Бессмертники Бенджамин Хлоя

— За неподчинение приказу. — Полковник складывает пополам обёртку из фольги от бутерброда, кусочек яичного белка дрожит на его нижней губе. — За несоответствие должности.

— Это ложь.

— Значит, я, по-вашему, лжец? — спрашивает полковник Бертрам вполголоса, сворачивая фольгу снова и снова.

Дэниэл понимает, что ему дали возможность пойти на попятный. Но при мысли о пятнадцатой статье его сжигает гнев. Он возмущён несправедливостью.

— Или лжец, или покорная овечка. Действуете по указке сверху.

Полковник, онемев, прячет в карман фольгу, сложенную теперь до размера визитки. Поднимается с кресла и, перегнувшись через стол, нависает над Дэниэлом:

— Вы отстранены от службы. На две недели.

— А работать за меня кто будет?

— У меня таких, как вы, ещё трое. На этом всё.

Дэниэл встаёт. Если взять под козырёк, полковник увидит, что у него трясутся руки, и он не салютует, хоть и знает, что этим только ухудшит своё положение.

— Воображаете себя особенным? Белым, блядь, и пушистым? — говорит полковник, когда Дэниэл уже у двери. — Как есть, американский герой.

Дэниэл идёт на стоянку, в ушах звенит. Он заводит машину и, пока она прогревается, смотрит на административный корпус имени Лео У. О’Брайена, высокий стеклянный куб, где с 1974-го размещается призывная комиссия города Олбани. После ремонта в 1997-м Дэниэлу выделили просторный новый кабинет на третьем этаже. В центре Олбани довольно уныло, но когда Дэниэл впервые вошёл в кабинет, его переполнили уверенность и ощущение смысла, будто вся его жизнь закономерно вела к этой цели и помогли ему правильные, обдуманные шаги.

Дэниэл выезжает со стоянки; до Кингстона чуть меньше часа пути. Что скажет он Майре? До сих пор к нему обращались за советом, спрашивали его согласия — считали кем-то вроде оракула. Теперь он неотличим от толпы, как священник, лишённый сана.

— Вот гад! — возмущается Майра, когда Дэниэл, упав в её объятия, рассказывает всё. — Мне он с самого начала был неприятен — как его, Бертрам? Бертранд? Баран! — Поднявшись на цыпочки, она берёт лицо Дэниэла в ладони. — Где порядочность? Где, чёрт возьми, порядочность?

Свет из гаража озаряет лес, что граничит с их садом. Олень нюхает валежник за ближним рядом деревьев. Листья в этом году пожухли рано.

— Постарайся извлечь из этого пользу, — советует Майра. — За эти две недели мы продумаем твою защиту. А ты пока что передохни и подумай, чем заняться.

Перед Дэниэлом пробегает, будто на телеэкране, список противопоказаний для службы в армии: «Язвы на коже, варикозное расширение вен, свищи; ахалазия пищевода и прочие нарушения перистальтики. Атрезия слухового прохода, тяжёлое недоразвитие ушных раковин. Синдром Менъера. Нарушение сгибания стопы. Отсутствие большого пальца ноги». И так далее — тысячи противопоказаний. У женщин список ещё внушительней: «Кисты яичников. Дисфункциональные маточные кровотечения». Уму непостижимо, как кто-то вообще ухитряется попасть в армию, но не менее удивительно, как это люди при нынешней заболеваемости — рак, диабет, сердечно-сосудистые — доживают до семидесяти с лишним лет.

— Вспомни, что ты собирался сделать, но всё откладывал, — продолжает Майра. Она старается держать себя в руках, ради него, но тревоги не скрыть: когда Майра взволнована, она пытается забыться в делах. — Сделай ремонт в сарае. Или напиши родным.

Много лет назад Майра со своей всегдашней прямотой спросила, почему Дэниэл так холоден с сёстрами.

— Да нет никакого холода, — возразил Дэниэл.

— Но вы и не близки.

— Когда как, — уклонился от ответа Дэниэл, хотя правда была довольно неприглядна. Временами при одной мысли о сёстрах и брате его переполняла любовь, звенела в сердце, как шофар[46], радостная, мучительная, неотделимая от него, — эти трое созданы из того же звёздного вещества, что и он, знакомы ему с начала всех начал. Но стоило им встретиться, его могла вывести из себя любая мелочь. Проще было думать о них словно о персонажах — строгая Варя; Клара, мечтательница и сумасбродка, — чем терпеть их рядом во всей красе, взрослыми, с утренним запахом изо рта и необдуманными поступками. Их жизни ускользали от него, как змеи, в незнакомый лес.

В ту ночь он долго не может уснуть, лишь дремлет урывками. Мысли о брате и сёстрах наплывают, как волны на песок. Однажды, когда они всей семьёй отдыхали в Нью-Джерси, Шауль повёл детей в кино, а Дэниэл не пошёл, ему хотелось поплавать. Было ему тогда семь лет. Вдвоём с Герти они вынесли на пляж щелястые пластмассовые стулья, и Герти устроилась с книгой, а Дэниэл вообразил себя Доном Шолландером, который в прошлом году выиграл четыре олимпийских золота в Токио. Когда волны понесли Дэниэла прочь от берега, он не сопротивлялся, а заворожённо наблюдал, как его увлекает всё дальше и дальше от матери. Когда он выдохся, до берега было уже метров пятьдесят.

