Женщины Цезаря Маккалоу Колин

Ее бережное, мудрое отношение к чувствам других было одной из причин страстной любви Брута к Юлии. Он уже начал ладить с матерью, а после женитьбы на Юлии общаться с нею ему будет все легче и легче.

Но Аврелия была простужена и рано легла спать. Юлия сама постучала в дверь кабинета отца.

– Tata, ты можешь принять нас? – спросила она, не открывая двери.

Цезарь сам, улыбаясь, открыл дверь, поцеловал дочь в щеку, пожал Бруту руку. Они вошли в комнату, освещаемую мигающим светом ламп. Цезарь использовал лучшее масло и фитили из чистого льна, а это означало отсутствие дыма и сильного запаха горящей пакли.

– Вот неожиданность, – сказал он. – Хотите вина?

Брут покачал головой. Юлия засмеялась:

– Tata, я знаю, как ты занят, поэтому мы не займем много времени. Мы хотим пожениться в следующем месяце.

Как ему удалось сдержаться? На лице не дрогнул ни один мускул. Взгляд, устремленный на молодых людей, оставался прежним. Но что-то изменилось.

– Почему так поспешно? – спросил он Брута.

Брут ответил, заикаясь:

– Видишь ли, Цезарь, мы помолвлены уже почти девять лет, и Юлии исполнилось семнадцать. Мы не передумали и очень любим друг друга. Многие девушки выходят замуж в семнадцать лет. Мама говорит, что Юния выйдет замуж в семнадцать. И Юнилла – тоже. Как и Юлия, они помолвлены с мужчинами, а не с мальчиками.

– Вы были… неблагоразумны? – спокойно спросил Цезарь.

Даже в красноватом свете лампы видно было, как покраснела Юлия.

– О tata, конечно нет! – воскликнула она.

– Значит, вы хотите сказать, что если не женитесь, то можете поддаться искушению? – продолжал допытываться юрист.

– Нет, tata, нет! – В глазах Юлии появились слезы, она сжала руки. – Это совсем не так!

– Нет, не в этом дело, – начиная сердиться, заговорил Брут. – Я не обманывал твоего доверия, Цезарь. Почему ты подозреваешь меня в бесчестии?

– Ты не прав, – спокойно возразил Цезарь. – Отец должен спрашивать о таких вещах, Брут. Я уже достаточно давно взрослый человек. Большинство отцов охраняют своих дочерей. Прости, если я рассердил тебя. Я ни в коем случае не хотел тебя оскорбить. Но глуп будет тот отец, который не задаст подобного вопроса.

– Да, я понимаю, – пробормотал Брут.

– Тогда мы можем пожениться? – настаивала Юлия, желая, чтобы судьба ее была решена поскорее.

– Нет, – ответил Цезарь.

Наступило молчание. Юлия почувствовала себя так, словно с ее плеч сняли огромный груз. Цезарь не смотрел на Брута. Он пристально глядел на свою дочь.

– Почему нет? – спросил Брут.

– Речь шла о восемнадцати годах. Значит, надо ждать еще год. Мою бедную первую маленькую жену выдали замуж в семь лет. Не имеет значения, что мы с ней были счастливы, когда стали мужем и женой. Я поклялся, что, если у меня будет дочь, я не лишу ее детства. Восемнадцать, Брут. Не раньше.

– Мы попытались, – сказала жениху Юлия, когда они вышли из кабинета Цезаря и закрыли за собой дверь. – Не переживай так, Брут, дорогой.

– Но я переживаю! – крикнул он, не выдержал и заплакал.

И, отпустив разочарованного Брута горевать весь обратный путь домой, Юлия вернулась в свои комнаты. Она пошла в просторную спальню, взяла с полки бюст Помпея. Приложила его щеку к своей, протанцевала с ним в гостиную. Юлия была невероятно счастлива. Она оставалась с ним. Она по-прежнему принадлежала ему!

Добравшись до дома Децима Силана, Брут уже успокоился.

– Если подумать, то и я считаю, что свадьбу лучше сыграть в нынешнем году, а не в следующем, – объявила Сервилия из своей гостиной, когда он на цыпочках крался к себе, стараясь пройти мимо нее незаметно.

Брут заглянул в гостиную.

– Почему? – осведомился он.

– Потому что через год ваша свадьба отчасти лишит блеска свадьбу Юнии и Ватии Исаврийского, – объяснила Сервилия.

– Тогда приготовься к разочарованию, мама. Цезарь сказал «нет». Юлия выйдет замуж только в восемнадцать лет.

Сервилия удивилась:

– Что?

– Цезарь сказал «нет».

Она нахмурилась, сжала губы:

– Как странно! Но почему?

– Это каким-то образом связано с его первой женой. Он сказал, что ей было всего семь. Поэтому Юлии должно исполниться полных восемнадцать.

– Какая ерунда!

– Он – paterfamilias Юлии, мама, он решает.

– Ах да, но этот paterfamilias ничего не делает из пустого каприза. Что у него на уме на самом деле?

– Я поверил тому, что он сказал, мама. Хотя сначала он был неприветлив. Хотел знать, были ли мы с Юлией…

– Он спросил об этом? – Черные глаза Сервилии сверкнули. – А ты?..

– Нет!

– «Да» заставило бы меня упасть с кресла, уверяю тебя. Ты не находчив, Брут. Тебе надо было сказать «да». Тогда у него не осталось бы выбора. Он был бы вынужден разрешить вам пожениться сейчас.

– Брак из-за бесчестия – ниже нашего достоинства! – резко произнес Брут.

Сервилия отвернулась:

– Иногда, сын мой, ты напоминаешь мне Катона. Уйди!

