Бессмертники Бенджамин Хлоя
Эдди отвечает не сразу.
— Хочу вам задать вопрос — знаю, дело деликатное. Понимаю, вам неприятно это обсуждать. Но попробуйте, прошу вас. Как я уже говорил, узнать нам удалось немногое. Да, у неё нет лицензии, но привлечь мы её хотим не за это. Нас интересует другое: мы обнаружили связь между нею и несколькими смертями. Самоубийствами.
Просто удивительно, как молниеносно откликнулось тело: сразу пропал аппетит, к горлу подкатила тошнота.
— То есть речь не о простой причинно-следственной связи, — уточняет Эдди. — Все эти люди её посещали пять, десять, а то и двадцать лет назад. Но их несколько — пятеро, включая вашу сестру. А это уже повод задуматься. — Он наклоняется поближе к Дэниэлу, сложив руки в замок: — Итак, вот что я хотел бы узнать. Я хотел бы узнать, не склоняла ли она вас к самоубийству — словом ли, делом. Или Клару.
— Меня — нет. Что я просил, то и получил. Это была сделка, не более. Мне казалось, ей безразлично, как я распоряжусь новым знанием. — Сзади за воротник будто залезла сороконожка — щекочет, перебирает быстрыми лапками; Дэниэл проверяет пальцем — ничего нет. Только сейчас он понимает, что Эдди не сказал, зачем его позвал — то ли на дружескую встречу, то ли на допрос. — Насчёт Клары не уверен. Мне она никогда не жаловалась. Но начнём с того, что она была другая.
— Что значит другая?
— Она была ранима. Слегка неуравновешенна. Пожалуй, внушаема. Может быть, от рождения, а может, стала со временем. — Дэниэл отталкивает тарелку. Ему тошно смотреть на кальмара — на аккуратно нарезанный кольцами капюшон, на завитки щупалец. — Я помню, что я вам рассказал после похорон. О странном совпадении, что гадалка предсказала смерть Клары. Но я был не в себе от горя, буквально помешался. Да, гадалка была права, но потому лишь, что Клара сама решила ей верить. Нет здесь никакой тайны.
Дэниэл умолкает. Его охватывает глубокая тревога, хоть он не сразу понимает почему.
— С другой стороны, — добавляет он, — если, по-вашему, тут без гадалки и вправду не обошлось — если мы этот маловероятный шанс принимаем, — то, что греха таить, я виню себя. Я первым о ней услышал, я притащил всех в эту квартиру.
— Дэниэл, вам себя винить не за что. — Рука Эдди зависает над блокнотом, но складки на лбу разгладились, взгляд полон сострадания. — Обвинять вас всё равно что обвинять нашего Джима, что он отправился к Розе. Обвинять вас — значит обвинять жертву.
Вы тоже перенесли тяжёлый удар — пошли к ней, услышали от неё, когда вы умрёте…
Дэниэл не забыл свою дату — двадцать четвёртое ноября нынешнего года, но никогда в неё всерьёз не верил. У большинства его знакомых, умерших молодыми, обнаружили страшные болезни — СПИД, как у Саймона, или неоперабельный рак. А он, Дэниэл, всего две недели назад проходил ежегодный медосмотр. По пути туда ему было слегка не по себе, а потом он устыдился своего суеверия. Пара лишних килограммов да холестерин на верхней границе нормы, а в остальном здоровье у него превосходное.
— Конечно, — подтверждает он, — я был тогда ребёнком. Приятного услышал мало, но я давно оправился.
— А Клара… вдруг она так и не оправилась? — Эдди потрясает указательным пальцем. — Так и поступают мошенники: охотятся за самыми уязвимыми. Вот смотрите — вы говорите, Клара была внушаема. Представим, что внушаемость — это ген. А гадалка — фактор среды, из-за которого ген проявился. Возможно, она почуяла это в Кларе и воспользовалась.
