Бессмертники Бенджамин Хлоя

– Слава богу, что есть вы. И Саймон, – говорит Герти.

В последнюю ночь шива, когда Герти уже спит, они вчетвером забираются на чердак. Все изнурены и подавлены, воспалённые глаза обведены тёмными кругами, животы свело. Острота горя не притупилась; Саймон и не верит, что горе может когда-нибудь отступить. Дэниэл и Варя устроились на рыжем бархатном диване с продранными подлокотниками, Клара, сев на пёструю оттоманку, доставшуюся от покойной миссис Блюменстайн, наливает бурбон в четыре щербатые чашки.

– Итак, ваши планы? – Саймон, сидя на полу по-турецки и помешивая пальцем янтарную жидкость, бросает взгляд на Дэниэла и Варю. – Завтра отчаливаете?

Дэниэл кивает. И он, и Варя едут утренним поездом каждый в свой университет. С Герти они уже попрощались, дав слово вернуться через месяц, сразу после экзаменов.

– Дальше тянуть некуда, провалюсь, – поясняет Дэниэл. – Кое-кого из нас, – он подталкивает ногой Клару, – волнуют такие пустяки.

Клара через две недели заканчивает школу, но уже объявила родным, что на выпускной не идёт. (“Вышагивать друг за дружкой в ногу, как пингвины? Очень надо!”) Варя изучает биологию, Дэниэл надеется стать военным врачом, а Клара учиться дальше не собирается. Она мечтает творить волшебство.

Клара провела уже девять лет в ученицах у Ильи Главачека, старого эстрадного актёра и иллюзиониста, и подрабатывает у него в магазине “Илья и К°: Всё для магии”. В магазин она впервые попала, когда ей было девять – в тот раз она купила у Ильи “Книгу гаданий”, а теперь Илья ей как второй отец. Чешский иммигрант, очевидец двух мировых войн, Илья – семидесятидевятилетний старик, похожий на тролля, скрюченный артритом, с белоснежным пушком на лысине – рассказывает невероятные истории о своей сценической жизни – о том, как разъезжал по мрачнейшим из паноптикумов Среднего Запада и его карточный стол стоял в шаге от заспиртованных человеческих голов; как в пенсильванском шапито он показывал трюк с исчезновением бурого сицилийского ослика по кличке Антонио, под шквал аплодисментов тысячи зрителей.

Да только больше века минуло с тех пор, как братья Дэвенпорт вызывали духов в салонах богачей, а Джон Невил Маскелайн заставил летать женщину в Египетском театре Лондона. Теперь самые удачливые фокусники Америки довольствуются театральными спецэффектами или устраивают замысловатые шоу в Лас-Вегасе. И женщин среди них можно по пальцам перечесть. Когда Клара зашла в старейший в стране магазин для фокусников “У Маринки”, парень за прилавком презрительно оглядел её и указал на книжную полку “Чёрная магия”. (“Урод”, – буркнула Клара, но “Кровавые обряды в демонологии” всё-таки купила, лишь затем, чтобы его позлить.)

Вдобавок Клару сильнее влечёт не на большую арену – не к ярким огням, вечерним костюмам и левитации с проволочной страховкой, – а к тем из фокусников, кто поскромнее, туда, где секреты мастерства передаются из рук в руки, как смятые долларовые бумажки. По воскресеньям она ходит в Центральный парк посмотреть, как выступает на своём обычном месте, у памятника Вальтеру Скотту, уличный фокусник Джефф Шеридан. Но сумеет ли она фокусами заработать на жизнь? Нью-Йорк уже не тот. У них в квартале на смену хиппи пришли хардкор-панки, на смену траве – тяжёлые наркотики. На Двенадцатой улице и Авеню А хозяйничают пуэрто-риканские банды. Однажды Клару ограбила на улице шайка молодчиков – могло быть и хуже, но мимо, на её счастье, как раз проходил Дэниэл.

Варя стряхивает в пустую чашку пепел.

– Ты всё-таки не передумала уезжать? Бросишь маму вот так?

– Я всегда хотела уехать, Варя. Давно собираюсь.

– Что ж, планы иногда меняются. Порой так нужно.

Клара вскидывает бровь:

– И что ж ты свои не поменяешь?

– Не могу, у меня экзамены.

Руки у Вари сжаты, спина прямая. Варя всегда была жёсткой, неуступчивой, шла по жизни как канатоходец, следя за каждым шагом. Когда ей исполнилось четырнадцать, она не смогла одним махом задуть все свечи на именинном торте, и восьмилетний Саймон, встав на цыпочки, задул оставшиеся три. Варя плакала так, что даже Шауль с Герти и те испугались. Она далеко не красавица, не то что Клара, равнодушна к нарядам и косметике. Единственная её гордость – волосы до пояса. Природный их цвет – буроватый, как пыльная дорога летом – ничем не примечателен, но Варя не желает его менять. Клара же красит волосы в кричащий химически-рыжий. Когда она приводит в порядок корни, вся раковина в кровавых подтёках.

