать слезы. – Ты меня дразнишь. Разве такое возможно?

На сероватом лице ее мужа отразилось легкое недоумение.

– Едва ли мсье Бриссо станет шутить, когда речь идет о формировании правительства, дорогая. Король предлагает Министерство внутренних дел. Мы… я… принял предложение.

Верньо спал в доме номер пять на Вандомской площади, в апартаментах мадам Доден, но кто-то же должен был покинуть постель ради Дантона. То, что Верньо знал о Дантоне, заставляло его против воли проникнуться к нему восхищением, однако у Дантона был серьезный недостаток – он слишком много работал.

– Почему Ролан? – спросил Дантон.

– Потому что больше никого не нашлось, – вяло ответил Верньо. Он устал от бесконечных расспросов о Ролане. – Потому что он покладист и благоразумен. А кого бы вы хотели? Марата?

– Роланы называют себя республиканцами. Полагаю, вы такой же.

Верньо невозмутимо кивнул. Дантон изучал его. Почти сорок, роста и ширины плеч для внушительности маловато. На бледном массивном лице виднелись мелкие оспинки, крупный нос более или менее сочетался с маленькими, глубоко посаженными глазками, в то время как остальные черты лица как будто принадлежали другому человеку. Верньо был совершенно незаметен в толпе, но на трибуне Национального собрания или в якобинском клубе, когда все замирали, а зрители на галереях вытягивали шею, он преображался. На трибуне Верньо становился неотразим, а его мягкий голос изящно сочетался с ладной фигурой. Горделивая осанка наводила на мысль об аристократическом происхождении, в карих глазах горел огонь. «Обратите внимание, – говорил Камиль, – это огонь себялюбия».

– Хотелось бы видеть на этом месте человека, который смыслит в том, чем намерен заняться, – мягко заметил Дантон.

Из друзей Бриссо этот самый приятный, подумал он. Вы мне нравитесь, Верньо, но вы ленивы.

– Республиканец в министерстве… – начал он.

– …необязательно республиканский министр, – закончил Верньо. – Впрочем, посмотрим.

Он небрежно листал газеты на столе. Дантон полагал, что таким способом он демонстрирует легкое презрение к собеседнику.

– Вам следует посетить их, Дантон, если вы намерены преуспеть в жизни. Выразить восхищение мадам. – Заметив выражение на лице Дантона, он прыснул. – Начинаете понимать, в какой переплет угодили за компанию с Робеспьером? Ему стоило бы смириться с войной. Его популярность никогда не была такой низкой.

– Дело не в популярности.

– Не для Робеспьера, согласен. Но вы, Дантон, куда стремитесь вы?

– Вверх. Верньо, не хотите рискнуть вместе с нами?

– С нами?

Дантон начал говорить, запнулся, впервые осознав, что едва ли знакомством с его друзьями стоит гордиться.

– Эро де Сешель, – промолвил он после паузы.

Верньо поднял тяжелую бровь.

– Вас всего двое? А куда подевались мсье Камиль и Фабр д’Эглантин? А мсье Лежандр? Забивает скот? Смею заметить, все эти люди полезны вам, но я не стремлюсь оказаться в их числе. Я выступаю за войну, поэтому сижу с теми, кто придерживается таких же взглядов. Однако я не называю себя бриссотинцем, что бы это ни значило. Я сам по себе.

– Хотелось бы мне, чтобы все мы могли сказать о себе так же, – ответил Дантон. – Но отныне это невозможно.

Однажды в конце марта Камиль проснулся, одержимый одной мыслью. Он беседовал с военными – среди которых был генерал Дийон, – и они рассуждали, что, если войны не избежать, стоит ли противопоставлять себя веяниям времени и общественному мнению? Чем стоять на пути у неизбежного, не лучше ли встать во главе?

Он разбудил жену и изложил ей свои мысли.

– Меня тошнит, – сказала Люсиль.

В половине седьмого Камиль мерил шагами гостиную в доме Дантона. Дантон обозвал его болваном.

– Но почему я должен вечно с вами соглашаться? Мне не дозволено мыслить самостоятельно? Или мне дано мыслить только в тех пределах, которые установите вы?

– Ступайте прочь, – сказал Дантон. – Я вам не отец.

– Что это значит?

– Это значит, что вы ведете себя как пятнадцатилетний, нарываетесь на ссору, так почему бы вам не навестить домашних и не поссориться с отцом? Иначе неизбежны политические последствия.

– Я напишу…

– Ничего вы не напишете. Вы испытываете мое терпение. Ступайте прочь, пока я не сделал из вас первого в истории мученика-бриссотинца. Или идите к Робеспьеру, может быть, там вы встретите более теплый прием.

