Бессмертники Бенджамин Хлоя
Она уже показывала Раджу, как стучит Саймон, но Радж клянётся, что не слышит. На сей раз не услышать невозможно. Стук был как из пулемёта, малышка и та пискнула. Ей пять месяцев, волосы как у Раджа, тёмные, шелковистые, и Кларина улыбка Чеширского Кота.
— Нет там ничего.
Клару радует, что Руби реагирует на стук. Она укачивает девочку, целует зубки, острые, недавно проклюнувшиеся.
— Руби, — воркует она, — Руби всё знает.
— Не отвлекайся, Клара. Я вот о чём, надо уезжать. Надо зарабатывать. Пора вдохнуть в наше дело новую жизнь. — Радж хлопает в ладоши у неё перед носом. — Этому городу крышка, детка. Он обречён. Пора в путь. Вперёд, за золотом!
— Слишком быстро мы, пожалуй, развернулись, — предполагает Клара, а Руби хнычет — хлопок Раджа её напугал. — Может, пора сбавить обороты.
— Сбавить обороты? Как бы не так! — Радж встаёт с места, мерит шагами комнату. — Надо двигаться. Нельзя останавливаться. Стоит засидеться на одном месте — тебе конец. В том-то и штука, Клара. Надо быть всё время в движении.
Лицо у него сияет, как фонарь из тыквы. Радж мыслит широко, как и Клара, за это она любит его ещё больше. Клара вспоминает про чёрный ящик Ильи. «Он должен быть всегда в пути», — говорил Илья. Может быть, это и о ней.
— Куда поедем? — спрашивает Клара.
— В Вегас.
Клара хохочет:
— Исключено!
— Почему?
— Пошлый город, — Клара перечисляет, загибая пальцы: — Во всём перебор, всего через край. Дешёвка — и вздутые цены. И женщин-звезд там не признают.
Вегас напоминает ей первый и единственный форум фокусников, где ей довелось побывать, — пафосное сборище в Атлантик-Сити, в мужской туалет очередь длинней, чем в женский.
— А главное, — заключает Клара, — Вегас — фальшивка. Там всё ненастоящее.
Радж поднимает брови:
— Ты же чародейка!
— Именно! Я чародейка и готова выступать где угодно, кроме Вегаса.
— Где угодно, кроме Вегаса! Неплохое название для новой программы.
— Забавно. — Руби хнычет, и Клара неуклюже задирает футболку. Раньше она запросто разгуливала голышом по квартире, а теперь стыдится, что её тело служит источником пищи. — По мне, так лучше кочевать с места на место.
— Ладно, — вздыхает Радж, — кочевать так кочевать. Месяц здесь, другой там. Посмотрим мир.
Руби отвлекается, выпускает сосок. Клара поправляет футболку, а Радж хватает Руби под мышки.
— Сан-Франциско полон воспоминаний, Руби, ягодка моя, — говорит он дочке. — Жить здесь — значит жить среди призраков.
Смотрит он на Клару или ей чудится? Зрачки его сузились, превратились в крохотные точки. Нет, всё-таки показалось. Когда Клара снова бросает на него взгляд, он тискает Руби, зарывается носом в смуглую нежную кожицу.
Клара идёт мыть посуду, спрашивая на ходу:
— Где будем жить?
— Есть у меня один знакомый, — отвечает Радж.
В ту ночь Радж и Руби сразу же засыпают, а Кларе не спится. Выбравшись из постели, она идёт мимо детской кроватки в кладовую, где хранит чёрный ящик Ильи. В нём лежат карты и стальные кольца, шарики и шёлковые платки. Теперь она редко ими пользуется, их вытеснили более зрелищные трюки, но сейчас она достаёт два платка и устраивается за круглым кухонным столом. На окне висит старая гирлянда Раджа, фонарики-перчики, Клара их не включает, чтобы его не разбудить. Перед тем как сесть, она вытаскивает из глубины холодильника бутылку водки, наливает немного в бокал.
Работать ночами давно вошло у неё в привычку. Школьницей она всякий раз дожидалась, когда послышится мерное дыхание Шауля, заворочается во сне Варя, захрапит Дэниэл, и, достав из-под кровати свой реквизит, выскальзывала в гостиную. Ей нравилась непривычная тишина, нравилось чувствовать, что вся квартира в её распоряжении. И тогда она тоже не зажигала лампы, располагаясь у окна, в свете уличных фонарей на Клинтон-стрит. Несколько месяцев ей удавалось держать ночные репетиции в тайне, но однажды зимней ночью она прошмыгнула в гостиную — и оказалось, что отец её опередил.
Несколько мгновений Шауль её не замечал. Он сидел в своём любимом кресле, обитом светло-зелёным бархатом, и читал книгу. Камин он, видимо, только что разжёг — там пылали дрова, почти целые.
Клара хотела развернуться и уйти, но одёрнула себя. Если отец здесь сидит в час ночи, значит, и ей можно, разве нет? Она вышла из темноты коридора, и тут Шауль наконец её заметил.
— Не спится? — спросила Клара.
— Да. — Шауль показал ей книгу. Это была, разумеется, Тора.
И как только она ему не надоест? Шауль уже перечитал её вдоль и поперёк, с начала до конца и наоборот, крошечными отрывками, выбранными, кажется, наугад, и большими кусками, над которыми он мог корпеть неделями. Иногда он несколько дней подряд изучал одну и ту же страницу.
