Бессмертники Бенджамин Хлоя

— Им нужны новые костюмы, — добавляет второй.

— Да, костюмы переделаем полностью. С вами будут работать костюмеры, клетку с птицей убрать, шкаф убрать, трюк с канатом довести до ума, чтение мыслей — тоже. Скажем, вызвать на сцену кого-то из зрителей. Мы вас подготовим. (У кого-то пищит пейджер, оба лезут в карманы.) Ладно, ещё поговорим. До премьеры у вас четыре месяца, всё будет тип-топ.

— Господи, сраный мой Иисус! — выдыхает Радж, едва закрываются двери лифта. — Клубничка! — Он хохочет, скрючившись в углу, на стыке зеркальных стен. — Не понимаю, как ты это провернула, но вышло потрясающе!

— Ли сама не знаю как.

Радж уже не смеётся, а так и стоит с приклеенной улыбкой.

— Я не шучу, — объясняет Клара. — Я эту ягоду впервые видела. Откуда она взялась, ума не приложу.

Неужели опять провалы в памяти? Заехала на рынок, купила ягоды и спрятала одну в карман? Нет, глупости! Прокатную машину водит только Радж, а пешком от Кингз-Роу до ближайшего продуктового магазина идти порядочно.

— Что ты о себе возомнила? — спрашивает Радж. В его взгляде сквозит что-то хищное, дикое: волк, стерегущий добычу. — Ты и вправду поверила, будто умеешь творить чудеса?

Скажи он такое полгода назад, ее бы ранило. На этот раз — нет. Она кое-что заметила.

Что-то промелькнуло в глазах Раджа. Вначале Клара подумала: гнев. Но нет, ошиблась.

Радж боится её.

18

Радж вместе с технической группой готовит сцену для «Хватки жизни» и «Ясновидения». Для индийского трюка с иглами он придумал новый реквизит: большие иглы, хорошо видные из зала, а вместо нитки — красный шнур. Арт-директор «Миража» спрашивает, не против ли Клара, если Радж распилит её пополам («Раз — и готово, ни чуточки не больно!»), но Клара отказывается. Он думает, что Клара боится, а на деле она могла бы прочитать ему часовую лекцию о П. Т. Сэлбите и его женоненавистнических трюках — «Девушка без туловища», «Распиливание женщины», «Растягиваем девушку», — тот в своё время удачно сыграл на послевоенной жажде крови и борьбе женщин за равноправие.

Клара не согласна быть женщиной, которую пилят или заковывают в цепи, не надо её ни освобождать, ни спасать. Она и сама себя освободит. Станет пилой.

Но Клара понимает: будешь артачиться — потеряешь работу. Она разрешает костюмеру укоротить ей юбку на двенадцать сантиметров и углубить декольте на пять, подбить поролоном лиф. На репетициях Радж держится уверенно, а Клара вся сжимается. Вдохновение, что снизошло на неё во время прослушивания, иссякает день ото дня, тускнеет при свете мощных прожекторов, тает в клубах тумана из дым-машин. Она думала, что нужна «Миражу» как есть, — нет, им подавай Клару в квадрате, в кубе! Им нужна Клара а-ля Вегас. Для них она такая же диковина, как розовый вулкан у входа в отель, — их личная волшебница!

Руби растёт, становится крепче. В её теле семьдесят процентов воды — как на поверхности планеты Земля. У неё крохотные щенячьи клычки и коренные зубки-шишечки. Она уже умеет говорить «да», и «нет», и «ди ко ме», и от этих слов у Клары сердце тает. Она визжит от восторга при виде розовых ящериц, что шныряют по Кингз-Роу, набирает полные пригоршни гальки. Когда начинаются репетиции и они получают первый большой гонорар, Радж хочет продать фургон и снять квартиру, присмотреться к садикам и педиатрам. Но время у Клары истекает. Если гадалка с Эстер-стрит была права, через два месяца она умрёт.

Раджу она ничего не говорит, он и так считает, что Клара не в себе. Да и видятся они теперь редко, между репетициями Радж пропадает в театре. К решётке под куполом сцены он приладил целую систему страховок и подъёмных блоков, устроил так, чтобы Клара исчезала, раскланявшись после «Срыва». Вместе с рабочими сцены он мастерит новый карточный стол, помогает носить реквизит из столярного цеха в зал. Оформитель сцены в нём души не чает, а кое-кто из рабочих недолюбливает. Как-то раз по дороге в ясли за Руби Клара проходит мимо двух рабочих, они стоят у входа в театр и смотрят, как Радж размечает сцену.

— А раньше ты размечал, — ворчит один. — Не зевай, а то, чего доброго, Ганди тебя с работы выживет.

Клара идёт в магазин, везя Руби в красной прогулочной коляске. В четвёртом отделе тайком берёт восемь баночек пюре «Гербер» из сладкого картофеля, и они на ходу позвякивают в сумке. Перед ней открываются раздвижные двери, и Клару обдаёт тёплым ветерком. Конец ноября, вечер, но небо ещё синее, будто из джинсовой ткани. Клара садится под фонарём и, открыв одну из баночек, кормит Руби, макая в пюре указательный палец.