Робеспьер хворал. Весенняя сырость не шла на пользу его легким, а желудок отказывался принимать пищу.

– Значит, вы отрекаетесь от ваших друзей, – промолвил он с присвистом.

– Какое отношение это имеет к нашей дружбе? – высокомерно спросил Камиль.

Робеспьер отвел глаза.

– Вы напоминаете мне… как там звали того английского короля?

– Георг, – огрызнулся Робеспьер.

– Нет, Канут.

– Вам лучше уйти, – сказал Робеспьер. – Сегодня утром я не в состоянии с вами спорить. Мне нужно беречь силы для более важных дел. Но если вы изложите ваши мысли публично, я перестану вам доверять.

Камиль попятился из комнаты.

За дверью стояла Элеонора Дюпле. По тому, как вспыхнули ее тусклые глаза, Камиль понял, что она подслушивала.

– Надо же, Корнелия, – промолвил он. Камиль никогда не позволял себе обращаться к женщине в таком тоне, но эта женщина была способна разъярить даже мышонка.

– Мы не позволили бы вам войти, если бы знали, что вы его расстроите. Не приходите. В любом случае он вас больше не увидит.

Ее глаза не отрывались от Камиля. Надеюсь, вы поссорились, читалось в них.

– Вы и ваша гнусная семейка, Элеонора, вы и вправду возомнили, будто теперь он принадлежит вам? Оттого что он снизошел до того, чтобы жить с вами под одной крышей, вы решили, что отныне будете решать, кому входить, а кому выходить? Что у вас есть право не допускать к нему лучшего друга?

– Вы так в себе уверены, не правда ли?

– У меня есть для этого основания, – сказал Камиль. – О Корнелия, я вижу вас насквозь. Мне ведомы ваши планы, я знаю, на что вы надеетесь. Думаете, он на вас женится? Забудьте, моя дорогая, этому не бывать.

Тот разговор с Элеонорой оказался единственной радостью за весь день. Люсиль сидела с печальным видом, обняв руками выпирающий живот. Жизнь ее больше не радовала. Она достигла той поры, когда все женщины разглядывали ее с живым сочувствием, а мужчины обращали на нее внимания не больше, чем на старый диван.

– Тут записка от Максимилиана, – сказала она. – Я вскрыла ее. Он расстроен тем, что произошло между вами утром, что был резок, и просит его простить. И Жорж заходил, передавал, что сожалеет.

– А я на славу поскандалил с Элеонорой. Эти люди хищники. Интересно, что со мной будет, если Дантон и Робеспьер разойдутся в суждениях?

– У тебя есть собственное мнение.

– Да, но увидишь, в конечном счете это окажется неважным.

Двадцать шестого марта королева передала врагам французские военные планы. Двадцатого апреля Франция объявила войну Австрии.

Двадцать пятого апреля 1792 года: научная и демократическая казнь Николя-Жака Пеллетье, грабителя с большой дороги.

Толпа собралась немалая, не сравнить с обычной казнью. Люди охвачены предвкушением. Разумеется, палачи практиковались на чучелах и сейчас держатся уверенно, подбадривая товарищей. Впрочем, чего им бояться – все сделает механизм. Его водрузили на эшафот – большую раму с тяжелым лезвием. Преступник вместе со стражниками всходит на эшафот. Он не будет страдать, ибо во Франции на смену варварству пришло новое устройство, одобренное комитетом.

Палачи окружают приговоренного, привязывают его к доске и подталкивают доску вперед; стремительно падает лезвие, раздается мягкий стук, крови неожиданно много. Толпа вздыхает, люди недоверчиво переглядываются. Все кончилось слишком быстро, никакого зрелища. Они не видят, мертв ли преступник. Один из подмастерьев Сансона поднимает глаза на мастера – тот кивает. Юноша берет кожаный мешок, в который упала голова казненного, и вытаскивает капающее кровью содержимое. Предъявляет голову ликующей толпе, медленно поворачивая ее на все четыре стороны, чтобы показать пустое, лишенное выражения лицо. Неплохо. Толпа удовлетворена. Женщины поднимают детишек, чтобы тем было виднее. Туловище казненного свалили в большую плетеную корзину, отрезанную голову поместили между ног.

