Сердце бури Мантел Хилари
Камиль обернулся к нему:
– Где вы это вычитали, болван? Вы, политики, словно басни с моралью, которые пересказывают для детей. Что это за мораль? Вы понятия не имеете. Почему вы это сказали? Нужно же было хоть что-то сказать!
Бледная кожа Сен-Жюста побагровела от гнева.
– На чьей вы стороне? – прошипел Фабр в ухо Камилю.
Остановись, подумал он. Иначе ты всех настроишь против себя.
– На чьей стороне? То же самое мы говорим о бриссотинцах – якобы интересы фракции не позволяют им выражать собственное мнение, разве нет?
– Господи, от вас одна морока, – резко бросил Сен-Жюст.
Камиль вскочил, испуганный больше собственными словами, чем словами оппонентов, желая поскорее оказаться среди черных ветвей и равнодушных лиц в саду Тюильри. Его задержал герцог Орлеанский.
– Вам обязательно уходить сейчас? – спросил он с легкой улыбкой, словно речь шла о светском рауте. – Останьтесь. Нехорошо вскакивать посреди речи Робеспьера.
Действия герцога не сочетались с его светскими манерами – он притянул Камиля к себе и усадил на скамью.
– Сидите тихо, – сказал герцог Орлеанский. – Если уйдете сейчас, решат, что вы сделали это намеренно.
– Сен-Жюст меня ненавидит, – промолвил Камиль.
– Сен-Жюст определенно не самый приятный молодой человек, но вы такой не один. Полагаю, я тоже есть в его списке.
– В каком списке?
– Он заведет список, помяните мое слово. Только посмотрите на него.
– У Лакло были списки, – сказал Камиль. – Господи, порой мне хочется, чтобы восемьдесят девятый вернулся. Мне не хватает Лакло.
– И мне. Мне тоже.
В кресле председателя сидел Эро де Сешель. Он обменялся взглядами с коллегами-монтаньярами и поднял бровь, прося объяснений. У них как будто происходила собственная парламентская сессия; Камиль о чем-то спорил с Эгалите. Робеспьер приступил к заключительной части речи – его противникам было нечего сказать и некуда бежать. Камиль намеревался пропустить финал, не дожидаясь аплодисментов. Когда герцог ослабил хватку, он встал и направился к двери. Эро вспомнил, как много лет назад – они еще не были знакомы – Камиль убегал из суда: подбородок вздернут, на лице смесь презрения и ликования. Зима тысяча семьсот девяносто второго года, он снова убегает, на лице смесь презрения и страха.
Аннетты дома не оказалось, и он хотел ретироваться, но Клод услышал его голос и вышел из кабинета.
– Камиль? У вас расстроенный вид. Не убегайте, я хочу с вами поговорить.
Он и сам выглядел расстроенным – осмотрительное, полуофициальное возбуждение. По комнате были разбросаны жирондистские газеты.
– Во что превратилась общественная жизнь! – воскликнул Клод. – Какое падение нравов! Дантону обязательно было такое говорить? Юный депутат Филиппо просит Конвент оставить Дантона в министерстве – логично. Дантон отказывается – тоже логично. После чего считает нужным добавить, что, если Конвент захочет оставить Ролана, лучше спросить его жену. Заявлять такое на публике! Натурально, тут же следует атака на его личную жизнь. И теперь они заняты обсуждением Дантона и Люсиль.
– Ничего нового.
– Почему вы позволяете им такое говорить? Это правда?
– Я думал, вы перестали верить газетам после той истории с Аннеттой и аббатом Терре.
– Это была нелепейшая выдумка – люди на такое падки. Однако неужели вам нравится, что болтают про вас?
– Что именно?
– Якобы Дантон творит что душе угодно и вы не в силах ему помешать.
– Я не в силах ему помешать, – пробормотал Камиль.
– Упоминают и других мужчин. Я не желаю, чтобы так говорили о Люсиль. Вы должны заставить ее…
– Люсиль по душе ее репутация, хотя она ее не вполне заслуживает.