Из темноты вырастают два белых огня, и рядом с ней тормозит серебристый «олдсмобил». Прикрыв Руби глаза от яркого света, Клара косится на машину, но та остановилась прямо перед ней, будто преграждая дорогу. Водитель пристально смотрит на Клару. Всклокоченные рыжеватые волосы, светло-карие водянистые глаза, рот разинут. Эдди О’Донохью, полицейский из Сан-Франциско.

Клара вскакивает, хватает Руби. Баночка выскальзывает из рук, пюре растекается по тротуару жёлтым пятном, но Клара спешит прочь, переходит на бег, чтобы скорей слиться с безликой толпой на Стрипе. Одной рукой неуклюже толкая коляску, она петляет среди туристов, вспоминая вкус языка Эдди у себя во рту, и вдруг задевает плотную женщину с длинными тёмными косами.

Кровь стынет у Клары в жилах. Гадалка! Она хватает женщину за плечо.

Та оборачивается. Совсем юная, почти девочка. Мерцающие огни над входом в казино озаряют её лицо то красным, то синим.

— Что вам нужно? — Зрачки её расширены, голова воинственно поднята.

— Простите, — шепчет Клара, пятясь. — Обозналась.

Руби вскрикивает. Клара спешит вперёд, мимо «Дворца Цезаря», мимо отелей «Хилтон» и «Харра», мимо бара «Карнавал-Корт». Вот уж не думала она, что так обрадуется при виде вулкана с дурацкой розовой пеной у входа в «Мираж». И только войдя в отель, Клара спохватывается: она бросила перед казино пустую коляску.

Клара не рада стуку — лучше бы никогда его больше не слышать, — но стук повторяется, с каждым разом всё громче. Саймон злится — думает, она его забыла. За час до первой генеральной репетиции Клара заходит в женский туалет «Миража», сажает Руби на стойку рядом с вазой искусственных цветов. И достаёт часы. ЖД складывается быстро. Спустя десять минут — снова стук: И.

Клара ждёт повторения того же слова, но вдруг понимает, что хочет ей сказать Саймон. Спустя тридцать четыре минуты — ещё слово. ЖДЁМ.

ЖДЁМ

Саймон и Шауль. ЖДЁМ. Пол ходит под ногами, как палуба в качку. Клара, уронив голову на грудь, хватается за мраморную стойку. Она не знает, сколько прошло времени, и тут слышит голос Руби. Это не плач. И даже не лепет. Руби отчётливо выговаривает: «Ма. Ма. Ма-ма».

Внутри у Клары будто что-то надломилось. Вечная история: семья, её породившая, и семья, ею созданная, тянут её в разные стороны. Кто-то барабанит в дверь.

— Клара! — вопит Радж, врываясь внутрь.

Он уже переоделся: вместо измызганной белой футболки и стоптанных ботинок на нём сшитый на заказ фрак, чёрный цилиндр лоснится, как пингвинья спинка. Руби отползла далеко, на другой конец стойки, залезла в глубокую золочёную раковину и играет с баночкой жидкого мыла. Она плачет, пуская изо рта голубоватые мыльные пузыри.

— Что за херня, Клара! Что с тобой?

Радж хватает Руби, помогает выплюнуть мыло, полощет девочке рот, набирая пригоршнями воду. Смочив бумажное полотенце, бережно вытирает ей глаза и нос. И застывает, опершись руками о мрамор, зарывшись лицом в пушистую макушку Руби. Лишь через миг Клара понимает: он плачет.

— Говорила с Саймоном? — спрашивает он. — Да?

— Паузы. Я считала время. Сомневалась, то ли это Саймон стучит, то ли нет, но теперь уверена. Я считала время, и получилось…

Радж наклоняется к ней, будто для поцелуя, но тут же отшатывается.

— Клара! — Радж поднимает глаза, и в них вспыхивает что-то живое, страстное. Любовь? Нет, гнев. — От тебя несёт.

— Чем это от меня несёт? — переспрашивает Клара, лишь бы потянуть время. В фургоне она выпила два пузырька водки, чтобы успокоить нервы.

— Смотрю я на тебя и думаю: неужели ты сама себе враг? Или ты так привыкла на меня надеяться — ждёшь, что я тебя из любой ямы вытащу?

— Подумаешь, глоточек для храбрости. — Клара стыдится дрожи в собственном голосе. — А ты за каждым моим шагом следишь, проходу не даёшь.

— Так-то ты себя успокаиваешь. Если бы мы не встретились. Много лет назад. Что бы с тобой стало?

— Жила бы лучше, чем сейчас.

Жила бы себе в Сан-Франциско, давала сольные представления, думает Клара. Была бы одинока, зато сама себе хозяйка.

— Ты бы спилась, — возражает Радж. — Скатилась.

Руби, сидя у Раджа на руках, смотрит на Клару. Кровь бросается Кларе в лицо.

— Всем, чего ты достигла, — продолжает Радж, — ты обязана мне. А до нашей встречи ты лишь потому держалась на плаву, что обирала людей. Ты воровала, Клара. Бессовестно. И считала себя просто хорошей артисткой?

— Да, я хорошая артистка, — отвечает Клара. — Я стараюсь быть хорошей матерью. И хорошей артисткой. Но что у меня в голове, тебе невдомёк. Ты не знаешь, сколько я перенесла потерь.