— Какую часть ты читаешь? — спросила Клара. Этого вопроса она обычно избегала, чтобы не нарваться на очередную лекцию об Ифтахе, отдавшем в жертву любимую дочь, или о пленных отроках иудейских, которые в Вавилоне отказались поклоняться золотому истукану Навуходоносора и были брошены в раскалённую печь, но остались невредимы.
Шауль медлил. К тому времени он почти махнул рукой на семейное чтение Торы. Когда он читал, даже Герти ёрзала на стуле.
— О рабби Элиезере и печи, — ответил он наконец. — О том, как он спорил с мудрецами, может ли быть очищена печь, осквернённая нечистотой.
— Да, интересно, — машинально ответила Клара, чувствуя себя идиоткой: этой истории она вообще не помнила. Она ждала, что Шауль продолжит рассказ, а он молча заглянул ей в глаза и улыбнулся в ответ, удивлённо и радостно.
Клара с колодой карт в руке переступила порог и села у окна, а Шауль вновь углубился в Талмуд. Так они и сидели, пока дрова в камине не прогорели дотла, под конец оба уже зевали, а потом разошлись по своим комнатам. В ту ночь, впервые за долгие месяцы, Кларе удалось наконец выспаться.
Герти никогда не одобряла Клариной магии. Перерастёт со временем, думала она, поступит в колледж, как Варя, получит диплом, который сама Герти так и не защитила. Иное дело Шауль. Потому-то Клара и смогла уехать всего через несколько недель после его смерти: ведь умерла не мать, а отец, который вместе с ней не спал ночами, а утром накануне смерти, подняв взгляд от Мишны, смотрел, как Клара превращает синий платок в красный.
— Вот так чудо! — воскликнул он, глядя, как шёлк скользит у неё сквозь пальцы, и улыбнулся лукаво, совсем как Илья. — Можешь повторить?
И Клара повторяла трюк снова и снова, и Шауль наконец отложил Священное Писание, устроился скрестив ноги и стал за ней наблюдать — не рассеянным взглядом, как обычно смотрел на детей, а по-настоящему, как на Саймона, когда тот был маленьким. Значит, он бы понял её решение уехать, разве нет? Главное, чему научил её иудаизм, — не останавливаться, бежать вперёд, кто бы за тобой ни охотился, самой создавать новые возможности, превращать камни в воду, а воду — в кровь. Верить в невозможное.
К четырём утра у Клары слипаются глаза, натруженные руки приятно гудят. Вместо того чтобы убрать платки в чёрный ящик Ильи, она прячет их в левый кулак, подталкивает большим пальцем правой руки, затем раскрывает ладони — платки исчезли. Клара думает о том, что значило бы для неё уехать из Сан-Франциско, можно ли и в странствиях обрести дом, — и вспоминает один из рассказов Шауля. Дом на Эстер-стрит, 1948-й год. За кухонным столом, склонившись к радиоприёмнику «Филко», сидят друг против друга мальчик и мужчина. Мальчик — Шауль Голд. Мужчина — Лев, его отец.
Услышав, что действие британского мандата в Палестине закончилось, Лев прикрыл ладонями рот, зажмурил глаза, по бороде потекли слёзы.
— Наконец мы, евреи, станем хозяевами своей судьбы, — сказал он, взяв сына за острый подбородок. — Понимаешь, что это значит? Тебе всегда будет куда пойти. Израиль всегда будет тебе домом.
В 1948-м Шаулю было тринадцать. Впервые в жизни он увидел, как плачет отец. И вдруг понял: то, что он считал домом, — двухкомнатная квартира в свежеотре-монтированном доме над булочной Гертеля — для отца не более чем декорация на чужой сцене. Свернут, унесут за кулисы, и дело с концом. Родину им заменял размеренный ритм галахи[41]: ежедневные молитвы, еженедельный шаббат, череда праздников. Основу их культуры составляло время. Не место, а время было для них домом.
Клара убирает ящик Ильи обратно в шкаф и ложится в постель. Опершись на локоть, тянется к окну и чуть раздвигает шторы. В щёлку виден месяц, тоненький, с ноготок. Ей всегда представлялось, что дом — это определённое место, но, может быть, Радж и Руби — это и есть её дом. Может быть, дом как луна: сопровождает тебя всюду, куда ни пойдёшь.
У товарища Раджа по работе они покупают автофургон. Клара ожидала увидеть нечто унылое, но Радж покрывает лаком деревянный стол в кухоньке, сдирает с кухонной стойки оранжевый пластик, а взамен клеит облицовку под мрамор. «В путь-дорогу, Джек», — напевает Радж. Над кроватью он вешает полки, к каждой прибивает алюминиевый бортик, чтобы книги не падали на ходу. Кровать складная, и Руби есть где играть на полу. Клара шьёт красные бархатные занавески, а кроватку Руби ставит у заднего окна — пусть малышка смотрит на проносящийся мир. Реквизит они грузят в прицеп.
Холодным солнечным ноябрьским утром они отправляются на север.
Клара пристёгивает Руби ремнём безопасности.
— Помаши на прощанье, Рубини! — Радж поднимает её ручонку. — Скажи городу «до свидания»!
«Люблю вас всех, — думает Клара, глядя на даосский храм, на булочную под окнами их квартиры, на старушек с коробками димсамов[42] в розовых пластиковых пакетах. — До свидания, до свидания!»