– Но почему? Если это неправда, почему она дает повод к подобным слухам? Очевидно, вы ею пренебрегаете.
– Нет, это не так. Мы живем душа в душу. Но, Клод, не кричите на меня. У меня был ужасный день. Во время речи Робеспьера…
В дверь просунулась голова, в те дни слуги не особенно церемонились с хозяевами.
– Господа, пришел гражданин Робеспьер.
После несостоявшейся помолвки с Адель Робеспьер заглядывал редко. Но от дома его не отлучили – ему удалось сохранить репутацию. Клод поспешил приветствовать гостя. Слуга, запутавшись с обращениями, юркнул за дверь и захлопнул ее за собой.
– Робеспьер, – сказал Клод, – рад вас видеть. Вы не поможете нам разобраться?
– Мой тесть одержим страхом скандала.
– А вы, – просто сказал Клод, – одержимы дьяволом.
– Позвольте мне посмотреть, – сказал Робеспьер. Он пребывал в приподнятом состоянии духа, чего с ним не случалось уже давно, и еле удерживался от смеха. – Асмодей?
– Асмодей начинал серафимом, – сказал Камиль.
– Как и вы. Итак, что заставило вас сбежать во время моей речи?
– Ничего. То есть я кое-чего не понял, позволил себе высказать сомнения, и на меня набросились.
– Да, я знаю. Они об этом сожалеют.
– Только не Сен-Жюст.
– Нет, Сен-Жюст весьма решителен в своих суждениях и не позволяет колебаний.
– Не позволяет? Бога ради, я не нуждаюсь в его позволении. Он сказал, что от меня одна морока. Имеет ли право тот, кто вступил в наши ряды, когда революция уже совершилась, на такие слова?
– Не кричите на меня, Камиль. У него есть право высказывать собственное мнение.
– А у меня, значит, нет?
– Никто вас не обвиняет – они всего лишь возмутились, когда вы его высказали. Камиль болезненно чувствителен, – добавил Робеспьер добродушно, обращаясь к Дюплесси.
– Хотел бы я, чтобы он был более чувствителен в других вопросах. – Клод кивнул в сторону газет.
Робеспьер вроде бы смутился, снял очки, глаза под ними были красными. Клод гадал, откуда у него столько терпения, сколько самообладания, как его хватает на все.
– Разумеется, подобные слухи следует пресекать, – заявил Робеспьер. – Нет, не пресекать, иначе может показаться, что за ними что-то есть. Следует вести себя крайне осмотрительно.
– Чтобы не привлекать внимания к нашим грехам, – сказал Камиль.
– Я должен забрать Камиля с собой, – обратился Робеспьер к Клоду. – Не позволяйте газетам нарушать ваше душевное спокойствие.
– Думаете, у меня его много осталось? – Клод встал их проводить. – Вы будете в Бур-ла-Рен в выходные?
– Бур-ла-Републик, – поправил Камиль. – У хороших патриотов не бывает выходных.
– Вы можете позволить себе выходной, если хотите, – заметил Робеспьер.
– Я был бы рад, если бы вы к нам присоединились, – сказал Клод. – Впрочем, едва ли.
– Сейчас я очень занят. Спор с Луве отнял у меня много времени.
Да вас и не отпустят, подумал Камиль, если только с Элеонорой и мамашей в качестве дуэньи для Элеоноры, Шарлоттой в качестве компаньонки для мамаши, а еще Бабеттой, которая закатит скандал, если не дать ей сладкого, и Виктуар, потому что нечестно оставлять ее дома одну.
– Можно я приеду? – спросил он тестя.
– Да, Люсиль нуждается в свежем воздухе, а вам, я полагаю, не помешает отвлечься от дрязг.
– Вы правы, будем ссориться в семейном кругу.
На лице Клода проступила слабая улыбка.
– Чем мы намерены заняться? – спросил Камиль.
– Мы намерены прогуляться и посмотреть, узнают ли нас на улицах. А знаете, мне показалось, ваш тесть вас почти любит.
– Неужели?
