Сердце бури Мантел Хилари

– О грехах? Да.

– Потому что понимаете, что ваши грехи оскорбляют Господа?

– Потому что моя жена умерла.

– Вы демонстрируете то, что принято именовать неистинным раскаянием, происходящим от вашего человеческого представления о наказании и боли, в то время как истинное раскаяние зиждется на любви к Господу. Тем не менее церковь большего не требует.

– Я знаю теорию, святой отец.

– Вы твердо намерены измениться?

– Я намерен хранить верность своей второй жене.

– Тогда перейдем к другим грехам: зависть, может быть, гнев, гордыня…

– А, добрались до смертных грехов. Я виновен во всех семи. Впрочем, лень можете вычеркнуть. Скорее, меня можно обвинить в излишнем рвении. Будь я немного ленивее, список моих грехов был бы короче…

– А скажем, клевета…

– Это не более чем политическая уловка, святой отец.

– И снова напоминаю вам, мсье, что с детства вас предостерегали от двух грехов против Святого Духа: самонадеянности и отчаяния.

– В настоящее время я все больше склоняюсь к отчаянию.

– Вы же понимаете, я не о повседневных бедах, а о духовном отчаянии. О неверии в спасение.

– Нет, это не про меня. Кто знает? Милость Божья неисповедима. Так я себя убеждаю.

– Мсье, то, что вы пришли ко мне, говорит само за себя. Вы на верном пути.

– И куда он меня заведет?

– В конце пути – лик распятого Христа.

Дантон содрогнулся:

– Так вы отпустите мне грехи?

Священник кивнул.

– Я отнюдь не кающийся грешник.

– Господь склонен на многое закрывать глаза. – Священник поднял руку, начертил в воздухе крест, пробормотал отпущение. – Это начало, мсье Дантон. Я сказал вам, что был в тюрьме, – в сентябре прошлого года мне повезло уцелеть.

– И где вы прятались с тех пор?

– Не важно, где я был. Просто знайте, что, когда я вам понадоблюсь, я буду рядом.

– Вчера вечером в якобинском клубе…

– Ничего не хочу слушать, Камиль.

– Все спрашивали: где Дантон? Снова пропал!

– Я занят в комитете.

– М-м-м. Иногда. Не часто.

– Мне кажется, вы не одобряли комитет.

– Я одобряю вас.

– И?

– И если вы будете продолжать в том же духе, вас не переизберут.

– Вам это ничего не напоминает? Когда вы только что женились и хотели побыть с женой? А Робеспьер изводил вас напоминаниями о долге? Я-то думал, вы первый меня поймете. Я собираюсь жениться на дочери Жели.

– Надо же, удивили!

– Мы подпишем брачный контракт через четыре дня. Не взглянете? В том ветреном и безответственном состоянии, в котором, по общему мнению, я пребываю, недолго запутаться в словах. Ошибка может дорого мне стоить.

– Зачем? В нем есть что-то необычное?

– Я передаю ей свою собственность. Целиком. А я буду управлять ею, пока жив.

Наступило долгое молчание. Его прервал Дантон:

– Все так зыбко. Я могу погибнуть. От руки государства. Если я потеряю голову, не вижу оснований терять еще и землю. Почему вы так разъярились?

– Наймите другого адвоката, – рявкнул Камиль. – Я отказываюсь участвовать в вашем упадке и гибели.

И хлопнул дверью.

Пришла Луиза, очень серьезно взглянула Дантону в лицо, вложила свои детские ладошки в его руки.

– Куда ушел Камиль?

– Думаю, к Робеспьеру. Он вечно бежит туда после наших ссор.

Возможно, подумала Луиза, однажды он не вернется. Вслух она этого говорить не стала, поскольку уже поняла, что ее будущий муж – человек во многом ранимый.

– Вы с Камилем хорошо друг друга знаете, – сказала она.

