Сердце бури Мантел Хилари

– Не думаю, что вы так уж хороши, – сказала она. – И вряд ли вы были сильно пьяны, если успели столько понаписать.

– Я могу писать в любом состоянии.

– Теперь многое становится ясно.

Она перевернула страницу, чувствуя на лице тяжелый взгляд его черных глаз. На шее у Камиля висела серебряная цепочка, но кулон был скрыт под рубашкой. Может быть, там распятие? Может быть, все не так плохо, как кажется? Луизе мучительно захотелось дотронуться до него, и это чувство было сильнее набожного желания узнать, что на цепочке, – ее духовник назвал бы это соблазном. Камиль поймал ее взгляд и вытащил из-за ворота рубашки диск с гравировкой, медальон. Внутри – он молча открыл медальон – лежала прядь светлых волос.

– Это волосы Люсиль?

Он кивнул. Она сжала медальон в левой руке, а правой провела по его коже у основания горла. Мгновение – и назад пути не было. Лучше бы я отрезала себе руку, подумала Луиза.

– Не волнуйся, ты перерастешь эту привязанность.

– Вы возмутительно тщеславны.

– Согласен. Не вижу смысла умерять свое тщеславие, а вот вам, гражданка, советую не распускать руки.

Он произнес это таким едким тоном, что Луиза чуть не расплакалась.

– Чем я вас так разозлила?

– Тем, что начала разговор, спросив, не пьян ли я, что не слишком вежливо, даже по нынешним меркам. И потом, если ты выстраиваешь свои войска на рассвете, будь готова, что придется вступить в сражение. Постарайся усвоить, Луиза: если ты вообразила, что влюблена в меня, тебе лучше передумать и поскорее меня разлюбить. Я не хочу никаких недомолвок. То, что Дантону позволено с моей женой, и то, что мне позволено с его, – разные вещи.

Молчание.

– Не трудись делать удивленное лицо, – сказал Камиль. – Все остальное ты уже сделала.

Луизу затрясло.

– Что он вам сказал? Что именно?

– Что он от тебя без ума.

– Так и сказал? В каких выражениях?

– Почему я должен удовлетворять твое любопытство?

– Когда он это сказал? Вечером?

– Утром.

– В каких словах?

– Не помню.

– Слова – ваша профессия, разве нет? – крикнула она на него. – Все-то вы помните.

– Он сказал: «Я без ума от Луизы».

Она не верит ему, но пусть.

– Он говорил серьезно? Как?

– Как?

– Да, как?

– Как всегда в четыре утра.

– Что это значит?

– Выйдешь замуж, узнаешь.

– Порой, – сказала она, – я думаю, что вы и есть воплощенное зло. Это грубое слово, но я действительно так думаю.

Камиль скромно опустил ресницы:

– Я стараюсь. Впрочем, Луиза, не советую тебе быть со мной неласковой – в некотором смысле нам с тобой жить. Если ты не попытаешься его изменить, но ты же не станешь этого делать?

– Посмотрим. Но это не значит, что я вам поверила насчет всего остального.

– Видишь ли, он хочет с тобой переспать. И не видит другого способа достичь своей цели, кроме как вступить с тобой в законный брак. Человек чести, наш Жорж-Жак. Почтенный, миролюбивый, к тому же большой домосед. На его месте я вел бы себя иначе.

Неожиданно Камиль наклонился, поставил локти на стол и прижал ладони к губам. Какое-то мгновение Луиза сомневалась, плачет он или смеется, но это продолжалось недолго.

– Смейтесь сколько хотите, – с горечью проговорила она. – Мне не привыкать.

– Ладно, ладно. Когда я перескажу Фабру наш разговор, – он всхлипывал и задыхался, – он мне не поверит. – Камиль вытер глаза. – Боюсь, тебе еще ко многому придется привыкнуть.

Она посмотрела на него сверху вниз.

– Вы не замерзли?