В одном отношении объявление Бибулом праздничными (скорее выходными, то есть без запрещения торговать на рынке или заседать в суде) всех комициальных дней до конца года оказалось полезным. Два года назад тогдашний консул Пупий Пизон Фруги провел закон lex Pupia, запрещающий сенату собираться в комициальные дни. Закон имел целью уменьшить власть старшего консула, усиленную законом Авла Габиния, отменявшим обычные сенаторские дела в феврале, месяце, когда фасции были у младшего консула. Большая часть января состояла из комициальных дней. Это означало, что из-за закона Пизона Фруги сенат не мог собираться в эти дни.

Цезарю нужны были собрания. Ни он, ни Ватиний не имели права проводить законы через сенат, который только рекомендовал законопроекты, но не мог принимать их. Тогда как обойти эдикт Бибула, срывающий все планы?

Цезарь созвал коллегию понтификов и дал указание жрецам, ведавшим Книгами Сивилл, просмотреть священные свитки предсказаний и найти, где именно сказано, что в нынешнем году комициальные дни должны быть объявлены праздниками. Одновременно с тем главный авгур Мессала Руф созвал коллегию авгуров. Результатом всего этого стал вердикт: Бибул превысил свои авгурские полномочия. Комициальные дни нельзя отменять по религиозным мотивам из-за желания одного человека.

Пока продолжались предварительные слушания закона о земле, Цезарь решил вынести на обсуждение новый вопрос – о ратификации Помпеевых соглашений на Востоке. Умело маневрируя, Цезарь созвал сенат в комициальный день в конце января на совершенно законных основаниях, поскольку в тот день не созывалось собрание. Когда четыре плебейских трибуна, принадлежавших boni, спешно бросились созывать плебейское собрание, чтобы сорвать планы Цезаря, их задержали члены «Клуба Клодия». Клодий был счастлив оказать услугу человеку, которому удалось добиться для него статуса плебея.

– Совершенно необходимо ратифицировать соглашения и договоры, заключенные Гнеем Помпеем Магном на Востоке, – сказал Цезарь. – Если мы будем получать с них дань, то это должно быть санкционировано сенатом Рима или одним из собраний. Иностранные дела никогда не рассматривались комициями, которые не понимают ни самих этих дел, ни того, как следует их вести. Двухгодичной бездеятельностью сената казне был причинен огромный ущерб, и я намерен положить этому конец. Публиканами были определены очень высокие налоги с восточных провинций, и в результате они ничего не смогли получить. Теперь с этим покончено. Но речь идет не только об этих доходах. Существуют цари и могущественные города, расположенные на новых территориях Рима, а также государства-клиенты, согласные платить Риму большие суммы в обмен на защиту. Возьмите тетрарха Дейотара из Галатии, который заключил договор с Гнеем Помпеем! Договор о том, что после ратификации он будет вносить в казну пятьсот талантов в год. Другими словами, не ратифицируя этот договор, Рим уже потерял тысячу талантов только от одной Галатии! А еще есть Сампсикерам, Абгар, Гиркан, Фарнак, Тигран, Ариобарзан Филопатор и несколько мелких князьков по всему Евфрату. Все они согласны платить высокую дань, но она до сих пор не собрана, потому что договоры, заключенные с ними, не ратифицированы. Рим богат, однако он должен стать богаче! Чтобы усмирить одну только Италию и навести в ней порядок, Риму нужно больше, чем он имеет. Я собрал вас, чтобы попросить не откладывать эту проблему, а рассмотреть все заключенные Помпеем договоры и устранить разногласия.

Старший консул перевел дух и в упор посмотрел на Катона:

– Одно предупреждение. Если сенат откажется ратифицировать все, что касается Востока, я постараюсь, чтобы это немедленно сделал плебс. Я, патриций, не могу руководить плебсом в этом вопросе. Это ваш единственный шанс, отцы, внесенные в списки. Или вы выполните мое требование сейчас, или плебс устроит жуткую неразбериху. Мне все равно, каким способом решится эта проблема, но так или иначе она будет решена!

– Нет! – крикнул Лукулл, сидящий среди консуляров. – Нет, нет, нет! А как же мои соглашения на Востоке? Помпей ничего не завоевывал! Завоевывал я! Все, что делал Помпей, – это приобретал славу, которая по праву должна была принадлежать мне! Это я покорил Восток. У меня были свои соглашения, которые надо было выполнять! Прямо скажу тебе, Гай Цезарь, что не позволю сенату ратифицировать любой договор, заключенный от имени Рима безродным мужланом! Задирает нос перед нами, точно царь! Вышагивает по Риму разряженный! Нет, нет, нет!

Цезарь не выдержал.

– Луций Лициний Лукулл, выйди сюда! – во весь голос заорал Цезарь. – Встань перед возвышением!

Они никогда не нравились друг другу, хотя, казалось бы, напротив, должны были испытывать взаимную симпатию: оба знатные аристократы, оба обязаны Сулле. И может быть, в этом крылась причина их разногласий – в ревности Лукулла к более молодому человеку, племяннику Суллы по браку. Именно Лукулл пустил некогда сплетню о том, что Цезарь был мальчиком-любовником у старого царя Никомеда. А Бибул подхватил эту сплетню и разнес дальше.

В те дни Лукулл был худощав, элегантен и являлся в высшей степени способным наместником и полководцем. Но время и страсть к наркотическим веществам, не говоря уже о вине и экзотической пище, дали себя знать. Они разрушили его организм: тело обвисло, выросло брюхо, лицо оплыло, серые глаза почти ослепли. Прежний Лукулл никогда бы не подчинился гневному окрику. Но Лукулл нынешний неверной походкой пересек мозаичный пол и встал перед Цезарем. Подняв голову, он глядел на него с открытым ртом.