– Порой мне кажется, что слишком. А теперь я хочу кое-что сказать тебе, любовь моя, – нет, ни слова о политике, я хочу тебя предостеречь. Если когда-нибудь я войду в комнату и увижу тебя наедине с Камилем – я тебя убью.

– Если вы когда-нибудь застанете нас с Камилем наедине, один из нас будет мертв.

– Желаю вам счастья, Дантон, – сказал Робеспьер. – Камиль считает, вы сошли с ума, но, Боже правый, полагаю, вы знаете, что делаете. Хотел бы только напомнить, уж извините, что республика ждет от вас иного отношения к государственным обязанностям, чем в последние два месяца.

– А как насчет ваших участившихся болезней, Робеспьер?

– Я не могу на них повлиять.

– Вот и я не могу оставаться холостяком. Мне нужна женщина.

– Заметно, – пробормотал Робеспьер, – но почему это занимает столько времени? Разве нельзя, удовлетворив желание, вернуться к работе?

– Удовлетворив желание! Господи, за кого вы меня держите? Мне нужен дом, жена, дети, благоустроенный быт – я думал, вы понимаете это лучше других.

– Неужели? Напротив, будучи холостяком, я последний, кто способен это понять.

– Всё в ваших руках. У меня сложилось впечатление, что вы цените семейную жизнь. В любом случае, понимаете вы или нет, меня возмущает предположение, будто моя жизнь – общественная собственность.

– Нет нужды злиться.

– Иногда я думаю, вот соберу вещи и уеду, завтра же уеду из города, вернусь туда, откуда я родом, и буду возделывать землю…

– Как сентиментально, – сказал Робеспьер. – За вами это водится, Дантон, вы же знаете. Что ж, я предпочел бы, чтобы вы остались с нами, но бывают особые случаи. Заглянете ко мне перед отъездом? Выпьем пару бокалов.

Робеспьер пересилил искушение оглянуться на ошарашенного Дантона. Порой его так приятно мучить, подумал он, его чувства так неуклюжи, так грубы. Неудивительно, что Камилю не надоело заниматься этим последние десять лет.

Камиль лежал на кровати Робеспьера, закинув руки за голову, и глядел в потолок. Робеспьер сидел за столом.

– Все это очень странно, – заметил он.

– Да. Он мог бы выбрать из дюжины женщин. Она не особенно хороша собой и не принесет ему большого приданого, но она вскружила ему голову, и он совершенно утратил чувство меры. К тому же она из семьи роялистов и одержима религией.

– Нет, я о другом, чуть раньше мы говорили о деле Дюмурье. Впрочем, продолжайте.

– Она вкладывает ему в голову странные идеи.

– Не думаю, что какая-то девчонка способна вложить идеи в голову Дантону.

– В данное время он легко поддается влиянию.

– Вы про роялистские идеи?

– Не совсем, однако он стал мягче. Сказал мне, что не хочет суда над Антуанеттой. Разумеется, он подвел разумное основание – якобы если оставить Антуанетту в живых, ее родня в Европе будет сговорчивее в вопросе мирных переговоров.

– Ее родне нет до нее никакого дела. Если не судить Антуанетту, то трибунал – фарс. Она передала наши военные планы Австрии, она изменница.

– Потом он сказал, что не стоит преследовать людей Бриссо, довольно того, что их изгнали из Конвента. Впрочем, тут вы с ним согласны.

– Только как частное лицо, Камиль. Помните, это только мое личное мнение, а не наставление нации.

– Мои личные и общественные взгляды одинаковы. Будь моя воля, бриссотинцы пошли бы под суд.

– И воля доктора Марата. – Робеспьер перевернул несколько листов. – Мирные переговоры Дантона не принесли заметного успеха?

– Не принесли. Дантон потратил четыре миллиона в России и Испании. Скоро речь пойдет о мире любой ценой. В этом вся его суть. Люди просто не знают. Мир и тишина.