Они получают ангажемент на два выступления в казино в Санта-Розе и на четыре — на курорте у озера Тахо. Зрители улыбаются Раджу — артисту и отцу — и Руби, глазастой, в детской панамке, куда Радж после каждого представления собирает деньги. Выручку он хранит под замком, в шкатулке под водительским креслом. В Тахо он покупает автомобильный телефон для переговоров с заказчиками. Клара хочет позвонить родным, но Радж её одёргивает: «И так дорого!»
В начале зимы они отправляются на юг. В Лос-Анджелесе никуда не пробиться, конкуренция бешеная, зато в университетских городках дела у них идут неплохо, а в казино среди пустыни — ещё лучше. Но казино Клара ненавидит. Хозяева всякий раз принимают её за ассистентку Раджа. Посетители отрываются от карточных столов и игровых автоматов, желая поглазеть на девушку в платье в обтяжку или потому что им, пьяным, не дойти до дома. Индийский трюк с иглами принимают благосклонно, а «Исчезающую клетку» освистывают. «Вон она, в рукаве!» — рявкает кто-то, будто сочтя неудавшийся фокус за личную обиду. Клара тоскует по небольшим клубам Сан-Франциско с их полутьмой и истёртыми полами, забыв о наглой публике и о том, что никому — ни там ни здесь — её искусство на самом деле не нужно.
Днём, когда Радж на переговорах, Клара в фургоне читает Руби вслух. Клару завораживают пустынные пейзажи — синие горы, небо розовое, как фруктовое мороженое, — но ей не нравится сам дух здешних мест, томительный и беспокойный, не нравится жара, будто пустыня держит тебя в горячих ладонях. В косметичке она прячет крохотные пузырьки с водкой — кристальная, она приятно обжигает горло, притупляет чувства. По утрам, когда Радж уходит, Клара подливает на два пальца водки в растворимый кофе. Иногда она забегает с Руби в ближайший магазин за бутылкой кока-колы — запах кола маскирует лучше, чем кофе. Радж знает, что Клара бросила пить, когда забеременела, но не знает, что начала снова. Сейчас, однако, ощущения стали иными: тошнота и провалы в памяти сменились чем-то неуловимым, но более стойким — едва заметной, но постоянной оторванностью от повседневной жизни. Перед приходом Раджа Клара выбрасывает бутылки в урну. Вернувшись в фургон, чистит зубы и сплёвывает в окно.
— Вот, — говорит Радж, пересчитывая бумажки, — всё наше богатство.
— Нельзя нам больше здесь оставаться, — отвечает Клара. Они незаконно припарковались позади заколоченного ресторана «Бургер Кинг» — Радж не желает тратиться на платную стоянку для фургонов.
— Никто не знает, что мы здесь, детка, — успокаивает её Радж. — Мы невидимки.
Времена года перепутались. Когда Клара, пользуясь тем, что Радж в магазине, звонит на Хануку домой, в Нью-Йорке идёт снег, а у них в фургоне плюс тридцать.
— Как ты там? — спрашивает Дэниэл. Клара не ожидала, что так по нему стосковалась. Когда он гостил у них в Сан-Франциско и играл с Руби в прятки, Клара впервые представила его отцом.
— Всё хорошо, — отвечает Клара, лучась притворной радостью. — Лучше не бывает.
От брата с сестрой она скрыла две вещи: стук Саймона и то, что Саймон умер ровно в предсказанный день. Он никогда не сообщал дату ни Варе, ни Дэниэлу, и о гадалке они говорили всего один раз, во время траура по Шаулю. И всё же правда подтачивает Клару изнутри. После представлений, когда Радж собирает чаевые, Клара снимает грим и прикидывает, сколько ей осталось жить, если гадалка и на её счёт не ошиблась.
«Я не умру, — заявила она когда-то Саймону. — Отказываюсь умирать, и всё тут».
Ей проще было хорохориться, пока не сбылось первое предсказание. Когда умер Саймон, Клара вновь стала девятилетней девочкой, перенеслась на порог квартиры на Эстер-стрит. На самом деле дата смерти её тогда не интересовала, хотелось лишь своими глазами увидеть гадалку.
За всю жизнь она не встречала ни одной женщины-мага. («Почему нас так мало?» — спросит она однажды у Ильи. «Во-первых, — объяснил ей тогда Илья, — инквизиция. Во-вторых, Реформация и процесс над салемскими ведьмами. Ну и одежда. Поди-ка спрячь голубя под вечерним платьем!») Когда Клара зашла в квартиру, хозяйка стояла у окна. Две длинные тёмные косы придавали её облику симметрию и законченность.
Через несколько лет Клара сбежала однажды с уроков и забрела в музей «Метрополитен». Увидев там скульптуру «Голова Януса», привезённую из Ватикана, она вспомнила гадалку. Два лика статуи смотрели в разные стороны, в прошлое и будущее, но это не лишало статую гармонии. Напротив, придавало округлую соразмерность. Кларе не нравилось лишь, что Янус — бог начал, преображения и времени — запечатлён в мужском обличье.
— Ого! — Клара глядела на карты, схемы, календари, Книгу перемен и палочки с предсказаниями в квартире гадалки. — И вы во всём этом разбираетесь?
К удивлению Клары, гадалка покачала головой.