– Кажется, он начинает к вам привыкать. В его возрасте любимое занятие жаловаться и перемывать другим кости. И тем не менее…
– К чему вам это? Какая разница, узнают ли нас на улицах?
– У меня есть одна идея. Я слышал, люди говорили, что я пустышка. Вы с этим согласны?
– Нет, это определение вам совершенно не подходит.
– Сам я называю себя темной лошадкой.
– Темной лошадкой? – Это прелюдия, подумал Камиль, к чудовищному взрыву робости. Робеспьер не выносил свою славу, и его скромность, если ее не унять, принимала самые чудовищные формы. – Простите, если помешал вам сосредоточиться во время вашей речи.
– Ничего страшного, зато Луве окончательно раздавлен. Теперь они дважды подумают, прежде чем снова на меня напасть. Конвент теперь у меня вот здесь. – Робеспьер сложил ладони чашечкой.
– Вы выглядите очень усталым Макс.
– Я устаю, стоит мне об этом подумать. Не важно. Кое-чего я добился. А вот вы выглядите отлично. Так, словно еще не насытились революцией.
– По мнению бриссотинцев, это все распутная жизнь, которую я веду. Пусть думают, меня это устраивает.
Прохожий замедлил шаг, заглянул им в лица и нахмурился.
– Не знаю, – заметил Камиль. – Вы правда хотите, чтобы люди вас узнавали?
– Нет. Я хочу покоя. Никуда нельзя пойти, чтобы тебя не подслушивали.
Радостное возбуждение ушло; теперь у Робеспьера часто бывал затравленный взгляд, а губы растягивались в тонкую тревожную линию.
– Вы действительно так думаете? Что люди прислушиваются к вашим разговорам?
– Я это знаю. – (Пожил бы ты с моей сестрой Шарлоттой, подумал он, ты бы в этом не сомневался.) – Камиль, мне кажется, вам следует серьезнее отнестись к тому, что пишут газеты бриссотинцев. Понятно, что ими движет злоба, но им не приходится ничего придумывать. Это выглядит очень дурно, особенно сейчас, когда гражданка Дантон нездорова, ее мужа не застать дома, зато вас двоих часто видят в городе с женщинами.
– Макс, я провожу почти все вечера в якобинском комитете по переписке. А Габриэль вовсе не больна, она ждет ребенка.
– Да, но, когда я разговаривал с ней в начале недели, мне показалось, что она нездорова. Они с Жоржем почти не выходят и нигде не бывают вместе.
– Они в ссоре.
– И какова причина?
– Политика.
– Выходит, я ошибался насчет Габриэль.
– Это не абстрактный спор. Это то, как мы проживаем нашу жизнь.
– Я не хочу читать вам нотаций, Камиль.
– Нет, хотите.
– Что ж, тогда послушайте. Прекратите играть и отговаривайте Дантона. Чаще бывайте дома. Заставьте вашу жену вспомнить о приличиях. Если хотите завести любовницу, делайте все скрытно, не выставляйте ее напоказ.
– Но я не хочу заводить любовницу.
– Нет – и не надо. Ваш образ жизни в некоторой степени бесчестит наши идеалы.
– Прекратите. Я никогда не ратовал за эти идеалы.
– Послушайте…
– Нет, Макс, это вы послушайте. С тех пор как мы знаем друг друга, вы всегда пытались оградить меня от неприятностей. Но я думаю, вам следует оставить этот напыщенный тон. Еще несколько месяцев назад вы даже не заикались о том, что я «бесчещу идеалы». Вы были заняты другим. Вы преспокойно закрывали глаза на то, что вам не по нраву. А теперь вы раздуваете из этого целую историю. И даже не вы, а Сен-Жюст.
– Дался вам этот Сен-Жюст.
– Я должен сразиться с ним сейчас, пока это мне на пользу. Он сказал, от меня одна морока. Из этого я делаю вывод, что он хочет от меня избавиться.
– Избавиться?