Вода плескала ему в нос и в рот. Ноги беспомощно болтались, длинные, бесполезные. Дэниэл отплёвывался, кричал, но Герти не слышала. Лишь когда внезапный порыв ветра унёс её панаму, она встала, потянулась за ней и увидела вдали среди волн голову Дэниэла.

Выронив панаму, Герти бросилась вперёд. Дэниэл видел всё как в замедленной съёмке, хотя на самом деле никогда в жизни она так быстро не бегала. Поверх купальника на ней был прозрачный балахон, и она придерживала полы; со стоном отчаяния она сорвала балахон и комком швырнула на песок. Под ним был чёрный закрытый купальник с юбочкой, обнажающий полные бёдра. Герти зашлёпала по мелководью и, вдохнув поглубже, поплыла. Скорей, молил про себя Дэниэл, захлёбываясь солёной водой, скорей, мамочка! В последний раз он называл её так, когда был совсем малышом. Наконец сильные руки подхватили его под мышки. Мать вынесла его из воды, и оба без сил плюхнулись на песок. Герти лежала вся красная, мокрые волосы липли к голове и стали похожи на лётный шлем, из груди её вырывались тяжёлые вздохи. Запыхалась, подумал Дэниэл, а потом вдруг понял, что мать плачет.

В тот вечер за ужином он с гордостью рассказывал, как чуть не утонул, а в душе с новой силой вспыхнула привязанность к семье. До самого конца поездки он уже не сердился на Варю за то, что та всё время разговаривала во сне. Когда они возвращались с пляжа, он первой пропускал Клару в душ, хоть она пропадала там часами, — однажды Герти, забарабанив к ней в дверь, спросила: раз тебе нужно так много воды, почему не берёшь мыло с собой в океан? Спустя годы, когда Саймон и Клара уехали, — и позже, когда даже Варя от него отдалилась, — Дэниэл не понимал, почему они не разделяют его чувств — горечи разлуки и радости встреч. Он ждал. В конце концов, что он мог сказать — не отдаляйтесь, нам будет не хватать друг друга? Но шли годы, ничего не менялось, и Дэниэлом завладели обида, тоска, а потом и глухое раздражение.

В два часа ночи он встаёт и спускается на нижний этаж, к себе в кабинет. Не зажигая света — довольно и голубого мерцания экрана, — заходит на сайт Раджа и Руби. На экране тут же вспыхивают толстые красные буквы.

«Познайте ЧУДЕСА ИНДИИ, не сходя с места! РАДЖ и РУБИ унесут вас на КОВРЕ-САМОЛЁТЕ в мир неземного волшебства, откроют вам диковины, от древнего трюка с иглами до индийского каната, этот секрет поставил в тупик самого ГОВАРДА ТЁРСТОНА, величайшего АМЕРИКАНСКОГО МАГА ДВАДЦАТОГО ВЕКА!»

Заглавные буквы мигают и двоятся. Под ними всплывают лица Раджа и Руби, с бинди меж бровей. В центре страницы сменяются кадры: вот Руби пронзает двумя длинными мечами корзину, где прячется Радж; вот Радж держит в руках змею толщиной с шею Дэниэла.

Безвкусица, морщится Дэниэл, завлекаловка. Но опять же, это Вегас, безвкусица здесь ходкий товар. В Вегас он ездил дважды — к другу на мальчишник и на медицинскую конференцию. И оба раза город казался ему безобразной карикатурой на Америку, неповторимой в своей чудовищности. Рестораны с вычурными названиями — «Маргаритавилль», «Кабо-Вабо». Искусственные вулканы, изрыгающие розовую пену. Торговый центр «Форум», стилизованный под Древний Рим. Живя здесь, забываешь, на каком ты свете. Радж и Руби, те хотя бы ездят по стране. Обычно они выступают в отеле «Мираж», но на странице «Расписание гастролей» сказано, что в эти выходные они дают представление в «Мистери-Лаундж» в Бостоне, а через две недели уезжают на месяц в Нью-Йорк.

Где они будут праздновать День благодарения? — думает Дэниэл. Радж почти всё время прячет Руби от Голдов, а раз в пару лет достаёт, как кролика из шляпы. Дэниэл помнит её шумной трёхлеткой, потом — серьёзной, наблюдательной девочкой пяти и девяти лет и, наконец, замкнутым подростком. Та их встреча закончилась бурной ссорой из-за «Хватки жизни», фирменного Клариного трюка. Радж вздумал учить этому трюку Руби, а Дэниэла подташнивало от одной мысли. Что, Раджу хочется поглядеть, как и дочь Клары тоже болтается на верёвке?

— Я берегу память о ней! — бушевал Радж. — А ты для этого сделал хоть что-нибудь?

С тех пор они больше не разговаривали, причём не только по вине Раджа. Дэниэл мог бы первым пойти на сближение — и до той размолвки, и даже после. Но рядом с Раджем и Руби ему всегда неуютно. В раннем детстве Руби была вылитый Радж, но, когда подросла, в ней проступили черты матери: те же ямочки на пухлых щеках, та же улыбка Чеширского Кота, те же каштановые кудри до пояса — только Руби, в отличие от матери, не красила их в рыжий цвет.

Временами, когда Руби бывала не в духе, Дэниэла посещало причудливое дежавю. Руби превращалась в голографию Клары, и Клара смотрела на него с укором. Он был с ней недостаточно близок, не знал, как серьёзно она больна. Это он потащил их тогда к гадалке — что повлияло на всех, но на Клару, пожалуй, больше остальных. Он как сейчас помнит её лицо в переулке, когда они вышли оттуда: распухший нос, на щеках слёзы, взгляд беспокойный и в то же время пустой, незрячий.