– Он по-прежнему встречается с тем англичанином, мистером Майлзом?

– А что?

– Я просто спросил.

– И вы туда же! Думаю, время от времени они обедают.

Робеспьер взял со стола томик Руссо и начал рассеянно листать страницы большим пальцем.

– Скажите, Камиль, но будьте честны со мной, вы уверены, что в вопросе армейских контрактов Жорж-Жак действовал вполне безупречно?

– Почем мне знать? Вам известно, что он живет на широкую ногу.

– Взятки, комиссионные, я все понимаю, приходится принимать его таким как есть, хотя не представляю, что сказал бы Сен-Жюст, услышь он меня сейчас. Заявил бы, что я потворствую коррупции, а значит, такой же коррупционер. Скажите, не сумеем ли мы спасти Дантона от себя самого? Допустим, если выловим часть мелкой рыбешки?

– Нет. – Камиль перевернулся на бок и посмотрел на Робеспьера, подперев голову рукой. – Мелкая рыбешка потянет за собой крупную. Дантон слишком ценен для нас, чтобы создавать ему затруднения.

– Я ни в коем случае не хочу, чтобы он утратил свою ценность. Однако эти его предсвадебные приготовления меня тревожат. Они могут означать только одно: в будущем он боится угодить под суд.

– То же самое вы говорили о себе. Что при определенных обстоятельствах можете стать помехой для революции. Что вы к этому готовы.

– Мысленно. Думаю, немного смирения никому не помешает, однако я не готов заняться устройством своих дел прямо сейчас. Мы должны постараться по возможности избавить его от дурных влияний.

– Не вижу никаких перспектив немедленного развода.

Робеспьер улыбнулся:

– Где они сейчас?

– В Севре с родителями Габриэль. В уютном месте среди друзей. Поселятся в домике, где будут совершенно одни, и никто из нас не узнает где.

– Зачем тогда он рассказал об этом вам?

– Не он. Луиза сочла нужным со мной поделиться. – Камиль встал. – Я должен идти, приглашен на обед. Не к мистеру Майлзу.

– К кому же?

– Вы его не знаете. Я намерен хорошо провести время. Прочтете подробности в скандальном листке Эбера. Не сомневаюсь, в настоящую минуту он сочиняет меню.

– Это вас не тревожит?

– Эбер? Ничуть. Мне нравится наблюдать, как природная мелочность тянет его опускаться все ниже.

– Я про другое. Когда вы в последний раз выступали в Конвенте, нашлись болваны, которые орали: «Ты ужинаешь с аристократами». Само по себе это не важно, однако…

– Они называют аристократом любого, кто умен. Любого, у кого есть вкус.

– Вы же знаете этих людей, бывших, вы нужны им только ради вашего влияния.

– Да, но не Артуру Дийону, который меня любит. После восемьдесят девятого все хотят свести со мной знакомство ради моего влияния. А до восемьдесят девятого никому не было до меня дела.

– Всем, чьим мнением стоит дорожить, всегда было до вас дело. – Напряженный миг; Робеспьер не сводит с него глаз с изменчивой сине-зеленой радужкой. – Вы всегда были в моем сердце.

Камиль улыбается. Разве сентиментальность не примета нашего века? В любом случае это куда утешительней, чем выслушивать вопли Жорж-Жака. Робеспьер отводит взгляд, добродушно машет Камилю. Однако после его ухода он сидит и думает. Добродетель – слово, которое приходит ему на ум, или, точнее, vertu, означающее силу, честность, чистоту намерений. Осознаёт ли Камиль значение этих слов? Порой кажется, что осознаёт очень хорошо, никто в большей мере не наделен vertu. Беда в том, что для Камиля в любом правиле есть исключения. Вот сегодня, сказал то, чего говорить не собирался. Однако это не значит, что я не прислушался. Без него я никогда бы не узнал о предсвадебных распоряжениях Жорж-Жака. Дантона что-то тревожит, а он не тот человек, который станет беспокоиться понапрасну. И ни за что не признается, что встревожен. Такой человек, как Дантон, чует опасность, когда его гложет огромное чувство вины, когда его изводит скопившийся груз страхов или угроз…