– Экзамены! – отмахивается Клара, будто речь о ерунде, которую Варе давно пора перерасти.

– И куда же ты собралась? – интересуется Дэниэл.

– Пока не решила. – Голос у Клары спокойный, но лицо напряжённое.

– Боже! – Варя чуть не падает. – У тебя даже планов никаких нет?

– Я жду, – поясняет Клара. – Жду, когда мне откроется план.

Саймон смотрит на сестру. Он знает, как её пугает будущее. И знает, что она искусно прячет свой страх.

– Допустим, откроется тебе план, – говорит Дэниэл, – будешь знать, куда ехать. Как ты туда доберёшься? Денег на машину у тебя нет. На авиабилет и то не наскребёшь.

– Сейчас новая мода, автостоп, Дэнни. – Во всей семье одна Клара до сих пор называет брата Дэнни, как в детстве, с намёком на мокрую постель, кривые зубы и, хуже того, на семейную поездку в Лавалетт, штат Нью-Джерси, когда он наложил в вельветовые штаны, испортив первый день отдыха и заднее сиденье взятого напрокат “шевроле”. – Все крутые ребята так ездят.

– Клара, умоляю тебя! – восклицает Варя, тряхнув головой. – Обещай, что не поедешь автостопом. Через всю страну! Тебя же убьют!

– Ну уж точно не убьют. – Затянувшись, Клара выпускает дым в сторону, подальше от Вари. – Но ради твоего спокойствия, так уж и быть, поеду автобусом.

– Автобусом ехать несколько дней, – замечает Дэниэл.

– Зато дешевле, чем поездом. И вот что ещё. По-вашему, я и вправду маме здесь нужна? Без меня ей, думаю, проще. – За известием, что Клара не собирается в колледж, последовали затяжные баталии между нею и Герти, а за ними – обиженное молчание. – Я же не одну её бросаю. Сай-то остаётся.

Клара тянется к Саймону, ласково сжимает его колено.

– Ты ведь не расстраиваешься, Саймон? – спрашивает Дэниэл.

Не то слово. Можно представить, каково ему будет, когда все разъедутся: он и Герти вдвоём, как в ловушке, – бесконечный траур – “Саймон!” – незримое вездесущее присутствие отца. Ночные пробежки – куда угодно, лишь бы подальше от дома. И дело – разумеется, дело! – теперь оно принадлежит ему по праву. Хуже того, он лишится Клары, своей союзницы. Но, чтобы её не огорчать, он пожимает плечами:

– He-а. Клара пусть делает что хочет. Жизнь-то у нас одна, верно?

– Насколько мы знаем. – Клара тушит сигарету. – А вы об этом никогда не задумываетесь?

Дэниэл поднимает брови:

– О жизни после смерти?

– Нет, – поправляет Клара, – о том, кто сколько проживёт.

Заговор молчания нарушен.

– Только не надо про ту старую ведьму! – морщится Дэниэл.

Клара вздрагивает, будто это её оскорбили. За все эти годы они ни разу не говорили о гадалке с Эстер-стрит. Однако сейчас Клара пьяна, Саймон чувствует это по блеску её глаз, по тому, как она слегка шепелявит.

– Эх вы, трусы, – заявляет она. – Ни у кого духу не хватает признаться.

– В чём признаться? – спрашивает Дэниэл.

– Что она вам сказала. – Клара тычет в него ногтем с облупленным красным лаком. – Валяй, Дэниэл! Что, слабо?

– Нет.

– Трус! – кричит Клара и, прикрыв глаза, криво ухмыляется.

– Даже если б хотел, не сказал бы, – отвечает Дэниэл. – Лет десять прошло, а то и больше. Вы всерьёз думаете, что я запомнил?

– А я помню, – признаётся Варя. – Двадцать первого января 2044-го. Вот так.

В два счёта осушив чашку, Варя ставит её на пол. Клара изумлённо смотрит на сестру. И, схватив бутылку бурбона за горлышко, протягивает сначала Варе, потом себе.

– Что-о? – переспрашивает Саймон. – Восемьдесят восемь?

Варя кивает.

– Поздравляю. – Клара щурится. – Мне она сказала, что я умру в тридцать один.

– Что за бред! – хмыкает Дэниэл.

Клара поднимает чашку:

– Надежда умирает последней!