— Возможно, — вторит ему Дэниэл, но внутри весь кипит. Эдди заговорил на языке медицины, чтобы ему польстить, но вышло псевдонаучно и в итоге неловко. Что смыслит Эдди в экспрессии генов, что он знает о том, как гены проявлялись у Клары? Занимался бы лучше своим делом. Он же, Дэниэл, не учит его, как вести допрос!
— А ваш брат? — Эдди смотрит на свои записи. — Он умер в 1982-м, так? Гадалка и его смерть предсказала?
То, как Эдди заглянул в свои записи, нарочито бегло, сделав вид, что забыл, раздражает Дэниэла. Наверняка он и год смерти Саймона помнит, и ещё многое знает о Саймоне — то, чего не знает Дэниэл.
— Понятия не имею. Он с нами никогда не делился. Но мой брат всегда шёл на поводу у своих желаний. Он был геем, в восьмидесятых жил в Сан-Франциско, заразился СПИДом. По мне, всё ясно как день.
— Ну ладно. — Эдди, держа локти на столе, складывает ладони домиком. Это жест примирения — нотка досады в голосе Дэниэла от него не укрылась. — Спасибо за ценные сведения. Если вспомните ещё что-нибудь, — он протягивает через стол визитку, — вот мой номер.
Эдди встаёт, защёлкивает папку, постучав ею по столу, чтобы бумаги легли ровно. Сунув папку в дипломат, перекидывает через плечо куртку.
— Ах да, я читал информацию о вас, — вспоминает он. — Вы вроде бы по-прежнему в армии?
— Да, — кивает Дэниэл, но в горле застревает ком, и он не в силах продолжать.
— Отлично. — Эдди бодро хлопает Дэниэла по плечу, как тренер детской бейсбольной команды. — Так держать!
Дэниэл спешит к машине, резко трогается с места. Он одновременно взвинчен и опустошён; он не предполагал, что ему так тяжело будет вспоминать подробности истории с гадалкой, слышать о преступлениях её семьи. Думать о смерти сестры и брата ему так больно, что до сих пор он вспоминал об этом лишь наедине с собой — лёжа ночью без сна подле спящей Майры или зимними вечерами за рулём, по пути домой, при свете фар, под тихий бубнёж радио.
Эдди он сказал правду: он не верит гадалкиным басням. Он верит в ужасные решения, в злосчастные совпадения. И всё же воспоминание о гадалке с Эстер-стрит досаждает ему — будто много лет назад проглотил иголку и она почти не даёт о себе знать, но нет-нет да и кольнёт, стоит неловко повернуться.
Майре он так ничего и не рассказал. Она выросла в Беркли — умненькая девочка из семьи музыкантов; её отец-христианин и мать-иудейка сочиняли экуменистские детские песни. Родителей Майра любит, но не может слушать «Привет миру» или «Маленького барабанщика» и философию нью-эйдж на дух не переносит. Немудрено, что она постепенно склонилась к иудаизму с его логичностью, строгой моралью и законами.
До свадьбы Дэниэл опасался, что историю с гадалкой Майра сочтёт детским вздором, боялся её отпугнуть. После смерти Клары хотел поделиться, но всё-таки промолчал. Он представил, как Майра озабоченно нахмурится, вообразил складку меж её бровей — тонкую галочку, летящую птицу. Боялся, что Майра станет равнять его с Кларой, приписывать ему её чудачества, взбалмошность, даже её болезнь. А он не такой, как Клара, уж в этом он уверен. И ни к чему давать Майре повод для сравнения.
Радж и Руби приезжают на День благодарения. В пятницу Радж прислал Дэниэлу письмо: согласен.