Все вместе, включая демонстрацию отрубленной головы (что вовсе необязательно), занимает пять минут. Главный палач прикидывает, что при необходимости время можно уменьшить почти вдвое. Он, его помощники и ученики расходятся в мнениях относительно нового устройства. В пользу механизма говорит удобство, точность и гуманность. Невозможно поверить, что приговоренный успевает испытать боль. Однако устройство выглядит таким незамысловатым – люди решат, что любой способен им управлять и для этого не нужно быть палачом. Уважаемая профессия обесценивается. Только в прошлом году Национальное собрание обсуждало смертную казнь, и популярный депутат Робеспьер буквально молил о ее отмене. Говорят, он не смирился с поражением и надеется снова поднять этот вопрос. Но такой умудренный жизнью человек, как мсье Сансон, чувствует, что в этом вопросе общественное мнение не на стороне мсье Робеспьера.

Смета, представленная мсье Гердоном, бывшим старшиной плотников, Парижскому парламенту:

Ступеньки – 1700 ливров

Три лезвия (два про запас) – 600 ливров

Шкив и медные пазы – 300 ливров

Железные направляющие (для лезвия) – 300 ливров

Веревки и канаты – 60 ливров

Сборка устройства, проверка и время, потраченное на обсуждение – 1200 ливров

Уменьшенная модель для демонстрации в целях   предотвращения несчастных случаев – 1200 ливров

ИТОГО: 5360 ливров

Горячо рекомендуя новое изобретение Национальной ассамблее, специалист в области медицины доктор Гильотен заявил: «Это приспособление позволит отсечь вам голову в мгновение ока, а вы ничего не почувствуете». (Смех.)

Дантон. Робеспьер заходил к Камилю поздно вечером. Я был там с Люсиль. Не подумайте ничего плохого. Служанка Жанетта глаз с нас не сводит. Хотя чем, по их мнению, я собираюсь заниматься с женщиной на седьмом месяце? Но где же Камиль? Вы должны быть на месте, если Робеспьеру придет охота вас навестить. Молодой Максимилиан был слегка раздражен. Люсиль поймала мой взгляд – она понятия не имела, где пропадает Камиль.

– Могу предложить вам на выбор несколько мест, – сказал я. – Но самому вам ходить туда не советую, Макс.

Он вспыхнул. Дурные мысли. На самом деле Камиль наверняка за рекой, выступает перед одним из тех нелепых женских объединений, которые они с Маратом всячески поддерживают. Общество юных дам за членовредительство маркизов, клуб «Торговки рыбой за демократию», ну, в таком роде. У Неподкупного столько поклонниц, что, если он войдет во время выступления обожаемого ими Камиля, дамы окончательно утратят благоразумие и начнут набрасываться на прохожих.

Он спросил, может ли подождать. Дело не терпит отлагательства.

– Даже до утра?

– Я тружусь, не зная ни дня ни ночи, – объяснил он. – Впрочем, как и Камиль. Обычно, когда он мне нужен, он всегда на месте.

– Но не сегодня, – заметил я. Люсиль обратила ко мне умоляющий взор.

Мы просидели больше часа, но до чего же тяжело ему дается пустая болтовня! Именно в тот вечер Лолотта попросила его стать крестным их ребенка. Максимилиан был польщен. Она напомнила ему, что выбор имени – привилегия крестного. Он сказал, что у них непременно родится сын, и мы должны дать ему вдохновляющее имя – имя великого человека, прославленного республиканскими добродетелями. Ибо отныне республика для нас не политическое устройство, а состояние умов. Максимилиан размышлял над греческим и римским именами, пока не объявил, что мальчика назовут Горацием, в честь поэта.

– А если родится девочка? – спросил я.

Люсиль мягко ответила, что имя кажется ей подходящим, но я видел, она прикидывала в уме, как избегнуть неловкости, обращаясь к ребенку в обычной жизни. Возможно, сказала она, вторым именем станет Камиль?

– Тоже славное имя, – улыбнулся Робеспьер.

Затем мы сидели и смотрели друг на друга. Все-таки я заставил его подозревать, что носитель славного имени проводит время у шлюх.

Камиль объявился около двух и спросил, кто из нас пришел первым. Услышав ответ, понимающе кивнул, но не расстроился. Люсиль не стала спрашивать, где он был. Ах, вот это жена! Я пожелал всем доброй ночи, а Робеспьер с Камилем пустились в обсуждение каких-то дел Коммуны, как будто сейчас два часа дня, а грубых слов попросту не существует.

Робеспьер: такие, как Люсиль, бывали и раньше. Об этом пишет Руссо. Робеспьер отложил книгу, но пометил абзац.

Одним из доказательств превосходного характера этой милой женщины было то, что все, кто любил ее, любили и друг друга. Ревность, даже соперничество уступали преобладающему чувству, которое она внушала, и я никогда не видал, чтобы окружавшие ее желали друг другу зла. Пусть те, кто будет читать мою исповедь, прервут на минуту свое чтение при этой похвале, и, если, поразмыслив, они найдут другую подобную женщину, – пусть соединятся с ней для спокойствия своей жизни[20].

