Песнь Давида Хармон Эми

Глава 20

Как доктор и прогнозировал, Таг очнулся, но нас пустили к нему только после того, как он вышел из реанимации, – что произошло только спустя сутки после его пробуждения. Мы катались туда-сюда из больницы в ближайший отель, хотя все равно почти не спали из-за страха. Затем, через два дня после того, как началось наше дежурство, мы вернулись в отель, чтобы принять душ и переодеться, и Генри лег на кровать и отказался вставать. Милли боялась оставлять его одного, поэтому ей пришлось остаться в отеле, а я поехал в больницу.

Там я с удивлением обнаружил Тага, сидящего на больничной койке. Под его глазами темнели круги, кожа огрубела от двухдневной щетины, лохматые волосы висели сальными прядями вокруг лица. Теперь лысые и заштопанные участки на его голове бросались в глаза, и Таг постоянно чесался, словно оголенная кожа на черепе сводила его с ума.

– Прошло три недели. Все почти зажило, но оно чешется! – пожаловался он с улыбкой, словно это просто ссадины, ничего серьезного. – Кажется, я убедил одну из медсестер помочь мне побриться наголо. Мы будем близнецами, Мо!

Таг имел в виду мою привычку вечно сбривать волосы. Я не мог ему ответить. Не мог болтать о пустяках, как умел делать это он. Честно говоря, мне и не хотелось. Я просто смотрел на своего друга, спрятав руки в карманы, чтобы подавить желание взяться за кисть… или убить его.

– Думаю, Милли понравится моя гладкая голова… – он резко замолчал и потер подбородок, явно заволновавшись. – Она с тобой, Мо?

– Милли осталась в отеле с Генри. Он устал, а она не захотела оставлять его одного.

Таг кивнул и закрыл глаза, словно тоже выбился из сил.

– Хорошо. Это хорошо.

В палату зашла медсестра, но, увидев меня, слегка замешкалась. Я чуть не рассмеялся. Наверняка она хотела остаться с Тагом наедине. Типичная женщина. У него, наверное, уже весь персонал был на побегушках. Таг станет самым обеспеченным заботой пациентом в истории больницы.

Я наблюдал, как она накрывает его простыней и осторожно сбривает волосы машинкой для бритья, одну длинную прядь за другой. В конце он сел передо мной с гладкой головой, покрытой рубцами, выглядя таким разбитым, таким не похожим на себя, что я сжал кулаки от злости.

Медсестра заявила, что теперь он «должен чувствовать себя гораздо лучше», и убрала сбритые волосы и простыню. Затем помогла Тагу снять больничный халат так, чтобы не задеть капельницу и разные мониторы, и одела на него новый. Я поймал взгляд Тага, пока она завязывала ему веревочки сзади. Я вскинул бровь, и он одарил меня ухмылкой, из чего я сделал вывод, что он не так уж и поменялся.

Однако, когда медсестра вышла из палаты, он ненадолго закрыл глаза, отдыхая, и я снова почувствовал прилив страха в груди.

– Ты дерьмово выглядишь, Таг.

– Как и ты, Мо, – парировал он, не открывая глаз.

– Это ты виноват.

Таг вздохнул и пробормотал:

– Я знаю.

Я никак это не комментировал, думая, что ему нужен сон. Но после пары глубоких вдохов он снова открыл глаза и встретился со мной взглядом.

– Прости, Моисей.

– Ты не должен был вот так уезжать. Из-за тебя мы прошли через сущий ад.

И, судя по всему, по-прежнему из него не вышли.

– Я не видел лучшего решения.

– А я вот могу придумать несколько! – огрызнулся я, и когда Таг не ответил, тяжко вздохнул и прижал ладони к уставшим глазам.

– Порой мне кажется, что смерть – единственное, чего я не сделал, – сказал Таг спустя какое-то время. – Черт, я даже пробовал умереть несколько раз. Беда смерти в том, что она необратима, как секс или рождение ребенка. Попробовав ее, обратного пути уже не будет.

Фраза явно была риторической, и я ждал, когда он продолжит.