– Вот именно, избавиться, принизить, вышвырнуть обратно в Гиз. Туда, где мое яростное возмущение не будет разрывать ему сердце звуками моего дурацкого заикания.
На какое-то мгновение они замедлили шаг и взглянули друг другу в лицо.
– Я мало чем могу помочь в ваших личных разногласиях.
– По крайней мере, не занимайте его сторону.
– Я не хочу занимать ничьих сторон. Мне это ни к чему. Я высоко ценю вас обоих как людей, как политиков… вам не кажется, что мы далеко забрались?
– Да. Куда мы идем?
– Не хотите проведать мою сестру?
– А Элеонора дома?
– Она берет уроки рисования. Я знаю, она вас не жалует.
– Вы собираетесь на ней жениться?
– Не знаю. Могу ли я? Она ревнует меня к моим друзьям, к моей работе.
– Вы женитесь на ней?
– Когда-нибудь, возможно.
– А еще… нет, ничего.
Камиль часто бывал близок к тому, чтобы рассказать ему, что случилось между ним и Бабеттой в то утро, когда родился его сын. Но Макс так трепетно относился к Бабетте, общался с ней с такой непринужденностью (не то что с прочими людьми), что казалось жестокостью разрушать доверие, которое он к ней питал. И потом, Камиль опасался, что ему не поверят. Он бы этому не удивился. Да и как рассказать, не привнося собственных толкований, не представляя случившееся на чужой суд? Невозможно. Поэтому в доме Дюпле он вел себя очень осторожно и предельно вежливо – со всеми, за исключением Элеоноры. Однако забыть о том, что случилось, не мог. Однажды он попытался рассказать Дантону, но передумал – тот наверняка скажет, что это очередная его выдумка, что он живет в мире фантазий.
Рядом с ним раздавался голос Робеспьера:
– …порой я думаю, что надо желать именно постепенного стирания индивидуальности, а вовсе не статуса героя, – другими словами, куда лучше вычеркнуть себя из истории. История человеческой расы насквозь фальшива – она писалась дурными правителями, чтобы оправдать свое правление, королями и тиранами в стремлении себя обелить. Мысль, что историю создают великие люди, довольно абсурдна, если посмотреть на нее с точки зрения народа. Настоящие герои – те, кто противостоит тиранам, а в природе тирании не только уничтожить тех, кто ей сопротивляется, но и стереть их имена, предать их забвению, чтобы любое сопротивление выглядело бесполезным.
Прохожий замедлил шаг, всматриваясь в их лица.
– Простите, – сказал он. – Добрый гражданин, вы, случаем, не Робеспьер?
Робеспьер даже на него не взглянул.
– Вы поняли, что я сказал о героях? Для героев нет места. Сопротивление тирании означает забвение. Я упаду в объятия забвения. Мое имя будет стерто со страниц истории.
– Добрый гражданин, простите, – не отставал прохожий патриот.
На миг Робеспьер перевел на него глаза.
– Да, я Робеспьер, – сказал он и положил руку на плечо Демулена. – Камиль, история – это выдумка.
Робеспьер…Поймите, вы не в состоянии представить, что это для меня значило. Первые два года в школе я не то чтобы страдал, я даже был по-своему доволен, но я был отрезан от людей, замкнулся в своей келье – и тогда появился Камиль… думаете, во мне говорит сентиментальность?
Сен-Жюст. Думаю, так.
Робеспьер. Вам не понять.
Сен-Жюст. К чему эта одержимость прошлым? Почему бы не взглянуть в будущее?
Робеспьер. Многие из нас хотели бы забыть прошлое, но это невозможно, вы не в силах полностью выбросить прошлое из головы. Вы моложе меня – естественно, все ваши думы о будущем. У вас нет прошлого.
Сен-Жюст. Сколько-то есть.
Робеспьер. До революции вы были студентом, вы только готовились жить. У вас никогда не было иной профессии. Вы профессиональный революционер. Вы человек другой породы.
Сен-Жюст. Я думал об этом.