— Это всё для виду, — объяснила она. — Тем, кто сюда приходит, нужны доказательства, что я своё дело знаю. Вот я и обзавелась антуражем.
Она двинулась навстречу Кларе, стремительная, как гоночный автомобиль. Клара едва не отступила, но, овладев собой, устояла.
— Антураж, — продолжала гадалка. — От него у людей на душе легче. А мне он ни к чему.
— Вы просто знаете, и всё, — прошептала Клара.
Меж ними будто возникло силовое поле, как между двумя магнитами. На Клару накатила вдруг дурнота — казалось, стоит расслабиться, и упадёшь в объятия новой знакомой.
— Просто знаю, и всё, — подтвердила гадалка. И, вздёрнув подбородок, глянула на Клару: — Как ты.
«Как ты». Её признали, приняли за свою. Кларе захотелось продолжения. Вначале ей неинтересно было знать, когда она умрёт, но сейчас её будто околдовали. Хотелось подольше побыть под властью чар — в них Клара, как в зеркале, увидела себя. Она спросила о своём будущем.
И как только услышала ответ, чары развеялись.
Кларе будто дали пощёчину. Она не помнит, сказала ли спасибо, не помнит, как выбралась на улицу. Просто вдруг очутилась возле дома — лицо заплакано, ладони в грязи от поручней пожарной лестницы.
Спустя тринадцать лет исполнилось предсказание о Саймоне, как и опасалась Клара с самого начала. Но вот что непонятно: у гадалки настоящий дар или же Клара своими поступками помогла пророчеству сбыться? И что страшнее? Если гадалка обманула и смерть Саймона можно было предотвратить, значит, виновата Клара. Хуже того, она ещё и самозванка. Ведь если чудеса существуют наряду с реальностью — как два лика Януса, обращённые в разные стороны, — значит, магия доступна не ей одной. Если усомниться в гадалке, придётся усомниться и в себе самой. А усомниться в себе значило бы усомниться во всём, в том числе в условных знаках Саймона.
Ей нужны доказательства. Тёплой майской ночью 1990-го, когда Радж и Руби спят, Клара садится в постели.
Надо считать время, как в фокусе с ясновидением. Каждая буква — минута.
Клара встаёт и идёт в кухоньку, где она оставила часы Саймона — подарок Шауля, с кожаным ремешком и небольшим золотым циферблатом. Устраивается в кабине, где светло от луны и видно, как движется тоненькая секундная стрелка.
— Ты здесь, Сай? — шепчет Клара.
И с первым стуком начинает отсчитывать минуты. Две, три. Следующий стук раздаётся через пять минут.
Д.
Клара вглядывается в циферблат, будто видит ключ к шифру или ухмыляющееся лицо Саймона. Снова стук, спустя минуту. А.
Руби хнычет.
«Только не сейчас, — мысленно умоляет Клара. — Прошу тебя, только не сейчас». Но хныканье переходит в плач, затем в визг, в ушах звенит. Слышно, как встаёт с постели Радж, что-то шепчет, как затихает плач Руби, и наконец они появляются в кабине.
— Что ты тут делаешь?
Он прижимает Руби к груди, её личико вровень с его лицом, две пары глаз глядят из темноты.
— Ничего. Просто не спится.
Радж укачивает Руби.
— Отчего не спится?
— Откуда мне знать?
Радж, махнув свободной рукой — дескать, просто спросил, — отступает в темноту Слышно, как он укладывает Руби.
— Радж! — Клара смотрит в окошко, на заколоченную дверь «Бургер Кинга». — Я несчастна.
— Знаю. — Радж садится на пассажирское сиденье, откинув спинку, чтобы вытянуть ноги. Волосы, давно не мытые, стянуты в хвост, глаза слезятся от усталости. — Никогда я не желал для нас такой жизни. Я мечтал о большем. И мечтаю до сих пор. Ради неё, — Радж указывает подбородком в сторону кроватки Руби, — чтобы у неё был дом. Соседи. Чтобы у неё был, чёрт возьми, щенок, если она захочет. Но щенок — дорогое удовольствие, да и соседи недёшево обходятся. Я пытаюсь отложить хоть что-то, но с нашими заработками… побольше, чем раньше, но и этого мало…
— Может, это наш потолок. — Кларин голос дрожит. — Я устала. Знаю, и ты устал. Может, пора нам искать нормальную работу?
Радж фыркает:
— Я и школу-то бросил. У тебя нет высшего образования. Думаешь, «Майкрософт» нас ждёт не дождётся?
— При чём тут «Майкрософт»? Куда-нибудь ещё. Или учиться дальше. Мне всегда легко давалась математика, могу пойти на курсы бухгалтеров. А ты… механик из тебя был талантливый. Блестящий.
— Так и ты тоже! — вскипает Радж. — Это ты была талантливой! Блестящей! Когда я впервые тебя увидел, Клара, на той маленькой сцене в Норт-Бич, то смотрел на тебя и думал: вот это девушка, особенная! Планы у тебя были слишком смелые, волосы слишком длинные, вечно цеплялись за верёвки, но под потолком ты кувыркалась как бешеная. Даже казалось, что так и останешься там, наверху. Я пока не готов сдаться, да и ты, думаю, тоже. Неужели ты и вправду хочешь осесть в какой-нибудь дыре? Бумажки в конторе перебирать или считать чужие деньги?