– Луций Лициний Лукулл, – уже тише, но все еще строго проговорил Цезарь, – предупреждаю тебя: возьми свои слова обратно, или я велю плебсу сделать с тобой то, что он сделал с Сервилием Цепионом! Тебя привлекут к суду за то, что ты не справился с поручением сената и народа Рима покорить Восток и покончить с двумя царями. Я привлеку тебя к суду и прослежу, чтобы тебя отправили в вечную ссылку на самый дрянной и самый отдаленный остров в Нашем море! И там у тебя не хватит денег даже на новую тунику! Ясно тебе? Ты понял? Не раздражай меня, потому что я говорю серьезно!

В сенате стояла мертвая тишина. Ни Бибул, ни Катон не шелохнулись. Когда Цезарь был таким, никто не хотел лезть на рожон. Это была демонстрация того, каким Цезарь может стать, если его вовремя не остановить! Больше, чем автократом. Царем. Но царю необходима армия. Поэтому Цезарю нельзя позволить иметь армию. При Сулле ни Бибул, ни Катон не были еще в том возрасте, чтобы участвовать в политической жизни Рима, хотя Бибул его помнил. Сейчас в Цезаре легко угадывался Сулла. Или то, кем они считали Суллу. Помпей – ничто, у него нет достойного происхождения. О боги, но у Цезаря оно есть!

Лукулл встал на колени и заплакал, пуская слюни. Он умолял о прощении так, как покоренный князек мог бы умолять царя Митридата или царя Тиграна, а сенат в ужасе смотрел на эту сцену. Это было недопустимо и унизительно для всех присутствующих в курии сенаторов.

– Ликторы, уведите его домой, – приказал Цезарь.

Все молчали. Два ликтора из числа принадлежавших старшему консулу осторожно взяли Лукулла под руки, подняли и вывели его, плачущего и стонущего, из помещения.

– Очень хорошо, – проговорил Цезарь. – Так как же мы поступим? Согласен ли сенат ратифицировать восточные соглашения, или я представлю их плебсу как lex Vatiniae?

– Тащи свой хлам плебсу! – крикнул Бибул.

– Тащи плебсу! – повторил Катон.

Когда Цезарь объявил голосование, почти никто не встал справа от него. Сенат решил, что любая альтернатива предпочтительнее. Нельзя разрешить Цезарю поступать по-своему. Пусть Цезарь несет этот законопроект плебсу. Там все увидят, что это – свидетельство высокомерия Помпея и самоуверенности Цезаря. Никому не нравится, когда им диктуют, что делать, а сегодня поведение Цезаря очень походило на самоуправство. Лучше уж умереть, чем жить еще при одном диктаторе.

– Им это не понравилось, и Помпей расстроен, – сказал Красс после этого короткого собрания.

– Какой выбор они мне оставили, Марк? Что я должен делать? Ничего? – раздраженно спросил Цезарь.

– Фактически ничего, – ответил хороший друг, отлично зная, что на его слова не обратят внимания. – Они знают, что ты любишь работать, они знают, что ты любишь доводить дело до конца. Твой консульский год сведется к поединку. Вы с Бибулом так и будете мериться силой воли. Им очень не нравится, когда их принуждают к чему-либо. Им очень не нравится, когда им говорят, что они – сборище боязливых старух. Они ненавидят любое проявление силы. Ты не виноват. Ты – прирожденный автократ, Гай. И постепенно проявляется твоя неслыханная мощь, похожая на два боевых тарана, ударяющих синхронно. Boni – твои естественные враги. Но ты превращаешь во врага весь сенат. Я смотрел на их лица, пока Лукулл пресмыкался у твоих ног. Он не собирался подавать пример. Он слишком стар, чтобы быть таким хитрым, но тем не менее он послужил примером. Каждый из них увидел в нем себя – стоящего на коленях и умоляющего о прощении, пока ты высишься над ними, как монарх.

– Это же абсолютная чушь!

– Для тебя – да. Для них – нет. Если ты хочешь моего совета, Цезарь, тогда до конца года ничего не делай. Оставь ратификацию Востока, оставь законопроект о земле. Сиди и улыбайся, соглашайся с ними, лижи им задницы. Тогда, может быть, они простят тебя.

– Я скорее присоединюсь к Лукуллу на том островке в Нашем море, чем буду лизать им задницы! – сквозь зубы пробормотал Цезарь.

Красс вздохнул:

– Я так и думал, что ты это скажешь. В таком случае, Цезарь, решай сам.

– Ты хочешь меня покинуть?

– Нет. Для этого я слишком деловой человек. Ты добиваешься доходов для делового мира, поэтому комиции поддержат тебя во всем. Но лучше приглядывай за Помпеем. Он не так надежен, как я. Он просто спит и видит себя римским аристократом.

Итак, Публий Ватиний вынес на плебейском собрании вопрос о ратификации восточных соглашений в серии законов, на которые был разбит изначальный общий закон, касавшийся соглашений Помпея. Но проблема заключалась в том, что после начальной эйфории плебсу надоело это бесконечное законотворчество и он призвал Ватиния поскорее кончать с тягомотиной. Без руководства Цезаря (который был верен своему слову не помогать Ватинию) сын нового римского гражданина из Альба-Фуценции не мог разобраться в том, какого размера данью следует облагать восточных правителей и как определять границы царств. Поэтому плебс делал грубые ошибки от закона к закону, постоянно занижая дань и слишком туманно определяя границы. Boni, со своей стороны, допустили все это, поскольку в течение всего месяца им не удалось наложить вето ни на один законопроект Ватиния. Они предпочли жаловаться – громко и долго – после того, как все было закончено, и использовать произошедшее как пример того, что случается, когда прерогативы сената узурпируются законодательными органами.