— Это я-то не знаю, сколько ты перенесла потерь? Да знаешь ли ты — представляешь ли, — что творилось у меня на родине? — Свободной рукой Радж вытирает глаза. — У твоего отца было своё дело, семья. У тебя есть мать, сестра, старший брат-доктор. А мой отец мусор собирал, моя мама умерла совсем молодой, я её не помню. Амит разбился на самолёте, когда в первый раз за всё время летел домой, в 1985-м, совсем немного не дотянул до Бомбея. А твоим родным повезло в жизни. Им и сейчас неплохо.

— Я знаю, сколько тебе пришлось испытать, — шепчет Клара, — я никогда бы не стала умалять твои трудности. Но у меня умер брат, умер отец. Им не повезло.

— Почему? Подумаешь, до девяноста не дотянули! Зато как щедра была к ним жизнь! А такие, как я, — мы держимся на зубах, и если очень повезёт, если мы до жопы талантливы, то, может, и пробьёмся. А с тобой что бы ни случилось, тебя всегда вытащат. — Радж качает головой: — Пойми же, Клара! Как думаешь, почему я с тобой не делюсь своими трудностями — по-настоящему, всерьёз? Да потому что тебе не до них! Ты занята собой, у тебя в голове нет места для чужих жалоб!

— Жестокие слова.

— Зато правдивые.

Клара онемела, мозг как сломанный компьютер — перепутались провода, гаснет монитор. Радж проверяет у Руби подгузник, потуже затягивает шнурки на её башмачках. Сняв с плеча Клары сумку с подгузниками, шагает к двери.

— Ей-богу, Клара, я думал, ты на поправку пошла! Как только оформим медицинскую страховку, возьмём выходной и поведу тебя к врачу. Не хватало сейчас всё испортить, — говорит он, — когда мы в шаге от успеха.

Двадцать восьмое декабря 1990-го. Если гадалка не ошиблась, жить Кларе осталось четыре дня. Если гадалка права, то она умрёт в день премьеры.

Но должна же быть лазейка, обходной путь. Она же фокусник как-никак. Что ей стоит отыскать эту чёртову лазейку?

Взяв с собой в постель красный шарик, Клара тренируется с ним под одеялом. Она научилась превращать его в клубничину. «Французский сброс» из правой руки в левую — и шарик исчез. Клара делает челночный пас, снова раскрывает левую ладонь — и вот вам ягода, прохладная, душистая. Клубничину она, как всегда, съедает, а зелёный хвостик прячет под матрас. И выскальзывает из фургона.

Ночь тёмная-тёмная, но жаркая, тридцать с лишним градусов. Слышно, как возятся в соседних фургонах люди: стряпают и принимают душ, ужинают и ссорятся, стонет в «Гольфстриме» юная парочка, которая вечно занимается сексом. Всюду жизнь — шебуршит в железных коробках, рвётся на волю.

Клара подходит к бассейну в форме фасолины, неземным кислотным блеском сверкает голубая вода. Шезлонгов нет — всё равно стащат, говорит хозяин, — и Клара идёт туда, где вода поглубже. Сняв майку и шорты, небрежно кидает их под ноги. Живот до сих пор дряблый, в растяжках после родов. Клара снимает бельё, и кустик волос на лобке вспыхивает рыжим цветком.

Клара ныряет.

Над головой смыкается прозрачная плёнка, в толще воды ноги будто укоротились, а руки искривились. Трёхметровой глубины бассейн кажется совсем мелким, но Клара знает, это иллюзия. Называется рефракция. На границе двух сред световые лучи преломляются, но человеческий мозг считает их прямыми, так он запрограммирован. Глаз видит не то, что есть.

То же самое слыхала она о звёздах: когда их лучи преломляются, проходя сквозь земную атмосферу, то кажется, будто они мерцают. Человеческий глаз воспринимает движение лучей как отсутствие света. Но свет на самом деле не гаснет.

Клара выныривает на поверхность, глотает воздух.

Возможно, и нет смысла в противоборстве со смертью. Может быть, смерти на самом деле нет. Если Саймон и Шауль беседуют с Кларой, значит, умирает лишь тело, а сознание остаётся. Если сознание остаётся, то и все рассказы о смерти — неправда. А если неправда, то, может быть, смерть — это и не смерть вовсе.

Клара ложится на воду лицом вверх. Если гадалка права, если в 1969-м она могла предвидеть смерть Саймона, значит, есть в мире чудеса — мерцающие островки знания в самом сердце неведомого. И неважно, умрёт ли Клара и когда умрёт; она сможет общаться с Руби, как сейчас общается с Саймоном. Пересекать границы, как мечтала всегда.

Быть мостом.

19

Бегущая строка у входа в отель поменялась. «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ! — гласит она. — „В ПОИСКАХ БЕССМЕРТИЯ“ с Раджем Чапалом». Представление начнётся в двадцать три ноль-ноль, перед самым Новым годом, но у дверей уже толпятся туристы. Радж оставляет «понтиак» на стоянке для сотрудников отеля. Обычно он несёт Руби, а Клара — вещи, но сегодня Клара не расстаётся с ребёнком. Она нарядила Руби в красное платье, что Герти прислала внучке на день рождения, когда ей исполнился год, надела на неё плотные белые колготки и чёрные лаковые туфельки.