Приезжают они во вторник, за два дня до праздника, и все выходные Дэниэл с Майрой суетятся — приводят в порядок комнату для гостей, стирают постельное бельё, а в кабинете Дэниэла ставят раскладушку. Делают в доме уборку: Майра — на кухне и в гостиной, Дэниэл — в спальнях и ванных комнатах, Герти — в столовой. За продуктами едут в Райнбек, фрукты и овощи покупают в «Бризи-Хилл-Очард», сыры — в «Гран-Крю». По дороге назад в Кингстон, перед мостом, заезжают в «Белла-Виту» и покупают вазу с тюльпанами, гранатами и чайными розами. Дэниэл несёт её в машину. На фоне хмурого ноябрьского неба цветы кажутся необычайно яркими, будто светятся.
Звонок в дверь раздаётся на два часа раньше, чем ожидали, — Майра ещё на работе, а Герти прилегла. Дэниэл в бингемтонской своей футболке и мокасинах на меху ковыляет по лестнице, ругая себя за то, что не успел переодеться. Смотрит в глазок: мужчина и девочка — нет, девушка, ростом почти с отца. Дэниэл открывает дверь. На улице моросит, роскошные тёмно-каштановые волосы Руби усеяны дождинками.
— Радж, — говорит Дэниэл, — и Рубина.
И тут же смущается, назвав её полным именем, как написано в свидетельстве о рождении, — насколько он помнит, так её почти никогда не называют. Но она уже не ребёнок, а взрослая девушка, незнакомка — так и тянет назвать её взрослым, незнакомым именем. Рубина.
— Здрасьте! — говорит Руби. На ней ярко-розовый велюровый спортивный костюм и высокие, до колен, угги. Улыбка до дрожи напоминает Кларину.
— Дэниэл, — Радж выступает вперёд и жмёт ему руку, — рад тебя видеть!
Когда они виделись в прошлый раз, Радж казался красивым, но измождённым, как бродячий пес: острый подбородок, торчащие скулы, резкий угол носа. Сейчас вид у него здоровый, подтянутый. Кашемировый свитер с капюшоном облегает ладную фигуру; волосы аккуратно подстрижены; на висках блестит седина, но морщин на лице намного меньше, чем у Дэниэла. В руке у него бутылка сока, буро-зелёного, неаппетитного на вид.
— И я рад, — вторит Дэниэл. — Проходите. Герти спит, Майра на лекции, но обе скоро придут. Пить что-нибудь будете?
— Я бы выпил воды, — отвечает Радж.
Он заносит в дом серебристый чемодан. Руби перекидывает с плеча на плечо рюкзачок «Луи Виттон». Сзади на её костюме вышиты стразами крупные вычурные буквы: «СОЧНАЯ», а внизу буквы помельче: «МОДА».
— Точно? — Дэниэл закрывает дверь. — В гараже у меня отменное бароло.
Почему он старается произвести впечатление на Раджа? Стесняется своей домашней футболки и тапок из овчины? Он уже раздумывает, что приготовить утром на завтрак. Наверное, омлет с сыром фонтина и поздними сортовыми помидорами, сколько их там осталось.
— Да что ты, — отвечает Радж, — не надо. Но всё равно спасибо.
— Меня не затруднит. — Дэниэлу вдруг нестерпимо хочется выпить. — Оно стоит себе в гараже, ждёт, когда его откроют.
— Да нет, — качает головой Радж, — я не буду. Но если хочешь, открывай.
На долю секунды их взгляды встречаются, и Дэниэл понимает: Радж не пьёт. На запястье у Раджа — большие серебряные часы.
— Хорошо, — отвечает Дэниэл, — воды так воды. И располагайтесь. В гостевой комнате двуспальная кровать, а у меня в кабинете раскладушка. Выбирайте, кому где спать.
Руби что-то набирает на миниатюрном розовом телефоне — «Моторола», как у всех девчонок, — но при этих словах тут же захлопывает крышку:
— Папа будет спать на раскладушке.
— А вот и нет, — возражает Радж.
— А я выпью стаканчик бароло, — добавляет Руби.
— Тоже нет.