Но Цезарь их предупредил:

– Не приходите ко мне плакаться! У вас был шанс, но вы отказались им воспользоваться. Жалуйтесь теперь плебсу. Или, что еще лучше, коль скоро вы отказались выполнять свои обязанности, научите плебс, как составлять договоры и определять дань. Кажется, теперь именно плебсу и предстоит это делать. Прецедент уже есть.

Но все это бледнело перед перспективой голосования в трибутном собрании по вопросу о земле. Прошло достаточно времени и предварительных обсуждений. На восемнадцатый день февраля Цезарь созвал для голосования трибутные комиции – несмотря на то, что в этом месяце фасции были у Бибула.

К этому времени ветераны, которых отобрал Помпей, прибыли голосовать. При их поддержке закон lex Iulia agraria должен пройти. Настолько огромной была собравшаяся толпа, что Цезарь решил не проводить голосования в колодце комиция. Он поднялся на платформу у храма Кастора и Поллукса и не стал тратить время на предисловия. Помпей выступал как авгур, а великий понтифик сам совершил молитвы и объявил жеребьевку, чтобы определить порядок, согласно которому трибы будут голосовать вскоре после того, как солнце взойдет над Эсквилином.

Первыми были вызваны голосовать граждане трибы Корнелия. И тут boni нанесли удар. Вслед за ликторами, несущими его фасции, Бибул продрался сквозь толпу, окружившую платформу, в сопровождении Катона, Агенобарба, Гая Пизона, Фавония и четверых плебейских трибунов во главе с Метеллом Сципионом. У подножия лестницы, со стороны храма Поллукса, ликторы остановились. Бибул быстро прошел мимо них и ступил на нижнюю ступеньку.

– Гай Юлий Цезарь, у тебя нет фасций! – крикнул он. – Это собрание неправомочно, потому что я, действующий консул на этот месяц, не давал согласия на его проведение! Распусти собрание, или я обвиню тебя!

Едва он произнес последнее слово, как толпа взревела и бросилась вперед. Это произошло так быстро, что ни один из четырех плебейских трибунов не успел наложить вето. Впрочем, стало так шумно, что никто бы этого вето не услышал. Бибула забросали грязью, а когда ликторы попытались защитить младшего консула, их схватили и избили до синяков. Сотни рук разломали на куски их фасции. Те же руки схватили Бибула, осыпая его пощечинами, но не пуская в ход кулаки. Затем они принялись за Катона. Остальные отступили. Кто-то опрокинул на голову Бибула огромную корзину с навозом, оставив немного и для Катона. Под хохот толпы Бибул, Катон и ликторы удалились.

Lex Iulia agraria был принят с огромным перевесом голосов. Первые восемнадцать триб проголосовали «за». Затем собрание перешло к голосованию по кандидатам, которые должны войти в состав комиссии и в комитет. Помпей предложил безупречный состав. В комиссию вошли Варрон, зять Цезаря Марк Атий Бальб и большой специалист по разведению свиней Гней Тремеллий Скрофа. В комитете были пять консуляров – Помпей, Красс, Мессала Нигер, Луций Цезарь и Гай Косконий (впрочем, Косконий не был консуляром, но его следовало отблагодарить за оказанные услуги).

Убежденные в том, что после этой шокирующей демонстрации общественного негодования во время незаконно созванного собрания они все-таки смогут победить, boni попытались сломить Цезаря на следующий день. Бибул созвал сенат на закрытое заседание и продемонстрировал всем свои телесные повреждения – вкупе с синяками и повязками, которые показали его ликторы и Катон, прохаживающиеся взад-вперед, дабы все могли увидеть, как с ними обошлись.

– Я не собираюсь обвинять Гая Юлия Цезаря в суде по делам о насилии за то, что он провел незаконное собрание! – кричал Бибул многочисленной аудитории. – Делать это было бы бесполезно! Никто его не осудит. То, что я прошу, гораздо действеннее! Я хочу введения senatus consultum ultimum! Но не в старой форме, изобретенной для Гая Гракха! Я хочу, чтобы немедленно было объявлено чрезвычайное положение! Меня надо назначить диктатором. И я не сложу с себя диктаторских полномочий, пока с нашего любимого Римского форума не исчезнет общественное насилие, а этого бешеного пса Цезаря не изгонят из Италии навсегда! И это должны быть не полумеры вроде тех, с которыми мы мирились, когда Катилина захватил Этрурию! Я хочу, чтобы все было сделано в соответствии с буквой закона! Я как законно избранный диктатор, а Марк Порций Катон будет моим командующим конницей! Дальнейшие шаги буду предпринимать я. Никто в сенате не может быть обвинен в измене. Диктатор не отвечает за то, что он делает или что сочтет необходимым сделать его командующий конницей. Я объявляю голосование!