Речь его задела в душе Клары потаённые струны. Она всегда знала, что призвана служить мостом — связывать мечту с реальностью, прошлое с настоящим, наш мир с миром иным. Осталось лишь придумать способ.
— Ну ладно, — отвечает она, чуть помедлив. — Но дальше так нельзя.
— Да, нельзя. — Радж смотрит прямо перед собой. — Надо мыслить шире.
— Например?
— Например, Вегас.
— Радж! — Клара прикрывает глаза ладонями. — Я же тебе говорила…
— Говорить-то говорила. — Радж, сидя в кресле, тянется к ней через подлокотник. — Но тебе нужен зритель, нужна известность, ты хочешь славы, а здесь славы нам не видать. А в Вегас люди съезжаются отовсюду в поисках того, чего нет у них дома.
— В поисках денег.
— Нет — развлечений. Чтобы нарушать правила, переворачивать мир вверх тормашками. А ты разве не к тому стремишься? Разве не этим занимаешься? — Радж стискивает Кларину руку. — Вот что. В звёзды я никогда не метил. А тебя никогда не устраивали вторые роли. Ты всегда знала, что можешь больше, что у тебя более высокое предназначение, так? А я в тебя всегда верил.
— Я уже не та. Что-то во мне сломалось, я ослабла.
— У тебя получается всё лучше и лучше, с тех пор как ты бросила пить. А слабеешь ты, только когда внутрь своей головы проваливаешься, застреваешь там и не можешь выбраться. А надо держаться. — Радж проводит ладонью под подбородком. — Держаться на плаву. Думать о настоящих вещах — о Руби. И о твоей карьере.
Думать о Руби всё равно что цепляться за камушек посреди реки, маленький и неподвижный, когда тебя относит течением.
— Если мы поедем в Вегас, — начинает Клара, — а у меня ничего не выйдет… Вдруг мы не ползшим ангажемент? Или… или я просто не справлюсь? Что тогда?
— Я так не думаю, — успокаивает её Радж. — И ты не должна.
— Вегас? — переспрашивает Герти. — Ты едешь в Вегас? — Кларе слышно, как мать, прикрыв рукой трубку, кричит: — Варя, ты представляешь? Вегас! Она говорит, что едет в Вегас!
— Мама, — отвечает Клара, — я всё слышала.
— Что?
— Я сама так решила.
— Ещё бы, конечно, сама! Меня уж точно никто не спрашивал!
Щелчок — кто-то взял вторую трубку.
— Ты едешь в Вегас? — Варин голос. — Зачем? В отпуск? И Руби с вами?
— Ясное дело, с нами. Куда же её девать? И едем мы не в отпуск, а насовсем.
Клара смотрит в окно фургона. Снаружи Радж ходит взад-вперёд с сигаретой, поглядывая, не кончила ли Клара разговаривать.
— Зачем? — спрашивает потрясённая Варя.
— Потому что я хочу быть фокусником. А если хочешь быть фокусником — профессиональным, — надо ехать туда. К тому же, Ви, у меня ребёнок, а ты не представляешь, как всё дорого. Еда, подгузники, одежда…
— Я четверых вырастила, — вмешивается Герти, — и в Вегасе не была ни разу.
— Знаем, — отвечает Клара. — Но я другое дело.
— Знаем, — вздыхает Варя. — Если ты счастлива…
Радж заходит в фургон, не дожидаясь, пока Клара повесит трубку.
— Что они тебе сказали? — спрашивает он, плюхаясь на водительское сиденье и заводя мотор. — Они против?
— Ага.
— Понимаю, они твоя семья, — говорит он, выруливая на шоссе. — Нов остальном у тебя с ними мало общего, как и у меня.
Они останавливаются на ночлег в лагере для автотуристов близ Эсперии. Среди ночи Клару будит голос Раджа. Она косится на часы Шауля: три пятнадцать утра. Радж сидит возле кроватки Руби и, глядя на неё сквозь прутья, что-то шепчет ей про Дхарави.
— Заборы из листового металла, выкрашенные в ярко-синий. Женщины продают сахарный тростник. Дома со стенами из джутовых мешков; гигантские трубы вдоль улиц, как слоновьи спины. — Радж рассказывает Руби о «хозяевах» электроэнергии и мангровых болотах, о лачуге, где он родился. — Это дедушкин дом. Полдома снесли, когда я был маленький. Другой половины, наверное, тоже уже нет. Но всё равно давай её представим. Представь, что она ещё цела, — продолжает он. — На каждом этаже магазин или мастерская. На дедушкином этаже принимают стекло, пластик, железный лом; на втором собирают мебель; на третьем делают кожаные портфели и сумки. А наверху портнихи шьют детские джинсы, футболки — для таких ребят, как ты.
Руби воркует, вскидывает ручонку, голубоватую при свете луны. Радж берёт её ладошку в свои ладони.
— Таких, как мы с тобой, называют неприкасаемыми, считают ниже тех, что появились из пыли под ногами Брахмы. Но такие, как мы, — труженики. Мелкие торговцы, крестьяне, мастеровые. В деревнях их не пускают в храмы и святыни. Но их храм — Дхарави, — продолжает Радж. — А наш храм — Америка.
Клара застыла, повернув голову к кроватке. Ничего этого Радж ей никогда не рассказывал. Когда она спрашивает его о Дхарави или о восстании в Кашмире, Радж меняет тему.