Дэниэл знает только домашний телефон Раджа. Сейчас они на гастролях, поэтому он жмёт на ссылку «Контакты». Там указаны адреса менеджера и рекламных агентов, а внизу кнопка: «НАПИШИ ЧАПАЛАМ!» Проверяют ли они почту, неизвестно — судя по всему, это ящик для фанатов, — и всё-таки Дэниэл решает рискнуть.

Радж!

Это Дэниэл Голд. Давненько мы не общались, вот и решил написать. Узнал, что вы скоро приезжаете в Нью-Йорк. Какие планы на День благодарения? Будем рады вас принять. Жаль так подолгу не видеть родных. Всего наилучшего,

Д.Г.

Перечитав письмо, Дэниэл волнуется: не слишком ли сухо? Добавляет: «Дорогой Радж», но туг же стирает (Радж ему не дорог, и оба не терпят фальши — этим, пожалуй, их сходство исчерпывается). Вместо «Какие планы» пишет: «У вас уже есть планы?..» Заменяет «будем рады» на «будем счастливы». Последнюю строчку удаляет — можно ли считать их родными? — но потом возвращает обратно. Всё-таки родные. И жмёт «Отправить».

Он думал, что наутро проснётся в полседьмого, — хоть на службу уже не надо, к сорока восьми годам он сделался предсказуем, — но, когда звонит мобильник, солнце уже высоко. Дэниэл косится на часы, трясет головой, снова смотрит на циферблат: одиннадцать. Пошарив на столе, находит очки и телефон-раскладушку; надев очки, раскрывает телефон: Радж?

— Алло!

В трубке помехи.

— Дэниэл, — слышен незнакомый голос, — это… ди…

— Простите, — отвечает Дэниэл, — связь прерывается. Повторите, пожалуйста.

— Это… ди… здесь, в… гор… службы…

— Ди?

–.. ди, — настойчиво повторяет голос. — Эдди О… хью…

— Эдди О’Донохью? — Даже в искажённом виде имя отзывается в памяти. Дэниэл садится в постели, подсунув под спину подушку.

— Да… лиции… мы ветре… циско… вашей… стры… ФБР…

Эдди О’Донохью — агент ФБР, который расследовал смерть Клары. Он был на её похоронах в Сан-Франциско, а потом Дэниэл случайно встретил его в пабе на Джири-стрит. На следующий день Дэниэл проснулся с больной головой и недоумевал, как его угораздило столько разболтать Эдди, — хорошо, если тот спьяну всё забыл.

— … Съеду на обочину, — говорит Эдди, и вдруг его голос становится чётким. — Ну вот. Матерь божья, ну и связь здесь, просто дерьмовая! Как вы только терпите?

— У нас есть домашний телефон, — отвечает Дэниэл. — Он куда надёжней.

— Вот что, времени у меня в обрез, стою на обочине шоссе, но когда вам удобно? В четыре? В пять? Где-нибудь в центре? У меня для вас новости.

Дэниэл моргает. И это утро, и звонок — всё кажется бредом.

— Хорошо, — говорит он. — Встретимся в «Хоффман-Хаусе». В полпятого.

Лишь отключившись, Дэниэл замечает в дверях спальни широкую тень. Герти.

— Господи, ма! — Дэниэл натягивает одеяло до подбородка. Рядом с Герти он до сих пор чувствует себя двенадцатилетним мальчишкой. — Только сейчас тебя увидел.

— С кем это ты говорил? — Герти с седой бетховенской шевелюрой, в розовом стёганом халате, старом-престаром, Дэниэл давно потерял счёт годам.

— Да так, — отвечает Дэниэл, — с Майрой.

— Никакая это не Майра! Я же не дурочка!

— Нет. — Дэниэл встаёт с постели, натягивает спортивный свитер с эмблемой Бингемтонского университета, надевает тёплые тапки из овчины. И, подойдя к дверям, целует мать в щёку. — Зато любопытная. Ты уже позавтракала?

— А как по-твоему? Позавтракала, конечно. Уже почти полдень, а ты отсыпаешься, как школьник.

— Меня отстранили.

— Знаю, Майра уже рассказала.

— Так что пожалей меня.

— Как думаешь, почему я тебя будить не стала?

— Ох, не знаю, — вздыхает Дэниэл, спускаясь по лестнице. — Потому что я уже не ребёнок?

— А вот и нет. — Герти обходит его и первой величественно вплывает в кухню. — Потому что я тебя жалею. Никто тебя так не жалеет, как я. Хочешь, чтоб я тебе кофе сварила, — садись.

Герти перебралась в Кингстон три года назад, осенью 2003-го. До той поры она ни в какую не желала съезжать с Клинтон-стрит. Дэниэл старался навещать её раз в месяц, но в тот год ни в марте, ни в апреле не получилось: на работе всё шло кувырком из-за войны в Ираке, а Песах Герти решила провести с подругой.

Первого мая Дэниэл застал Герти в постели, в халате — она читала «Процесс» Кафки. Окна были заклеены коричневой обёрточной бумагой; над комодом, где раньше висело зеркало в деревянной раме, теперь одиноко торчал гвоздь; зеркальная дверь аптечки в ванной была снята с петель, а на полках беспорядочно громоздились пузырьки с пилюлями.

— Мама! — воскликнул Дэниэл. В горле у него пересохло. — Кто тебе всё это выписывает?