Должно быть, такое случается. В доме Демуленов было на удивление спокойно. Разумеется, они с ним не откровенничали. Люди вообще испытывали склонность ограждать его от многого.

Они просили его стать крестным их ребенка – или не крестным, поскольку вряд ли младенца будут крестить по католическому обряду. Люсиль обмолвилась об этом, когда он заглянул к ним (поздно, почти среди ночи) и обнаружил ее наедине с Дантоном. Он надеялся, что все это пустые слухи. Надеялся, что способен в это поверить.

При его появлении служанка удалилась, а Дантон отчего-то расхохотался.

Им с Дантоном было что обсудить, и он мог свободно говорить при Люсиль – она была в курсе событий и могла высказаться очень здраво. Однако Дантон пребывал в странном настроении: полувоинственном, полунасмешливом. Робеспьер не мог подобрать ключ к собеседнику, и разговор не клеился. Внезапно он ощутил почти физическое давление Дантоновой воли. Ему хотелось, чтобы Дантон ушел. Впоследствии он недоумевал, почему, чтобы успокоиться, ему пришлось сжать ладонями подлокотники кресла. Как раз в эту минуту Люсиль заговорила о ребенке.

Он был польщен. Это объяснимо: он самый старый друг Камиля. К тому же едва ли у него будут собственные дети.

Некоторое время они обсуждали имя. Может быть, это выглядело сентиментально, но он до сих пор помнил наизусть все стихи Камиля. Пишет ли он теперь? Нет, ответила Люсиль и нервно рассмеялась. А если находит старые стихи, то восклицает: «Это хуже, чем у Сен-Жюста!» – и швыряет их в камин. На миг Робеспьер ощутил себя глубоко оскорбленным – будто его мнение оспорили.

Люсиль извинилась и вышла поговорить с Жанеттой.

– Гораций-Камиль, – промолвил Дантон. – Думаете, это имя принесет ему удачу?

Робеспьер улыбнулся, рассчитано тонко. Если потомкам суждено его помнить, пусть в веках останется холодная сдержанность его улыбки, как останется мощь Дантона, его энергия, лицо со шрамами. Возможно, улыбка выглядела саркастической, покровительственной или неодобрительной – другой у него не было.

– Я думаю, Гораций… – сказал он. – Великий поэт, истинный республиканец. Если не брать во внимание поздние стихи, в которых его, вероятно, заставили льстить Августу.

– Да, – сказал Дантон. – Стихи Камиля вам льстят; впрочем, зря я сказал «льстят», я не смог подобрать нужного слова.

Ему пришлось стиснуть зубы. Чтобы стиснуть зубы, достаточно об этом подумать.

– Как я сказал, это славное имя.

Дантон откинулся в кресле, вытянул длинные ноги и проговорил, намеренно растягивая слова (по-другому этого не описать):

– Хотел бы я знать, где сейчас пребывает носитель славного имени.

– Не знаю.

– Не знаете.

– А что вы думаете?

– Вероятно, занимается каким-нибудь непотребством в публичном доме.

– Не понимаю, какое право вы имеете так думать. Не понимаю, о чем вы говорите.

– Мой дорогой Робеспьер, я и не жду, что вы поймете, о чем я говорю. Я был бы потрясен, если бы вы меня поняли. Вы разрушили бы мои иллюзии.

– Тогда к чему этот разговор?

– Я полагаю, вы не в состоянии вообразить и половины того, на что способен Камиль, не так ли? – заинтересованно спросил он.

– Это его личное дело.

– Вы меня удивляете. Разве он не публичная персона?

– Публичная.

– А значит, по вашему мнению, ему положено быть добродетельным. Однако Камиль не таков.

– Я не желаю знать…

– А я требую, чтобы вы знали. Ради общественного блага. Камиль…

Вернулась Люсиль. Дантон рассмеялся:

– В следующий раз, Максимилиан, обещаю посвятить вас во все подробности. Поразмыслите об этом.

(Заседание якобинского клуба. Выступление мсье Робеспьера.)

Из зала. Деспот!

Мсье Дантон (председатель). Тишина. Порядок. Мсье Робеспьеру несвойственно проявлять деспотизм, если речь не идет о деспотизме чистого разума.

Из зала. Демагог проснулся!