Вина, безусловно. Он обманул доверие доброй молодой женщины, матери его детей. Когда она умерла, я думал, он горюет так, что никогда не оправится, и написал ему, чтобы его утешить. Я открыл ему душу и сердце, отбросив все условности и сомнения, – «мы с вами единое целое». Признаюсь, я несколько преувеличил, мне следовало быть сдержаннее, но меня переполняли чувства… Не сомневаюсь, он надо мной посмеялся. Не сомневаюсь, подумал (и даже произнес это вслух перед ухмыляющимися приятелями): да что он о себе вообразил, этот маленький человечек? Как посмел заявить, что мы единое целое? Как может Робеспьер – холостяк, позволявший себе лишь тайные связи и неизменно их отрицающий, – понять мои чувства?

Сейчас он говорит себе, положив руки на стол, что Дантон – истинный патриот. Остальное не важно. Что с того, если его манеры мне неприятны? Главное, что Дантон патриот.

Робеспьер встает из-за стола, выдвигает ящик комода, достает записную книжку. Одну из тех маленьких книжиц, которыми он пользуется, только новую. Открывает первую страницу, садится, макает перо в чернила, пишет: «ДАНТОН». Ему хотелось бы добавить что-то вроде: личное, не читать. И хотя Робеспьер и не числит себя знатоком человеческой природы, одно он знает твердо: подобная просьба только раззадорит. Любой, увидев ее, набросится на книжицу и, сопя, прочитает ее взахлеб. Он хмурится. Что ж, пусть читают… или отныне ему придется не выпускать ее из рук? Недовольный собой, он начинает записывать то, что запомнил из разговора с Камилем.

Максимилиан Робеспьер:

Мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья, убожество великих величием человека, любезный, легкомысленный и несчастный народ народом великодушным, сильным, счастливым, т. е. все пороки и все нелепости монархии заменить всеми добродетелями и чудесами республики[26].

Камиль Демулен:

До наших дней законодатели прошлого считали, что добродетели – необходимая основа республики; вечная слава якобинского клуба будет основана исключительно на грехах.

Весь июнь дела в Вандее идут хуже некуда. Мятежники захватывают Анже, Сомюр, Шинон, едва не берут Нант, где британский флот готовится поддержать их с моря. Дантоновский комитет не способен ни выиграть войну, ни обещать мир. Если к осени неприятности не перестанут сыпаться одна за другой, санкюлоты приберут закон к рукам, выгонят правительство и своих избранных вождей. По крайней мере, так считают в Комитете общественного спасения (включая или исключая Дантона), чьи заседания засекречены. Лицо гражданина Фукье под черной треуголкой – отличительным знаком его должности, – когда тот перебирает кипы бумаг на столе и продумывает занятия на дни вперед, с каждым днем выглядит все более осунувшимся; у него тот тощий, голодный вид, что и у самой республики.

Если нужно себя занять, почему бы не арестовать генерала? Артур Дийон водит дружбу с именитыми депутатами, претендует на пост командующего северным фронтом. Он отличился при Вальми и в полудюжине недавних сражений. Во времена Национального собрания был либералом, сейчас республиканец. Логично же первого июля бросить его в тюрьму по подозрению в передаче врагу военных секретов?

Они сговорились, что здоровье Клода требует долгих ежедневных прогулок. Его врач присоединился к заговору, полагая, что никому не повредит легкая нагрузка, и, раз уж один из самых зловещих членов Конвента хочет крутить роман с тещей, негоже ему мешать.