– Разумеется, ты объявляешь голосование, Марк Бибул, – подал голос Цезарь, – хотя лучше бы ты не делал этого. Зачем лишний раз ставить себя в смешное положение? Сенат не даст тебе этого мандата, если ты не сумеешь подрасти хотя бы на несколько сантиметров. Ведь ты ничего не сможешь разглядеть через головы твоего военного эскорта… Впрочем, ты мог бы нанять карликов. Насилие спровоцировал ты. Волнение не перешло в бунт. Как только народ наглядно продемонстрировал тебе, что он думает о твоей попытке разогнать законно созванное собрание, он успокоился и голосование было проведено. Тебя избили, но не покалечили. Главным оскорблением оказалась корзина с навозом, но уж это-то ты заслужил! Сенат не суверен, Марк Бибул. А вот народ – суверен. Ты попытался лишить его власти от имени пятисот человек, большинство из которых сейчас сидят здесь. И большинство из них, надеюсь, обладают достаточным здравым смыслом, чтобы отказать тебе в твоей просьбе. Потому что это неразумная и безосновательная просьба. Риму отнюдь не угрожает гражданское волнение. Революцию нельзя рассмотреть даже с вершины Капитолия. Ты – испорченный, мстительный, маленький человечек, который желает делать все по-своему и не терпит возражений. Что касается Марка Катона, то он больше дурак, чем формалист. Я заметил, что твои сторонники не подсказали тебе вчера более серьезной причины, чем этот ничтожный повод, на основании которого ты требуешь, чтобы тебя назначили диктатором. Диктатор Бибул! О боги, что за шутка! Я слишком хорошо помню тебя в Митилене, чтобы бледнеть от страха перед диктатором Бибулом. Ты не смог бы организовать даже оргию в храме Венеры Эруцины или затеять хорошую ссору в таверне. Ты – некомпетентная, тщеславная маленькая личинка! Давай валяй, объявляй голосование! Да я сам готов объявить его за тебя!

Взгляд Цезаря переходил с лица на лицо и остановился на Цицероне – с оттенком угрозы, которую почувствовал не только Цицерон. Какая же сила у этого человека! Она ощутимо исходила от него, и едва ли кто-нибудь из присутствующих сенаторов не понял вдруг: то, что может остановить кого угодно, даже Помпея, никогда не остановит Цезаря. Они могут назвать это блефом с его стороны. Но они слишком хорошо знали, что это не блеф. Цезарь был не просто опасен. Он был катастрофой.

При голосовании только Катон встал справа от Бибула. Метелл Сципион и другие уступили нажиму Цезаря.

После этого Цезарь вернулся к народу и потребовал внести еще один пункт в свой закон о земле: чтобы каждый сенатор давал клятву соблюдать этот закон, как только его ратифицируют через положенные семнадцать дней. Существовали прецеденты отказа от такой клятвы, включая знаменитый отказ Метелла Нумидийского, в результате чего последовала ссылка на несколько лет.

Но времена изменились. Народ сердился. Сенат стал явно обструкционистским, а ветеранам Помпея была очень нужна земля. Поначалу несколько сенаторов действительно отказались приносить клятву, но Цезарь настаивал, и один за другим они поклялись. Сдались все, кроме Метелла Целера, Катона и Бибула. После того как Бибул тоже сломался, Целер и Катон в один голос заявили, что не будут, не будут, не будут клясться.

– Я предлагаю тебе, – ласково улыбнулся Цезарь Цицерону, – убедить эту парочку все же дать клятву. У меня есть разрешение жрецов и авгуров провести lex curiata, который позволит Публию Клодию стать усыновленным плебеем. До сих пор я держу это в секрете. Надеюсь, мне не понадобится опубликовывать его. Но в конце концов, Цицерон, мое решение зависит от тебя.

Цицерон пришел в ужас и кинулся выполнять поручение.

– Я виделся с Великим Человеком, – сообщил он Целеру и Катону, сам не понимая, что применил это ироническое прозвище не к Помпею, а к Цезарю, – и он готов содрать с вас шкуру, если вы не дадите клятву соблюдать его закон.

– А я неплохо выглядел бы на Форуме освежеванным, – заметил Целер.

– Целер, он отберет у тебя все! Я говорю серьезно! Если ты не поклянешься, это будет означать твое политическое крушение. По закону не существует наказания за отказ дать клятву, и Цезарь не так глуп. Никто не может сказать, что ты совершил нечто особенное, отказавшись. Это не грозит ни штрафом, ни ссылкой. Просто на Форуме будет вызвана такая ненависть к тебе, что ты больше никогда не сможешь появиться там. Если ты не уступишь Цезарю, народ проклянет тебя как обструкциониста, который действует просто ради самой обструкции. Они воспримут это на свой счет. Для них твой отказ не будет означать оскорбление, нанесенное конкретно Цезарю. Бибулу не следовало кричать всему собранию народа, что они никогда не получат этого закона, как бы они ни нуждались в нем. Они поняли это как злобную угрозу. Это выставило boni в крайне невыгодном свете. Разве ты не понимаешь, что не только солдаты Магна, но и всадники тоже хотят принятия этого закона?

Целер колебался.

– Я не понимаю, почему этот закон нужен всадникам, – угрюмо сказал он.

– Потому что они ездят по всей Италии, скупая землю, а потом выгодно продают ее членам комиссии! – резко ответил Цицерон.

– Они отвратительны! – крикнул Катон, впервые подав голос. – Я – правнук Катона Цензора, я не склонюсь перед этим высокородным аристократом! Даже если на его стороне всадники! Будь прокляты эти всадники!

Зная, что его мечта о согласии между сословиями уже в прошлом, Цицерон вздохнул и умоляюще протянул руки:

– Катон, дорогой, поклянись! Я понимаю, что ты чувствуешь по отношению к всадникам! Ты прав! Они хотят все делать по-своему. Они оказывают на нас мощное давление. Но что мы можем сделать? Мы вынуждены ладить с ними, потому что не в состоянии обойтись без них. Сколько человек в сенате? Определенно недостаточно, чтобы показать всадникам палец. Отказываясь дать клятву, ты оскорбляешь всадническое сословие, которое слишком сильно, чтобы простить тебе такую выходку.

– Я скорее перенесу шторм, – сказал Целер.

– Я тоже, – сказал Катон.

– Да будьте же вы разумными людьми! – не выдержал Цицерон. – «Перенесу шторм»! Да вы сразу пойдете ко дну, вы оба! Решите же, наконец! Дать клятву и выжить или отказаться и потерпеть политический крах.