Герти зашла в ванную, глаза смотрели упрямо — дескать, я-то тут при чём?

— Врачи.

— Что за врачи? Сколько врачей?

— Хмм, вот так сразу не скажу. Один мне лечит кишечник, другой — суставы. Ещё терапевт, окулист, стоматолог, аллерголог (хоть я у неё не была уже с полгода), врач по женской части, физиотерапевт — он у меня нашёл сколиоз. Всю жизнь со спиной маюсь, а мне только сейчас поставили диагноз, у меня позвонок всякий раз выпирает при резких поворотах, как доктор Курцберг говорит. — Едва Дэниэл хотел возразить, Герти сделала ему знак замолчать: — Скажи спасибо, что меня лечат, что обо мне пекутся. Я женщина старая, одинокая, нуждаюсь в постоянной заботе — и ею не обделена. А ты, — повторила она, держа в воздухе раскрытую ладонь, — скажи спасибо!

— Нет у тебя сколиоза.

— Ты же не мой врач!

— Я тебе больше чем врач. Я твой сын.

— Ах да, ещё дерматолог. Следит за моими родинками. Говорят, родинки — это красиво, но красота может и убить. Ты никогда не думал, что Мэрилин Монро умерла от родинки? От той, знаменитой, на лице?

— Мэрилин Монро покончила с собой. Отравилась барбитуратами.

— Может быть, — заговорщицки прошептала Герти.

— А зеркала ты зачем сняла?

— Из-за твоего брата, сестры и отца.

Дэниэл заглянул на кухню. На столе стоял фужер с вином, обсиженный фруктовыми мушками.

— А это чаша Илии Пророка. Не трогай, — предупредила Герти.

Дэниэл выплеснул зловонную жижу в раковину, и облако мушек разлетелось. Герти запыхтела от обиды. Возле раковины стоял на алюминиевом подносе покупной кугель — упаковка не тронута, засохшая лапша блестит как лакированная. Окна здесь, как и в спальне, были закрыты листами бумаги.

— Окна-то для чего заклеила?

— В них тоже отражения, — сказала Герти, глядя на него округлившимися глазами, и Дэниэл понял: дальше так продолжаться не может.

Герти вначале отказывалась переезжать, но в душе была польщена, что Дэниэл хочет быть с ней поближе, и рада, что одиночеству ее конец. В августе они забрали её из Манхэттена к себе. Варя тогда уже жила в Калифорнии и работала в Институте геронтологии имени Дрейка, но прилетела в Нью-Йорк помочь с переездом. К вечеру квартира была опустошена, обезличена, и Дэниэл ужаснулся: что же он натворил! Когда вынесли давно выгоревшее зелёное бархатное кресло Шауля — на редкость уродливое, но всеми любимое, — осталось лишь разобрать двухъярусные кровати.

— Не буду смотреть. — В голосе Герти слышалась угроза пополам с отчаянием.

Двухэтажные кровати были куплены в «Сирс» лет сорок назад, но даже когда не стало ни Клары, ни Саймона, Герти упорно отказывалась их разбирать. Сначала говорила: если все сразу нагрянут — и Дэниэл с Майрой, и Варя, — каждому нужно будет место для сна. Дэниэл предложил разобрать хотя бы одну пару, однако Герти так развыступалась, что Дэниэл больше ни о чём подобном не заикался. А сейчас, перед тем как Майра повела её к машине, Герти захотела сфотографироваться на фоне кроватей. Встала возле них с сумочкой, бодро улыбаясь, как туристка на фоне Тадж-Махала, а затем выскользнула из спальни, отворачиваясь к стене, чтобы никто не видел её лица.

Закрыв за матерью входную дверь, Дэниэл вернулся в спальню. Сначала он не заметил Варю. Но с её кровати, с верхнего яруса, донёсся всхлип, и, подняв глаза, он увидел ногу, свисавшую с края. Слёзы катились из Вариных глаз, оставляя на матрасе влажные пятна.

— Ви… — окликнул он сестру. Потянулся к ней, но сразу одумался: Варя не любит, когда ее трогают. Много лет его обижала Варина привычка уклоняться от объятий, её холодность. Их всего двое осталось, а она могла неделями не отвечать на звонки. Но что он мог сделать? Им обоим поздно меняться.

— Я вспоминала, — всхлипнула Варя, — как здесь спала.

— В детстве?

— Нет. Когда мы стали уже взрослыми. Когда я здесь… — она запнулась, — гостила.

Слово явно было наполнено для неё смыслом, Дэниэлу неведомым. Так всегда бывало с Варей: она воспринимала мир по-иному, всюду чуяла невидимые предзнаменования и угрозы — к примеру, обходила ничем не выдающиеся места тротуара. Много раз он порывался её расспросить, но затем будто бы возникшая меж ними связь обрывалась. Вот и сейчас: небрежно смахнув рукой слёзы, Варя ступила на лестницу. Но спуститься не смогла. Ветхая лестница, прикрученная к верхней кровати шурупами, не выдержала Вариного веса и хрустнула, шурупы вылезли наружу. Лестница накренилась; Варя вскрикнула, болтая в воздухе ногой.

Спрыгнуть с верхнего яруса на пол — пара пустяков, но Варя цеплялась за поручень, испуганно поглядывая вниз.

Дэниэл протянул руки:

— Иди ко мне, старушка!

Варя задумалась. И наконец с тихим смешком устремилась к нему, положив руки на плечи. Дэниэл взял её под мышки и бережно поставил на пол.