— Дедушка тобой бы гордился, — говорит Радж. — И ты должна им гордиться.
Радж встаёт. Клара прижимается щекой к подушке.
— Помни об этом, Руби. — Радж натягивает ей одеяльце до подбородка. — Не забывай.
Вегасе они пристраиваются на стоянке для автофургонов под названием Кингз-Роу. Отсюда пятнадцать минут ходьбы до Лас-Вегас-Стрип[43], стоит двести долларов в месяц. Радж расплачивается неохотно: в бассейне нет воды, а из стиральных машин только одна работает.
— Это на время, — объясняет он Руби, чмокая её в носик-кнопку. — Скоро мы эту штуковину продадим.
Пока Радж монтирует розетки и прибивает крючки, Клара изучает окрестности. Есть здесь комната отдыха со столом для пинг-понга и полупустым торговым автоматом. Фургоны стоят на своих местах месяцами, рядом с ними на дощатых платформах цветочные горшки, американские флаги.
Взяв в прокате на три месяца «понтиак санбёрд» восемьдесят второго года, они едут на Стрип. Клара в жизни не видела ничего подобного. Неиссякающие водопады, тропические растения в цвету круглый год. Курортные отели, похожие на орбитальные станции — металлические, сплошь из острых углов. «Горячие девчонки», — шепчет кто-то, и в руке у Клары вдруг появляется открытка. Боги вышагивают рядом с Цезарями; на тротуаре ничком лежит женщина, под головой — розовая кожаная дамская сумочка. Стоят танцовщицы и лже-Элвисы, рядом — живая кукла Чаки помахивает Кларе ножом.
Неподалёку высится новенький отель в виде раскрытой книги — два стройных корпуса, соединённых «корешком». «МИРАЖ», — светятся на электронной вывеске красные заглавные буквы с завитушками. Бегущая строка: «В ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ ОТКРЫТИЯ МЫ ВЫПЛАТИЛИ КРУПНЕЙШИЙ ДЖЕКПОТ В ИСТОРИИ ЛАС-ВЕГАСА! 4,6 МЛН! ОТВЕДАЙТЕ НАШИ ЗАКУСКИ!» Буквы стыдливо прячутся, и вновь высвечивается надпись: «МИРАЖ». Вулкан у входа в отель, как им рассказали, извергается каждую ночь, под музыку «Грейтфул Дэд» и Закира Хусейна, индийского мастера игры на табле. Во внутреннем дворике — рукотворные джунгли и отгороженный уголок с живыми тиграми. Клара от подобной жизни всегда шарахалась, но сейчас она думает о Руби. Здесь пахнет деньгами. Они заходят в вестибюль. С потолка свисают гигантские люстры и стеклянные цветы величиной с автомобильные шины, позади стойки администратора — аквариум от пола до потолка, шириной метров пятнадцать. Слышен пронзительный рёв. Водопад или вулкан, думает Клара; нет, пила — здание ещё не достроено.
— Эй! — Радж указывает на большой плакат над стойкой. На плакате Зигфрид и Рой[44], между ними — белый тигр. «Ежедневно в 13:00 и в 19:00». Сейчас без четверти два. По указателям они находят театр. Билетёра нет — представление уже началось. Радж с Руби на руках просачивается в дверь и тянет Клару в зал, к двум свободным местам. Зигфрид и Рой облачены в расстегнутые шёлковые рубашки, короткие меховые курточки и кожаные штаны с гульфиками. Они скачут на механическом огнедышащем драконе, тот вертит трёхметровой башкой, а девушки, одетые в бикини в виде ракушек, отплясывают, размахивая посохами с хрустальными набалдашниками. Под занавес Рой седлает белого тигра, стоящего на зеркальном диско-шаре. Вместе с Зигфридом и дюжиной заморских зверей они взлетают под купол цирка.
Их история — квинтэссенция американской мечты: Зигфрид и Рой познакомились сорок лет назад на борту океанского лайнера, потом сбежали из послевоенной Германии с гепардом в чемодане, теперь в их труппе двести пятьдесят человек.
Когда они выходят на поклон, Радж шепчет Кларе в самое ухо:
— Главное — прорваться сюда. Надо подключить мои знакомства.
Клара на матрасе кормит грудью Руби, поглядывая на часы Саймона. Те же две буквы, что и в прошлый раз: Д, затем А. Три минуты спустя — В. Ещё через минуту — А. Дальше приходится ждать очень долго, одиннадцать минут. Клара уже волнуется, не прослушала ли, пока держала Руби столбиком. Вдруг — снова стук.
Й.
ДАВАЙ!
Руби пищит, у Клары кончается молоко.
— Что такое? — кричит с улицы Радж. Он лежит под фургоном, проверяет задний борт.
— Ничего, — отвечает Клара. Вряд ли Раджу придётся по душе мысль, посетившая её только что: если Саймон подаёт ей знаки с того света, кто сказал, что нельзя общаться с Шаулем?
Клара застёгивает бюстгальтер, успокаивает Руби, но в носу у неё щиплет, будто она вот-вот заплачет. Руби живая, Руби нуждается в ней. А Кларе нужен Саймон, нужен Шауль, но они…
Мертвы? Вероятно. Но может статься, что и не совсем.