Робеспьер. Если бы я мог объяснить… когда появился Камиль… я… порой мне было непросто сходиться с людьми, а им было трудно со мной. Я не понимал, что он во мне нашел, но я обрадовался. Он притягивал людей, словно магнит. С тех пор все осталось по-прежнему. В десять лет он уже излучал это сумрачное сияние.
Сен-Жюст. У вас разыгралось воображение.
Робеспьер. Для меня все стало проще. Камиль вечно жаловался, что семье нет до него дела. Признаться, я этого не замечал. Да и какое это имело значение, если все вокруг были от него без ума?
Сен-Жюст. Вы хотите сказать, что в силу некоторых ассоциаций, связанных с вашим прошлым, все, что он делает, заслуживает одобрения?
Робеспьер. Нет, я просто пытаюсь объяснить вам, что он совсем не прост, и, что бы он ни сделал, мы всегда останемся близкими друзьями. Камиль очень умен, вы знаете. И он очень хороший журналист.
Сен-Жюст. Я сомневаюсь в ценности журналистов.
Робеспьер. Вы просто его не любите, не правда ли?
Глава 3
Осязаемое воплощение власти
(1792–1793)
Дантон думал: от послов у меня головная боль. Какую-то часть дня, каждого дня, он молча сидел над картами, перекраивая континент, Турция, Швеция, Англия, Венеция… Нельзя допустить, чтобы Англия вступила в войну. Умолять о нейтралитете… Держать английский флот подальше от… а между тем английские шпионы везде, ходят слухи о диверсиях и фальшивомонетчиках… Да, прав Робеспьер: Англия – наш извечный враг. Но если мы ввяжемся в такую войну, хватит ли нам жизни, чтобы ее закончить? Не то чтобы мы надеялись прожить долго.
С тех пор как Дантон оставил пост, это уже не его забота. Но остаются дела, которые не дают спокойно спать: требование суда над королем, глупость и неуживчивость бриссотинцев. Даже после «Робеспьерицида» он убеждает себя, что их намерения честны. Он не хотел ввязываться в эту борьбу, но его втянули.
Вскоре, возможно на следующий год, Дантон намерен покинуть Париж. Возможно, он себя обманывает, но его не оставляет надежда передать дела в руки других. Теперь, когда пруссаков выдворили, его сельским имениям ничто не угрожает. И у него дети: Антуан уверенно подрастает, Франсуа-Жорж – крепенький довольный малыш, не умрет. А будет еще один. В Арси Габриэль научится его понимать. Что бы он ни сделал, как бы ни различались их суждения, он ей предан. В деревне они снова заживут как обычные люди.
Это простое будущее он воображает, лишь когда чересчур много выпьет. Жаль, обычно рядом бывает Камиль, который развеивает его иллюзии, оставляя Дантона в слезах или в гневе на то, что ему не выпутаться из силков власти. Верит ли он в это будущее, когда трезв… Он едва ли понимает, зачем добивается Люсиль, учитывая, сколько от этого хлопот. Однако останавливаться не намерен…
– Я не люблю дворцы. Мне и дома хорошо.
Так говорит Габриэль. Кажется, это настроение овладевает всеми. Камиль старается держаться подальше от своих подчиненных – подчиненные отвечают ему тем же. Как говорит Дантон, у нас теперь хватает иных забот. И только Люсиль не до конца разделяет всеобщий настрой. Ей нравится спускаться по громадным дворцовым лестницам, осязаемому воплощению власти.
Впрочем, дома она хотя бы избавлена от общества Габриэль и Луизы Робер. В последние недели Луиза обратила свое неуемное воображение на их домашний уклад – и подумать только, что творится в голове у литераторов!
– Смотрите, – говорит Луиза, – какое заинтересованное и довольное выражение на лице у Камиля, когда Дантон лапает Люсиль в его присутствии! Почему бы вам троим не поселиться вместе, когда вы съедете из дворца? Разве не к этому все идет?
– А я, – сказал Фабр, – буду приходить к вам на завтрак.