Мсье Дантон. Я не демагог, и я давно уже борюсь с искушением высказаться. Я разоблачу тех, кто бахвалится служением народу. Пришло время дать отпор тем, кто последние три месяца подвергает сомнению храбрость человека, свидетельством бесстрашия которого служит сама революция…

Робеспьер – якобинцам, десятого мая 1792 года: «Чем сильнее вы меня отталкиваете, чем яростнее рвете человеческие связи, тем больше оправданий я нахожу в собственной совести и тем более убеждаюсь, что я прав».

Эпизоды из жизни бриссотинского министерства:

Генерал Дюмурье прибыл в якобинский клуб, в котором состоял. У него была выправка настоящего солдата, на обычно бесстрастном лице отражалась работа ума. На некогда припудренных волосах красовался алый колпак, так называемый фригийский. Он пришел, чтобы припасть к святыне патриотизма (можете использовать любую неуклюжую метафору) и получить отцовский совет и наставление.

Никогда еще министры так себя не вели.

Патриоты с беспокойством поглядывали на Робеспьера – на его лице отражалось презрение.

Мсье Ролан, министр внутренних дел, ожидал в Тюильри представления королю. Придворные в ужасе разбежались. Он не понимал, в чем дело: его чулки являли следы свежей штопки. Церемониймейстер отвел Дюмурье в сторону и прошипел:

– Как его представлять? У него на башмаках нет пряжек!

– Нет пряжек? – развеселился генерал. – Увы, мсье, тогда все потеряно.

– Моя дорогая мадам Дантон, – сказал Эро де Сешель, – какой превосходный обед. Я не прощу себе, если теперь мы начнем говорить о политике.

– Моя жена реалистка, – заметил Дантон. – Она знает, что политика оплачивает обеды.

– Я привыкла, – ответила Габриэль.

– Вы интересуетесь государственными делами, дорогая моя? Или они вас, скорее, утомляют?

Она не успела подумать над ответом, но улыбнулась, чтобы исключить любую двусмысленность того единственного ответа, который она могла дать:

– Я к ним привыкла.

– И мы должны последовать вашему примеру. – Эро повернулся к Дантону. – Если Робеспьер не намерен с ними мириться, его дело. Эти люди: бриссотинцы, роландисты, жирондисты, называйте как хотите, – теперь они у власти. Между ними нет согласья, у них нет стратегии, за исключением военной, а положение все хуже, и они должны это признать.

– У них есть рвение, – заметил Дантон. – Они искусные спорщики. Им не хватает догматизма. А еще эта ужасная женщина.

– И как только этой малышке удалось так прославиться?

Дантон раздраженно фыркнул:

– Мы у них обедали. Лучше не напоминайте.

Вчера вечером они с Фабром провели два невыносимых часа за столом министра внутренних дел. Еда была ужасной. Дюмурье время от времени бормотал: «Мне нужно перекинуться с вами парой слов наедине, Дантон». Однако возможности так и не представилось. За столом царила жена министра. Самого министра усадили в кресло во главе стола. Он подал несколько реплик, и у Дантона сложилось впечатление, что настоящий министр сидит где-то за письменным столом, а здесь усадили его восковую копию, наряженную в ветхий черный сюртук. Дантон испытывал искушение ткнуть министра вилкой, проверить, вскрикнет ли тот, однако он устоял и хмуро уставился в тарелку. В ней был суп без названия, водянистый и мучнистый одновременно. Еще подали крошечную порцию жесткой дичи и репу, хоть и мелкую, но явно не молодую.

Манон Ролан спустилась по большой мраморной лестнице, ловя свое прелестное отражение в венецианском зеркале на стене. Однако платью, которое она надела в этот понедельник, было три года, а плечи скрывала объемная кружевная косынка. Не сдаваться.

Пусть знают, что она не собирается отказываться от обыкновений, свойственных частной персоне. Ей глубоко чужд аристократический лоск. Она никого не будет брать под свое покровительство, а гостям (которые должны являться только по приглашению) придется соблюдать ее правила. Время роскошных салонов прошло, она не намерена заводить двор – ей хватит скромного аккуратного кабинета рядом с мужним. Там, за письменным столом, она станет проводить все время, помогая министру в ежедневных трудах. А если кто-то захочет увидеться с министром наедине, вдали от толпы навязчивых служащих и просителей, она просто черкнет ему записку, и министр примет гостя в ее крохотном убежище, покуда она посидит в сторонке, внимательно вслушиваясь и скромно сложив руки на коленях.

Манон установила свои правила, по которым предстояло работать министерству. Обеды давались дважды в неделю, непритязательная еда, никакой выпивки. Гостям надлежало откланяться около девяти вечера – я готов возглавить исход, прошептал Фабр. Никаких женщин – их болтовня, хвастовство своими нарядами крайне неуместны и не сообразуются с целями, которые преследовали собрания у мадам Ролан.