Руби, сузив глаза, усмехается, но, когда Радж вскидывает брови, усмешка её превращается в настоящую улыбку.
— Папа-вредина, — ворчит Руби, следуя за Дэниэлом в кабинет. — Вечно бухтит, всё веселье портит.
Наутро в среду Дэниэл просыпается в десять. Проклятье! Кто-то плещется в душе. Майра. Хорошо бы Радж и Руби тоже проспали. Накануне вечером они засиделись допоздна, этого Дэниэл никак не ожидал, и уж тем более не ожидал, что будет так хорошо — неторопливый ужин вместе с мамой, женой, зятем и племянницей, потом чай с шоколадными конфетами в гостиной, словно такие посиделки для них дело обычное. Бароло Дэниэл всё-таки откупорил. Даже Герти и та улеглась в двенадцатом часу.
Дэниэл лёг ещё позже. Его компьютер остался в кабинете, где спала Руби, Майра тоже уже легла, и Дэниэл, пользуясь случаем, взял в ванную Майрин ноутбук.
Рюкзачок «Луи Виттон» пробудил в нём любопытство. Обычно фирменные названия ничего ему не говорят, но на этот раз знакомые золотистые буквы бросились в глаза. Да и часы у Раджа явно недешёвые. И кашемировый свитер с капюшоном — откуда? И Дэниэл стал выяснять. Он знал, что они не бедствуют, — в 2003-м, когда Роя Хорна покалечил один из белых тигров, Радж и Руби стали основной труппой «Миража» вместо Зигфрида и Роя, — но то, что прочёл в интернете, его потрясло. Их дом, белоснежный особняк, красовался на страницах журналов. Ворота с вензелями «РЧ», подъездная аллея длиной в милю, тридцать акров земли с постройками и сетью дорожек. Солярий, центр медитаций, кинотеатр, вольер с животными, где за внушительную плату можно взглянуть на страусов и чёрных лебедей. Когда Руби исполнилось тринадцать, на день рождения Радж подарил ей шетлендского пони, откормленную кобылку по кличке Кристал, с которой Руби снялась для подросткового журнала «Босси» — в обнимку, грива к гриве, светлая и тёмная.
В статье, PDF-версию которой он нашёл в сети, Руби названа самой юной миллионершей Лас-Вегаса.
Почему Дэниэл до сих пор об этом не знал? Потому что не хотел знать? Он избегал читать о выступлениях Руби и Раджа, чтобы лишний раз не вспоминать об их последней встрече, что закончилась скандалом, и не чувствовать вины за отчуждение. И сейчас невольно возвращается к событиям вчерашнего вечера. Дом они с Майрой купили в 1990-м, когда не могли позволить себе жильё в Корнуолл-он-Гудзон или Райнбеке и ещё верили, что Кингстон сейчас на подъёме. Дэниэл представляет, как Радж и Руби едут в город, мечтая увидеть историческое место, бывшую столицу штата Нью-Йорк, — а видят город, который до сих пор не оправился после закрытия завода «Ай-Би-Эм», где работали семь тысяч жителей. Представляет, как они проходят мимо заброшенного технологического центра на главной улице, обветшалого, полуразрушенного. Как восприняли они раскладушку в кабинете Дэниэла и дорогой сыр — как позор и попытку его загладить?
Дэниэл не в силах думать о том, что в понедельник ему предстоит вернуться на работу. Что будет, если он продолжит стоять на своём, когда речь зайдёт о допусках? Несколько дней назад он обратился к местному военному юристу с просьбой рассмотреть его дело. Майра, конечно, права, надо тщательно продумать защиту, но подобная просьба сама по себе унизительна. Кто он без работы? Неудачник, который сидит на коврике возле унитаза и читает о том, какой у зятя солярий? Всё это было настолько мерзко, что волей-неволей пришлось лечь в постель, чтобы скорей уснуть и больше об этом не думать.