– Меня тошнит, – сказала Люсиль, – от драмы, которую вы тут разыгрываете, герой влюблен в жену лучшего друга, какая трагедия, как страшно быть человеком. Трагедия, говорите? Лучше бы стерли с лица эти гнусные ухмылки.
Да-да, все до единого, не исключая Дантона. К счастью, при этих излияниях одаренной романистки не присутствовала Габриэль. В прошлом Габриэль была добра к Люсиль, сейчас с ее лица не сходит угрюмая гримаса. С последней беременностью она сильно раздалась, двигается медленно, говорит, что ей трудно дышать, что город ее душит. К счастью, родители Габриэль продали дом в Фонтене и переехали в Севр, прикупив два участка в лесистой местности. Они поселились в одном доме, другой предназначен для дочери и зятя. Шарпантье никогда не нуждались в деньгах, но, возможно, участки куплены на средства Жорж-Жака, который не хотел афишировать свои вложения.
Теперь, думает Люсиль, у Габриэль есть куда сбежать, но она продолжает сидеть в квартире на улице Кордельеров, спокойно и молчаливо, в сосредоточенной позе женщины на сносях. Иногда плачет, и тогда девчонка Луиза Жели прибегает похлюпать носом вместе с ней. Габриэль оплакивает свой брак, свою душу и своего короля. Луиза, очевидно, оплакивает сломанную куклу или сбежавшего котенка. Я этого не вынесу, думает Люсиль, уж лучше водиться с мужчинами.
Фрерон вернулся из Меца. По его нынешним статьям никто не заподозрит, что когда-то Кролик был приличным человеком. Писал он всегда неплохо – это у него в крови, но со временем его суждения стали жестче, словно журналистика – своего рода состязание и ему непременно нужно стать первым. Порой его статьи было трудно отличить от статей Марата. Несмотря на эту новую свирепость, прочие обожатели Люсиль ничуть Фрерона не опасались. Хотя однажды Люсиль совершенно серьезно спросила его: «Вы останетесь? На случай, если когда-нибудь мне понадобитесь?» Фрерон ответил, что готов ждать вечно, что-то в таком духе. Увы, с каждой неделей он все увереннее приобретал статус старого друга семьи. В выходные гостил в Бур-ла-Републик, ходил за Люсиль по пятам, пытался застать ее в одиночестве. Бедный Кролик. Шансов у него не было.
Иногда было трудно поверить, что где-то на свете живут мадам Фрерон и мадам Эро де Сешель.
Эро заходил по вечерам, когда заседали якобинцы. Он называл их занудами. На самом деле Эро обожал политику, но сомневался, что политика по душе Люсиль, и хотел к ней подольститься.
– Они обсуждают экономический контроль и как утихомирить этих нелепых агитаторов-санкюлотов с их бесконечным нытьем про подорожание хлеба и свечей. Эбер не знает, высмеивать их или сажать в тюрьму.
– Эбер стал заметной фигурой, – любезно замечала Люсиль, и он говорил:
– Да, в Коммуне Эбер и Шометт сила, – и осекался, чувствуя, что его снова занесло не туда.
Эро был другом Дантона, сидел вместе с Горой, при этом оставаясь аристократом до мозга костей.
– Дело не в речи, не в манере, вы мыслите, как законченный аристократ, – говорила ему Люсиль.
– Нет, нет и еще раз нет. Ничего подобного. Я мыслю современно и в истинно республиканском духе.
– Возьмем ваши чувства ко мне. Вы никак не выбросите из головы, что до революции, стоило бы вам только глянуть в мою сторону, я бы тут же с притворным обожанием упала на спину? А если нет, то моя семья живо сбила бы меня с ног самым что ни на есть непритворным пинком. И так тогда рассуждали все женщины.
– Если это правда, а это несомненно правда, то как это влияет на нашу нынешнюю ситуацию? – (Он думает, женщины не меняются.) – Я не утверждаю, что имею на вас исключительные права, я просто хочу привнести в вашу жизнь немного удовольствий.
Она приложила руки к груди:
– Какой альтруизм!
– Дорогая Люсиль, худшее, что сотворил с вами ваш муж, это научил вас сарказму.