– Ага. – Дэниэл пьёт до дна. – Двадцать четвёртого ноября 2006-го. Ты меня переплюнула, Ви.

– Сорок восемь, – подытоживает Клара. – Боишься?

– Ни капельки. Старая карга ляпнула первое, что в голову взбрело. Так я и поверил. Я же не дурак! – Он со стуком ставит чашку на дощатый пол. – А ты, Сай?

Саймон курит седьмую сигарету. Затягивается, выпускает дым, глядя в стену.

– Молодым.

– Молодым – это сколько? – допытывается Клара.

– Не ваше дело.

– Да хватит тебе! – успокаивает его Варя. – Вот глупости! У неё есть над нами власть, только если мы сами позволим, – а она мошенница, это же очевидно. Восемьдесят восемь? Я вас умоляю. С таким пророчеством можно и в сорок под грузовик угодить.

– Почему же остальным она ничего хорошего не предсказала? – недоумевает Саймон.

– Не знаю. Для разнообразия? Нельзя же всем одно и то же говорить. – Щёки у Вари полыхают. – Зря мы тогда к ней пошли. Вбила нам в голову всякие глупости, да и только.

– А всё Дэниэл, – встревает Клара. – Это он нас подбил.

– Без тебя знаю! – шипит Дэниэл. – А ты и рада, первая побежала!

В душе у Саймона закипает ярость. В этот миг он их всех ненавидит: и Варю, расчётливую, себе на уме, старше его на целую жизнь; и Дэниэла – тот много лет назад застолбил медицину, а ему, Саймону, осталось дело Голдов; и Клару – за то, что бросает его. Всех ненавидит. У каждого из них есть выход, а он в тупике.

– Ребята! – кричит он. – Хватит! Тихо все, ладно? Папа умер. Можете заткнуться нахер? – Властные нотки в собственном голосе удивляют его.

Даже Дэниэл и тот теряется. Но тут же откликается:

– “Саймон говорит…”[12]

Варя и Дэниэл идут в спальню, а Клара с Саймоном – на крышу, тащат туда подушки и одеяла и засыпают на бетоне, при свете затянутой дымкой луны. Их будят ещё затемно. Наверное, Герти – но нет, над ними склоняется худое, измученное Варино лицо.

– Мы уезжаем, – шепчет Варя. – Такси внизу.

Из-за её плеча выглядывает Дэниэл, смотрит холодно из-под очков. Под глазами круги, отливают синевой, как рыбья чешуя, в углах рта залегли морщинки-скобки – или всегда были?

Клара подносит руку к глазам:

– Уже?!

Варя отводит ладонь от Клариного лица, приглаживает ей волосы:

– Давай попрощаемся. – Голос у неё ласковый.

Клара приподнимается, её руки обвивают Варину шею плотным кольцом.

– Пока, – шепчет она.

Варя и Дэниэл уходят, и вскоре небо вспыхивает багрянцем, потом – янтарём. Саймон зарывается лицом в Кларины волосы – пахнут дымом.

– Не уезжай, – просит он.

– Надо, Сай.

– Что тебя там ждёт хорошего?

– Кто знает… – Кларины глаза слезятся от усталости, из зрачков будто струится свет. – В этом-то всё и дело.

Они встают, сворачивают одеяла.

– Поехали со мной, – добавляет Клара, пристально глядя на Саймона.

Саймон смеётся:

– Да уж, поехали! Бросить школу, недоучившись два года? Мама меня убьёт!

– Удерёшь подальше – не достанет.

– Нет, нельзя мне.

Клара подходит к краю крыши, облокачивается на парапет. На ней синий пушистый свитер и обрезанные джинсы. Она смотрит куда-то в сторону, но Саймон чувствует, что сестра напряжена. Можно подумать, лишь прикинувшись безразличной, Клара может сказать:

– Махнём в Сан-Франциско.

У Саймона перехватывает дыхание.

– Не надо об этом.

Нагнувшись, он берёт под мышки обе подушки. Ростом он метр семьдесят два, как Шауль, стройный, ноги быстрые, крепкие. Пухлые красные губы и русые кудри, наследие далёкого предка-арийца; девчонки в классе вздыхают, но совсем не о той публике мечтает Саймон.