Пятнадцать лет назад в сан-францисском колумбарии прощались с Кларой. Радж хотел, чтобы её похоронили в Куинсе, рядом с родными, но Герти с самого начала воспротивилась. Когда Дэниэл стал возражать, она в ответ сослалась на еврейский закон — дескать, самоубийц запрещено хоронить ближе чем в шести футах от других евреев. Можно подумать, только строгое соблюдение законов могло защитить оставшихся Голдов. Дэниэл бушевал, пока Герти не отступила; ещё немного — и он бы её ударил. Никогда он не думал, что способен поднять руку на мать.

Дэниэл с Майрой тогда только что переехали в Кингстон. Майру взяли доцентом кафедры искусствоведения и иудаики в университет штата Нью-Йорк в Нью-Полце, а Дэниэл устроился в госпиталь на ночные дежурства. Через месяц ему выходить на работу, через полгода свадьба — а у него полнейший упадок сил. Смерть Саймона его и так сокрушила; потерять ещё и Клару было немыслимо. Как выдержит такой удар семья? После похорон Дэниэл ввалился в ирландский паб на Джири-стрит и, уронив голову на стойку, зарыдал. Ему было всё равно, как он выглядит, как звучат со стороны его слова «Господи, Господи, все умирают!», пока он не услышал ответ.

— Да, — отозвался человек, сидевший на соседнем табурете, — и привыкнуть к этому невозможно.

Дэниэл поднял голову Незнакомец был примерно одних с ним лет, рыжеватый, с густыми бачками. Глаза — необычного оттенка, золотистые — покраснели и припухли. Щёки и подбородок заросли щетиной.

Он поднял кружку с «Гиннессом»:

— Эдди О Донохью.

— Дэниэл Голд.

Эдди кивнул:

— Я видел вас на похоронах. Я расследовал смерть вашей сестры. — Из кармана чёрных брюк он выудил удостоверение агента ФБР. «Специальный агент», рядом — неразборчивая подпись.

— А-а, — выдавил Дэниэл. — Спасибо.

Кажется, так полагается говорить в подобных случаях? Дэниэл был рад, искренне рад, что гибель Клары расследуют — у него имелись на сей счёт свои подозрения, — но вмешательство ФБР его встревожило.

— Простите за любопытство, — начал он, — но почему за дело взялось ФБР? Почему не местная полиция?

Эдди убрал удостоверение и посмотрел на Дэниэла; даже небритый, с налитыми кровью глазами, он казался мальчишкой.

— Я был в неё влюблён.

Дэниэл чуть не подавился:

— Что?..

— Я был в неё влюблён, — повторил Эдди.

— В мою… мою сестру? Она изменяла Раджу?

— Нет, что вы! Вряд ли она его знала тогда. Да и любил я безответно.

Появился бармен:

— Ребята, что-нибудь ещё принести?

— Мне ещё одну. И ему. За мой счёт, — сказал Эдди, кивнув на бокал бурбона, откуда машинально отхлёбывал Дэниэл.

— Спасибо, — отозвался Дэниэл и, когда бармен исчез, обратился к Эдди: — Где вы познакомились?

— Я дежурил в Сан-Франциско. Ваша мать позвонила в участок — сказала, что ваш брат сбежал из дома, просила его задержать. С тех пор прошло… лет двенадцать, не меньше. На вид ему было шестнадцать или около того. Я ему задал трёпку, а зря. Ваша сестра, наверное, так меня и не простила. И всё равно, благодаря ей я будто проснулся. Когда я в первый раз её увидел — на крыльце участка, с разлетающимися волосами, в ботинках её этих, — я подумал, что лучше, чем она, никого на свете нет. И дело не только в красоте — в ней чувствовалась сила. И забыть её я уже не мог.

Эдди осушил кружку, смахнул пену с губ.

— А через пару лет я увидел на афише её лицо, — продолжал он, — и стал ходить к ней на представления. В первый раз — наверное, в начале 1983-го. Денёк выдался жуткий: в Тендерлойне наркоманы устроили драку, поубивали друг друга, но когда я увидел, как она выступает, я… я вышел из зала другим человеком. И однажды сказал ей об этом — как она мне помогла, как на меня повлияло её искусство. Несколько месяцев набирался храбрости. А она меня отвергла.

Вернулся бармен с пивом для Эдди и бурбоном для Дэниэла.

Дэниэл сглотнул. Он не знал, как отвечать на излияния Эдди, столь откровенные, что от них делалось неуютно. И всё-таки они притупляли его боль: в рассказах Эдди Клара снова оживала.

— Скажу вам честно, — снова заговорил Эдди, — времена у меня были тогда не лучшие. Я похоронил отца, много пил. Я понял: надо уезжать из Сан-Франциско — и подал заявление в ФБР. Сразу после стажировки на базе Квантико меня направили в Вегас, расследовать дело об ипотечном мошенничестве. Шёл как-то мимо «Миража», увидел на афише её лицо — думал, что спятил. А на другой день встретил её на автостоянке у торгового центра. Я за рулём «олдсмобила», а она на тротуаре, с ребёнком.

— Руби.

— Так её зовут? Славная девчушка, даже когда орёт. Ваша сестра убежала — должно быть, я её напугал. Нечаянно. Но очень захотелось с ней поговорить, вот и решил сходить на премьеру. Думал, задержусь после представления, поговорю с ней — чтобы не осталось между нами обид, недомолвок. Скажу, что ей нечего меня бояться.