Они идут по вестибюлю. В пятнадцатиметровом аквариуме снуют рыбки, сверкая чешуёй. Возле загона с тиграми полно народу, при том что тигры спят, положив мохнатые головы на бетонный пол. Радж и Клара сворачивают к лифтам. Здесь они разойдутся: Радж понесёт в театр вещи, а Клара отведёт Руби в ясли.

Радж, повернувшись к Кларе, касается её щеки. Ладонь у него тёплая, мозолистая от работы в мастерской.

— Готова?

У Клары замирает сердце. Она смотрит на Раджа, лицо его прекрасно: изгибы скул как лебединые шеи, волевой подбородок, волосы до плеч собраны в хвост, как всегда. Гримёр их уложит, придаст блеск силиконом.

— Помни, я тобой горжусь, — говорит Радж.

Глаза его блестят. Клара ахает от неожиданности.

— Знаю, я был к тебе слишком строг. Да, не всё у нас было гладко. Но я люблю тебя, люблю нашу семью. И верю в тебя.

— Но в фокусы мои не веришь. И в чудеса не веришь.

Клара улыбается. Ей жаль Раджа, слишком многого он не знает.

— Не верю, — отвечает он с ноткой досады, будто разговаривает с Руби. — Нет никаких чудес.

Посетители спешат к лифтам, людской поток омывает Клару и Раджа, и Радж убирает руку с Клариной щеки. Когда они вновь остаются одни, он снова касается её лица, но на сей раз твёрже, берёт её за подбородок:

— Вот что. Хоть в чудеса я и не верю, зато верю в тебя. Ты мастер. У тебя есть дар влиять на людей. Ты художник, Клара. Ты артистка.

— Я не цирковая лошадь. И не клоун.

— Нет, — откликается Радж. — Ты звезда.

Выпустив из рук сумки, он тянется к ней, привлекает к себе, стискивает в объятиях. Руби пищит, прижатая к Клариной груди. Эти двое — её семья, но уже сейчас они для неё как призраки, как люди из прошлого. Клара вспоминает те дни — как же они далеки, — когда она думала, что Радж способен дать ей всё, в чём она нуждалась.

— Пойду наверх, — говорит Клара.

— Давай. — Радж строит Руби рожицу, Руби хихикает. — Помаши ручкой, Руби. Помаши папе. Пожелай ему удачи.

Хозяйка яслей приоткрывает дверь в ответ на Кларин стук. Комната полна детьми циркачей и рабочих сцены, администраторов и поваров, управляющих и горничных.

— Ну и денёк — спятить можно! — Вид у хозяйки, будто её держат в заложницах, лицо по ту сторону дверной цепочки измождённое. — С праздничком, мать вашу за ногу! С Новым годом!

Слышен звон разбитого стекла, чьи-то вопли.

— Господи помилуй! — кричит, обернувшись, хозяйка. И вновь смотрит на Клару: — Давайте побыстрей, если можно. Привет, малышка!

Сняв цепочку, она манит Руби пальцем. Клара прижимает к себе дочку, не в силах выпустить из рук: всё, что есть в ней разумного, противится.

— Как, вы не оставляете её у нас? У вас ведь сегодня премьера?

— Да, премьера, — отвечает Клара. — Оставляю.

Она гладит вихрастую макушку, пухлые щёчки. Только бы Руби на неё посмотрела! Но Руби морщится, отворачивается, привлечённая другими детьми.

— До свидания, моя крошка! — Прижавшись носом к лобику Руби, Клара вдыхает аромат её кожи — молочный, кисло-сладкий, такой человеческий, — впитывает жадно, с упоением. — Скоро увидимся!

Клара снова заходит в лифт. Саймон как будто ждал её там, в зеркале она видит его лицо в радужном ореоле, как в бензиновом пятне. Клара едет на сорок пятый этаж. Только бы взглянуть на город сверху — и на сей раз удача на её стороне: когда она выходит в холл, из номера на крыше выныривает горничная. Едва та исчезает в лифте, Клара бросается к порогу номера и, подцепив мизинцем дверную ручку, заходит внутрь.

Такого просторного жилища Клара никогда не видела. В гостиной и в столовой — бежевые кожаные диваны и стеклянные столики; в спальне — роскошная двуспальная кровать и телевизор; в ванной размером с фургон — длинная джакузи и две мраморные раковины. На кухне стальной холодильник, внутри бутылки с вином, не пузырьки, а большие. Клара достаёт джин «Бомбей Сапфир», виски «Джонни Уокер Блэк Лейбл» и «Вдову Клико». Отпивает понемногу из каждой бутылки и, поперхнувшись шампанским, пьёт по второму кругу.

Она совсем забыла, зачем сюда пришла. Ах да, взглянуть на вид из окна. Плотные, ниспадающие складками занавески, тоже бежевые, задёрнуты. Клара нажимает на круглую кнопку на стене, занавески раздвигаются, и перед ней открывается Стрип, весь в огнях. Клара пытается представить это место шестьдесят лет назад — до того, как двадцать тысяч рабочих построили плотину Гувера, до неоновых реклам и казино, когда Лас-Вегас ещё был сонным городишком при железной дороге.

Вот и телефон. Клара набирает номер. Герти отвечает после четвёртого гудка.