– Замерз. – Он встал. – Я должен собраться с мыслями. Сегодня нас с Жорж-Жаком изберут в комитет.

– Какой?

– Зачем тебе знать?

– Откуда вы знаете, что вас изберут, если выборов еще не было?

– Да, тебя еще учить и учить.

– Я хочу, чтобы он ушел из политики.

– Только через мой труп, – сказал Камиль.

Хмурый рассвет, угрюмое алое солнце. После встречи с Камилем Луиза ощущала себя нечистой. Дантон спал.

Сначала Дантон выступил в Конвенте, затем в якобинском клубе.

– Мысль арестовать Дюмурье приходила мне в голову не раз. Но я спрашивал себя, если я пойду на этот решительный шаг и враги о нем узнают – вообразите, как это поднимет их боевой дух. А если враги получат преимущество, меня могут заподозрить в измене. Граждане, я отдаю этот вопрос на ваше усмотрение – как бы вы поступили на моем месте?

– Как бы вы поступили? – спрашивал он Робеспьера. Был конец марта, на улице Оноре дул свежий ночной бриз. – Мы проводим вас до дома. Засвидетельствую свое почтение вашей супруге, Дюпле.

– В моем доме вам всегда рады, гражданин Дантон.

– Мне кажется, – сказал Сен-Жюст, – в такой ситуации надо действовать.

– Иногда лучше выждать, гражданин Сен-Жюст. Вам это в голову не приходило?

– Я бы его арестовал.

– Но вас там не было. Вы не знаете, каково положение в армии, сколько всего приходится учитывать.

– Разумеется, не знаю. Но зачем вы спрашиваете, если не намерены прислушиваться к нашим советам?

– Ваших советов он не просит, – сказал Камиль.

– Мне придется ехать на фронт самому, – объявил Сен-Жюст, – и на месте разбираться со всеми загадками.

– Вот и хорошо, – сказал Камиль.

– Вам не надоело ребячиться? – спросил его Робеспьер. – Если вы довольны собой, Дантон, если вы действовали из лучших побуждений, к вам нет никаких вопросов.

– Есть, – буркнул Сен-Жюст.

Во дворе дома Дюпле Брун с рычанием выскочил им навстречу, натянул цепь и положил лапы хозяину на плечи. Робеспьер поговорил с ним, видимо, посоветовал набраться терпения в ожидании поры, когда станет возможна истинная свобода. Они вошли в дом. Перед ними были все женщины Робеспьера (как их теперь называли). Мадам выглядела бодрой и пугающе благожелательной. Отныне ее жизненной целью было найти голодного якобинца, дабы немедленно отправиться на кухню, соорудить для гостя нечто незабываемое и заявить: «Я накормила патриота!» Надеяться в этом смысле на Робеспьера не приходилось – он совершенно не ценил ее усилий.

Они уселись в гостиной, по стенам которой были развешаны портреты. Дантон разглядывал их, а Робеспьер смотрел на него со стен: с улыбкой, полуулыбкой, серьезный; изящный в профиль или воинственный анфас, праздный или занятой, с одной собакой, с другой, без собаки. На этом фоне оригинал казался одним из множества изображений. Пока они обсуждали Бриссо, Ролана и Верньо, Робеспьер тихо сидел в сторонке. Вечные темы: юный Филипп Леба удалился в уголок, где принялся шептаться с Бабеттой. Никому не придет в голову его винить, подумал Дантон. Робеспьер поймал его взгляд и улыбнулся.

Еще один роман в промежутках между кровопусканиями. Главное, выкроить время.

Когда военный министр прибыл в Бельгию, Дюмурье арестовал его вместе с четырьмя официальными представителями Конвента и передал австриякам. Вскоре после этого он выпустил манифест, в котором заявлял, что собирается выступить на Париж, дабы восстановить порядок и власть закона. Войска взбунтовались и открыли по генералу огонь. С юным генералом Эгалите – Луи-Филиппом, сыном герцога, – он пересек австрийскую границу. Часом позже их взяли в плен.