Вагины его никогда не привлекали: бездонные дыры, складки, как у капусты. Он жаждет схватки с равным, жаждет ощутить кипучий натиск члена, нани-заться во всю длину Знает об этом только Клара. Когда родители ложились спать, Саймон с Кларой вылезали в окно и спускались по пожарной лестнице на улицу; у Клары в сумочке из искусственной кожи лежал газовый баллончик. Они шли в “Ле Жардин”, где дискотеки вёл Бобби Гуттадаро, или ехали на метро на Двенадцатую Западную, где бывший цветочный магазин превратили в танцзал. Там Саймон и познакомился с танцором гоу-гоу, который рассказал ему про Сан-Франциско. Они сидели в саду на крыше, и танцор говорил, что там в городском совете есть гей и есть газета для геев, что геи могут занимать любые должности и сколько угодно заниматься сексом, ведь в Сан-Франциско нет законов против содомии. “Ты себе и представить не можешь”, – сказал танцор, и с тех пор Саймон только и делал, что представлял.

– А почему нет? – Клара оборачивается. – Мама, конечно, разозлится. Но я представляю, что за жизнь тебя здесь ждёт, Сай, – не пожелала бы тебе такого. Да ты и сам не желаешь. Мама мечтает, чтобы я училась дальше, но хватит с неё Дэнни и Ви. Она должна понять, что я не она. А ты не папа. Господи, ну какой из тебя портной? Тоже мне портной! – Она многозначительно умолкает, чтобы слово отложилось у него в сознании. – Неправильно это. И несправедливо. Так что назови мне хоть одну причину. Хоть одну вескую причину, почему тебе нельзя жить по-своему.

Едва он даёт волю своим мыслям, мечта завладевает им целиком. Манхэттен – настоящий оазис, тут есть и гей-клубы, и даже бани, – но Саймону боязно утверждать себя в новой роли здесь, где он вырос. На его глазах въезжают в район художники и музыканты, ненавистные отцу “Фейгеле”[13], – буркнул как-то Шауль, мрачно наблюдая, как трое худощавых парней заносят инструменты – целый оркестр – в бывшую квартиру Сингхов. Подхватила это идишское словцо и Герти, и пусть Саймон делает вид, что не слышит, он всякий раз напрягается, будто речь о нём.

В Нью-Йорке он жил бы для родителей, а в Сан-Франциско заживёт для себя. И вдруг – пусть он гонит от себя эту мысль, всячески её избегает, – вдруг гадалка с Эстер-стрит была права? Стоит об этом подумать, и мир вокруг вспыхивает иными красками, и хочется побольше успеть, и каждый миг кажется бесценным.

– Господи, Клара! – Он подходит к парапету, становится с ней рядом. – А тебе-то туда зачем?

Клара, сощурившись, глядит на кровавый восход.

– Тебе больше некуда. А мне всё равно куда.

Лицо её ещё не утратило детскую округлость, зубы неровные, и улыбка слегка хищная, но при этом обаятельная. Сестрёнка.

– Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя? – спрашивает Саймон.

– Да ладно тебе! – Клара смеётся. – Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня!

Они на седьмом этаже, а внизу по Клинтон-стрит бежит парень в тонкой белой футболке и синих нейлоновых трусах. Саймон смотрит, как ходит у него под футболкой грудь, как работают мускулистые ноги. Смотрит и Клара.

– Давай сбежим, – говорит она.

В вихре света и красок приходит май. В парке Рузвельта пробиваются из травы крокусы. В последний школьный день Клара врывается домой с пустой рамкой для аттестата, сам аттестат вышлют чуть позже, но Клара будет уже далеко. Герти знает о её отъезде, и Кларин чемодан стоит в прихожей. Но она не знает, что Саймон – его чемодан спрятан под кроватью – едет с Кларой.

С собой он почти ничего не берёт, лишь самое нужное или самое драгоценное. Две полосатые велюровые футболки поло, красную матерчатую сумку на завязках, коричневые вельветовые брюки клёш – в них он был, когда ему подмигнул в поезде незнакомый пуэрториканец, это пока что самый романтический эпизод в его жизни. Золотые часы с кожаным ремешком, подарок Шауля, и синие замшевые кроссовки “Нью Баланс 320”, самые удобные на свете.

Кларин чемодан поувесистей, в нём лежит подарок, который она получила от Ильи Главачека в последний день работы. В ночь накануне отъезда Клара рассказывает Саймону историю подарка.

– Принеси мне вон тот ящик, – велел Илья.

Ящик, чёрный, деревянный, сопровождал его всюду, от интермедий до цирков, пока в 1931-м Илья не заболел полиомиелитом (“Как раз вовремя, – шутил он, – к тому времени кино убило водевиль”). Илья всегда называл его просто “тот ящик”, но Клара знала, что им он дорожил больше всего на свете. Клара послушно вынесла ящик и водрузила на прилавок, чтобы Илье не вставать с кресла.