Цицерон видел, что никто из них не собирается сдаваться. Поэтому он решился и продолжил:

– Целер, Катон, поклянитесь, умоляю вас! В конце концов, если посмотреть на это здраво, чем вы рискуете? Что важнее: уступить Великому Человеку на этот раз или уйти в политическое небытие? Если вы совершите политическое самоубийство, вы уже не сможете продолжать борьбу. Неужели вы не понимаете, что важнее остаться на арене, чем быть вынесенным на щите, даже если, лежа на щите, вы и будете выглядеть эффектно?

И так далее, и так далее… Даже после того, как сдался Целер, Цицерону понадобилось еще часа два, чтобы убедить Катона. Но все-таки сдался и он. Целер и Катон поклялись. И они не нарушили клятвы. В свое время Цезарь узнал от Цинны секретик – как сделать клятву недействительной – и позаботился о том, чтобы ни у того ни у другого не оказалось камня в кулаке.

– Какой ужасный год! – с болью пожаловался Цицерон Теренции. – Мне кажется, что я смотрю на гигантов, разбивающих молотами толстую стену! Не хотел бы я видеть все это!

Она похлопала его по руке:

– Муж, ты выглядишь совсем измученным. Почему ты остаешься здесь? Если ты не уедешь, ты заболеешь. Давай прокатимся в Анций или Формию? Мы замечательно отдохнем, а в мае или июне вернемся. Вспомни о ранних розах! Я знаю, ты любишь бывать в Кампании в начале весны. Можем заехать в Арпин – посмотрим, как обстоят дела с сыром и шерстью.

Цицерон представил себе все это, и увиденное ему понравилось. Но он покачал головой:

– Теренция, я все отдал бы, чтобы поехать! Но это невозможно. Гибрида возвращается из Македонии, а половина Македонии уже прибыла в Рим, чтобы обвинить его в вымогательстве. Бедняга был хорошим коллегой, когда мы были с ним консулами, что бы они ни говорили на его счет. Никогда он не доставлял мне неприятностей. Поэтому я буду защищать его. Это самое малое, что я смогу сделать для него.

– Тогда обещай мне, что уедешь, как только приговор будет вынесен, – сказала она. – Я отправляюсь с Туллией и Пизоном Фруги. Туллия очень хочет посмотреть игры в Анции. Кроме того, маленькому Марку нездоровится – он жалуется на боли. Я боюсь, что он унаследовал от меня ревматизм. Нам всем нужен отдых. Пожалуйста!

Теренция – и просит? Это было так необычно, что Цицерон согласился. Как только суд над Гибридой закончится, он присоединится к своей семье в Анции.

Проблема заключалась в том, что настоятельное требование Цезаря убедить Целера и Катона не выходило у Цицерона из головы, когда он принялся за защиту Гая Антония Гибриды. Было оскорбительно действовать в качестве Цезарева прислужника. Особенно для человека, чья храбрость и решительность спасли страну.

Поэтому понятно, что, когда наступил момент выступать с финальной речью – перед тем, как жюри оправдает или осудит его коллегу, – Цицерону было очень трудно сосредоточиться на теме выступления. Свою привычную работу он выполнил хорошо: превознес Гибриду до небес, дал понять жюри, что этот яркий представитель римской знати никогда не отрывал даже крылышек у мухи, будучи ребенком, не говоря уж о том, чтобы калечить греческих граждан, будучи молодым человеком, и не говоря уже о каком-нибудь преступлении, о котором толкует половина провинции Македония.

– Ах, – вздохнул Цицерон в конце разглагольствований, – как я скучаю по тем дням, когда Гай Гибрида и я были консулами! Каким порядочным и благородным был тогда Рим! Да, у нас был Катилина, готовый уничтожить наш славный город, но я и Гибрида – мы вместе справились с этим, мы спасли отечество! Но для чего, уважаемые присяжные? Для чего? Если бы я знал! Если бы я мог сказать вам, для чего Гай Гибрида и я не оставили наших постов и вынесли те ужасные события! И все оказалось напрасно, если посмотреть на Рим сегодня! Сегодня, когда консулом является человек, недостойный носить toga praetexta! Нет, я не имею в виду знатного и порядочного Марка Бибула! Я имею в виду этого жадного волка – Гая Цезаря! Он нарушил согласие между сословиями, он посмеялся над сенатом, он опоганил консульство! Он ткнул нас носом в грязь из Большой клоаки. Он вымазал нас с ног до головы, он вылил говно на наши головы! Как только этот суд закончится, я покину Рим! Я намерен долго не возвращаться, потому что не могу видеть, как Цезарь гадит на Рим! Я поеду к побережью, а после пересяду на корабль, чтобы посмотреть такие места, как Александрия, истинную гавань умного и доброго правления…

Речь была закончена, жюри проголосовало. CONDEMNO. Гай Антоний Гибрида должен отправиться в ссылку на остров Кефалления, место, хорошо ему известное. Его там тоже прекрасно знали. Что касается Цицерона, он собрал вещи и удрал из Рима в тот же день. Теренция отбыла еще раньше.

Суд закончился утром. Цезарь присутствовал незаметно, в задних рядах толпы, чтобы послушать Цицерона. Прежде чем жюри объявило свой вердикт, он ушел, разослав в разных направлениях посыльных.

Этот суд представлял для Цезаря интерес во многих отношениях, начиная с того, что он сам когда-то пытался обвинить Гибриду в убийствах и увечьях, нанесенных греческим гражданам в те времена, когда тот был командиром эскадрона в кавалерии Суллы у озера Орхомен. Цезарю очень понравился молодой человек, который выступил обвинителем Гибриды. Будучи протеже Цицерона, он теперь сражался в суде против своего покровителя – защитника. Марк Целий Руф, симпатичный, хорошо сложенный, блестяще построил обвинение и задвинул Цицерона в тень.