— Мама!

— Клара?

— Я сегодня выступаю. Премьера. Хотелось услышать твой голос.

— Премьера? Чудесно! — Герти задыхается от радости, в трубке слышен смех, чей-то возглас. — А мы тут празднуем! Мы…

— Помолвку Дэниэла! — Это Варин голос — взяла вторую трубку.

— Помолвку? Дэниэла? — Клара не сразу понимает. — С Майрой?

— Да, глупышка, — отвечает Варя, — с кем же ещё?

Тепло протекает сквозь Клару наружу, словно чернила. Новый член семьи. Понятно, почему они празднуют, почему это для них так важно.

— Замечательно, — отвечает Клара. — Это так, так замечательно. — Когда она вешает трубку, в номере становится холодно и одиноко, как после вечеринки, когда гости уже разошлись. Но недолго ей быть одной.

Смерть чародеям обычно не слишком удается.

Дэвид Девант из-за болезни вынужден был уйти со сцены в пятьдесят. Говард Тёрстон упал без сознания после очередного представления и вскоре умер. Гудини сгубила самоуверенность: в 1926-м он разрешил одному из зрителей ударить себя в живот, и удар привёл к разрыву аппендикса. И наконец, бабушка. Клара всегда считала, что она сорвалась случайно, когда исполняла «Хватку жизни» на Таймс-сквер, но теперь усомнилась. Ведь бабушка незадолго до того потеряла мужа, Отто. Клара знает, каково это, цепляться зубами за жизнь. И знает, каково это — когда хочешь отпустить.

Клара достаёт из сумочки верёвку, свёрнутую кольцом, как змея. Это первая, с ней она делала «Хватку жизни» ещё в Сан-Франциско. Клара помнит её грубые волокна, тугое переплетение, щелчок, когда устремляешься вниз. Встав на столик в гостиной, она привязывает верёвку к массивной люстре.

Она ждала доказательств, что пророчество сбудется. Но в том-то всё и дело: доказать это предстоит ей самой. Она и есть ответ на загадку, вторая половина Януса.

Теперь они с гадалкой работают сообща, бок о бок, голова к голове.

Нет, страх никуда не делся. При мысли о том, что Руби сейчас в яслях — топает по комнате пухлыми ножками, визжит от восторга, — каждую клеточку Клариного тела пронизывает боль.

Может быть, надо дождаться знака. Стука — одного-единственного.

Клара уверена, что услышит стук. Две минуты, а его всё нет, и она ломает пальцы, дышит неровно. Три минуты, пять.

Руки начинают дрожать. Ещё минута — и она всё бросит. Ещё шестьдесят секунд, и она спрячет верёвку, вернётся к Раджу и выйдет на сцену.

И вот он, стук.

Клара задыхается, грудь ходуном; крупные, тяжёлые слёзы ползут по щекам. Стук всё громче, настойчивей — град ударов. «Да, — слышит она в этом стуке, — да, да, да».

— Мадам?

Кто-то пришёл, но Клара не обращает внимания. На дверь она повесила табличку «Не беспокоить». Если это горничная, она увидит.

Журнальный столик, дорогой на вид, сплошь из стекла и острых углов, оказывается на удивление лёгким. Отодвинув его к стене, Клара ставит на его место барный табурет из кухни.

— Мадам? Мисс Голд?

Опять стук. Страх обжигает Клару. Выйдя на кухню, она отпивает глоток виски, затем — джина. Голова стремительно начинает кружиться, и Кларе нужно согнуться пополам и опустить голову, чтобы сдержать тошноту.

— Мисс Голд? — окликает тот же голос, ещё громче. — Клара?

Верёвка болтается наготове, ждёт. Старый друг. Клара встаёт на табурет, собирает волосы узлом.

Ещё один взгляд в окно, на людской поток и огни. Ещё миг, чтобы запечатлеть в памяти Руби и Раджа; скоро она будет с ними говорить.

— Клара? — зовёт тот же голос.

Первое января 1991-го, как обещала гадалка. Клара протягивает ей руки, и они вместе уносятся в тёмное-тёмное небо. Порхают, словно листья на ветру, такие крохотные в бесконечной Вселенной; кружатся, сияют; кружатся снова. Вместе они освещают будущее, даже отсюда, издалека.

Прав был Радж. Она звезда.

Часть третья

Расследование

1991–2006. Дэниэл

20

Прежде чем заговорить с Майрой, Дэниэл видел её трижды: в первый раз — в кабинке библиотеки Регенстайна, она что-то писала в красном блокноте; потом — на пороге студенческого кафе в подвальчике Лектория Кобба, со стаканом кофе в руке. В её походке была стремительность — когда она скользнула мимо, Дэниэла будто током ударило. Туже стремительность отметил он про себя спустя пару недель, увидев, как она бежит вокруг стадиона Стагг-Филд; но обратилась она к нему лишь в мае 1987-го.