– Возьми его себе, – сказал старик. – Ладно? Он твой. Пользуйся, радуйся. Он должен быть всегда в пути, милая моя, а не пылиться в чулане у старого калеки. Умеешь раскладывать? Иди, покажу. – Он встал, опираясь на трость, и на глазах у Клары превратил ящик в стол, как делал при ней множество раз. – Вот сюда кладёшь карты, сама стоишь вот здесь.

Клара попробовала.

– Вот так! – Старик улыбнулся лепреконьей улыбкой. – Тебе идёт!

– Илья… – Почувствовав, что плачет, Клара смутилась. – Не знаю, как вас благодарить.

– Просто пользуйся – и всё. – Илья махнул рукой и, стуча тростью, заковылял в чулан – сделал вид, будто переставляет товары на полках, а на самом деле ушёл погрустить в одиночку, догадалась Клара. Ящик она принесла домой и сложила в него все свои инструменты: три шёлковых платка; набор увесистых серебряных колец; кошелёк, набитый монетами в четверть доллара; красные шарики величиной с клубничину; три медные чаши и колоду карт, мягких от старости, как лоскутки.

Саймон знает, что Клара талантлива, но её одержимость чудесами его тревожит. То, что в детстве было мило, для взрослой девушки по меньшей мере странно. Саймон надеется, что страсть её угаснет, когда они приедут в Сан-Франциско, где жизнь куда интересней, чем её чёрный ящик.

В ту ночь он долго не может уснуть. Теперь, когда Шауля нет, запрет снят: отец так и не узнал правды о Саймоне, а дело мог бы возглавить Артур. Но как же мама? Саймон обдумывает доводы в свою защиту. Так уж устроен мир, твердит он себе, дети вырастают и покидают родителей, и, если на то пошло, у людей этот процесс растянут до неприличия. Лягушка-отец носит головастиков во рту, но те выпрыгивают, едва отвалится хвост. (Точнее, так думает Саймон – на уроках биологии он вечно витает где-то.) Тихоокеанские лососи рождаются в пресной воде и уходят в океан, а как настает пора метать икру и умереть – возвращаются за сотни миль обратно, в родные реки. Так и он сможет вернуться когда угодно.

Наконец его одолевает сон, и он видит себя лососем, прозрачной коралловой икринкой плывёт сквозь молоки в материнское гнездо на дне ручья. Вылупившись из икринки, хоронится в тёмных заводях, ест что придётся. Чешуя его темнеет; он проплывает тысячи миль. Вначале его окружают сотни других рыб, трутся скользкими боками, но постепенно стая редеет. Когда приходит пора возвращаться домой, он понимает, что забыл дорогу назад, в ручей, где появился на свет. Слишком далеко он уплыл, назад пути нет.

Просыпаются они чуть свет. Клара будит Герти, прощается, обнимает её. Спускается на цыпочках по лестнице с двумя чемоданами, пока Саймон завязывает шнурки. Он выходит в коридор и, переступив через скрипучую половицу, осторожно шагает к двери.

– Ты куда собрался?

Саймон оборачивается, сердце стучит как бешеное. В дверях спальни стоит мать, кутаясь в просторный розовый халат, который носит с Вариного рождения; обычно она спит в бигуди, но сегодня волосы у неё распущены.

– Я просто… – Саймон переминается с ноги на ногу. – За бутербродом.

– Шесть утра – какой бутерброд?

Щёки у Герти пылают, глаза от страха округлились и блестят, как две чёрные жемчужины.

Из глаз Саймона вот-вот брызнут слёзы. Герти стоит, как боксёр перед схваткой, широко расставив розовые ноги, толстые, как свиные отбивные. Когда Саймон был маленьким, они с Герти, проводив старших в школу, играли в игру, которую называли “Танцующий шарик”. Герти включала радио “Мотаун” – при Шауле она эту волну никогда не слушала – и надувала красный воздушный шарик, не очень туго. Танцуя, они гоняли шарик по квартире, из ванной в кухню, стараясь, чтобы он не коснулся пола. Саймон был шустрый, Герти грузная; вместе они удерживали шарик на весу до конца радиопередачи. Вспомнив вдруг, как Герти ломилась через столовую и на ходу опрокинула подсвечник (с рёвом: “Ничего не разбилось!”), Саймон сдерживает неуместный смешок – если дать ему волю, он неминуемо перейдёт в рыдания.

– Мама, – говорит он, – я хочу сам решать, что мне делать.

Саймон злится на себя за умоляющий тон. Его вдруг неудержимо тянет обнять мать, но Герти смотрит в окно, на Клинтон-стрит. Когда она поворачивается к Саймону, в глазах у неё обречённость; никогда прежде Саймон не видел у неё такого взгляда.

– Ладно, топай за своим бутербродом. – Герти вздыхает. – Только зайди после школы в мастерскую.