Оба смотрели прямо перед собой. Всё-таки удобно сидеть за стойкой бара, подумал Дэниэл, можно говорить, не глядя друг другу в глаза.

— В ночь накануне я не мог уснуть. Подъехал к «Миражу» пораньше, слоняюсь у входа, а тут и они втроём — Клара с мужем и девочкой. Она спорит с мужем, даже издали видно. Он заходит в театр, а Клара с ребёнком — в лифт. Лифты стеклянные, захожу в соседний, стараюсь головы не поднимать, слежу, где она выйдет. Девочку она оставляет в яслях на семнадцатом, а сама едет на сорок пятый. И идёт не зная куда, но тут из номера на крыше выходит горничная — и в лифт, а Клара — в номер.

Дэниэл был благодарен за полусумрак бара и за алкоголь, за то, что есть такие места, где можно и средь бела дня окунуться в темноту. Борода, которую он недавно начал отращивать, стала солёной от слёз.

— Понедельник, вечер, — продолжал Эдди, — никого нет. Не припомню в Вегасе такой тишины. Работая в полиции, начинаешь понимать: тишина и покой — это хорошо, но если они надолго — не тишина это никакая и не покой. Я побежал по коридору, барабаню в дверь. Кричу: «Мадам! Мисс Голд!» Тишина. Взял у администратора ключ, вернулся. — Эдди осушил кружку. — Дальше я не должен рассказывать.

— Рассказывайте, — отозвался Дэниэл. Клару уже не вернуть. Что бы он ни услышал сейчас, ничего от этого не изменится.

— Вначале я ничего не понял. Думал, она репетирует. Она висела на верёвке, как в том номере, покачивалась чуть заметно, но конец верёвки свисал возле подбородка. Я достал её из петли, пытался привести в чувство, делал ей искусственное дыхание.

Дэниэл ошибся: то, что он услышал, меняло дело.

— Дальше не надо.

— Простите. — В темноте зрачки у Эдди были расширены, глаза сверкали. — Она не заслужила такой участи.

Из музыкального автомата пел Элвис, «Люби меня нежно». Дэниэл сжал свой бокал.

— Так как вы устроили, чтобы её дело поручили вам? — спросил он.

— Я её обнаружил, это уже немало. А потом стал добиваться. Громкие дела об убийствах, преступления, совершённые на территории нескольких штатов, похищения — всё это в ведении ФБР, а не полиции. Конечно, выглядело это как самоубийство, но кое-что настораживало. Я знал, что они переезжали из штата в штат. Знал, что она подворовывала. Да и Чапал вызывал у меня подозрения.

— Радж? — потрясённо отозвался Дэниэл. — Вы его подозреваете?

— Я же агент, моё дело — всех подозревать. А вы?

Дэниэл призадумался.

— Я его плохо знал. Мне он казался тираном. Ему не нравилось, что Клара поддерживает связь с семьёй. — Дэниэл крепко зажмурился. Невыносимо было говорить о Кларе в прошедшем времени.

— Я всё выясню, — пообещал Эдди. — Есть у вас другие подозрения?

Будь у Дэниэла другие подозрения, было бы легче. Ему бы осмысленную причину, а есть лишь совпадение. Когда умер Саймон, Дэниэл даже не вспомнил о гадалке с Эстер-стрит, смерть брата так его потрясла, что вытеснила все прочие мысли. К тому же Саймон так и не признался, что сказала ему гадалка. Зато Дэниэл помнил, что напророчила она Кларе — смерть в тридцать один год. Кларе и было тридцать один.

— Только одно и вспомнилось, — ответил Дэниэл. — Бред, конечно, но всё-таки странно.

Эдди развёл руками:

— Судить не берусь.

Голова у Дэниэла чуть не лопалась от боли, то ли из-за виски, то ли оттого, что ему предстояло раскрыть тайну, которой даже Майра не знала. Когда он закончил рассказ о гадалке с Эстер-стрит — о её славе, об их визите, о времени Клариной смерти, — Эдди нахмурился. Он пообещал всё выяснить, но особых надежд Дэниэл на него не возлагал. Было понятно, что агент разочарован: ждал козней, тайной вражды, а услышал лишь детские воспоминания о странствующей гадалке.

Спустя полгода, когда смерть Клары признали самоубийством, Дэниэл не удивился, поскольку знал по опыту, что самая простая версия обычно и есть правильная. Его куратор на медицинском факультете, ученик доктора Теодора Вудворда, не раз вспоминал фразу, которую Вудворд говорил интернам: «Если вы слышите стук копыт, это, скорее всего, лошади, а не зебры».

Сейчас между ним и тем вечером пролегла пропасть в четырнадцать лет и десять штатов. Дэниэл заходит в бар «Хоффман-Хаус», где должен снова встретиться с Эдди. Во время войны за независимость «Хоффман-Хаус» служил крепостью и наблюдательным постом, теперь здесь подают пиво и гамбургеры. Кроме его архитектуры — каменная кладка, белые ставни, низкие потолки, широкие половицы — о тех временах напоминает лишь ежегодный исторический фестиваль, реконструкция поджога Кингстона англичанами.

Когда-то Дэниэл восхищался реконструкторами — их скрупулёзностью, вниманием к деталям. Костюмы они шьют сами по картинам и документам того времени, оружие носят в белых холщовых мешках. Но в последнее время это действо ему приелось: бессмысленная беготня, девицы в нижних юбках и белых чепцах, мужчины с игрушечными мушкетами, как актёры-любители. От пушечных залпов он всякий раз подскакивает. Да и замысел ему не по душе: зачем воссоздавать давно прошедшую войну, если сейчас идёт война настоящая? Стремление реконструкторов перенестись в прошлое беспокоит его. Напоминает о Кларе.