Робеспьер – Конвенту: «Я требую, чтобы все члены Орлеанской семьи, известной как Эгалите, предстали перед Революционным трибуналом… И чтобы именно трибунал взял на себя ответственность за судебное преследование всех сообщников Дюмурье… Могу я назвать имена таких заслуженных патриотов, как мсье Верньо и мсье Бриссо? Я всецело полагаюсь на мудрость Конвента».

Нельзя сказать, однако, что Конвент проявил мудрость, учитывая то, что за этим последовало. У Жиронды был целый арсенал обвинений против Дантона: ложь, увиливание, незаконное присвоение средств. Когда он шел к трибуне, правые выкрикивали свое любимое оскорбление: кровопийца. Пока председатель хватался руками за голову и чуть ли не плакал, противники сошлись лицом к лицу, посыпались удары, и Дантону прошлось сцепиться с депутатами, которые хотели помешать ему выступить в свою защиту.

На лице Робеспьера, который смотрел на это с Горы, застыл ужас. Дантон занял трибуну, оставив за собой поверженных врагов. Казалось, схватка его только раззадорила.

– Я не страшусь ничего под солнцем! – проревел он, обращаясь к скамьям, где сидели правые.

Филиппу Эгалите показалось, что коллеги справа и слева слегка отодвинулись от него, как если бы он был Маратом, который тем временем хромал к трибуне, откуда только что сошел Дантон.

Когда Марат проходил мимо Дантона, их взгляды встретились, и Марат положил руку на пистолет, заткнутый за пояс, словно собирался пустить его в ход. Встав почти боком к аудитории, он простер руку вдоль края трибуны и оглядел собравшихся. Возможно, подумал Филипп Эгалите, я никогда больше не увижу, как он это делает.

Затем Марат запрокинул голову и обвел глазами зал, а после изящной, продолжительной паузы расхохотался.

– У меня от него кровь стынет в жилах, – прошептал депутат Леба Робеспьеру. – Как будто встретил кого-нибудь на кладбище.

– Ш-ш-ш, – сказал Робеспьер. – Слушайте.

Марат стянул с шеи красную косынку – это был сигнал, что шутки кончились. Снова пугающе медлительным жестом простер руку. Когда он наконец заговорил, его голос звучал тихо и бесстрастно. Его предложение было простым: Конвент отменяет неприкосновенность депутатов, чтобы под суд можно было отдать любого. Правые и левые разглядывали друг друга – каждый воображал процессию своих врагов, бредущих к хитроумному механизму доктора Гильотена. Двое депутатов Горы, сидевшие на расстоянии нескольких футов друг от друга, переглянулись и тут же в ужасе отвели глаза. Никто не смел смотреть в лицо Филиппу. Ходатайство Марата было поддержано всеми фракциями.

Граждане Дантон и Демулен покинули Конвент под аплодисменты собравшейся снаружи толпы. Они отправились домой. Стоял погожий и прохладный апрельский вечер.

– Я бы с радостью оказался где-нибудь подальше отсюда, – заметил Дантон.

– Что нам делать с Филиппом? Мы не можем бросить его на растерзание Марату.

– Попробуем найти какую-нибудь провинциальную крепость, запрем его там на время. В тюрьме ему будет безопаснее, чем в Париже.

Они вступили в свой район, республику кордельеров. На улицах было пусто, но скоро новости из Конвента просочатся сюда, новости о пугающем новом декрете. В других районах депутаты, прихрамывая, разбрелись по домам, холить свои растяжения и контузии. Что за безумие обуяло их сегодня? У гражданина Дантона был такой вид, словно он побывал в сражении; впрочем, у него частенько бывал такой вид.

Они остановились рядом с Кур-дю-Коммерс.

– Заглянете пропустить бокал крови, Жорж-Жак? Или мне открыть бургундское?