Артур тебе расскажет, что и как. Ты должен туда заходить каждый день – теперь, когда отец…

Тут Герти умолкает.

– Ладно, мам, – отвечает Саймон, в горле пересохло.

Герти благодарно кивает, и Саймон, пока не передумал, летит вниз по лестнице.

Путешествие на автобусе представлялось Саймону сказкой, но до первой пересадки он почти всё время спит. Не в силах больше думать о своём последнем разговоре с матерью, он засыпает, положив голову Кларе на плечо, а Клара вертит в руках то колоду карт, то пару миниатюрных стальных колец, и он то и дело просыпается под тихое звяканье или шуршание. На другое утро в шесть десять они выходят где-то в Миссури и ждут автобуса до Аризоны, а в Аризоне садятся на автобус до Лос-Анджелеса. Оттуда до Сан-Франциско ещё девять часов пути. Когда они наконец на месте, Саймон чувствует себя мерзейшим существом на всём белом свете. Льняные волосы слиплись и потемнели от пыли, одежду он не менял три дня. Но над головой бездонное синее небо, прохожие на Фолсом-стрит с ног до головы одеты в кожу, и у Саймона ёкает сердце. Он смеётся, коротко и радостно. Так тявкает, бухаясь в воду, щенок.

На три дня их приютил Тедди Винкельман – когда-то они вместе учились в школе, а теперь он обосновался здесь. Он свёл дружбу с сикхами, называет себя Бакшиш Хальса. У него двое соседей по квартире: Сюзи продаёт цветы у стадиона Кэндлстик-парк, а Радж – смуглый, чёрные волосы до плеч – все выходные валяется на диване в гостиной с книжкой Маркеса. Квартира совсем не такая, как представлял Саймон: вместо затянутого паутиной викторианского дома – узкий коридор с рядом сырых комнат, почти как у них на Клинтон-стрит, семьдесят два. Обстановка, однако, отличается: к стене пришпилен окрашенный вручную кусок ткани, наизнанку, как звериная шкура, а дверные проёмы украшены гирляндами фонариков-перчиков. На полу пластинки и пивные бутылки, и так густо пахнет ароматическими палочками, что Саймон, входя в дом, всякий раз кашляет.

В субботу Клара обводит красной ручкой объявление в газете о сдаче квартиры: “2 спальни/1 ванная. $ 389/мес., светлая, просторная, паркет. Памятник архитектуры! ШУМНЫЕ СОСЕДИ”. Они едут на трамвае “джей” в сторону Семнадцатой улицы и Маркет-стрит – и вот он, Кастро, маленький рай, которым Саймон бредил столько лет. Саймон смотрит на кинотеатр “Кастро”, на коричневый козырёк над баром “Тоуд-Холл”; на пожарных лестницах и на каждом крыльце кучкуются парни с сигаретами, в узких джинсах и во фланелевых рубашках, а то и вовсе без рубашек. Так давно об этом мечтать и наконец обрести, когда тебе ещё так мало лет, – всё равно что заглянуть в будущее. “Это здесь и сейчас, – твердит он себе в пьяном восторге. – Вот твоя жизнь”. Они с Кларой едут в Коллингвуд, тихий квартал с рядами пышных деревьев и разноцветных домиков в эдвардианском стиле. Останавливаются перед большим прямоугольным зданием. На первом этаже клуб, в этот час он закрыт, но в окна видны лиловые диваны, зеркальные шары, высокие платформы-пьедесталы. Название клуба выведено краской на стекле: “ПУРПУР”.

Квартира прямо над клубом. Просторной её не назовёшь, и о двух спальнях речи нет, поскольку одной спальней служит гостиная, другой – чулан. Зато она светлая, с золотистым паркетом и окнами-фонарями, и за первый месяц им есть чем заплатить. Клара вытягивает руки, оранжевая блузка с рюшами задирается, обнажив розовую полоску кожи. Клара кружится – раз, другой, как фарфоровая чашка, как дервиш, его сестрёнка, посреди гостиной в их новой квартире.

Они покупают разномастную посуду в магазинчике на Чёрч-стрит, а мебель – на распродаже на Даймонд-стрит. На Дуглас-стрит Клара присматривает два односпальных матраса – новых, ещё в пластиковой упаковке, – и они, пыхтя, втаскивают их к себе наверх.