На деле жизнь Аннетты не столь захватывающа, как принято думать. Каждое утро она просматривает провинциальную прессу, делает выписки и вырезки. Потом садится рядом с зятем, они распечатывают его письма, и она надписывает на каждом, что следует сделать или сказать, должна ли она ответить, должен ли он действовать, или письмо можно отправить прямиком в камин. Кто бы мог подумать, размышляла Аннетта, что я окажусь твоим секретарем? Почти десять лет минуло с тех пор, как мы не переспали, жестоко обманув все семейство. Как-то они попытались вспомнить точную дату – году в восемьдесят четвертом, – когда Фрерон с поклоном вошел в гостиную Аннетты, ведя за собой Камиля. В те времена у нее не было обыкновения все прилежно записывать.

Если бы они вспомнили число, подумала Аннетта, то закатили бы званый ужин. Предлог для ужина, заметила Аннетта вслух. Некоторое время они молчали, думая о прошедших десяти годах. Затем вернулись к обсуждению Коммуны.

А вот и Люсиль, нежданная и незваная.

– Ей-богу, – сказала ее мать. – Врываться на самом интересном месте, когда мы обсуждали Эбера…

В ответ Люсиль не рассмеялась и сразу заговорила о генерале Дийоне. Поначалу Камиль решил, что Дийон убит в сражении, его разум заволокло чернотой, он уставился в стол. Потребовалось минуты две, чтобы до него дошло: Дийон в тюрьме – что нам делать?

Утренняя жизнерадостность покинула Аннетту.

– Это серьезное затруднение, – сказала она. И тут же подумала: этому нет конца. Кто за этим стоит? Один из ваших чертовых комитетов? Комитет общей безопасности, который все именуют Полицейским комитетом? Метили в Артура Дийона или все-таки в Камиля?

Люсиль сказала:

– Ты должен его вытащить. Если его признают виновным, – судя по ее лицу, она отлично понимала, что означал бы приговор, – то вспомнят, как ты проталкивал Дийона. А ты его проталкивал.

– Виновным? – Камиль вскочил. – Не будет никакого приговора, потому что не будет суда. Я сверну моему кузену шею.

– Нет, не свернете, – сказала Аннетта. – Думайте, что говорите. Сядьте и давайте подойдем к вопросу взвешенно.

Но куда там. Камиль рвал и метал – и это был не показной гнев политика, а истинная ярость: «Да вы знаете, кто я такой?»

– Ваше имя снова изваляют в грязи, – пробормотала Аннетта дочери.

Его ярость выплеснется в Конвенте, но прежде в доме Марата.

Его впустила кухарка. Зачем Марату кухарка? Званых ужинов он не дает. Вероятно, слово «кухарка» всего лишь прикрытие для некоей активной революционной деятельности.

– Не споткнитесь о газеты, – сказала женщина.

Темный и грязный коридор был заставлен стопками от пола до потолка. Сказав это, она присоединилась к хозяйкам, которые сидели кружком, словно готовились к спиритическому сеансу. Почему бы им не прибраться, раздраженно подумал Камиль. Однако женщины Марата, вероятно, не были приспособлены к ведению домашнего хозяйства. Здесь были Симона Эврар и ее сестра Катрин. Альбертина, сестра Марата, сказали они, навещает семью в Швейцарии. Неужели у Марата есть семья? Мать, отец? Как у всех, ответила кухарка. Странно, я никогда не задумывался о его прошлом, полагая, что ему несколько тысяч лет от роду, как Калиостро. Могу я его увидеть?

– Он нездоров, – сказала Катрин. – Принимает ванну.

– Мне действительно необходимо срочно с ним поговорить.

Симона, обратив к нему невинный взор:

– Дийон? – Она встала. – Ступайте за мной. Он смеялся над этим.

Марат помещался в ванне в крохотной душной комнате, на плечах лежало полотенце, а вокруг головы был обмотан кусок ткани. В воздухе стоял тяжелый лекарственный запах. Лицо Марата распухло, под привычной желтизной проступало что-то похуже, какая-то синева. Поперек ванны лежала доска, которую он использовал в качестве письменного стола.

Симона изящно пнула стул с плетеным сиденьем, показывая Камилю, куда сесть.

Марат поднял глаза от гранок, которые редактировал.

– Этот стул предназначен для того, чтобы сидеть, Камиль. Не вздумайте вскакивать на него и говорить речь.

Камиль сел, избегая смотреть на Марата.

– Эстетично, не правда ли? – сказал Марат. – Настоящее произведение искусства. Меня следует поместить на выставку. Учитывая, сколько тут толпится людей, я чувствую себя экспонатом.

– Я рад, что вы находите повод для смеха. В вашем состоянии я бы не веселился.

– А, Дийон. Я сберегу вам пять минут. Поскольку Дийон по рождению аристократ, его следует гильотинировать…

– Он не виноват, что родился аристократом.

– Есть много врожденных дефектов, в которых вы не виноваты, но нельзя без конца проявлять снисходительность. Поскольку Дийон – любовник вашей жены, вы лишь доказываете вашу распущенность, пытаясь ему помочь. А поскольку это дело рук комитетчиков, ступайте к ним, и благослови вас Господь, дитя мое. – Марат опустил сжатый кулак на доску. – Задайте им перцу.

– Боюсь, если Дийон предстанет перед трибуналом по этому смехотворному обвинению, будучи совершенно невиновным, его все равно приговорят. Такое возможно?

– Да. У него есть могущественные враги. А чего вы ждали? Трибунал – политический инструмент.

– Трибунал был учрежден, дабы заменить собой толпу.

– Так утверждал Дантон. Однако все зашло слишком далеко. Грядут большие сражения. – Марат поднял глаза. – А если вы будете принимать близко к сердцу беды этого бывшего, вам несдобровать.

– А вам? – хладнокровно спросил Камиль. – Вам стало хуже? Собрались на тот свет?

Марат постучал по краю ванны:

– Нет… вроде… еще потяну.

Сцены в Национальном конвенте. Приятель Дантона Демулен и его же приятель Лакруа орали друг на друга через скамьи, словно на уличной сходке. Приятель Дантона Демулен напал на его комитет. Стоя на трибуне, Демулен слышал яростные крики и правых, и левых. С Горы депутат Бийо-Варенн вопил: «Это скандал, остановите его, он позорит свое имя!»

И снова он покинул собрание. Пора бы уже привыкнуть. Фабр последовал за ним.

– Лучше напишите об этом, – посоветовал он Камилю.

– И напишу. – Письмо, которое Дийон прислал ему из тюрьмы, он зачитал перед депутатами. Я не делал ничего, что не способствовало бы благу моей страны, писал Дийон. – Памфлет. Как его назовем?

– Назовите его просто: «Письмо Артуру Дийону». Люди любят читать чужие письма. – Фабр кивнул в сторону зала для заседаний. – Между делом сведите счеты. Разверните пару кампаний.

Фабр подумал: что я делаю? Меньше всего мне нужно ввязываться в дело Дийона.

– Что имел в виду Бийо? Я позорю свое имя? Я общественное учреждение?

Он знает ответ: да. Он и есть революция. Вероятно, они решили, пришло время защитить революцию от самой себя.

Не обращая внимания на его убийственный взгляд, к Камилю подошел пожилой депутат, отвел его в сторону и предложил выпить кофе. Вы хорошо знаете Дийона? Да, очень хорошо. А знаете ли вы – послушайте, я не хочу вас расстраивать, но вам следует знать – про Дийона и вашу жену? Камиль кивнул, сочиняя абзац в голове. Вы этого не заслужили, Камиль, сказал депутат, вы достойны лучшего. Я полагаю, история стара как мир – вы отдаете силы на благо общества, она скучает, она непостоянна, к тому же вам далеко до стати Дийона.