Как только Цицерон произнес первые слова своей речи в защиту Гибриды, Цезарь понял, что с Гибридой покончено. Репутация Гибриды слишком хорошо известна, поэтому никто не поверил, что, будучи мальчиком, он не отрывал крылышек у мух.

А затем последовало лирическое отступление Цицерона о славных днях их былого совместного консульства.

Терпение Цезаря кончилось. Он сидел в своем кабинете в Государственном доме, кусая губы, в ожидании тех, кого он вызвал к себе.

«Стало быть, Цицерон считает себя неуязвимым? Воображает, будто может говорить все, что захочет, не боясь наказания? Хорошо, Марк Туллий Цицерон, скоро ты запоешь по-другому! Я сделаю твою жизнь невыносимой. Ты заслуживаешь этого. Ты продолжаешь нападать на меня – даже теперь, когда твой любимый Помпей дал тебе понять, что он хотел бы, чтобы ты поддержал меня. Весь Рим знает, почему ты любишь Помпея: он спас тебя от необходимости взять в руки меч во время Италийской войны. Помпей защитил тебя от своего отца, когда вы оба были на службе у Мясника. Но даже ради Помпея ты не хочешь довериться мне. Поэтому я сделаю так, чтобы Помпей помог мне подчинить тебя. Я оконфузил тебя с Рабирием. Более того, подвергнув суду Рабирия, я показал тебе, что твоя собственная шкура ничем не защищена. Теперь ты узнаешь, что такое угроза ссылки. Почему они считают, что могут безнаказанно оскорблять меня? Может быть, то, что я собираюсь сделать с Цицероном, научит их уму-разуму. У меня хватит решимости отомстить. До сих пор я молчал по одной-единственной причине: я боялся, что не смогу остановиться».

Публий Клодий прибыл первым, сгорая от любопытства. Он схватил предложенный Цезарем бокал вина и плюхнулся в кресло. Вскочил, снова сел, заерзал.

– Ты можешь сидеть спокойно? – спросил Цезарь.

– Ненавижу.

– Попробуй.

Чувствуя, что его ждут хорошие новости, Клодий попробовал. Конечности кое-как подчинились, но козлиная бородка продолжала дрожать, а подбородок ходил ходуном, когда Клодий втягивал и вытягивал нижнюю губу. Цезарю показалось это довольно забавным, он не выдержал и рассмеялся. Странно, что смех Цезаря не раздражал Клодия так, как, например, злил его смех Цицерона.

– Почему ты носишь этот смешной пучок на подбородке? – спросил Цезарь, успокоившись.

– Мы все его носим, – ответил Клодий, словно это все объясняло.

– Я заметил. Все, кроме моего кузена Антония.

Клодий захихикал:

– Он не идет бедняге Антонию. Подействовал на него жутко угнетающе. Вместо того чтобы свисать вниз, бородка торчала вверх и щекотала ему кончик носа.

– Позволь угадать, почему вы отрастили бороды.

– Думаю, ты знаешь, Цезарь.

– Чтобы дразнить boni.

– И всех других, кто по глупости реагирует на это.

– Настоятельно советую тебе сбрить ее, Клодий. Немедленно.

– Объясни хотя бы почему! – потребовал Клодий.

– Патриций может позволить себе быть эксцентричным, но плебеи – недостаточно древнее сословие. Плебеи должны соблюдать mos maiorum.

Широкая улыбка озарила лицо Клодия.

– Ты хочешь сказать, что я получил согласие жрецов и авгуров?

– Да. Подписано, запечатано и доставлено.

– И Целер не противился?

– Целер вел себя как ягненок.

Залпом проглотив вино, Клодий вскочил:

– Пойду разыщу Публия Фонтея – моего приемного отца.

– Сядь, Клодий! За твоим новым отцом уже послали.

– О, я могу стать плебейским трибуном! Величайшим в истории Рима, Цезарь!

В этот момент прибыл придурковатый Публий Фонтей и глупо заулыбался, когда ему сказали, что он, в возрасте двадцати лет, станет отцом тридцатидвухлетнего человека.

– Ты согласен не распространять на Клодия свою отцовскую власть? А ты, Клодий, сбреешь бороду? – спросил их Цезарь.

– Все, что хочешь, Цезарь, все, что хочешь!

– Отлично! – порадовался Цезарь и вышел из-за стола, чтобы приветствовать пришедшего Помпея.

– Что случилось? – спросил, немного волнуясь, Помпей. Затем он удивленно воззрился на присутствующую пару. – Что случилось?!

– Ничего, Магн, уверяю тебя, – успокоил его Цезарь, снова усаживаясь за стол. – Мне нужна услуга авгура, вот и все. И я подумал, что ты мог бы оказать мне эту услугу.

– В любое время, Цезарь. Но в чем дело?

– Как ты знаешь, Публий Клодий желает на некоторое время отказаться от статуса патриция. Перед тобой – его приемный отец Публий Фонтей. Я бы хотел покончить с этим делом сегодня.

Нет, Помпей – не дурак. Цезарь молчал о своей затее, пока не понял, что настало время. Помпей тоже находился на Форуме и слушал Цицерона. И ему было больнее, чем Цезарю, ибо все оскорбления, сыпавшиеся на голову Цезаря, отражались на нем. Многие годы Помпей терпел непостоянство Цицерона. Ему также не нравилось, что Цицерон всякий раз отказывался помочь ему, когда после возвращения с Востока он просил о содействии. Вот уж действительно «спаситель отечества»! Так пусть ради разнообразия тщеславный тюфяк немного пострадает! Ох, как он будет подлизываться, когда узнает, что Клодий висит у него на хвосте!