Отпраздновать новоселье решают в клубе. Перед выходом Бакшиш Хальса приносит траву и таблетки. Радж бренчит на гавайской гитаре, Сюзи устроилась у него на коленях; Клара, примостившись у стены, играет с волшебной рыбкой, что привезла от Ильи. Бакшиш Хальса что-то шепчет в ухо Саймону про Анвара Садата, но у Саймона всё плывёт перед глазами и тянет поцеловать Бакшиша Хальсу. Нет ни секунды на раздумья: они в клубе, танцуют в гуще народа, вспыхивают на лицах красные и синие огни. Бакшиш Хальса сдёргивает тюрбан, пряди волос хлещут его по лицу, как плети. Какой-то человек, рослый, плечистый, весь в красивых зелёных блёстках, носится как метеор, оставляя за собой огненный след. Саймон продирается сквозь толпу, тянется к нему, и их губы встречаются с неожиданной страстью. Первый поцелуй в его жизни.

И вот они мчат сквозь ночь в такси, стиснутые на заднем сиденье. Его спутник расплачивается. Луна будто качается на гвозде, как плохо прибитый к двери номерок, тротуар стелется под ногами ковровой дорожкой. Они заходят в серебристую многоэтажку, поднимаются на лифте куда-то на верхотуру.

– Где мы? – спрашивает Саймон, заходя следом за хозяином в дверь в конце длинного коридора.

Хозяин идёт на кухню, но свет не включает, лишь уличные фонари горят за окном. Когда глаза привыкают к полумраку, Саймон видит опрятную, обставленную по моде гостиную: белый кожаный диван, стеклянный столик с хромированными ножками. На стене напротив картина – яркие, светящиеся мазки.

– Финансовый район. Ты приезжий?

Саймон, кивнув, подходит к окну, смотрит на деловые здания с подсветкой. Улицы внизу почти пусты, пара бродяг да пара такси не в счёт.

– Что-нибудь принести? – кричит из кухни хозяин, держась за ручку холодильника. Кайф от таблеток почти улетучился, но даже на трезвую голову новый знакомый кажется привлекательным: стройный, мускулистый, с правильными чертами – модель с обложки.

– Как тебя зовут? – спрашивает Саймон.

Хозяин достаёт бутылку белого:

– Будешь?

– Ага. – Помолчав, Саймон добавляет: – Не хочешь говорить, как тебя зовут?

Новый знакомый подсаживается к нему на диван с двумя бокалами.

– В подобных случаях обычно не говорю. Но можешь звать меня просто Ян.

– Ладно. – Саймон через силу улыбается, хотя ему слегка тошно – и от сравнения с другими (сколько их было, “подобных случаев”?), и от скрытности Яна. Разве не затем съезжаются в Сан-Франциско геи, чтобы жить открыто? Но, возможно, придётся запастись терпением. Саймон представляет их будущие встречи: как они с Яном лежат на пледе в парке “Золотые ворота”, как жуют бутерброды на пляже Оушен-Бич, а над ними кружат чайки, серые крылья вспыхивают на солнце, отливая рыжиной.

Ян улыбается. Он старше Саймона лет на десять, а то и на пятнадцать.

– У меня охренеть как стоит, – говорит он.

Саймон вздрагивает, внутри нарастает желание. Ян уже стягивает брюки, затем бельё, и вот он: пунцовый, с гордо поднятой головкой – член, достойный короля. Саймону тоже становится тесно в джинсах, он встаёт, чтобы их стащить, застревает ногой в штанине, срывает. Ян опускается на колени, к нему лицом. В узком закутке между диваном и стеклянным столиком он тянет Саймона к себе за ягодицы, и мгновенно – ничего себе! – член уже у Яна во рту.

Саймон стонет, тело его дергается вперед. Ян одной рукой упирается ему в грудь и сосет, а Саймон задыхается от изумления и долгожданного, запредельного удовольствия. В жизни это ещё приятней, чем он представлял, – мучительное, бездумное блаженство, этот рот на нем, словно густо печет солнце. Когда он уже на краю оргазма, Ян, отстранившись, хитро ухмыляется.

– Хочешь забрызгать сплошь весь этот прекрасный чистый пол? Хочешь обкончать этот прекрасный паркет весь сплошняком?

Саймон недоумённо вздыхает – совсем не того он хочет.

– А ты?

– А я хочу, – говорит Ян. – Да, хочу – И подползает на коленях, и член – багровый, почти пурпурный – нацелен на Саймона, будто скипетр. Вдоль ствола извилисто змеится набухшая вена.

– Слушай, – просит Саймон, – давай передохнём, а? Совсем недолго, секундочку?

– Ага, давай. Что нам стоит? – Ян разворачивает Саймона лицом к окну и, зажав в руке его член, дрочит. Саймон стонет, и вдруг тупая боль в коленях напоминает ему, где он находится, возвращает его к Яну, а тот настойчиво пытается раздвинуть ему членом ягодицы.

– Можно… – Саймон тяжко вздыхает, он почти дошёл до грани, и слова даются нелегко. – Можно, мы, ну?