Сойдясь на бургундском, они поднялись по лестнице и засиделись дольше полуночи. Камиль набрасывал особенно яркие фразы памфлета, который собирался написать. Впрочем, одних ударных мест недостаточно – каждое слово должно быть словно маленький ножик, и ему потребуется несколько недель, чтобы их заточить.

Манон Ролан вернулась в старую тесную квартирку на улице Арфы.

– Доброе утро, доброе утро! – воскликнул Фабр д’Эглантин.

– Мы вас не приглашали.

– Нет. – Фабр уселся и закинул ногу на ногу. – Гражданин Ролан дома?

– Он совершает моцион.

– Как его здоровье?

– Боюсь, что неважно. Надеемся, лето будет не слишком жарким.

– Жарко, холодно – инвалиду все едино, не правда ли? Этого мы и боялись. Когда кто-то заметил, что письмо гражданина Ролана об отставке написано вашей рукой, и сказал Дантону, должно быть, гражданин Ролан нездоров. Дантон на это ответил… впрочем, не важно.

– Хотите оставить для мужа записку?

– Нет, я пришел не ради беседы с гражданином Роланом, а ради того, чтобы провести несколько приятных минут в вашей компании. Застать здесь гражданина Бюзо – отдельное удовольствие. Как часто вы проводите время вдвоем? Вам следует быть осторожнее, или вас заподозрят, – он хихикнул, – в заговоре. Впрочем, дружба между молодым мужчиной и зрелой женщиной порой бывает весьма вдохновляющей. Так утверждает гражданин Демулен.

– Либо вы говорите, зачем явились, – сказал Бюзо, – либо я вас вышвырну.

– Неужели? – удивился Фабр. – Не думал, что мы дошли до такой степени враждебности. Сидите, гражданин Бюзо, нет нужды применять силу.

– Как председатель якобинского клуба, Марат представил петицию об изгнании из Конвента некоторых депутатов, – сказала Манон. – Один из них гражданин Бюзо, которого вы здесь видите. Другой мой муж. Они хотят, чтобы мы предстали перед трибуналом. Петицию подписали девяносто шесть якобинцев. И как вы оцениваете эту степень враждебности?

– Я вынужден протестовать, – сказал Фабр. – Петицию подписали друзья Марата, хотя должен признаться, меня изумляет, что у Марата девяносто шесть друзей. Дантон ее не подписывал, не подписывал и Робеспьер.

– Камиль Демулен подписал.

– Мы ему не указчики.

– Робеспьер и Дантон не станут подписывать петицию только потому, что ее составил Марат, – сказала она. – Вы безнадежно разобщены. Думаете, что можете нас напугать. Но вы не сможете вышвырнуть нас из Конвента – у вас не хватит ни влияния, ни голосов.

Фабр посмотрел на них сквозь лорнет.

– Вам нравится мой сюртук? – спросил он. – Новый английский фасон.

– Вы никогда своего не добьетесь, за вами никто не стоит. Дантон и Робеспьер боятся, что Эбер украдет их популярность, Эбер и Марат боятся Жака Ру и уличных агитаторов. Вы страшитесь утратить влияние и ваше положение во главе революции – поэтому вы отбросили всякие приличия. Якобинцами управляет галерея для публики, а вы им платите. Но осторожнее – этот город безграмотных оборванцев, которым вы потакаете, еще не вся Франция.

– Ваша горячность меня изумляет, – сказал Фабр.

– В Конвенте хватает достойных людей из провинции, и вам, парижским депутатам, их не запугать. Этот ваш трибунал и отмена неприкосновенности еще обернутся против вас. У нас есть планы насчет Марата.

– Понимаю, – сказал Фабр. – А вам не кажется, что все могло сложиться иначе? Будь вы чуть добрее к Дантону, вместо того чтобы отпускать неуместные замечания о том, насколько неприятно вам было бы вступить с ним в интимную связь. Он отличный малый, с ним можно договориться, и он ничуть не кровожаден. Правда, сегодня, пережив утраты, он уже не так сговорчив, как раньше.