А сейчас, одевшись поприличней, Дэниэл спешит на кухню. Радж и Руби, сидя за столом, потягивают апельсиновый сок и жуют омлет.
— Тьфу, — восклицает Дэниэл, — простите! А я-то хотел вам завтрак приготовить!
— Не за что извиняться. — Радж только что из душа, на нём очередной дорогой свитер, на этот раз серо-зелёный, и тёмно-синие джинсы. — Мы тут кое-что сварганили.
— Мы всегда рано встаём, — добавляет Руби.
— Руби ходит в школу к семи тридцати, — поясняет Радж.
— Кроме дней представлений, — говорит Руби. — В дни представлений мы спим сколько хотим.
— Вот как? — Дэниэл не знает, что сказать. Кофейку бы сейчас! Обычно его варит Майра, но на сей раз кофейник пуст. — Почему?
— Потому что выступаем допоздна, иногда до часу ночи или позже, — объясняет Руби. — В такие дни я учусь на дому.
Руби ещё в пижаме с Бобом Квадратные Штаны, из-под белой майки торчит розовый лифчик. Майка не то чтобы совсем в обтяжку, но Дэниэл бы не отказался видеть поменьше.
— А-а, — тянет Дэниэл, — как всё сложно у вас!
Руби оборачивается к Раджу:
— Вот видишь?
— Да что тут сложного? — возражает Радж. — Идёшь в школу — встаёшь рано, в дни представлений — поздно.
— Маму мою видели? — спрашивает Дэниэл.
— Ага, — кивает Руби. — Она тоже встала рано. Попили вместе кофе, и она ушла на тайцзи. — Руби кладёт на стол вилку — звяк! — А соковыжималка у вас есть?
— Соковыжималка? — переспрашивает Дэниэл.
— Ага. Мы с папой нашли сок в холодильнике, — Руби поднимает стакан, едва не расплескав, — но мы больше любим сами делать.
— Нет, — отвечает Дэниэл, — нет у нас соковыжималки.
— Не беда, — щебечет Руби, вонзая вилку в краешек омлета. — А что вы обычно едите на завтрак?
Вопрос совершенно невинный, но Дэниэлу тяжело даётся беседа. Вдобавок кофеварка не включается. Он засыпал в фильтр молотого кофе, налил воды, нажал на кнопку, но красный огонёк почему-то не горит.
— Я обычно не завтракаю, — отвечает Дэниэл. — Беру на работу кофе, и всё.
Тихие шаги на лестнице — и в кухню вплывает Майра. Волосы, свежевымытые и высушенные феном, разлетаются крыльями.
— Доброе утро! — говорит она.
— Доброе, — откликается Радж.
— Доброе, — вторит Руби и вновь обращается к Дэниэлу: — А почему вы сегодня не на работе?
— Вилка, милый, — замечает Майра. И, приобняв Дэниэла сзади, вставляет вилку в розетку. Тут же вспыхивает красный огонёк.
— Завтра же День благодарения, Ру, — объясняет Радж. — Сегодня у всех выходной.
— A-а. Точно. — Ещё уголок омлета. Руби ест его с краёв, оставив на закуску толстую, аппетитную серёдку. — Вы ведь врач, да?
— Верно. — Всю глубину его унижения — оттого что карьера, такая успешная, теперь висит на волоске — лишь подчёркивает особняк Раджа, кашемировый свитер, соковыжималка. С огромным усилием Дэниэл вспоминает вопрос Руби. — Я работаю в призывной комиссии. Проверяю, здоровы ли солдаты, можно ли их отправлять на войну.
Радж хохочет:
— Нечего сказать, парадокс! Ну и как, нравится?
— Очень, — заверяет Дэниэл. — Я уже пятнадцать с лишним лет в армии.
Даже сейчас он говорит об этом с гордостью. Кофе тонкой струйкой стекает в кофейник.
— Ясно, — отвечает Радж таким тоном, будто его загнали в угол.