– Дело в том, Мо, что я не против. Если я чему и научился у своего лучшего друга, наблюдая, как ты общаешься с мертвыми, так это тому, что смерти не нужно бояться. Я не идеален, но, думаю, я хороший человек. Я прожил чертовски хорошую жизнь, со своими взлетами и падениями. Милли как-то сказала мне, что песню делает прекрасной сокрушительный эффект. Возможно, это касается и жизни. Ее красит сокрушение. Может, только так мы понимаем, что жили на полную. Понимаем, что по-настоящему любили.

– Сокрушительный эффект, – повторил я, и мой голос сломался. Это ли не идеальное описание агонии любви. Я чувствовал это сокрушение и пережил его, но не хотел переживать еще один раз.

– Мо, я так сильно ее люблю… Это отстойнее всего. Я могу смириться с раком. Могу смириться со смертью. Но я буду скучать по Милли. Уже скучаю. – Таг сглотнул, его горло напряглось от комка эмоций, которые душили нас обоих. – Я и по тебе буду скучать, Мо, но ты видишь мертвых, так что я смогу преследовать тебя в загробной жизни.

Я рассмеялся, но мой смех больше походил на стон. Я встал, желая сбежать, ненавидя это горе, бунтуя против его тщетности, но все равно его чувствуя. Таг наблюдал, как я расхаживаю из стороны в сторону, и когда я наконец сел обратно, давая понять, что готов, он снова заговорил.

– Я не боюсь смерти, Мо. Мы с ней на «ты», – тихо сказал Таг. – Но вот медленно умирать… это другое. Этого я боюсь. Боюсь оказаться недостаточно сильным для людей, которые меня любят. Боюсь страданий, которые я им принесу. Боюсь беспомощности от того, что я не могу все исправить. Я не хочу лежать на больничной койне день за днем и просто умирать. Не хочу, чтобы Милли пыталась обо мне заботиться. Не хочу, чтобы Генри наблюдал, как я блекну и превращаюсь из великана в тень. Ты это понимаешь, Мо?

Я медленно кивнул, хотя меня тошнило от этого. Будто я одобрял его действия и неожиданный уезд.

– После того как мне рассказали о моей болезни, я пролежал в кровати всю ночь. Мне рассказали обо всех рисках, о временных рамках, о том, что будет в лучшем и худшем случае. К утру я понял, что это не для меня. Я сказал своему доктору: «Спасибо большое, но теперь я ухожу».

– И ты не планировал ни с кем делиться этой новостью?

– Нет, – Таг покачал головой, глядя мне в глаза. – Нет.

– Но…

Я не понимал. Я ни черта не понимал.

– Я уладил все дела. Встретился с юристом, разобрался со всеми документами. Написал завещание, избавился от кучи вещей. Единственное, что меня волновало, это деньги, которые я так и не вернул отцу. Я мог бы все продать: бар, зал, линию одежды. В таком случае денег у меня было бы предостаточно, но мне не хотелось их продавать. Я хотел оставить зал парням. Хотел оставить бар Милли с Генри, чтобы она могла танцевать на этом чертовом пилоне до самой старости, и никто бы ей не запретил. Чтобы у Генри было место, где он сможет поговорить о спорте и его выслушают. Он любит бар. Я хотел оставить что-нибудь и тебе, но знал, что тебя это взбесит.

Это верно. Но все остальное – полная чушь.

– Но даже несмотря на продажу квартиры и всех моих пожитков, кроме машины, мне все равно не хватало пятидесяти штук, чтобы вернуть долг отцу, – продолжил Таг.

– Разве это не было твоим наследством?

– Оно было мне без надобности. Я хотел проложить собственный путь, – возразил Таг. – Я сказал папе, что верну ему все деньги к тридцати годами. Столько я не проживу, Мо. Поэтому мне нужно было найти способ выплатить эту сумму раньше.

– Бой.

– Да, – Таг кивнул. – Бой. Так сложилось, что мне предложили поучаствовать в титульном бое с призовым фондом в пятьдесят тысяч долларов. И мне было абсолютно нечего терять.

– А после боя?

– Я собирался поехать в Даллас, увидеться с мамой и сестрами и вернуть отцу деньги. Мы уже давно не общались. А после… после я хотел забраться на холмы над эстакадой в Нифае.

– Той, где была закопана Молли?

– Той, где была закопана Молли, – повторил он. – Забраться на вершину. Выпить таблетку. И заснуть, наблюдая за закатом.

– И все? – спросил я, пытаясь взять свой норов под контроль.

– Все, – равнодушно ответил он.

Ярость растеклась по моей груди и затрещала в ушах, но мой голос оставался спокойным. Судя по всему, Таг даже не подумал попрощаться со мной.

– Ты оставил кассеты. Зачем?

– Таким образом я хотел попрощаться. Я хотел, чтобы Милли знала о моих чувствах на каждом этапе этого пути. Чтобы она знала, как я влюбился в нее. Мне не хотелось, чтобы у нее были основания сомневаться во мне. Она должна знать, что все эти чувства были настоящими, что она идеальна, что наши отношения стали лучшим подарком в моей жизни.

– А ты отплатил ей тем, что выбросил этот подарок?

Таг молча смотрел на меня, всем своим видом выражая сострадание. Его лицо сморщилось от переизбытка чувств, которые начали стекать по его щекам.

– Я люблю тебя, Мо. Ты ведь это знаешь? – ласково произнес он. Я знал и никогда в этом не сомневался. Но он чертовски хреново это показывал.

– Пошел ты, Таг! – прошипел я. – Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я сказал, что поддерживаю твою решение. Но я не такой самоотверженный. Я не такой друг. Я не хочу, чтобы ты страдал, правда. Если бы мог, я бы разделил с тобой это бремя. Если бы мог, я бы поменялся с тобой местами в худшие дни, потому что знаю, что ты сделал бы то же для меня. Но я предпочту, чтобы ты страдал, чем прощаться с тобой. Прости. Если это делает меня ублюдком, то я готов сменить имя. Просто наклей его на бейджик, и я буду носить его. Мне насрать. С каких пор ты боишься боли?

– Дело не в этом, Мо.

– Херня! – закричал я. – Ты должен бороться ради людей, которые тебя любят! Это твой долг!

– Я волнуюсь не из-за своей боли, приятель, – сказал он так тихо, что я едва его расслышал.

– Где твой гнев? Где тот зеленоглазый монстр, который хотел убить меня просто за то, что я произнес имя его сестры? Где тот парень, который взял быка за рога в Испании, просто чтобы убедиться, что он на это способен? Где тот парень, который застрелил человека, чтобы защитить меня, который встал на линию огня? Давай-ка кое-что проясним, Таг. Ты бы умер, чтобы спасти меня, но даже не станешь бороться, чтобы спасти себя?

– Нет, если это причинит боль моим близким.

– Чувак, сними свой плащ. Сними! Или я выбью из тебя все дерьмо, одену смирительную рубашку и сам напичкаю тебя химиопрепаратами. Я не постесняюсь.

– Я люблю тебя, Мо.

– Хватит это говорить, Таг!

– Я люблю тебя, Мо.

Я почувствовал, как в моей груди что-то раскололось, и понял, что должен выбраться отсюда, пока не поздно. Я редко плакал, но у меня была склонность накапливать негативные эмоции, расфасовывать их по скрытым отсекам, раскладывать по коробочкам, делить их по секциям. Я запасался своим горем. Но сейчас я рвался по швам и не мог избежать горы чувств, которая грозила закопать меня живьем с тех пор, как позвонила Милли и сказала, что Таг исчез. Я разваливался на части. И мне нужно было уйти.

У меня ушло несколько дней на запись кассет. Все началось с того, что таким образом я хотел попрощаться, выразить свои чувства, свою любовь к Милли. Но по мере того, как я рассказывал нашу историю, я понял, как же она чудесна. Моисей прав. Я нашел свое чудо. И с каждым словом, с каждой кассетой, я убеждался в этом все больше и больше. Проблема заключалась в том, что я не знал, как остановиться. Я не хотел, чтобы кассеты заканчивались. Не хотел прощаться.

Когда мне позвонили и пригласили на бой, я положил готовые кассеты и позаимствованный у Генри кассетник в шкаф в тренажерном зале и оставил ключи в конверте для Милли. Но мне еще столько всего нужно было ей сказать. Я постоянно вспоминал какие-то моменты, которые упустил, но все равно хотел с ней поделиться, и уже тянулся за телефоном, чтобы набрать ее. Но затем я вспоминал слова доктора – глиобластома четвертой стадии – и думал обо всех ужасных вещах, которые я вычитал, когда вбил в поисковик свой диагноз. Обо всех картинках и показателях выживаемости. О том, как я умру, как буду страдать, как мои родные будут страдать. И не звонил ей. Вместо этого я пошел на поиски собственного кассетника, чтобы записать больше кассет.

В итоге весь следующий день я ходил по ломбардам, вместо того чтобы ехать в Вегас. В пятом ломбарде мои поиски наконец увенчались успехом – какая-то старушка продала мне за сотню баксов пыльный портативный магнитофон, который валялся у нее в чулане, и запечатанный пакет с пустыми кассетами. Она на полном серьезе заявила, что я заключил очень выгодную сделку. Хотя, наверное, в чем-то она права. Я бы заплатил и две сотни.

Результаты биопсии не заставили себя долго ждать. После краниотомии я пролежал в больнице всего два дня, что не очень долго, учитывая, что мне просверлили голову и отрезали большой кусок ткани от мозга. Врачам удалось удалить девяносто пять процентов опухоли – отличные новости. Да и результаты биопсии они получили гораздо раньше, чем предполагалось. Они думали, что это займет шесть дней, но мне повезло. Потребовалось всего четыре. Какой же я везунчик.

Идя на краниотомию, я заключил с собой сделку. Если результаты будут негативными, – то есть у меня не обнаружат рак, – я позвоню Моисею с Милли и расскажу им эту страшную историю со счастливым концом. Я объясню им, что не хотел их беспокоить, но, эй, в итоге все хорошо! Я в порядке. Милли наверняка рассердится, но я поцелую ее и сделаю ей предложение. Зачем ждать? Как я там говорил? Когда что-то любишь, то даешь ему свое имя. Я поступил так со своим баром и поступлю так со своей девушкой. Черт, да я даже усыновлю Генри, если он захочет мое имя. Я не видел в этом проблемы. Мы все будем Таггертами. Вот такую сделку я заключил.

А если результаты будут положительными? Если мой диагноз окажется смертельным? Я не стану никому звонить.

Так я и сделал. После краниотомии я вызвал такси. Медсестра настаивала, чтобы я позвонил кому-то из родственников или друзей, а я настаивал, что сам могу о себе позаботиться. Я нормально себя чувствовал. Голова немного побаливала, но это и логично. Но в остальном я был в норме. Я постоянно это повторял, потому что это правда. Мое тело не болело. Только сердце. Вот ему было дерьмово. А мне нормально.

Я поехал домой и проспал два дня, поднимаясь с кровати лишь для того, чтобы попить воды и принять душ. Затем мне сообщили, что результаты готовы, и я поехал в больницу, чтобы узнать, что жить мне осталось от шести месяцев до года.

После этого я снова поехал домой.

Я по-прежнему не звонил ни Моисею, ни Милли. Ни Акселю, ни Майки. Вместо этого я убедил всех, что еду в Даллас, чтобы повидаться с семьей, и позвонил своему юристу. Тогда я и начал осуществлять свою затею. В течение этого времени я не отвечал на звонки и не читал сообщения. Просто не мог. У меня не было сил. Но в один день, как раз когда я записывал кассету для Милли, внезапно зазвонил телефон и прервал мой рассказ. Я взял его, чтобы выключить звук, и увидел имя Клиффа Кордовы на экране. И инстинктивно ответил.

Он приглашал меня на бой. В субботу в Вегасе – через шесть дней, – против Терри Шоу. Если выиграю, то получу пятьдесят штук, если нет, то десять – просто за участие. Я сказал ему, что сделаю это только за пятьдесят тысяч, независимо от того, выиграю я или проиграю, – но затем пообещал ему, что непременно одержу победу. Он согласился и пообещал, что в случае моей победы «Команда Тага» получит еще двадцать тысяч долларов. Но я должен был быть в Вегасе через сорок восемь часов.

Это портило все мои планы. Моя команда обо всем узнает. Их ранит, если я буду драться в одиночестве. Слухи дойдут и до Милли – ее тоже это ранит. Моисей найдет меня после смерти и надерет мне зад. Но, черт возьми, какой же шикарный финал для моей жизни.

Я думал, что буду сильным. Думал, что делаю это ради общего блага. Думал, что уйду в сиянии славы. Поборюсь и умру. Сильным. Но они нашли меня раньше. И когда я увидел Милли, стоящую в толпе вместе с Генри, и Моисея, держащего ее за руку и смотрящего на меня так, будто хотел задушить, моя решимость пошатнулась, а ноги подкосились.

И это меня взбесило.

Я не собирался превращаться в лужицу, которую Терри Шоу размажет по полу за один раунд. Я не собирался позволять всем своим жертвам и планам улететь в трубу лишь потому, что моя девушка сидела в зрительном зале, а мой лучший друг злился на меня. Я не собирался позволять тупой боли в голове – которая не уходила с тех пор, как я проснулся с двадцатью скобами в черепе – сделать меня медленным и нерасторопным. Я не позволю раку выиграть. По крайней мере, не в этом раунде.

В тот вечер я боролся, как никогда. Все тело изнывало от боли, и у меня быстро заканчивались силы – скорее всего, тому виной мой двухнедельный отдых от зала, чем операция. В день, когда позвонил Кордова, я пробежал три мили. Через день – пять. В день перед боем я сходил в зал «Вегас Голд» и хорошенько пропотел, выбивая все дерьмо из груши и чувствуя, как остатки анестезии выходят через мои поры. Тогда я ощущал себя довольно сильным и напоминал себе, что мне нечего терять. Я даже не нервничал. Удивительно.

Это чувство продержалось со мной до тех пор, пока я не увидел Милли. Затем нервы ударили по мне, как из пожарного шланга, и я испугался, что подведу ее или – того хуже – что меня порвут в клочья, а ей придется стоять там и следить за тем, как это происходит. Я видел ее лицо после первого раунда. Она была несчастна. И тогда я позвал ее – просто не смог сдержаться. Мне нужно было убедить ее, что все в порядке. После следующего раунда я снова это сделал. И еще раз. А затем победил. Ее лицо озарила наипрекраснейшая улыбка, Генри выкрикивал мое имя. Моисей по-прежнему выглядел озлобленным.

Но потом зал закружился. Одно кричащее лицо сливалось с другим, как когда катаешься на карусели. Октагон начал вращаться. Не знал, что это возможно. Наверное, какая-то новая фишка. А затем я понял, что это я кружусь. Я упал, мое тело отскочило от пола, голова соприкоснулась с ним на полсекунды позже, как бы ставя точку под знаком восклицания. И толпа взревела. Я не поднимал руки, чтобы ухватиться за что-нибудь или прикрыть лицо. Бой закончился, верно? Гудок уже прозвучал. Мой затуманенный взгляд сосредоточился на Моисее, его лицо расплывалось за сеткой. Теперь он выглядел скорее пораженным, чем злым. Я увидел, как он бежит ко мне, перепрыгивая через ограждение. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то тумане, и я не мог пошевелить правой рукой. Внезапно мои мышцы начали сокращаться, будто пытаясь выпрыгнуть из тела. И тогда я услышал оглушительный рев. Словно на меня мчалась огромная фура. Словно я стоял на обочине дороги. Под эстакадой неподалеку от места, где нашли тело моей сестры.

«Таг, ты меня слышишь? Черт возьми! Кажется, у него приступ!»

Это говорил Моисей, но его голос звучал как-то странно, будто издалека. Будто он стоял в другой части поля, где закопали Молли. В другой части поля, за стоянкой для грузовиков, которая халатно сторожила мертвую девушку. Рев грузовиков продолжался, как если бы они пролетали тайфуном мимо меня.

«Он себе сейчас язык откусит! Оденьте на него каппу! Таг! Таг, давай же, приятель!»

Внезапно боль в моей голове достигла таких размеров, что я даже не смог открыть глаза. Может, это мне засадили пулю в голову? Может, убийца моей сестры убил и меня? Нет. Нет, это не так. Убийца Молли мертв. Я убил его. Нашел и убил. А собаки нашли Молли.

«Мистер Таггерт, если слышите меня, попытайтесь открыть глаза».

Я старался. Честно, старался. В моей голове снова вспыхнула боль, звук выстрела эхом перекочевал из прошлого в мое настоящее. Хотя нет. Я не получал пулю в голову. С моей головой была другая проблема.

Когда-то моя сестра Молли взяла меня на слабо, заставив съесть две жмени песка. Она утверждала, что я этого не сделаю, поэтому, естественно, я захотел доказать ее неправоту. Песок был таким острым, хрустящим и сухим, что застрял у меня в горле, и после этого я отплевывался три дня. Сейчас у меня во рту было так же сухо. Я не мог сглотнуть, мой язык разбух и казался чужим за потрескавшимися губами, горло горело огнем.

Может, я вернулся к Молли на тот пляж, к бескрайним голубым небесам, на которых лишь изредка появлялся низколетящий самолет с рекламным объявлением об автостраховании. Но гул и свет шли не от яркого неба над длинной полосой пляжа, и в моем рту не было песка. Вместо бипланов в моей голове кружили яркие огоньки, а гул сменился пиликаньем аппаратов и обеспокоенными голосами.

«Мистер Таггерт?»

«Зовите меня Таг», – просипел я.

«Таг, вы знаете, где находитесь?»

«В Психиатрической клинике Монтлейк», – прошептал я и даже учуял запах хлорки.

«Мистер Таггерт?»

Моисей так ко мне не обращался. И в Монтлейке никто ко мне так не обращался. Даже доктор Анделин. Может, я и не в Монтлейке. Но точно в больнице. В этом я не сомневался.

«У вас был бой, мистер Таггерт. Вы помните?»

«Я победил?» – прошептал я, пытаясь поднять руки, чтобы посмотреть на костяшки пальцев. Если я лежал в больнице из-за боя, то, скорее всего, я проиграл. Папа будет разочарован. Я закрыл глаза от яркого света и попытался вспомнить, как это произошло.

– Я горжусь тобой, Давид.

Мой отец никогда мне такого не говорил. За одиннадцать лет своей жизни я ни разу от него не слышал, что он мной гордится. До сегодня.

– Да? – мой голос сломался от изумления.

– Да. Порой нужно быть злым, чтобы добиться уважения в жизни. Нет ничего плохого в том, чтобы защищать себя. В наше время это не популярно. Слабаки считают, что они просто ведут себя умнее, но это не так. Есть время для слов, а есть время для действий.

Я кивнул. Мне нравилось решать все словами, но прибегнуть к действиям было приятно.

– Слова работают куда лучше, если твой собеседник знает, что ты можешь подкрепить их действиями. Сколько раз ты пытался подружиться с этим мальчиком?

Папа кинул на меня взгляд и снова воззрился на дорогу.

– Много.

– Я так и думал.

– Кажется, я сломал ему нос, – я пытался не выдать своей гордости.

– Да, вероятно. Но теперь, когда он знает, на что ты способен, он уже не будет так нарываться на драку, верно?

– Верно.

Я молчал с пару минут, но затем все же заставил себя признаться.

– Пап?

– Да, сынок?

– Мне понравилось драться. Я хочу сделать это еще раз.

«Я хочу реванша. Я думал, что победил! Мне казалось, я завалил того парня. Ведь гудок уже прозвучал!»

Как бы я ни пытался, мои слова звучали невнятно, и вряд ли меня кто-нибудь мог понять. Все из-за песка во рту. Песка и опухшего языка. Черт, как же больно!

«Вы победили. Бой закончился. Но у вас случился приступ, мистер Таггерт. Нам нужно понять почему».

После этого мои глаза закрылись, и мир стал чернее, чем когда-либо. Это последнее, что я помню. А теперь я здесь. В больнице – месте, в которое поклялся не возвращаться. И сбежать уже не получится. Так что мне теперь делать? Куда идти дальше?

Янезнаючтоделать, янезнаючтоделать, янезнаючтоделать – в моей голове снова зазвучала эта старая песня, словно навязчивая мелодия, которая никак не приводила к решению проблемы. Поэтому я снова начал общаться с магнитофоном.

Кто-то из людей Кордовы пригнал мой пикап с вещами к больнице. Я попросил медсестру помочь мне сесть – у меня кружилась голова, все тело дрожало, но я все же мог двигаться, – и поставил магнитофон на больничную койку рядом со своей головой, чтобы говорить прямо в него, а не держать его у лица. Меня здесь долго не продержат. Через пару дней мы вернемся в Юту. Аксель отвезет мою машину домой. Когда я возразил, что могу сам сесть за руль, Милли тут же меня одернула, вызывая смех у медсестры.

Мы с Милли ни на минуту не оставались наедине. Она сидела со мной, держала за руку, постоянно ко мне прикасалась, но у нас не было времени поговорить с глазу на глаз. Я не хотел повторения сцены с Моисеем и даже не представлял, что ей сказать. Приступ выбил меня из сил, и сон приносил облегчение. Когда я бодрствовал и Милли была рядом, я мог лишь смотреть на нее, держаться за ее руку и пытаться понять, о чем она думает. Что чувствует. У меня были предположения, и ее боль лишь вызывала во мне желание снова заснуть. Один раз я попытался сказать ей, что мне очень жаль, и Милли просто кивнула и ответила: «Я знаю, здоровяк. Знаю». Но ее глаза наполнились слезами, и она уткнулась лбом мне в грудь в попытке спрятать лицо. Я гладил ее по волосам, пока сон не утащил меня в свои объятия.

Меня часто навещали парни – Аксель, Кори, Майки, Пауло и Энди. Они отказывались уезжать домой без меня. У меня было ощущение, что они договорились по очереди меня сторожить, словно я могу снова сбежать. Никто из нас не поднимал тему того, почему я здесь оказался. Мы игнорировали этого слона в комнате, словно, если упомянуть о нем, все рухнет. Пока что мы делали вид, что я попал сюда из-за боя. Боя, который я выиграл с большим достоинством. Это давало нам тему для разговоров.

Моисей не вернулся. Он никогда не умел притворяться. Он привозил Милли с Генри и забирал их, когда Генри уставал и хотел вернуться в отель. Я видел, что Милли хочет остаться. Но у нее были обязанности, и, сжав мою ладонь на прощание, она без возражений уходила с Генри под ручку, так и не обсудив ничего, что было необходимо сказать.

Было уже поздно. Моя команда наконец-то уехала в отель, предварительно устроив настоящее шоу – они разорвали контракты, которые прислал им мой юрист, и заявили, что зал принадлежит мне и они ничего не подпишут. Однако я был уверен, что кто-то из них все же остался и дежурил у моей больничной палаты.

Я наконец-то остался один и говорил с магнитофоном, который, вероятно, был моим ровесником, рассказывая ему свою историю в надежде придумать конец, который не сокрушит моих близких.

Глава 21

Следующим утром в мою палату пришел Генри. Я почти его не узнал. Он тоже сбрил волосы, как я, и оставил лишь небольшой ежик.

– Генри! Приятель, ты ли это?

– Это я, – прошептал он, кивая.

Мальчишка выглядел немного мрачно. Очевидно, Милли или Моисей коротко объяснили ему мою ситуацию. Жаль, но, наверное, это было неминуемо. Я надеялся, что они позволят ему верить, что я здесь только из-за боя. Я не хотел, чтобы он беспокоился обо всем остальном.

– Где Милли? – спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.

– Разговаривает по телефону в коридоре.

– А Моисей?

– Пошел в кафетерий, чтобы взять нам что-нибудь на завтрак.

Я кивнул. Значит, Моисей присматривал за ними. Это хорошо. Энди, Кори, Аксель и Майки тоже за ними приглядывали, но они уже уехали домой.

– Что ты сделал со своими волосами, Генри? – поинтересовался я, когда он замер в шаге от моей кровати.

Генри нервно провел руками по своей гладкой голове. Его лицо выглядело иначе без копны волос, и я впервые заметил сходство между ним и его сестрой. У них одинаковые глаза. Глаза Милли выглядели бы точно как у Генри, если бы она могла видеть. А так их форма, голубой цвет, густые ресницы были одинаковыми.

Внезапно Генри сел на край моей койки, и когда мальчик снова на меня посмотрел, его глаза заблестели, а губы задрожали.

– Брайан Пикколо был раннинбеком «Чикаго Беарз».

Я озадаченно уставился на него и задумался на минуту. Затем меня осенило:

– Да, был.

Был. Брайан Пикколо умер от рака в возрасте двадцать шесть лет. Мне сейчас столько же. Я заставил Моисея посмотреть со мной «Песню Брайана», проплакал весь фильм, хоть и видел его уже десятки раз, а затем целый месяц называл его Билли Ди. Это забавнее, чем называть его Гейлом, в честь Гейла Сэйерса, лучшего друга Пикколо. Моисей не оценил шутку, но отношения между Джеймсом Кааном и Билли Ди Уильямсом были довольно похожими на наши. Наверное, таким образом я, по подобию Генри, пытался выразить свою любовь, не говоря ему о ней напрямую. По всей видимости, я тоже напоминал Генри Брайана Пикколо. Я был польщен. И испуган.

– Ты постригся ради меня, Генри?

Тот кивнул и снова нервно провел рукой по голове.

– Моисей сводил меня в парикмахерскую.

– Серьезно? – мое сердце защемило при мысли о друге. – Классное ощущение, правда?

Генри снова кивнул.

– Шакил О’Нил, Майкл Джордан, Брайан Урлахер, Мэтт Хасселбэк, Марк Мессье, Андре Агасси…

– Мы практически близнецы, – перебил я его список лысых спортсменов.

– Знаю. Я хочу быть похожим на тебя.

Мое сердце заныло пуще прежнего. Порой Генри был просто неотразим.

– Можно потрогать твою голову?

Я просто хотел, чтобы он подошел ближе. Обнять его хоть на минуту.

Генри встал и замер передо мной. Я потянул его за руку, и он сел, наклонив голову и глядя в пол.

Я начал ласково водить ладонью по его голове, чтобы утешить, но, как бы мне ни было ненавистно это признавать, я был беспомощен.

Внезапно всхлипнув, мальчик прижался к моей груди, и я обнял его, поглаживая по остриженной голове. Он немного поплакал, намочив мою больничную рубашку слезами, и все это время крепко меня обнимал, словно боялся отпустить. Затем он заговорил:

– Давид «Таг» Таггерт, претендент на чемпиона в полутяжелом весе с послужным списком из двадцати побед, двух поражений и двенадцати нокаутов.

Генри говорил как подвыпивший комментатор, который постоянно икал и невнятно выговаривал слова. Его голос звучал приглушенно, но я заметил, что он добавил мою недавнюю победу к моей биографии.

– Неплохой список, да?

– Ты боец! – прохныкал он.

– Так и есть.

– Ты любишь драться, – не унимался он.

– Да.

– Ты боец! – голос Генри повысился, и до меня наконец дошло, что он хотел сказать.

– Это другая битва, Генри, – я продолжал гладить его по голове.

– То же самое.

– Вовсе нет.

– Ты боец!

– Генри…

– Милли борется! – перебил он.

– Еще как. Каждый чертов день.