Он сидел в общей столовой и жевал бутерброд со свининой по-мексикански. (Знай Герти, что он ест свинину, с ней бы случился удар. Он даже к бекону пристрастился, держал его в холодильнике у себя в квартире в Гайд-парке, и наверняка всякий раз, когда приезжал в Нью-Йорк, Герти чуяла запах.) В три часа дня столовая была почти пуста. Дэниэл обедал в это время, потому что его смена на практике начиналась в шесть утра и заканчивалась в полтретьего. Он ощутил холодок, когда открылась дверь, и ещё раз — когда узнал вошедшую девушку. Быстрым взглядом окинув зал, она двинулась в сторону Дэниэла. Он делал вид, будто не заметил её, пока она не остановилась возле его столика на четверых.

— Вы не против?.. — На плече у неё была добротная кожаная сумка, в руках — охапка книг.

— Нет, — отозвался Дэниэл, вскидывая глаза, будто только что её увидел. И убрал со стола мусор: смятую жестянку из-под кока-колы, упаковку от соломинки, похожую на змеиную кожу, красную пластиковую коробочку из-под бутерброда с каплями свиного жира и коричневого соуса. — Нет, что вы.

— Спасибо, — ответила девушка сухо, по-деловому. И, сев наискосок от Дэниэла, достала тетрадь, пенал и взялась за работу.

Дэниэл опешил. Кажется, от него-то она ничего и не хотела. Конечно, могли у неё быть и другие причины выбрать этот столик: близко к буфету, к тому же у окна, под скудным чикагским солнцем.

Нашаривая в рюкзаке книгу, он краешком глаза разглядывал девушку. Миниатюрная, но плотная; личико круглое, красивой формы подбородок, оливковая кожа усыпана веснушками; пушистые брови вразлёт, карие глаза, а ресницы очень светлые, золотистые. Прямые каштановые волосы до плеч.

Стрелка часов доползла до полчетвёртого, потом до четырёх. В четыре пятнадцать Дэниэл, откашлявшись, спросил:

— Что вы изучаете?

На коленях у девушки лежал серебристо-голубой плеер «Сони». Она сняла наушники:

— Что?

— Просто интересуюсь, что вы изучаете.

— A-а… Историю искусств. Еврейское искусство.

— Понял. — Дэниэл вскинул брови и улыбнулся, надеясь, что удачно изображает интерес, хотя на деле эта область не особенно его интересовала.

— Не одобряете?

— Не одобряю? Да что вы! — Дэниэл вспыхнул. — Вы вольны изучать что угодно.

— Спасибо, — ответила она с каменным лицом.

Дэниэл покраснел еще гуще.

— Простите меня, получилось высокомерно. Не хотел вас обидеть. Я и сам еврей, — добавил он из солидарности, а девушка покосилась на остатки бутерброда. — По происхождению.

— Значит, вам простительно, — сказала девушка и улыбнулась. — Меня зовут Майра.

— Дэниэл.

Стоит ли протянуть ей руку? Обычно он так не робел перед женщинами, а сейчас отважился лишь на ответную улыбку.

— Значит, от религии вы отошли? — поинтересовалась Майра.

— Да, — признался Дэниэл.

В детстве синагога была для него островком покоя: бородачи в шёлковых накидках с их ритуалами, яблоки в меду и горькие травы, молитвы. Он придумал собственную молитву и повторял каждый вечер, с завидным постоянством, как будто одно пропущенное слово чревато страшными бедами. Но страшные беды на него и вправду обрушились: он потерял отца, а следом и брата. Вскоре после смерти Саймона Дэниэл и вовсе бросил молиться. Отказ от веры дался ему легко, без внутренней борьбы. Вера ушла непринуждённо, не устояв перед логикой, — точно так же, заглянув под кровать, убеждаешься раз и навсегда, что никаких привидений там нет. Вот где уязвимое место Бога: он не выдержал критического анализа. Сдался. Исчез.

— А вы немногословны, — заметила Майра.

Что-то в её тоне заставило его рассмеяться.

— Дело в том, что… когда говоришь о религии… легко задеть человека. Или заставить защищаться. — Чтобы Майра не начала защищаться и сама, он добавил: — Я нахожу в религиозной традиции немало ценного.

Майра заинтересованно склонила набок голову:

— А именно?

— Мой отец был человек набожный. Я уважаю отца, и веру его уважаю. — Дэниэл умолк, собрался с мыслями; впервые в жизни он высказывал их вслух. — В известном смысле религия — высшее достижение человечества. Изобретя Бога, мы научились сознавать свои ограничения, а заодно придумали удобные отговорки, чтобы верить, что мы лишь отчасти способны управлять своей жизнью. На самом же деле большинству людей по душе некоторая доля беспомощности. И я уверен, что нам дана власть над нашей жизнью — столь огромная, что до смерти нас пугает. Возможно, выдумав Бога, человечество преподнесло себе величайший дар — дар душевного равновесия.

Майра приподняла уголки губ полумесяцем. Вскоре эта гримаска станет Дэниэлу такой же родной, как её маленькие прохладные ладони, как родинка на мочке левого уха.