– Счастлив буду помочь, – проговорил Помпей.

– Тогда давайте все встретимся в колодце комиция через час, – сказал Цезарь. – Я возьму с собой тридцать куриатных ликторов, и мы уладим это дело. Сбрить бороду!

Клодий замешкался у двери:

– Цезарь, это случится немедленно или придется ждать семнадцать дней?

– Если выборов трибунов не предвидится еще несколько месяцев, Клодий, то какое это имеет значение? – смеясь, ответил Цезарь. – Но чтобы быть абсолютно уверенными в полной законности нашей затеи, через три нундины состоится еще одна небольшая церемония. – Он помолчал. – Полагаю, ты уже не под властью Аппия Клавдия?

– Нет, он перестал быть моим paterfamilias, когда я женился.

– Тогда – никаких препятствий.

Препятствий действительно не было. Трое влиятельных лиц Рима стали свидетелями процедуры adrogatio, с молитвами, гимнами, жертвоприношением и древними ритуалами. Публий Клодий, прежний член патрицианского рода Клавдиев, на несколько минут сделался членом рода Фонтеев, прежде чем снова принять свое имя и вновь сделаться членом рода Клавдиев – но на этот раз новой, плебейской ветви, отличной от Клавдиев Марцеллов. Фактически он основал новую славную семью. Не имея права войти в религиозный круг, стоящая неподалеку Фульвия наблюдала за супругом, а потом присоединилась к Клодию. Радостные, они появились на Нижнем форуме, где всем и каждому сообщили, что на следующий год Клодий собирается быть плебейским трибуном и что дни Цицерона как римского гражданина сочтены.

Цицерон узнал об этом в небольшом селении, в Трестабернах, на перекрестке по пути в Анций. Там он встретился с Курионом-младшим.

– Дорогой мой, – тепло сказал Цицерон, ведя Куриона в свою гостиную в лучшей из трех гостиниц, – единственное, что огорчает меня, так это то, что ты еще не возобновил свои блестящие атаки на Цезаря. Что случилось? В прошлом году ты был так говорлив, а в этом году молчишь.

– А мне надоело, – коротко пояснил Курион.

В наказание за флирт с boni приходилось терпеть таких людей, как Цицерон, который тоже заигрывал с boni. Конечно, Курион не собирался рассказывать Цицерону, что перестал нападать на Цезаря потому, что Клодий помог ему выйти из финансового затруднения, а взамен потребовал прекратить атаки. Приберегая нерастраченный яд, Курион согласился составить Цицерону компанию и некоторое время поддерживать разговор на любую тему, какую тот пожелает. Затем гость осведомился:

– Что ты думаешь о новом плебейском статусе Клодия?

Эффект оказался точно таким, на какой Курион и рассчитывал. Цицерон побелел и ухватился за край стола, испугавшись за свою драгоценную жизнь.

– Что ты сказал? – прошептал «спаситель отечества».

– Клодий теперь плебей.

– Когда это случилось?

– Всего несколько дней назад. Ты путешествуешь в паланкине, Цицерон. Передвигаешься со скоростью змеи. Сам я не присутствовал на церемонии, но слышал обо всем от Клодия. Он очень доволен. Выдвинул свою кандидатуру на должность плебейского трибуна, как он мне сказал, хотя я не вполне понимаю зачем. Разве что поквитаться с тобой. То он хвалит Цезаря, как бога, потому что Цезарь обеспечил ему lex curiata, то говорит, что, как только он вступит в должность, сразу объявит все законы Цезаря недействительными. В этом – весь Клодий!

Теперь Цицерон побагровел. Курион даже решил было, что сейчас его хватит удар.

– И Цезарь сделал его плебеем?

– В тот самый день, когда ты разболтался на суде Гибриды. В полдень все было тихо и спокойно. А через три часа Клодий уже вопил о своем новом статусе. И о том, что намерен обвинять тебя.

– Смертельно опасно распускать язык! – простонал Цицерон.

– И ты понял это только сейчас? – усмехнулся Курион.

– Но если Цезарь сделал его плебеем, почему Клодий грозится объявить недействительными все законы Цезаря?

– Вовсе не потому, что он сердит на Цезаря, – объяснил Курион. – Это из-за Помпея, которого он действительно ненавидит. Законы Цезаря приняты ради Помпея, это ясно. Клодий считает Магна злокачественной опухолью в животе Рима.

– Иногда я согласен с ним, – пробормотал Цицерон.

Что не помешало ему по приезде в Анций радостно приветствовать Великого Человека, который остановился там, возвращаясь в Рим после кратковременного пребывания в Кампании, в качестве члена комитета, согласно закону о земле.

– Ты слышал, что Клодий теперь плебей? – спросил Цицерон, как только решил, что правила хорошего тона позволяют покончить с любезностями.

– Я не только слышал об этом, Цицерон, я даже участвовал в этом, – ответил Помпей. Ярко-синие глаза его блеснули. – Я истолковал знаки, и они были очень благоприятными. Чистейшая печень! Классическая!

– Что теперь будет со мной? – простонал Цицерон, ломая руки.

– Ничего, Цицерон, ничего! – утешал его Помпей. – Клодий только болтает, поверь мне. Ни Цезарь, ни я не позволим и волосинки упасть с твоей почтенной головы.

– «Почтенной»? – взвизгнул Цицерон. – Мы с тобой, Помпей, одного возраста!

– А кто говорит, что я тоже не почтенный?

– Ох, я обречен!

– Чушь! – возразил Помпей, похлопав Цицерона по спине. – Даю слово, он тебя не тронет!