Радж обзванивает знакомых по казино в Южной Калифорнии. У владельца курорта на озере Тахо есть родственник, женатый на сестре управляющего отелем «Золотой самородок». Радж надевает свой лучший костюм и встречается с управляющим в мясном ресторане на Стрипе. Возвращается он воодушевлённый, энергия бьёт через край, в глазах шалые огоньки.
— Детка, — объявляет он, — я раздобыл телефон!
Тем залам, где до сих пор выступала Клара, до «Миража» далеко. Сцена возвышается на девять метров над полом, две передвижные платформы, пять механизмов для поднятия сцены, двадцать прожекторов, две тысячи мест. Верёвка укреплена, «шкаф Протея» ждёт на тележке за кулисами. Трое управляющих «Миража» сидят в первом ряду.
Во время вступительного слова Раджа Клара стоит за кулисами, шитое блёстками платье взмокло от пота. Руби впервые в жизни доверили чужим людям — на семнадцатом этаже есть ясли для детей сотрудников отеля. У Клары всё сжалось внутри. Надо собраться, ради Руби. «Расслабь руки, дыши ровнее. Улыбайся, чёрт возьми, улыбайся!» В золотых туфлях, цокая каблучками, она выходит на сцену.
Слепящий свет. Жара. Управляющие «Миража» кажутся ей близнецами — все трое в парадных рубашках навыпуск, лица в тени. Они ёрзают в креслах, когда смотрят «Протея». Посреди трюка с клеткой один уходит, сославшись на переговоры. Остальные двое оживляются во время фокуса с угадыванием мыслей, но при «Срыве» Клара, не рассчитав, подгибает ноги, чтобы не удариться о сцену. Она открывает глаза — один уставился в экран пейджера. Второй откашливается.
— Это всё? — спрашивает он.
Рабочий сцены зажигает свет в зрительном зале, и из-за кулис появляется Радж. Он сияет дежурной улыбкой коммивояжёра, но весь так и пышет гневом. На долю секунды, поняв, какую возможность они упустили — осознав всю сокрушительность провала, — Клара перестаёт дышать. В холодильнике у них три баночки детского питания для Руби. Клара и Радж в последнее время перешли на уличную еду — набивают желудки, но не насыщаются. В запертой шкатулке в бардачке — шестьдесят четыре доллара. Если они не получат ангажемент — что делать?
Клара вспоминает об Илье, своём наставнике. Это он рассказал ей, что фокусы — дело мужское: стальные чаши отлично умещаются в карманах пиджака, а в большой руке проще прятать карты. И он же, Илья, научил её обходить эти препятствия. Клара пользуется упругими поролоновыми шариками, наловчилась мастерски работать с потайным ящиком карточного стола. Но руки у неё маленькие, ничего не поделаешь, и когда доходит до трюков, основанных на ловкости рук, то главное её оружие — техника. «Ты станешь как лучшие чародеи-мужчины, — говорил Илья, когда учил её делать подрезку карт одной рукой и пальцы у неё болели от напряжения. — А со временем и их переплюнешь».
Ловкость рук всегда была её коньком. Была и осталась. Но Клара и Радж увлеклись подражанием Зигфриду и Рою, и Клара забыла старые добрые фокусы, на которых выросла. Забыла себя.
— Нет, — отвечает она. — Не всё.
Клара выносит из-за кулис заветный ящик Ильи, который прихватила с собой на счастье, тащит его через сцену, спрыгивает в зал и на глазах у руководителей «Миража» превращает ящик в столик. Вблизи они совсем разные. Один плотный, лысая макушка блестит, голубые глаза внимательно смотрят из-под очков в серебряной оправе; на нём красная шёлковая рубашка. Другой высокий и толстозадый, смахивает на огромную грушу; рубашка у него белая, в тонкую чёрную полоску, тёмные волосы собраны в хвост, на кончике носа лиловые очки, на шее изысканный золотой крестик.
Радж подходит к краю сцены и садится у Клары за спиной. Весь напрягшись, он наблюдает за ней. Клара достаёт из потайного ящика любимую колоду, раскладывает карты на столике Ильи.
— Выберите три, — велит она лысому. — Переверните лицом вверх.
Он выбирает туза треф, даму бубен и семёрку червей. Клара прячет их в колоду. И хлопает в ладоши. Из колоды вылетает туз и, порхнув в воздухе, приземляется на кресло. Клара хлопает ещё раз — из середины колоды торчит дама. Клара хлопает в третий раз, и семёрка пик оказывается у неё в руке.
— Ха! — восклицает лысый. — Вот это мило!
Клара не даёт себе насладиться похвалой. Её ждёт работа — подъём карты из колоды. Она достаёт из ящика маркер и протягивает второму, в лиловых очках.
— Снимите колоду, — просит она. — В любом месте. — Он снимает, появляется тройка пик. — Отлично. Будьте любезны, надпишите карту.
— Маркером?
— Маркером. Чтобы всё было по-честному. Здесь, в колоде, может быть ещё одна тройка пик, но такой, как ваша, нет. Спрячем её в середину колоды, вот так. Но вот что удивительно. Перевернём верхнюю карту, — Клара переворачивает, — и вот ваша тройка! Чудеса, правда? Спрячем её обратно в середину. Но погодите! Снова переворачиваем верхнюю карту — и опять ваша тройка! Просочилась сквозь колоду!
Это один из самых сложных Клариных фокусов. Не тренировалась она много лет, и не должно у неё сейчас получиться — но какая-то сила будто помогает ей. Помогает вновь обрести себя.