— Я прослеживаю судьбу произведений искусства, похищенных нацистами, — сказала, помолчав, Майра. — И я обратила внимание, какой долгий путь проходит каждое. Скажем, «Портрет доктора Гаше» Ван Гога. Он был написан в 1890-м в Овер-сюр-Уаз, за месяц до самоубийства Ван Гога. Картина четырежды переходила из рук в руки — от брата Ван Гога к вдове брата, затем к двум частным коллекционерам, — и наконец её приобрёл Штеделевский художественный институт во Франкфурте. Когда в 1937-м музей разграбили нацисты, она очутилась у Германа Геринга, а тот её продал немецкому коллекционеру. Но тут начинается самое интересное: тот коллекционер перепродал портрет Зигфриду Крамарски, еврею-банкиру, сбежавшему в 1938-м в Нью-Йорк, спасаясь от Холокоста. Правда, удивительно? — картина в итоге очутилась в руках у еврея, прямиком от приспешника Геринга! — Майра теребила наушники, она вдруг смутилась. — Я полагаю, Бог нам необходим по той же причине, что и искусство.

— Чтобы радовать глаз?

— Нет, — Майра улыбнулась, — чтобы открывать перед нами неведомые возможности.

Эту утешительную мысль Дэниэл давным-давно отбросил, но, несмотря на разногласия, его тянуло к Майре. В выходные они пили вино и слушали «Землю благодати» Пола Саймона из магнитофона, который Майра поставила у открытого окна своей квартиры на третьем этаже в доме без лифта. Когда она запустила руки в задние карманы его джинсов и притянула его к себе, его накрыло такое блаженство, что стало почти неловко. Он лишь сейчас осознал, как долго был одинок.

В день свадьбы, когда он, обведя взглядом лица гостей, из родных увидел лишь Герти и Варю, у него кольнуло сердце, точно ветка хрустнула. Одно из главных сожалений в его жизни — что Клара и Майра так и не познакомились. Майра — очень земной человек, чего нельзя было сказать о Кларе, зато у них схожее чувство юмора, и обеим были по душе игры в азарт — а иногда и не только игры. Дэниэл не сознавал, как ценил эти черты в сестре, пока не познакомился с будущей женой. Когда на свадьбе били бокалы, он представил, будто разлетается на куски и вся его прежняя жизнь — большие и малые потери, непонимание и мука. И из осколков он соберёт что-нибудь новое, с Майрой. Заглянув в её яркие глаза, карие, сверкающие от слёз, он разнежился, будто окунулся в тёплую ванну. И пока он на неё смотрел, тепло наполнило его до краёв, отодвинув боль в дальний уголок сознания.

В первую брачную ночь, лёжа нагишом в постели с молодой женой, — Майра посапывала, прильнув влажным лбом к его груди, — Дэниэл вздрогнул. И начал молиться. Слова полились легко и непринуждённо, как струя мочи. (Жуткий образ — поделись он с Майрой, та пришла бы в ужас, — и всё-таки более подходящий, чем те цветистые сравнения, что он слышал в детстве.) «Молю тебя, Боже, — твердил он про себя, — пусть это продлится подольше».

В последующие дни, вспоминая молитву, Дэниэл чувствовал стыд и в то же время некую лёгкость, будто остриг волосы. Он не думал, что религия способна принести ему такое утешение. Если уж говорить правду, семена неверия были посеяны задолго до смерти Клары, Саймона и Шауля. Началось с гадалки на Эстер-стрит. Он тогда устыдился своего язычества, жажды проникнуть в неведомое, — устыдился вплоть до отвержения. Никому, поклялся он, не дано иметь над ним такую власть, ни человеку, ни божеству.

Но возможно, Бог не имеет ничего общего ни со зловещей, мрачной тягой, что привела его к гадалке, ни с её нелепыми предсказаниями. Для Шауля Бог олицетворял порядок и традиции, культуру и историю. Дэниэл по-прежнему верил в свободу выбора, но, положим, это не препятствие для веры в Бога. Он представил себе Бога иначе: если вдруг ступаешь на неверный путь, он подсказывает, но не принуждает, советует, но не настаивает, — он направляет тебя, как отец. Отец наш небесный.

Через несколько лет, когда они уже жили в Кингстоне, штат Нью-Йорк, Дэниэл спросил у Майры, нарочно ли она подсела к нему тогда, в столовой.

— Конечно, — ответила Майра, смеясь, и лучик солнца из кухонного окна превратил её глаза в две золотые монеты. — Все места были свободны. Как думаешь, чем же ещё мне твой столик приглянулся?

— Не знаю, — ответил Дэниэл, смущённый то ли тем, что спросил, то ли тем, что в ней усомнился. — Может, тебе хотелось общества. Или солнца. Помню, светило солнце.

Майра поцеловала его, погладила по затылку. Он ощутил прохладу её обручального кольца, золотого, такого же, как у него.

— Я точно знала, чего хотела, — сказала Майра.

21

Две тысячи шестой, десять дней до Дня благодарения. Дэниэл сидит в кабинете полковника Бертрама, начальника призывного пункта в Олбани. За четыре года службы в призывной комиссии Дэниэл был в кабинете полковника считаные разы — пару раз его приглашали обсудить какой-нибудь сложный случай, да ещё вызывали, когда повысили до начальника медицинской службы. Сегодня он тоже надеется на повышение.

Полковник Бертрам восседает в кожаном кресле за большим, сверкающим письменным столом.

Он моложе Дэниэла, подтянутый, мускулистый, светлые волосы аккуратно подбриты на висках. Выглядит он едва ли старше ретивых выпускников офицерского корпуса, которых привозят сюда грузовиками на освидетельствование.