— А вы? — спрашивает Майра. — Довольны своей работой?
Радж улыбается:
— Ещё бы!
Майра подаётся вперёд, опершись локтями на кухонный стол:
— До чего интересно — для нас это совсем другой мир! Вот бы посмотреть на ваше выступление! В Ольстерском центре исполнительского искусства вас с радостью примут когда угодно — только, боюсь, это уже не ваш размах.
— А вы приезжайте к нам в Вегас, — приглашает Радж. — Мы выступаем каждую неделю, с четверга по воскресенье.
— Четыре вечера подряд! — изумляется Майра. — Должно быть, утомительно.
— Я так не считаю, — отвечает Радж добродушно, но улыбка натянутая, точно приклеенная. — А вот Рубина…
— Пап, — просит Руби, — не надо меня так называть.
— Но тебя так зовут.
— Да, мне дали это имя. — Руби морщит нос. — Дать-то дали, да никто меня так не зовёт.
— Ox, — спохватывается с улыбкой Дэниэл, — а я вчера назвал!
— Вы другое дело, — отвечает Руби, — вы же чужой.
В кухне повисает молчание, и Руби вся поникает.
— Ой… Простите. Совсем не то хотела сказать — никакой вы не чужой.
Руби с мольбой смотрит на Раджа. Дэниэл тронут её поведением: подросток, а бежит цепляться за отца, ищет защиты.
— Ничего, дружок. — Радж ерошит ей волосы. — Всем всё понятно.
Они садятся в машину Дэниэла, все впятером, — Герти наперебой предлагают сесть впереди и неохотно соглашаются, когда она пристраивается сзади рядом с Руби. Они едут в Музей реки Гудзон, в исторический квартал, а потом на прогулку в заказник Мохонк. Дэниэл несётся по полю наперегонки с Руби, из-под ног летит слякоть, пачкая им куртки. Дэниэл ахает от восторга, вдыхая дивный холодный воздух. Когда начинается снегопад, Руби, против ожиданий Дэниэла, не жалуется, а хлопает в ладоши: «Здесь как в Нарнии!» И все смеются, идя к машине.
Между тем Руби продолжает его удивлять. К примеру, за ужином, когда Герти рассказывает о своих хворях. Её излюбленная тема неизменно пугает Дэниэла с Майрой, и на этот раз они в тревоге переглядываются.
— У меня была мозоль на ноге, целый год не заживала, — жалуется Герти. — Но это ещё не всё. Из-за инфекции начался этот, как его… лимфаденит. Лимфоузлы распухли, как мячи для гольфа, и волосы на ногах перестали расти. А инфекция перешла в пах.
— Ма! — шипит Дэниэл. — Мы же за столом!
— Простите меня, — говорит Герти. — А антибиотики на меня не действовали. Ну, врач посмотрел и говорит: лимфоузлы придётся вскрывать. Меня оперировали два хирурга, один постарше, другой молодой, и молодой говорит: «Полюбуйтесь, сколько гноя!» Поставили дренаж, и я лежала, пока весь гной не вытек.
— Ма! — повторяет Дэниэл. Радж отложил вилку, Дэниэл помертвел от ужаса и готов заклеить Герти рот пластырем, но Руби слушает с интересом.
— Так в чём же дело? — спрашивает она. — Отчего было воспаление?
— Даже не знаю, стоит ли говорить за едой, — мнётся Герти, — но раз уж интересно…
— Неинтересно, — твёрдо отвечает Дэниэл. — Во всяком случае, не сейчас.
К его удивлению, Руби так же расстроена, как Герти. Пока Майра уточняет у Раджа расписание гастролей, Руби наклоняется к бабушке и шепчет:
— Расскажешь мне позже.
Герти вспыхивает от радости. Это бывает так редко, что Дэниэл готов поблагодарить Руби.