— А теперь смотрите внимательно, как я прячу карту в середину колоды. Пусть она торчит, убедитесь, что всё без обмана, — вот, видите? И я вижу. Так почему же, — Клара переворачивает верхнюю карту, — она и в третий раз оказалась наверху? Теперь давайте посмотрим. Кажется, я чувствую, как она шевельнулась, — чудеса, но могу поклясться, она на дне колоды. Будьте добры, вытяните нижнюю карту.
Он тянет. Та самая. Он усмехается.
— Блестяще! Я бы не заметил двойного подъёма, если б не ждал его.
Одним глазом он по-прежнему косится на экран пейджера. Надо во что бы то ни стало его отвлечь. Мизинец ноет — она уже много лет не отрабатывала эту технику, — но ей даже руки встряхнуть некогда. Отложив колоду, Клара берёт горсть монет и указывает на металлическую кофейную кружку возле ног лысого:
— Можно? Спасибо, вы очень любезны. Не знаю, заметили ли вы — наверное, вы и не смотрели, — но здесь всюду деньги.
Клара берёт в правую руку кружку, растопырив пальцы левой, — пусто! Щелчок пальцами — и между большим и указательным появляется монета. Клара бросает её в кружку — звяк! Она достаёт две монеты из-под воротника у лысого, по одной у него из ушей и ещё две — у толстого из кармана.
— Кружка ваша, не моя. Без двойного дна, без потайного отделения. Клянусь, вы стремитесь разгадать секрет. Наверняка у вас уже есть версии. — Клара жестом велит темноволосому снять очки. Тот протягивает их, Клара стряхивает — ещё две монеты соскальзывают в кружку. — Это естественно: людям свойственно во всём искать логику. Вы видите, я снова и снова достаю монеты. И предполагаете, что они у меня в левой руке. Но вот левая, там их нет, и вы ищете другое объяснение. Наверняка они в правой. Удобно, не правда ли — к кружке поближе? И не подумаешь, что я, — Клара берёт кружку в левую руку, — применяю, — она показывает правую: пусто! — сразу несколько приёмов. Клара кашляет, изо рта выпадают две монеты. Темноволосый прячет пейджер в карман рубашки. Наконец-то удалось завладеть его вниманием!
— Вы верите в Бога. — Клара разглядывает крестик у него на шее. — И мой отец тоже верил. Раньше я думала, что отец — моя противоположность. Он соблюдал правила, а я их нарушала. Он твёрдо стоял на земле, а я витала в облаках. Но вот что я поняла — а он, наверное, всегда знал: мы с ним верили в одно и то же. Называйте это как угодно — потайной дверцей, двойным дном или Богом. Вместилище неизведанного. Пространство, где невозможное становится возможным. Когда он совершал кидуш[45] или зажигал свечи в шаббат, это было не что иное, как чудо, фокус.
Радж покашливает, привлекая к себе внимание — мол, не слишком ли ты разошлась? Но Клара прекрасно понимает, что делает. Так было задумано изначально.
— Мы кое-что знали о мире, отец и я. Наверняка знаете это и вы. Не кажется ли вам, что реальный мир для нас тесен? Слишком жёсткие рамки, слишком много ограничений, слишком мало радостей и возможностей? Нет, — продолжает Клара, — на самом деле реальный мир шире, чем мы думаем.
Поставив на пол кружку, Клара достаёт из ящика чашу и шарик. Пустую чашу ставит вверх дном на стол, а шарик кладёт сверху.
— Наших знаний о мире мало, чтобы объяснить непонятное. — Подняв шарик, Клара зажимает его в кулаке. — Мало, чтобы разобраться в противоречиях, с которыми мы сталкиваемся на каждом шагу. — Раскрывает ладонь — шарик исчез. — Мало, чтобы найти опору нашим мечтам, надеждам, нашей вере. — Поднимает стальную чашу — шарик под ней. — Некоторые чародеи вам скажут, что магия пошатнет ваше представление о мире. А по-моему, на чудесах мир и держится. Чудеса — это тёмная материя, это клей, скрепляющий реальность, это воск, заполняющий пустоты между обрывками наших знаний. И требуется чудо, чтобы показать, как ущербна, — Клара ставит на стол чашу, — наша картина мира.
Она сжимает кулак. А когда разжимает, красного шарика нет. На ладони у неё спелая, сочная клубничина.
Тишина заполняет весь зал, от устланного коврами пола до пятнадцатиметрового потолка, от кулис до балкона. Радж начинает аплодировать, ему вторит лысый. И лишь другой, с золотым крестом, не хлопает. Он спрашивает:
— Когда вы можете приступить?
Клара разглядывает ягоду у себя в руке — она влажная, можно уловить запах. В ушах шумит — похоже на рокот водопада у входа в «Мираж». Или это звенит пила?
Лысый выуживает из кармана ежедневник в кожаной обложке:
— Декабрь, январь… В январе? Поставим её перед Зигфридом и Роем?
Голос толстого звучит глухо, будто в толще воды:
— Её живьём проглотят.
— Верно, но я имел в виду для затравки. Дадим ей полчаса. Люди рассаживаются, надо их чем-то зацепить; девушка она красивая — девушка вы красивая, — она привлечёт внимание, пригвоздит их к креслам, и тут — бац! Тигры, львы, взрывы! Красота!