– Я всегда была склонна к сарказму.
– Верится с трудом. Камиль манипулирует людьми.
– Я тоже.
– Он делает вид, что безвреден, что его можно сбить с ног легким тычком. Сен-Жюст, которого я, по правде сказать, недолюбливаю…
– О, смените тему. Я не люблю Сен-Жюста.
– Интересно, почему?
– Мне не нравится его политика. И он меня пугает.
– Но он проводит политику Робеспьера, а значит, и вашего мужа, и Дантона.
– Давайте рассуждать. Главная цель Сен-Жюста – улучшить человеческий род в соответствии с планом, который есть у него в голове и который, позвольте заметить, он едва ли способен выразить словами. Вы не можете обвинить Камиля и Жорж-Жака в том, что они пытаются улучшить людей. На деле они действуют в противоположном направлении.
Эро задумался:
– А ведь вы не глупы, не правда ли, Люсиль?
– Была когда-то. Но видите ли, с годами ум стирается.
– Проблема в том, что Камиль решил бросить Сен-Жюсту вызов.
– Разумеется, вызов по всем фронтам. Возможно, мы испорчены прагматизмом, но стоит нам с кем-то схлестнуться – и мы вспоминаем о наших принципах.
– Господи, – сказал Эро, – а ведь сегодня вечером я собирался вас соблазнить. Кажется, нас занесло не туда.
– Могли бы с тем же успехом пойти на собрание якобинцев.
Она одарила его милой улыбкой. Вид у Эро был огорченным.
Генерал Дийон заглядывал к ней всякий раз, как оказывался в Париже. Нельзя было не восхищаться его ростом, каштановой шевелюрой и умением с каждым годом выглядеть все моложе. Успех при Вальми, без сомнения, пошел ему на пользу – ничего так не бодрит мужчину, как победа. Дийон никогда не заговаривал о войне. Появлялся он после обеда, когда заседал Конвент. Его подход был так своеобразен, что вполне заслуживал именоваться стратегией. Люсиль не удержалась и рассказала о нем Камилю, и тот согласился, что выбранный генералом окольный путь весьма необычен. Пока Кролик угрюмо намекал на неверность Камиля, а Эро негодовал, что она несчастна, и рвался это исправить, генерал рассказывал ей истории о жизни на Мартинике или великолепной глупости дореволюционного двора, о том, как его дочери, ровеснице Люсиль, посоветовали не стоять на свету, чтобы сияние ее юной кожи не злило увядающую королеву. Он вспоминал историю своей безумной и прославленной франко-итальянской семьи, причуды своей второй жены Лауры, своих многочисленных пустеньких любовниц. Описывал фауну Вест-Индии, жару, морскую голубизну, густую зелень сбегающих к морю холмов, гнилостное благоухание цветов. Идиотские церемонии, которые посещал губернатор Тобаго, то есть он сам. В целом генерал повествовал о том, как сладка была жизнь отпрыска старой благородной фамилии, который никогда не нуждался в деньгах, обладая при этом редкой внешней привлекательностью и утонченностью, а еще умением приспосабливаться.
Затем генерал переходил к достоинствам молодого человека, за которого ей посчастливилось выйти замуж. Он мог цитировать огромные куски из статей Камиля, и цитировать точно. Дийон объяснял ей – да, именно ей, – что чувствительным людям вроде Камиля нельзя ничего запрещать, пусть делают что хотят, если это не выходит за рамки закона или выходит, но не слишком сильно.
Затем, не теряя времени, он клал руку ей на талию и попытался поцеловать, приговаривая: малышка Люсиль, давайте уже займемся любовью как положено. И когда она говорила «нет», глядел скептически и спрашивал: почему она отказывается от радостей жизни? Она же не думает, что Камиль будет против?