Выходит, есть на свете доброта – этот чопорный тихий депутат, ввязавшийся в историю, которой не понял, наслушавшийся дешевых сплетен, хочет помочь оступившемуся молодому человеку; возможно, лет двадцать назад оступился сам, кто знает? Камиль был тронут. Спасибо, вежливо сказал он. Выйдя из кафе и направляясь к дому, он чувствовал, как в жилах бурлит особая жидкость. Как в былые дни, во времена «Революций», сила слов бежала по жилам, словно наркотик. В следующие несколько недель он вел себя как безумец. Когда он не писал и не ругался с коллегами, жизнь будто утекала из него, накатывали опустошение и вялость. Камиля преследовали странные фантазии; язык публичных дискуссий внезапно ожесточился.

«После Лежандра, – писал он, – следующий член Национального конвента, который много о себе возомнил, это Сен-Жюст. Он держится так, словно его голова – краеугольный камень революции, и несет ее, словно Святые Дары».

Сен-Жюст смотрел на абзац, заботливо обведенный кем-то зелеными чернилами. На его лице почти ничего не отражалось, он даже усмехнулся, как поступают в таких ситуациях герои бульварных романов.

– Словно Святые Дары, – повторил он. – Ты у меня еще понесешь свою, как святой Дени.

– Неплохо, – заметил Камиль, когда ему передали слова Сен-Жюста. – Довольно остроумно для Антуана. Неужто с возрастом он умнеет?

Камиль принялся перебирать книжки на полках.

– Люсиль, где эта отвратительная эпическая поэма Сен-Жюста в двадцати частях? Там было такое начало строки: «Будь я Богом». Давай посмотрим, чем она заканчивается, уверен, там есть над чем посмеяться.

Внезапно он сел, а точнее, рухнул в кресло.

– Что я делаю? Разве мы с Сен-Жюстом не союзники? Мы же оба якобинцы, оба республиканцы…

– Я найду тебе эту поэму, – спокойно сказала Люсиль.

– Лучше не надо.

Потому что его начали посещать видения: святой покровитель Франции, который прошел несколько лиг с отрубленной головой в руках. Первый раз он увидел святого Дени, когда шел по булыжникам Гревской площади. Голова аккуратно отделена от тела, никакой запекшейся крови, но голова была его, Камиля, и она почти буднично раскачивалась в левой руке святого. В следующий раз Камиль заметил, как святой украдкой входил в дом Дюпле на тайную встречу с Робеспьером. Святой ждал у входа в якобинский клуб – вновь прибывший патриот, скромный и провинциальный, желающий приобщиться к миру большой политики.

Дня через два Камиль решил, что следует перехватить инициативу. Убить Сен-Жюста несложно. Подкараулить в удобном месте, затем выстрел из пистолета или (если делать все скрытно) удар ножом. Он будет наблюдать, как боль вскипит в бархатистых глазах Сен-Жюста.

А затем ему потребуется придумать заговор: Сен-Жюст против республики, заговор, который он раскрыл, руководствуясь инстинктом проверенного патриота. Революция – это я. Кто усомнится, что Демулен зарезал Сен-Жюста в порыве праведного патриотического гнева? Он известен своей несдержанностью. Чтобы избежать неловких вопросов, нож придется взять маленький, из тех, что может случайно заваляться в кармане.

Не глупи, говорил он себе. Сен-Жюст собирается тебя убивать не больше, чем ты его. Или даже меньше.

Камиль посещал собрания военного комитета, в котором числился секретарем, и писал пространные благоразумные письма домой, прося отца не упоминать так часто Роз-Флер, потому что Люсиль сходит с ума от ревности.