— Вы сделали неплохую карьеру, — начинает он.

— Простите?

— Вы сделали неплохую карьеру, — повторяет Бертрам. — Послужили стране на славу. Но сейчас, майор, я буду с вами откровенен. Кое-кто из нас считает, что пора вам передохнуть.

В армию Дэниэл пошёл после медицинского факультета. Первые десять лет служил в военном госпитале Келлера в Вест-Пойнте. Именно так он и представлял работу военного врача — непредсказуемость, высокая цена ошибки, — но ночные смены и запредельные страдания больных измотали его. Когда в призывной комиссии открылась вакансия, Майра убедила его подать заявление. Должность ему предложили не ахти, но со временем он привык к размеренной жизни и сейчас даже думать не хочет о возвращении в госпиталь, тем более о командировке на фронт.

Иногда закрадываются мысли, что его любовь к рутине — не что иное, как малодушие. Он сознаёт нелепость своей задачи — подтверждать, что молодые люди здоровы и готовы умирать. С другой стороны, он видит себя хранителем. Он призван служить фильтром, отделять тех, кто готов к войне, от тех, кто нет. Призывники взирают на него с тревогой и надеждой, будто он даёт им право на жизнь, а не разрешение отправиться на гибель. Попадаются, конечно, и те, на чьих лицах написан смертельный ужас, и Дэниэл догадывается, что привело их в армию — отцы-военные или беспросветная бедность. Он всегда спрашивает: вы уверены, что хотите воевать? И всякий раз они отвечают: да.

— Сэр… — У Дэниэла на миг отключается ум. — Это из-за Дугласа?

Полковник кивает:

— Дуглас был годен. Нельзя было его браковать.

Дэниэл помнит результаты Дугласа: спирометрия и пикфлоуметрия далеки от нормы.

— У Дугласа астма.

— Дуглас из Детройта. — Улыбка сбегает с лица полковника. — В Детройте у всех астма. И что же, по-вашему, всем ребятам из Детройта давать от ворот поворот?

— Ну что вы! — Лишь сейчас Дэниэл понимает, насколько всё серьёзно. Он знает, что число призывников снизилось на десять процентов. Знает, что в армии смягчили нормы для тестов на профпригодность — так много новобранцев с низкими результатами не принимали с семидесятых. Слышал, что кое-кто из командиров берёт на службу кандидатов с судимостью — мелкие кражи, разбойные нападения, ДТП со смертельным исходом; даже убийц и тех принимают. — Дело не только в Дугласе, — говорит Дэниэл.

— Майор. — Полковник Бертрам подаётся вперёд, и его нагрудный знак — звезда с венком — сверкает на солнце. Дэниэл представляет, как полковник Бертрам, склонившись над письменным столом, натирает звезду ватным шариком, смоченным в растворе для полировки. — Намерения у вас самые благие, это всем известно. Но вы из другого поколения. Вы консерватор, и вас можно понять: вы не хотите губить тех, чьей гибели можно избежать. Многим из этих ребят не место в армии, вне всяких сомнений. Мы отсеиваем не просто так. Но всему своё время, майор, а сейчас не время осторожничать. Нам нужны солдаты, много солдат, во имя Бога и отечества. Бывает, приходит к нам паренёк с травмой колена или небольшим кашлем, зато сердце у него на месте — стало быть, сгодится; сейчас, доктор Голд, для нас главное, чтоб сердце было на месте. Все, кто сгодится, нам нужны, — полковник берёт в руки пачку анкет, — нужны допуски.

— Я пишу допуски, если необходимо.

— Вы пишете допуски, если сами сочтёте нужным.

— Так мне и полагается по должностной инструкции.

— Я ваш командир. Инструкции вам выдаю я, — заявляет полковник. — И я уверен, пятнадцатая статья вам не нужна — изгадит вам личное дело, как дерьма кусок.

— За что? — У Дэниэла немеют губы. — Я никогда не нарушал устава.

Пятнадцатая статья поставит крест на его военной карьере. Повышение ему не светит, а то и вовсе уволят в запас. А если и не уволят, всё равно позор. Унижение спалит его заживо.

Но уязвлённая гордость — ещё полбеды. Майра преподаёт в государственном университете. Когда Дэниэл ушёл из госпиталя, денег у них было хоть отбавляй, но теперь они перевезли к себе Герти, взяв на себя её расходы. У матери Майры нашли рак, у отца — старческое слабоумие. После смерти матери отца поместили в пансион, и ежегодные взносы съедают все их сбережения, и так будет и дальше: отцу Майры всего шестьдесят восемь, и в остальном он здоров.

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

«У Кати было два зелёных карандаша. А у Лены ни одного. Вот и просит Лена Катю:– Дай мне зелёный кар...
Максим, потомок княжеского рода, одаренный магической Силой, подрос, окончил школу и превратился из ...
Сколько радости нам приносят любимые домашние животные! Они могут выслушать, утешить, составить комп...
Суперкубок – событие года в Америке. Чтобы увидеть решающий матч двух лучших футбольных команд, мног...
Джим Коллинз, взирая взглядом ученого на безжизненные руины когда-то казавшихся несокрушимыми, а нын...
Эта книга – квинтэссенция моего опыта как продавца, переговорщика и тренера по крупным и экспертным ...