– Ни о какой сделке не может быть и речи! – выпалила она. – Мы не станем договариваться с теми, кто устроил сентябрьскую резню.

– Печально, – с нажимом промолвил Фабр. – Ибо, если до сих пор речь шла о компромиссах, более или менее приемлемых, способности подстроиться, возможности заработать (чего кривить душой?) немного денег, то теперь все очень серьезно.

– Давно пора, – сказала она.

– Что ж, – он встал, – могу я передать кому-нибудь ваши наилучшие пожелания?

– Не стоит утруждаться.

– Вы часто видитесь с гражданином Бриссо?

– Гражданин Бриссо, – ответила она, – вершит свою собственную революцию, а равно и гражданин Верньо. У них свои сторонники, свои друзья, и чудовищно глупо и нечестно валить нас в одну кучу.

– Боюсь, этого не избежать. Я хочу сказать, если вы видитесь, обмениваетесь мнениями, одинаково голосуете, пусть и непреднамеренно, для человека со стороны вы своего рода фракция. Так подумают судьи.

– На том же основании вас следует судить вместе с Маратом, – сказал Бюзо. – Вы мелкий недоносок, гражданин Фабр. Чтобы судить кого-то, сначала нужно предъявить обвинение.

– Не будьте так уверены, – пробормотал Фабр.

На лестнице он встретил Ролана, который собирался составить петицию – восьмую или девятую по счету – о ревизии счетов министерства Дантона. Выглядел он неопрятно, от него пахло лечебными травами. Ролан старательно прятал взгляд, глаза потускнели и угасли.

– Ваш трибунал был ошибкой, – сказал он Фабру без экивоков. – Мы вступаем во времена террора.

Бриссо. Читает, пишет, носится с места на место, собирается с мыслями, оделяет своим расположением; вносит поправку, обращается к комитету, набрасывает записку. Бриссо со своими сторонниками, своей фракцией, своими помощниками и порученцами, секретарями и гонцами, мальчиками на побегушках, издателями, клакерами. Бриссо со своими генералами и министрами.

Да, черт возьми, кто он такой? Сын кондитера.

Бриссо: поэт, деловой человек, советник Джорджа Вашингтона.

Кто такие бриссотинцы? Хороший вопрос. Видите ли, если вы обвиняете людей в преступлении (например, и особенно, в заговоре) и отказываетесь судить каждого по отдельности, то со временем становится очевидно, что они представляют собой некую общность и между ними есть связь. И если вам заявляют: вы бриссотинец или вы жирондист, – попробуйте это опровергнуть. Попробуйте доказать, что у вас есть право говорить за себя.

Сколько их? Десять заметных людей, шестьдесят-семьдесят ничтожеств. Возьмем, к примеру, Рабо Сент-Этьена:

Когда Национальный конвент очистится от людей этого сорта и начнутся расспросы, каким был настоящий бриссотинец, я стану ходатайствовать, чтобы из кожи кого-нибудь из них набили чучело и разместили в Музее естествознания, поэтому выступлю против того, чтобы его гильотинировали.

Бриссо: его жертвователи и ораторы, его протоколы и памятные записки, его хитрецы и легковеры.

Бриссо: его способы, намерения, средства для достижения цели, его обстоятельства и уловки, промахи и остроты, его прошлое, настоящее, его бесконечный мир.

Я утверждаю, что правое крыло Конвента, и особенно его вожаки, почти в полном составе сторонники монархии и сообщники Дюмурье, что ими руководят агенты Питта, герцога Орлеанского и Пруссии, что они хотят разделить Францию на двадцать-тридцать федеративных республик, чтобы республики не осталось. Я настаиваю, что в истории не было примера столь неопровержимых, столь убедительных доказательств заговора, чем заговор Бриссо против Французской республики.

Камиль Демулен. «Тайная история революции»