И тем не менее галлюцинация прочно обосновалась в его мозгу, и он был бессилен ее изгнать. Он думал о дыре в боку Лепелетье, оставленной мясницким ножом, от которой тот умирал до утра. Нельзя мешкать, это должен быть один резкий и уверенный удар. Сен-Жюст крупнее и сильнее его, поэтому второй возможности не будет. У якобинцев, слыша звучный голос молодого человека, Камиль улыбался про себя. Он лелеял свой план в Конвенте, когда Сен-Жюст выходил на трибуну и вещал, левой рукой энергично рубя воздух.

Тринадцатое июля.

– Она из Кана, – сказал Дантон. – Говорят, в последнее время там обосновались Петион и Барбару. Это заговор жирондистов. Уверяю вас, это не я.

Камиль сказал:

– Я слышал, как на улице кто-то крикнул, убийство… я испугался, что я… на миг я вообразил… впрочем, не важно.

Секунду Дантон пристально смотрел на него.

– Как бы то ни было, – сказал он, – Жиронде конец. Убийцы и трусы. Они подослали к нему женщину.

Узкую улочку заполонила толпа, сплошная молчаливая масса, все зачарованно смотрели на два ярко освещенных окна в квартире Марата. Первый час ночи, но на улице светло и жарко, как в суб-тропиках. Взмахом руки Камиль велел санкюлоту, который охранял лестницу с железными перилами, уступить дорогу. Тот не сдвинулся с места, по крайней мере в первый миг.

– Никогда не видел тебя так близко. – Санкюлот смерил Камиля глазами. – Как там Дантон?

– Он потрясен.

– Еще бы. А теперь скажи еще, что он сожалеет.

Камиль привык к тому, что толпа выкрикивает его имя. Однако это был другой, менее приятный сорт фамильярности.

– Говорят, это Дантон и Робеспьер заставили его замолчать. А еще говорят, это роялисты. Или Бриссо.

– Я тебя знаю, – сказал Камиль. – Видел, как ты таскался за Эбером. Что ты здесь делаешь?

Он знал что: уже грызутся за наследство.

– У Папаши Дюшена свой интерес. Народу нужен новый друг. Не вашей же братии…

– А как насчет Жака Ру?

– Ты с этой грязной свиньей Дийоном…

Камиль оттолкнул его в сторону. Лежандр был уже в доме, трехцветный шарф наскоро повязан вокруг мощного торса: распоряжался. Камилю казалось, что земля содрогается у него под ногами, как раньше от женских воплей дребезжали стекла, но сейчас вопли умолкли, только изредка из-за дверей доносились сдавленные рыдания. Сегодня ты почти не ел, сказал он себе, вот тебе и чудится, будто стены стали жидкими, а воздух колышется.

Убийца сидела в гостиной. Ее руки были крепко связаны, за стулом стояли двое мужчин с пиками. Перед ней на столике, покрытом грязной белой скатертью, лежали ее пожитки: золотые часы, наперсток, катушка белых ниток, несколько монет. Паспорт, свидетельство о рождении, обшитый кружевом носовой платок, картонные ножны для кухонного ножа. На пыльном полу под ногами валялась черная шляпа с тремя ярко-зелеными лентами.

Камиль стоял у стены и разглядывал ее. Тонкая, прозрачная кожа, которая легко краснеет, ловя каждый оттенок света. Здоровая полногрудая девушка, вскормленная на деревенском масле и сливках. Из тех, что улыбаются тебе в церкви в воскресные дни после Пасхи, в ленточках, источая ароматы цветов. Я хорошо тебя знаю, подумал Камиль, я помню тебя с самого детства. Ее прическа растрепалась, но было заметно, что она тщательно уложила волосы, как может уложить волосы юная провинциалка, отправляясь в столицу убивать.

– Да, заставьте ее покраснеть, – сказал Лежандр, – вам это несложно. Пусть краснеет от стыда за свое преступление, хотя от нее дождешься. Я благодарю Провидение, что остался жив, потому что сначала она приходила в мой дом. Она это отрицает. Ее не пустили, видать, что-то заподозрили. О, она это отрицает, но это я, я был ее первой жертвой.