Сегодня в «Хоффман-Хаусе» никого, только Эдди О’Донохью. Он потягивает пиво за деревянной перегородкой у камина, на столе непочатый бокал бурбона.

— «Вудфорд Резерв», — поясняет Эдди. — Надеюсь, вас устроит.

Дэниэл жмёт Эдди руку:

— Память у вас хорошая!

— За неё мне и платят. Рад вас видеть.

Они смотрят друг на друга. Дэниэл, как и Эдди, с 1991-го поправился килограммов на десять. Эдди, как и Дэниэлу, сильно за сорок, а то и все пятьдесят. Брови Дэниэла неудержимо стремятся вперед, как отважные первопроходцы, и растут так быстро, что Майра подарила ему на Хануку профессиональную машинку для выщипывания. Эдди обрюзг, щёки свисают по-бульдожьи, но глаза, как и у Дэниэла, возбуждённо сверкают. Дэниэл взволнован — наверняка в деле Клары всплыли новые подробности, — но рад Эдди, как старому другу.

— Спасибо, что ради меня отпросились с работы, — говорит Эдди. Дэниэл решает ничего не уточнять. — Давайте сразу к делу.

Дэниэл стесняется своих потёртых джинсов и свитера, подаренного Майрой десять лет назад. Эдди в парадной рубашке и широких брюках, спортивная куртка висит на перегородке. Взяв со скамьи чёрный дипломат, он водружает его на стол, открывает, достаёт кожаную папку, тоже чёрную, вынимает оттуда лист бумаги и протягивает Дэниэлу:

— Кто-нибудь из этих людей вам знаком?

На листе около дюжины фотопортретов. Дэниэл нашаривает в кармане куртки очки. Почти все снимки сделаны в полицейском участке; темноволосые, темноглазые люди смотрят злобно, лишь пара подростков улыбаются да один юнец выставил напоказ пацифик. В самом низу — три снимка седой полной женщины. Скорее всего, с камеры видеонаблюдения где-нибудь в вестибюле.

— Не думаю. А кто это?

— Семья Костелло, — отвечает Эдди. — Вот это… — он тычет пальцем в первый снимок, женщины лет семидесяти, волосы у неё завиты, как у актрисы сороковых, глаза смотрят сурово из-под набрякших век, — это Роза, глава клана. Вот это Донни, её муж; вот две её сестры. В этом ряду её дети, пятеро. Внизу внуки, их девять. Всего восемнадцать человек. Восемнадцать человек замешаны в самой изощрённой гадательной афере за всю историю США.

— В гадательной афере?

— Да. — Эдди, сцепив руки, для пущего эффекта откидывается назад. — За гадание, как известно, крайне тяжело привлечь к ответственности. В некоторых штатах оно запрещено, но запреты эти редко соблюдаются. Как-никак есть у нас биржевые аналитики, предсказывают курсы акций. Есть синоптики, предсказывают погоду и этим живут. Да чёрт подери, во всех газетах гороскопы печатают! Более того, всё упирается в культуру. Есть такие люди, называют себя рома, — проще говоря, цыгане. Их предки бежали от монголо-татар, европейцев, нацистов. Исторически сложилось, что они бедны, обездолены. В школу не ходят; гаданию их учат с пелёнок. И если кого-то из них обвинят в мошенничестве, как будет действовать защита? Преподнесут это как нарушение свободы слова. Или как дискриминацию. И что нам делать? Как доказать виновность Костелло в четырнадцати федеральных преступлениях?

К горлу Дэниэла подступает тошнота, он судорожно сглатывает. Теперь он понял: новостей о Кларе у Эдди нет, зато есть новости о гадалке с Эстер-стрит.

— Ума не приложу, — отвечает Дэниэл. — Как?

— Расскажу вам историю об одном человеке, назовём его Джим. — Эдди понижает голос: — Ну так вот, Джим. Ребёнок у него умер от рака, жена ушла. Он за гранью отчаяния; его замучили боли в мышцах. Итак, перед нами серьёзно больной человек, от которого официальная медицина открещивается — у всех он как бельмо на глазу, ни один врач не в состоянии его долго терпеть, — и неудивительно, что однажды он приходит к кому-то другому, к тому, кто обещает: «Я вам помогу; я вас вылечу». Как Роза Костелло.

Роза Костелло. Дэниэл смотрит на фото. Нет, не её он видел в 1969-м. Губы слишком пухлые, подбородок чуть заострённый. Словом, она миловиднее, чем та женщина. И всё же он мысленно видит, как лицо её меняется, видит бульдожью челюсть и немигающие, пронзительные глаза.

— Вот так всё и начинается, — продолжает Эдди. — Ясновидящая, Роза Костелло, заявляет: «Купите у меня свечку за пятьдесят долларов, я её зажгу, прочту молитву, и вам полегчает». Но Джиму нисколько не легче, и она предполагает: «Значит, этого мало. Купите у меня вот эту траву, целебную. Сожжём её и произнесём другую молитву». Два года перематываем, Джим прошёл через несколько целительных ритуалов, принёс две крупные жертвы и за всё про всё раскошелился почти на сорок тысяч. Наконец Роза говорит: «Всё дело в ваших деньгах, они у вас проклятые, все беды от них. Принесите мне ещё десять тысяч, и мы снимем проклятие». Это называлось пожертвованием, а вся их семья — церковью. Церковь Свободного Духа, так они себя именовали.