О чем совершенно не догадывались эти господа, чего решительно не понимали, так это ее чувств. Они понятия не имели об изысканной пытке, которую она изобрела для себя, о дыбе, на которой были растянуты ее дни и недели. Люсиль холодно спрашивает себя: что будет, если с Камилем что-нибудь случится? Если – назовем вещи своими именами – его убьют? (Бог свидетель, будь она убийцей, она бы не устояла.) Разумеется, Люсиль изводила себя этим вопросом с восемьдесят девятого года, но сейчас она одержима Камилем еще сильнее, чем раньше. Ничто не готовило ее к такому повороту; ей говорили, что после исступления первого года чувства супругов остывают. Никто даже не намекнул ей, что можно влюбляться все сильнее и сильнее, пока не почувствуешь, что сыта этим по горло, пока не истощишь свою душу, день за днем растворяя в любви свою суть. Если бы Камиля не было – если бы его не стало, – ей осталось бы из чувства долга влачить полужизнь, тащиться в тоске и холоде навстречу смерти, в то время как важнейшая часть ее души попросту отмерла бы. Если с ним что-нибудь случится, думала Люсиль, я покончу с собой. Заявлю об этом официально – по крайней мере, меня смогут похоронить. О моем малютке позаботится моя мать.
Разумеется, она никогда не заикалась об этой пытке, иначе ее сочли бы безумицей. Ныне Камиль почти сумел обратить свои слабости в силу. Лежандр журил его за то, что он больше не выступает в Конвенте.
– Мой дорогой Лежандр, – ответил ему Камиль, – не у всех же луженая глотка, как у вас.
Ты неуклюж, туп и скоро лопнешь от собственной значимости, говорила его улыбка. Его коллеги по Горе надеялись, что Камиль объяснит им, чем вызвано неистовство Марата, отношения с которым поддерживали только он и Фрерон. (У Марата появился новый оппонент, бывший священник и громогласный санкюлот, Жак Ру.)
– Вы опередили свое время на два века, – говорил Марату Камиль.
Марат, смертельно бледный, с каждым днем все больше походивший на рептилию, только моргал. Вероятно, это могло сойти за согласие.
Камиль хотел Конвента без бриссотинцев, а еще суда над королем и королевой. Он вступил в зиму девяносто второго года с горящими глазами. Когда он бывал дома, Люсиль была счастлива и могла развлекаться, примеряя чужие роли, в чем (и это признавали ее мать и сестра) достигла совершенства. Когда его не было, она ждала у окна, скучающим тоном заговаривая о Камиле со всеми подряд.
Уже год, как иностранное вторжение никого не страшит, кроме разве что интендантов, ведающих запасами плесневелого хлеба и сапогами с картонными подметками. Интендантов, видевших, как крестьяне плюют на правительственные банкноты и тянут лапы к золоту. Республика была младше ее сына. Ребенок, изучавший этот мир по большей части лежа на спине, смотрел круглыми обсидиановыми глазами и улыбался всем без разбору. Робеспьер заходил проведать крестника, старые приятельницы ее матери давали малышу подержаться за свой пальчик и бесконечно рассказывали о собственных детях, когда те были в колыбели. Камиль носил его по комнате и шептал, что его путь в жизни будет прямым, что любой его каприз будет исполнен и что, учитывая отцовский опыт, его никогда не отдадут ни в какую ужасную школу. Ее мать суетилась над малышом, показывала ему кошку, небо, деревья. Однако сама Люсиль со стыдом сознавала, что ее не тянет развивать его ум; она была постоялицей, снявшей жилье ненадолго.
Чтобы добраться до дома, где живет Марат, нужно пройти по узкому переулку между двумя лавками и пересечь внутренний дворик с колодцем в углу. Справа каменная лестница с железными перилами. По ней на второй этаж.
После того как вы постучались, вас подвергнет инспекции какая-нибудь из женщин Марата – возможно, обе. Это займет время. Альбертина, сестра из его невообразимого детства, являет собой свирепый и иссохший женский остов. У Симоны Эврар спокойное овальное лицо, каштановые волосы, крупный рот. Этот гость не вызвал у них подозрений. Путь свободен. Друг народа сидит у себя в кабинете.
Читать бесплатно другие книги:
