Второй взгляд Пиколт Джоди

Меня отделяют от малиновки футов десять, не больше. Но птица абсолютно свободна, а я заперта в клетке и не знаю, как из нее выбраться.

Руби робко касается моей руки:

— Сисси?

— Уходи, — говорю я и натягиваю одеяло на голову.

На третий день заточения я уже не даю себе труда одеваться. Лежу на кровати с волосами, спутанными, как воронье гнездо, в халате, задравшемся выше колен. Руби отправилась в мясную лавку, Спенсер в университете. Из радиоприемника доносится негромкая музыка, ритм ее совпадает с биением сердца моего ребенка.

Услышав, как в замке поворачивается ключ, вяло удивляюсь. Неужели Руби удалось вернуться из города так быстро? Когда в комнату входит Серый Волк, поначалу не верю своим глазам. Но это он, нет сомнений. Лишившись дара речи, сажусь на кровати. Он подходит и обнимает меня:

— Ты все рассказала мужу?

— Нет.

От него исходит запах свободы, который я жадно втягиваю.

— Тогда почему он тебя запер? — недоумевает Серый Волк.

Прежде чем я успеваю объяснить, он начинает говорить сам, слова его падают, как камни, и громоздятся у наших ног.

— Ты не приехала в назначенное время, и я подумал: может, ты послушалась моего совета и решила держаться от меня подальше?

— Да что ты…

— Но потом я сообразил, что ты обязательно заехала бы попрощаться. На следующий день ты опять не появилась, на третий день тоже… Тогда я отправился в город. Там тебя тоже никто не видел. А после того что произошло с нашим лагерем…

— А что с ним произошло?

Серый Волк пристально смотрит на меня:

— Его больше не существует. Я провел в городе ночь, а когда вернулся, в лагере обитали одни призраки. Ни одной живой души, хотя все вещи на месте. В палатках ничего не тронуто, на веревках висит белье, на земле валяются детские игрушки.

— Но почему люди ушли, не собрав свои пожитки?

— Потому что кто-то заставил их уйти, — роняет Серый Волк.

Вспоминаю старуху, которая плела корзинки и курила трубку, сидя у своей палатки. Крохотную девочку, которая рисовала палкой на земле и расплакалась, когда подбежавший щенок затоптал ее рисунок. Стайку подростков, которые хихикали и перемигивались друг с другом. Какая участь их постигла? Неужели их всех отправили на стерилизацию? Или вообще убили?

— Так вот, когда ты исчезла… и все остальные исчезли тоже… — Серый Волк сжимает мою руку. — Я понял, что в душе у этого человека скопилось много злобы и от него всего можно ждать…

Догадываюсь, о каком человеке он говорит.

— Ты ошибаешься, — возражаю я. — Спенсер не способен на жестокость.

— Даже если он узнает правду?

Мы неотрывно смотрим друг на друга, понимая, что оказались в безвыходном положении. Голос, прозвучавший у двери, заставляет вздрогнуть нас обоих:

— О какой правде идет речь?

В руках у Спенсера ружье, дуло нацелено прямо на Серого Волка.

— Сукин ты сын, — цедит он. — Я видел, как ты проник в дом. Подумал, ты хочешь украсть что-нибудь, и решил поймать тебя с поличным. — Он смотрит на наши руки, которые мы не успели разжать. — Но тебе не требуется ничего красть, верно, паршивый ублюдок? Тебе все подносят на серебряном блюде.

— Спенсер, прекрати!

Прежде чем я успеваю встать, Серый Волк бросается на Спенсера и выбивает у него из рук ружье, но в следующий миг тот валит его с ног и прижимает к полу. Преимущество на стороне мужа — он моложе и охвачен яростью. В бешенстве он колотит кулаками по лицу Серого Волка, в кровь разбивая ему нос и губы.

Подбегаю к Спенсеру и хватаю его за руку, но он отталкивает меня с такой силой, что я падаю. Резкая боль пронзает низ живота и отдает в спину.

— Прошу тебя, отпусти его! — кричу я.

Спенсер хватает Серого Волка за ворот рубашки и поднимает на ноги.

— Единственная причина, по которой я оставляю тебе жизнь, — не хочу пачкать руки о такую грязную тварь! — рычит он и тащит моего отца вниз по лестнице.

Бегу вслед, стараясь не обращать внимания на боль, которая скручивает позвоночник. Поскальзываюсь в луже крови, но мне удается удержаться на ногах. Спенсер распахивает дверь, чтобы вышвырнуть Серого Волка. На крыльце стоит Руби. Увидев окровавленного человека, она визжит и роняет сумку с покупками.

— Лия, идем со мной, — говорит Серый Волк, извернувшись в руках Спенсера.

Ребенок внутри меня сжимается, напоминая о том, что я должна ответить отказом.

— Не могу.

Спенсер дает Серому Волку пинка, тот кубарем летит с крыльца и падает лицом вниз.

— Если до завтра ты не уберешься из Комтусука прочь, мразь, будешь гнить в тюрьме до конца жизни! — грозит Спенсер. — Попрощайся со своим любовничком, Сисси!

«Он мне не любовник!» — хочу закричать я, но слова застревают у меня в горле.

Под презрительным взглядом Спенсера сгибаюсь пополам. Воды хлещут из меня потоком, в мгновение ока на полу натекает целое озеро.

Уменьшение числа лиц, страдающих различными физическими и психическими расстройствами, является безотлагательной необходимостью. Несомненно, к этому призывает гуманность… Проблемы, связанные с душевнобольными, инвалидами и криминальными элементами, не обходят стороной ни одно селение, ни один город и штат. Способно ли общество, значительная часть сил и средств которого уходит на содержание его дефективных членов, динамично развиваться и обеспечить себе счастливое будущее?

Г. Ф. Перкинс. Вопросы евгеники. Вермонтская комиссия по вопросам сельской жизни. Сельский Вермонт: программа на будущее, 1931

Теперь я знаю, что чувствовала моя мать перед смертью. В точности как она, я лопаюсь, словно перезревший арбуз. Невероятная тяжесть давит на низ живота. Страх перед тем, что произойдет дальше, мешает дышать. Боль, резкая, как молния, пронзает живот и спину, с каждой новой схваткой внутренности мои сжимаются все сильнее. Руби, испуганная не меньше моего, поскуливает в изножье кровати и беспомощно протягивает руки, словно готовясь поймать ребенка.

Но этому ребенку не суждено появиться на свет быстро. А мне не суждено легко уйти.

Схватки длятся одиннадцать часов. Все это время Руби не отходит от меня. Спенсер сидит в своем кабинете, накачивается виски. Не знаю, звонил ли он доктору Дюбуа. Ни о чем не спрашиваю, потому что боюсь услышать ответ, каким бы он ни оказался.

— Руби… — зову я, и она подходит ко мне. — Послушай… Ты обещала, что позаботишься о ребенке.

— Но вы сами…

— Нет.

Я знаю, что смерть близка: перед глазами у меня серая пелена, руки так ослабели, что я не могу пошевелить ими.

— Расскажи моему сыну обо мне. Скажи ему, что я его любила… Господи!

Очередная хватка заставляет меня умолкнуть. Мои внутренности скручиваются в спираль, я с усилием приподнимаюсь, чувствуя, что сейчас все произойдет.

— Руби, — шепчу я, — вот оно…

Серая пелена у меня перед глазами превращается в багровую, в ушах стоит шум океана. Мое тело лежит на полосе прибоя, волны боли уносят его, как песчинку, и душу мою наполняет восторг. Открываю глаза, надеясь увидеть мать, которая ждет меня на другом берегу, но вижу крошечное личико своего ребенка.

Своей дочери.

Я не сомневалась, что умру, дав жизнь ребенку. Не сомневалась, что рожу мальчика. Ни одно из этих предчувствий не сбылось. В течение одной бесконечно долгой секунды мой мир переворачивается.

Моя дочь кричит, и это самый сладостный звук на свете. Руби, перерезав пуповину, пеленает девочку и качает ее на руках. В комнату врывается Спенсер. От него исходит запах виски, глаза его покраснели и воспалились.

— Сисси! Бог мой, неужели все кончилось?..

Тут он замечает сверток на руках Руби.

— Мистер Пайк, познакомьтесь со своей доченькой, — говорит она.

— С доченькой?

Спенсер мотает головой, не веря своим ушам.

Протягиваю руки, и Руби подает мне ребенка. Думаю о собственной матери, которая не испытала этого блаженного мгновения. Теперь, когда я держу свою малышку на руках и ощущаю ее тепло, мне кажется невероятным, что я пыталась добровольно оставить эту жизнь, лишить себя возможности смотреть, как растет мое дитя. Не увидеть, как она впервые мне улыбнется, как она впервые встанет на неокрепшие ножки, как она впервые пойдет в школу. Не услышать, как она расскажет мне о своей первой влюбленности, о своем первом поцелуе. О, как я была глупа и безрассудна!

Прижимаю ребенка к груди, сознавая, что после восемнадцатилетних поисков наконец нашла свое место в этом мире. Мне хочется, чтобы этот упоительный момент длился вечно.

— Мы назовем ее Лили, — говорю я.

Спенсер подходит ближе и смотрит на нашу девочку, на ее личико — темное, как орех, и круглое, как луна, в точности такое, как у детей народа, к которому принадлежит ее дедушка.

Спенсер переводит взгляд на меня, и я чувствую, что взгляд его тяжел, словно камень.

— Лили, — эхом повторяет он и судорожно сглатывает.

— Спенсер, это вовсе не то, о чем ты думаешь, — лепечу я. — Этот человек, что приходил сюда… Серый Волк… В общем, он мой отец. Мой настоящий отец. Ты же знаешь, как работают законы наследственности. Именно поэтому она так выглядит. Но она твоя дочь, Спенсер, поверь мне!

Спенсер качает головой:

— Доктор Дюбуа говорил, что после родов у тебя может быть спутанное сознание… Надо позвонить ему, попросить приехать и осмотреть тебя. — Он берет ребенка у меня из рук и поворачивается к Руби. Лицо его неподвижно, взгляд непроницаем. — Думаю, Руби, тебе надо взять машину и поехать за доктором, — произносит он ровным спокойным голосом.

— Взять машину… — Руби ни разу в жизни не садилась за руль нашего «паккарда», но ей ясно, что со Спенсером сейчас лучше не спорить. — Да, сэр, — кивает она и выскальзывает из комнаты.

Спенсер направляется к дверям, ребенка он по-прежнему держит на руках.

— Нет-нет, Спенсер, отдай мне ее! — прошу я.

Он устремляет на меня долгий пристальный взгляд. Наверное, вся наша история прокручивается у него в голове, как фильм, который подходит к финальным кадрам. Глаза его блестят от слез. Он подвигает к кровати стул и садится, Лили он держит так, что я вижу ее личико. На губах его мелькает подобие улыбки. В какой-то момент мне кажется, что Спенсер наконец понял: семью связывают не узы крови, а любовь.

— Тебе нужно отдохнуть, Сисси, — говорит он. — О девочке я позабочусь.

Мы платим дорогую цену за добродетели, сформированные нашей культурой… Те самые этнические и религиозные предрассудки, которые до сих пор живут в обществе, превращаются в орудия, с помощью которых демагоги усугубляют социальные противоречия и замедляют развитие человечества.

Элин Андерсон. Мы — американцы: изучение причин раскола в одном американском городе, 1937

Во сне я бегу. По щекам моим стекают дождевые капли, под ногами хлюпает жидкая грязь. Но я должна убежать от того, кто меня преследует. Оглянувшись, я вижу его. Этот человек уже приходил в мои сны, у него длинные каштановые волосы и печальные глаза. Он зовет меня по имени, я снова оборачиваюсь и вижу, как он, запнувшись, растягивается на мокрой земле. Останавливаюсь, желая удостовериться, что он не ушибся, и вижу могильную плиту, на которой написано мое имя. Только что я прошла через эту плиту насквозь.

Вздрагиваю и просыпаюсь. На бедра мне давит какая-то тяжесть. Спенсер лежит рядом, привалившись к моим ногам. Поначалу мне кажется, что он спит, но потом я замечаю, что он всхлипывает. Он насквозь пропитался алкоголем, в его налитые кровью глаза страшно смотреть.

— Сисси, ты проснулась… — бормочет он, приподнимая голову.

Все мое тело ломит, как будто меня колотили несколько дней подряд. Ноги стали ватными и совершенно меня не слушаются. Кто-то — Спенсер? — положил мне на низ живота холодный компресс, чтобы остановить кровотечение.

— Лили, — выдыхаю я. — Где Лили?

Спенсер берет мою руку и подносит к губам:

— Сисси…

— Где мой ребенок?

Делаю отчаянное усилие и сажусь в кровати.

— Сисси, девочка родилась раньше срока. Ее легкие…

Замираю, окруженная безвоздушным пространством.

— Ребенок умер, Сисси.

— Лили! — кричу я и пытаюсь вскочить, но Спенсер меня удерживает.

— Ты ничем не смогла бы ей помочь, — говорит Спенсер. — Никто не мог ей помочь.

— Доктор Дюбуа…

— Его вызвали в Вергеннес делать операцию. Руби оставила ему записку с просьбой приехать к нам сразу по возвращении. Но к тому времени, как она вернулась, ребенок уже…

— Не говори так! — умоляю я. — Не смей так говорить!

Спенсер заливается слезами:

— Она умерла у меня на руках. Я был с ней до последней секунды.

В этом мире мне нужно только одно — мой ребенок.

— Я хочу ее увидеть.

— Но это невозможно.

— Я должна ее увидеть!

— Сисси, я уже похоронил ее.

Откидываю одеяло и колочу Спенсера по груди, по голове, по плечам:

— Ты не мог этого сделать! Не мог!

Он хватает меня за руки, встряхивает и прижимает к матрасу.

— Мы не могли ее окрестить, — бормочет он. — Поэтому нельзя было похоронить ее в освященной земле. — Из груди его вырывается сдавленное рыдание. — Я боялся, что, увидев ее, ты захочешь последовать за ней. А я не могу тебя потерять. Господи, Сисси, как я должен был поступить?

Смысл его слов доходит до меня постепенно. Мы не могли окрестить мою дочь, не могли похоронить ее на церковном кладбище, потому что Спенсер считает ее незаконнорожденной. Спенсер обнимает меня, и я не сопротивляюсь. Я совершенно оцепенела.

— Любовь моя, никто ни о чем не узнает, — шепчет он.

Уши мои полыхают, во рту пересохло.

— А что будет, Спенсер, когда я рожу еще одного ребенка, в точности похожего на Лили? Ты опять обвинишь меня в том, что я спала с индейцем? Или наконец поверишь, что я говорю правду? И тогда наверняка отправишь меня на стерилизацию! — Я трясу головой. — У моей матери был роман с индейцем. Можешь обвинять ее за это сколько угодно, но я тут ни при чем. Моя единственная ошибка состоит в том, что я полюбила тебя! — Мне хочется крикнуть: «Черт бы побрал твою евгенику, твои схемы и таблицы!» Вместо этого я сбрасываю одеяло и сажусь в кровати. — Отведи меня на ее могилу.

— Сисси, ты сейчас слишком расстроена. Тебе необходимо…

— Я сама знаю, что мне необходимо. Увидеть могилу своей дочери. Немедленно.

Спенсер встает. Он берет с подноса, стоящего на туалетном столике, ножницы, которыми Руби перерезала пуповину, и нож, который она приготовила на всякий случай. Кладет то и другое в нагрудный карман, не желая оставлять в моей спальне эти опасные предметы.

— Завтра ты ее увидишь, — обещает он, целуя меня в лоб. — Сисси! Давай начнем все сначала.

Смотрю на него и чувствую, как у меня внутри все превращается в камень.

— Хорошо, Спенсер, — отвечаю я, с удивлением слыша голос женщины, которой была когда-то.

Руки мои дрожат, но я принимаю правила его игры. За мной следующий ход.

В национальном государстве должна победить национальная точка зрения, что приведет к наступлению благородной эпохи, когда люди будут заботиться не о селекции собак, лошадей и кошек, а о возвышении самого человечества, эпохи, когда одни будут сознательно и молчаливо отрекаться, а другие — с радостью отдавать и жертвовать.

Адольф Гитлер. Майн кампф. Том 2, написанный в тюрьме в 1924 году, предваряющий принятый в 1933 году «Закон против генетически дефективного потомства», ставший частью нацистской программы расовой гигиены

Лили не умерла. Чем больше я думаю о ней, тем яснее понимаю, что это так. Иначе почему Спенсер отказался показать мне ее тело, гроб, могилу? Варианты развития событий вертятся у меня в мозгу. Спенсер спрятал ее, чтобы впоследствии подкинуть на ступеньки церкви… Он велел Руби отвезти ее в сиротский приют… Спенсер ждет доктора Дюбуа, рассчитывая, что тот заберет ребенка… Может быть, я не умерла в родах именно потому, что мне необходимо отыскать мою дочь и спасти ее!

Дождавшись, когда Спенсер запрется в своем кабинете, встаю и одеваюсь. Дело идет медленно — голова моя кружится от высокой температуры, ноги дрожат. Засовываю в карман платья трубку Серого Волка, завязываю шнурки на ботинках двойным узлом, — может быть, мне придется бежать. Поворачиваю ручку двери тихо, как профессиональный шпион, и выскальзываю в темный холл.

Прежде всего захожу в ванную комнату. Роюсь в корзине с грязным бельем, заглядываю в ванну и даже заставляю себя поднять крышку унитазного бачка. Потом поднимаюсь на третий этаж в комнату Руби, выворачиваю ящики комода, осматриваю каждую полку в шкафу, перерываю постель. Бурная деятельность так утомляет меня, что я без сил опускаюсь на стул.

«Поставь себя на место Спенсера, — приказываю я себе. — Подумай, куда он мог спрятать ребенка».

Спускаюсь на первый этаж и проверяю каждый закуток, каждую щелочку. Новорожденный ребенок так мал, что его можно спрятать где угодно. Когда дело доходит до кухни, я уже с трудом сдерживаю слезы. Наверное, моя малышка уже проголодалась. Должно быть, ей сейчас холодно и страшно. «Заплачь, доченька, — беззвучно умоляю я. — Заплачь, и я сразу тебя найду».

Найду и прижму к груди крепко-крепко, чтобы она согрелась. По пути в Канаду буду рассказывать ей обо всем, что мы видим вокруг. О коровах, пасущихся на лугах, о лиловом кипрее, растущем вдоль дороги, о горах, силуэты которых напоминают очертания женской фигуры. Мы доберемся до индейского поселения в Одонаке вместе с Серым Волком, и когда его спросят: «Кто ты?» — он покажет на нас.

Захожу в темную кухню, думая о том, что нужно осмотреть винный шкаф, ларь для муки, ящик для овощей. В кухне так много укромных мест! Делаю шаг в сторону холодной кладовки и с кем-то сталкиваюсь в темноте.

Подавив крик, протягиваю руку к выключателю. Вспыхивает свет.

— Руби, что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

Она дрожит как осиновый лист:

— Я хотела… мне не спалось, и я решила сделать себе чашечку шоколада, который вы пьете по утрам. Он такой вкусный… Простите, миз Пайк. Я знаю, это воровство…

— Где она? — перебиваю я, не дослушав, и начинаю шарить по полкам, натыкаясь на коробки и банки.

— Кто?

— Моя дочь. Я знаю, ты помогала ему ее спрятать.

— Ох, миз Пайк, — вздыхает Руби, и на глазах у нее выступают слезы. — Ребенка больше нет.

— Не говори ерунды, Руби! Я знаю, она жива. Мне нужно найти ее. Мы с ней уйдем из этого дома.

— Но профессор сказал…

Хватаю Руби за плечи и трясу:

— Ты видела ее мертвой? Видела?

— Я… но я… — Руби стучит зубами, не в силах выдохнуть ответ, которого я жду.

— Черт, Руби, отвечай, когда тебя спрашивают! — Трясу ее сильнее, она вырывается и задевает рукой полку, на которой стоят банки с консервированной фасолью и маринованной свеклой.

Одна банка падает на пол и разбивается, воздух наполняется острым запахом уксуса. Бросаюсь к полкам и начинаю сбрасывать на пол все, что попадается под руку: коробки с овсяными хлопьями и смесью для бисквитов, банки с кофе и сухим молоком.

Сильные руки хватают меня, оттаскивают от полок и волокут в кухню.

— Пусти меня, Спенсер! — визжу я, извиваясь в его руках.

Он поворачивается к Руби:

— Позвони доктору Дюбуа. Скажи, что нам срочно нужна его помощь.

— Отпусти меня! Руби, не слушай его! Отдайте мне Лили! — ору я. — Лили!

Но Спенсер намного сильнее. Несмотря на мое яростное сопротивление, он выводит меня из кухни. Застывшая на месте Руби наблюдает, как он, вцепившись в мои запястья, тащит меня к лестнице.

— Руби, не слушай миссис Пайк! — перекрикивает мои вопли Спенсер. — Ты видишь — она не в себе и ее необходимо успокоить! — (Изловчившись, лягаю его в лодыжку, и он издает сдавленный стон.) — Руби, немедленно позвони доктору. А потом сделай то, что я приказал тебе раньше!

— Не слушай его, Руби! Помоги мне!

Руби съеживается и как будто становится меньше ростом.

— Что стоишь! — рычит Спенсер. — Делай, что я велел!

Внезапно силы оставляют меня, и я обмякаю в его руках. Он подхватывает меня, не давая упасть, и несет в спальню. Я более не открываю глаз и не произношу ни слова. Он опускает меня на кровать, снимает с моих ног ботинки и проверяет, не пропиталась ли насквозь кровью прокладка у меня между ног. Вздохнув, как человек, утративший все надежды, он закрывает дверь и поворачивает ключ в замке.

Я не считаю, что потерпела поражение.

По крайней мере, теперь я знаю, что Лили прячут не в доме.

Почему мы не бросаем эту работу? <…> Мы занимаемся ею в течение семи лет — и каких результатов мы достигли? Время, когда наше дело воспринималось не всерьез, осталось в прошлом. Если Гитлер успешно осуществит свою программу стерилизации в полном объеме, это возведет евгенику на высоту, на которую ее не смогли поднять сотни евгенических обществ. Если он потерпит фиаско, это подорвет основы всего движения и сотни евгенических обществ не смогут возродить его.

Из письма Генри Г. Годдарда Г. Ф. Перкинсу в ответ на просьбу о финансовой помощи, 1 февраля 1934 года. Документы Вермонтского евгенического общества, Публичный архив. Мидлсекс, штат Вермонт

Труднее всего разбить стекло. Сделать это, не поднимая шума, практически невозможно. Приходится обернуть стул одеялом, чтобы приглушить звук. На мою удачу, рядом с окном все еще стоит лестница, по которой забирался чинить крышу Серый Волк, а затем Спенсер. Спуститься по перекладинам — пара пустяков. Через несколько секунд я уже на земле. В небе сияет полночная луна, окна в кабинете Спенсера освещены.

Участок у нас большой, и Лили может быть где угодно.

Заглядываю под кусты, которые растут у крыльца, под само крыльцо, обхожу поленницу, сложенную у восточной стены дома. Обойдя дом, углубляюсь в заросли и хожу кругами. Вскоре ноги у меня подгибаются от слабости, я опускаюсь на землю и заливаюсь слезами.

«Это настоящий кошмар, — скажет Спенсер доктору Дюбуа, когда тот наконец к нам приедет. — Представьте себе, я нашел ее в лесу, где она рылась в земле. Нет, она не первый раз ходит во сне… но она впервые не смогла очнуться».

Любопытно, как обращаются с пациентами в частных клиниках для душевнобольных? Привязывают ли их к скамьям, как в Уотербери? Окунают ли в холодную ванну с головой?

Но разве это сумасшествие — искать своего ребенка, которого от тебя спрятали?

Оглядываюсь на дом. В комнате Руби нет света, окно кабинета Спенсера по-прежнему освещено, но разглядеть, там ли он, мне не удается. Закрываю глаза и думаю о китах и дельфинах, которые иногда выбрасываются на берег.

Вновь открыв глаза, вижу, что в сумраке передо мной маячит стена ледника. На ее фоне замечаю еще более темную щель: дверь, как ни странно, приоткрыта. Чувствую, что меня тянет в мрачное нутро амбара, будто я рыба, попавшаяся на невидимый крючок.

Под ногами скрипят опилки. Глыбы льда светятся в темноте, словно оскаленные зубы гиганта. Вот кусок мяса, купленный для званого обеда, которому не суждено состояться… На одной из ледяных глыб стоит деревянный ящик для яблок, крышка его снята.

Внутри лежит кукла. Крохотная, совершенно неподвижная кукла.

— Нет, нет, нет! — доносится до меня собственный голос.

Вцепившись в шероховатый край ящика, этого кукольного гробика, смотрю на свою дочь.

У нее густые длинные ресницы. Щеки бледные до синевы. Невероятно маленький кулачок напоминает улитку. Касаюсь пальцем ямочки у нее на щеке, крохотного ушка.

— Лили, — шепчу я. — Лили Делакур-Пайк.

В этой ледяной детской я беру свою дочь из колыбели. Плотнее заворачиваю в одеяльце, чтобы она согрелась. Прижимаю к груди, так крепко, что она слышит биение моего сердца.

Спенсер не отнимет ее у меня. Я не позволю ему отнять мою дочь.

Авани киа, вертится у меня в голове. В том, другом мире ее спросят, кто она такая.

— Расскажи им о своей бабушке и дедушке, о любви, которая соединила их, как мост над пропастью, — шепчу я. — Расскажи им о своем отце, который не сомневался, что всегда поступает правильно. Расскажи им обо мне. — Прижимаюсь губами к ее холодной коже. — И скажи, что я приду совсем скоро.

Опускаю свою дочь в колыбель и зажимаю рот руками, удерживая рвущуюся наружу печаль. О, как бы мне хотелось знать, обманул меня Спенсер или сказал правду! Перестала ли моя дочь дышать сама, или он помог ей умереть? Быть может, настанет день, и он признается: «Я сделал это, потому что люблю тебя».

— Я тоже, — говорю я вслух.

Скоро Спенсер проснется и отправится меня искать. И я заставлю его заплатить за все. Власти должны выяснить, что произошло на самом деле. Я добьюсь этого, пусть и ценой собственной жизни.

Времени осталось совсем немного. Вновь склоняюсь над ящиком, глажу личико своей дочери, провожу пальцем по крошечному носику и подбородку.

— Спокойного сна, — шепчу я и направляюсь к двери.

Вспоминаю праздник Четвертого июля, палатку мадам Солиат, собаку, похожую на волка. Помню, как гадалка вытряхивала на берегу озера свой разноцветный плащ.

«Не бойся», — сказала она мне помимо всего прочего.

Мне больше не нужна предсказательница судьбы. Я точно знаю, что произойдет.