Лишь увидев возле столика официанта, Дэниэл понимает, что голоден. Эдди заказывает куриные крылышки, Дэниэл — кальмара.

— И главное, в подобных делах, — продолжает Эдди, едва они остаются одни, — истцам приходится изрядно побегать. Но Костелло — отдельная история. Костелло никого в грош не ставили. Когда конфисковывали их имущество, то обнаружили машины, мотоциклы, катера, золото. Обнаружили дома во Флориде, близ Берегового канала. Обнаружили пятьдесят миллионов долларов.

— Господи боже.

— Это ещё не всё. — Эдди поднимает руку. — Стоило предъявить иск — их адвокат подаёт ходатайство об отклонении, на двадцать четыре страницы, сославшись на свободу совести. Они же сами себе церковь, помните? Церковь Свободного, чёрт подери, Духа! Более того, утверждает он, это лишь пример из долгой истории гонений на цыган. Постойте, да разве я всех цыган назвал жуликами и мошенниками? Ничего подобного. Но девять из них обвиняются в крупных кражах, подделке налоговых деклараций, почтовом и телефонном мошенничестве, отмывании денег. Мы запросили записи актов о рождении, хотели разыскать всех, кто замешан в деле. Лишь одного человека найти не удалось.

Эдди указывает на фотографию женщины в вестибюле. Длинный бурый плащ и коричневые туфли на липучках; держится за ручку вращающейся двери; седые волосы заплетены в две длинные, тощие косицы.

— Боже мой…

— Это ваша?

Дэниэл кивает. Теперь он видит сходство. Он вспомнил широкий лоб, поджатые злые губы и как смотрел на её рот, когда она изрекала пророчество. Вспомнил приоткрытые губы, влажный розовый кончик языка.

— Присмотритесь повнимательней, — просит Эдди. — Хочу, чтобы вы дали точный ответ.

— Я уверен, — отвечает со вздохом Дэниэл. — Кто она и где ее найти?

— Розина сестра. Возможно, тоже соучастница, а может быть, и нет. Нам известно лишь, что от семьи она отдалилась. Цыгане обычно живут большими семьями, поэтому странно, что ваша промышляет в одиночку. Но, как и её собратья, она кочевница, нигде подолгу не задерживается. К тому же хитрая. Работает то под одним, то под другим псевдонимом. Лицензии у неё нет, и пусть во многих штатах это незаконно, зато позволяет оставаться вне системы.

— А эта семья, — спрашивает Дэниэл, — вначале они не требуют платы за свою работу? С нами было так. То ли она не взяла денег, то ли брат забыл отдать. Мне всегда казалось, что это странно.

Эдди смеётся:

— Берут ли они деньги? Ещё как берут! Может быть, она над вами сжалилась — дети как-никак.

— Но если сжалилась, почему говорила нам такие ужасные вещи? Кларе было девять, мне — одиннадцать, но и я со страху едва не обделался. Мне приходило в голову лишь одно объяснение: она сажает клиентов на крючок — чем сильней запугает, тем больше вероятность, что они вернутся. Попадут в зависимость.

Когда Дэниэл учился в ординатуре в Чикаго, один из тамошних врачей использовал схожие приёмы: внушал пациенту, что его депрессию не излечить без регулярных сеансов, или заявлял тучному больному, что тот не выживет без операции.

— Что бы она ни говорила, нишу свою на рынке она уже заняла. Цыгане в гадании обычно следуют шаблону — говорят о твоей личной жизни, о деньгах, о работе. Предсказать дату смерти? Это дерзость, умный ход. Цыгане не только гаданием занимаются — мужчины мостят тротуары, продают подержанные машины, работают механиками, — но даже если в мире не будет дорог, даже если все откажутся от машин, что останется, пока живы люди? Любопытство. И мы на всё готовы, чтобы его утолить. Вот уже сотни лет цыгане предсказывают судьбу, с большим или меньшим успехом. Но ваша гадалка на шаг впереди. Если она может сказать, когда вы умрёте, — значит, она предлагает уникальную услугу. Конкурентов у неё нет.

Дэниэл взмок от жара камина. Он снимает свитер, поправляет рубашку. Он только сейчас вспомнил, что не сказал Майре, куда пошёл, а в шесть они должны встретиться в синагоге. Но сейчас даже не до того, чтобы отправить Майре эсэмэску (наконец-то он научился их набирать).

— Что ещё вам о них известно? — спрашивает он, и тут официант приносит заказ.

Эдди макает крылышко в ядовито-оранжевый соус, потом в сметанную заправку.

— О Костелло? Во Флориду они приехали из Италии в тридцатых — возможно, бежали от Гитлера. Живут обособленно, как все цыгане. Когда не общаются с клиентами, переходят на свой язык, в нашу жизнь даже не пытаются вписаться. Гаджё — все нецыгане, вроде нас — для них лишь источник денег, они нас считают грязными. — Эдди утирает рот. — Гаданием у них занимаются только женщины. Это якобы от Бога. Но поскольку женщины общаются с гаджё, цыгане и их заодно считают нечистыми. На чистоте они помешаны. Если зайти в цыганский дом, там всё блестит.

— Ноу той женщины в доме… был беспорядок, если не сказать грязь. — Дэниэл хмурится. — Вы расспрашивали о ней её родных?

— Пытались, но они отмалчиваются. Вот я и обратился к вам.

— Что бы вы хотели узнать?