Ян садится на корточки.

– Чего, смазки?

– Смазки. – Саймон сглатывает. – Ага.

На самом деле не смазка ему нужна, а способ потянуть время. Когда Ян выскакивает в коридор, Саймон переводит дух. “Запомни это, – говорит он себе, – за секунду до…” Он слышит шлёпанье босых ног, затем Ян плюхается рядом и ставит подле себя ярко-оранжевую бутылочку. С чавканьем выдавив смазку, натирает руки.

– Всё хорошо? – спрашивает Ян.

Саймон, собравшись с духом, упирается ладонями в пол.

– Всё хорошо.

Солнце светит сквозь шторы. Плеск воды в душе, запах чужих простынь, чужого тела. Саймон лежит голый на широкой двуспальной кровати, под толстым белым одеялом. Он приподнимается – ноги гудят, подташнивает, – прищурившись, оглядывает комнату. Закрытая боковая дверь – наверное, в ванную; фотографии в тонких чёрных рамках – городские пейзажи; стенной шкаф с рядами пиджаков и рубашек, подобранных по цвету.

Саймон выбирается из постели, ищет глазами на полу одежду – должно быть, оставил в гостиной. Ночь он помнит смутно, и она кажется ему самым ярким в его жизни цветным сном, а не явью. Джинсы и тенниска лежат скомканные под кофейным столиком, его любимые кроссовки брошены под дверью. Наспех одевшись, он смотрит в окно – внизу спешат куда-то люди с портфелями и стаканчиками кофе. Где-то в другом мире утро понедельника.

Плеск воды в душе стихает. Саймон возвращается в спальню, а из ванной выходит Ян, с полотенцем вокруг бёдер.

– Привет! – Улыбнувшись Саймону, он снимает полотенце, энергично вытирает голову. – Хочешь чего-нибудь? Кофе?

– Хмм, – медлит Саймон. – Да нет, не надо. – Он смотрит, как Ян роется в стенном шкафу, достаёт чёрные трусы, тонкие чёрные носки. – Где ты работаешь?

– “Мартел и Макрэй”. – Ян застёгивает дорогую на вид белую рубашку и тянется за галстуком.

– Это что?

– Финансовое консультирование. – Ян хмурится, глядя в зеркало. – Да ты, я вижу, и вправду не знаешь ничего?

– Я же говорил, я приезжий.

– Да успокойся. – У Яна чересчур ослепительная улыбка адвоката.

– А на работе, – спрашивает Саймон, – знают, что тебе нравятся парни?

– Да ну! – Ян коротко смеётся. – И не хочу, чтоб знали.

Он отходит от шкафа, и Саймон пропускает его вперёд.

– Ну, я побежал. А ты будь как дома, хорошо? Главное, дверь за собой захлопни, когда будешь уходить. Она автоматическая, – объясняет Ян. Схватив из шкафа в коридоре пиджак, он задерживается в дверях. – Было здорово.

Оставшись один, Саймон застывает на миг. Клара не знает, где он. И Герти, наверное, с ума сходит. Восемь утра – значит, в Нью-Йорке одиннадцать; шесть дней, как он уехал. Что он за человек, поступать так с матерью? В кухне на столе он находит телефон. Слушая гудки, представляет телефонный аппарат у них дома – кнопочный, кремового цвета. Мысленно видит, как Герти спешит к телефону – мамочка, родная, надо ей всё объяснить, – как она нетерпеливо хватает трубку.

– Алло!

Саймон вздрагивает: Дэниэл.

– Алло, – повторяет Дэниэл. – Кто говорит?

Саймон откашливается.

– Привет!

– Саймон! – Дэниэл выдыхает, протяжно и шумно. – Господи! Какого хрена, Саймон! Где тебя носит?

– Я в Сан-Франциско.

– И Клара с тобой?

– Да, со мной.

– Ясно. – Дэниэл говорит не спеша, с расстановкой, будто обращаясь к капризному ребёнку – И что же ты делаешь в Сан-Франциско?

– Погоди. – Саймон потирает лоб, в висках стучит от боли. – Ты же должен быть на занятиях.

– Да, – произносит Дэниэл с прежним ледяным спокойствием, – да, Саймон, я должен быть на занятиях. Хочешь знать, почему я не на занятиях? Потому что мама мне позвонила в истерике в пятницу вечером, когда ты не вернулся домой, а я, как сраный примерный сын, как единственный, блядь, разумный человек в семье, приехал, чтобы быть рядом. Не миновать мне хвостов в этом семестре.

Голова у Саймона кругом. Не в силах всё это осмыслить, он лишь говорит:

– Варя тоже разумная.