Дэниэл чистит на ночь зубы и думает об Эдди. Вопрос Эдди о Саймоне — предсказала ли гадалка его смерть — не даёт ему покоя.
Дэниэл не знает, какую дату назвала гадалка. Саймон сказал лишь, что умрёт «молодым», — дело было в ту сумбурную, пьяную ночь, неделю спустя после смерти отца, на чердаке дома номер семьдесят два на Клинтон-стрит. Но умереть в тридцать пять — тоже значит молодым. И в пятьдесят тоже. Столь пустячную подробность Дэниэл тут же забыл. Скорее Саймон сам себя загнал в могилу. Не потому что был геем — Дэниэл, пусть и было ему трудновато с братниной ориентацией, далеко не моралист и не гомофоб, — дело в его беспечности и эгоизме. У Саймона была одна цель — удовольствие. Долго так не протянешь.
Но истоки его обиды на Саймона лежат глубже, они темнее: Дэниэл на себя зол. За то, что не потрудился узнать Саймона — узнать близко, по-настоящему, — пока тот был жив. За то, что так его и не понял, даже после его смерти. Саймон — его единственный брат, а он, Дэниэл, его не уберёг. Да, они созванивались после его отъезда, Дэниэл уговаривал его тогда вернуться в Нью-Йорк. Но едва Саймон повесил трубку, Дэниэл в приступе ярости разбил об пол телефон и тут же подумал, что Герти, пожалуй, проще будет жить без Саймона. Конечно, жестокая мысль была мимолётной, но почему Дэниэл не сделал всего, что мог? Почему не прыгнул в первый же автобус до Сан-Франциско, а остался лелеять свой гнев и ждать, пока время докажет его правоту?
«Они охотятся за самыми уязвимыми, — сказал Эдди в разговоре о гадалке. — Людей они видят насквозь».
Верно, думает Дэниэл, Саймон был уязвим. И не только в возрасте тут дело. Как и Клара, он был немножко не от мира сего. Знал ли он в семь лет, что он гей, сказать невозможно, но он был скрытен, себе на уме, молчаливее остальных. Друзей в школе почти не имел. Занимался бегом, но бегал всегда один. Возможно, пророчество внедрилось в него, как вирус, и побуждало торопиться, рисковать.
Дэниэл сплёвывает в раковину, вновь думая о словах Эдди — что визит к гадалке обострил природную ранимость Клары, послужил толчком к дальнейшим событиям. Есть, разумеется, случаи, когда связь между психологией и физиологией несомненна, хоть и не до конца понятна, — скажем, что боль зарождается не в мышцах и не в нервных окончаниях, а в мозге. Или другой пример: хороший настрой помогает больным победить болезнь. Ещё студентом Дэниэл участвовал в исследовании эффекта плацебо. Авторы предполагали, что эффект основан на ожиданиях пациентов, — и в самом деле, у тех из них, кому дали крахмальную пилюлю под видом стимулятора, подскочил пульс, поднялось давление, ускорилась реакция. Второй группе испытуемых сказали, что это снотворное, и они уснули в среднем минут через двадцать.
Эффект плацебо, конечно, давно ему известен, однако на сей раз он своими глазами наблюдал нечто особенное. Он увидел, как сила мысли напрямую управляет молекулами организма, как наше тело подстраивается под картину, что рисует мозг. Если так, то догадка Эдди вполне разумна: Клара и Саймон думали, что приняли волшебную пилюлю, способную изменить их жизнь, — не зная, что на деле им подсунули плацебо, и все дальнейшие события были порождены их мыслями.
Внутри у Дэниэла будто рушатся опоры, прорывается наружу боль, а вместе с ней другие чувства: глубокое сострадание к Саймону, мучительная нежность, что носил он в себе много лет. Дэниэл застывает, повесив голову, упершись ладонями в мрамор, и ждёт, когда чувства схлынут. Надо позвонить Эдди.
Визитка Эдди в кабинете. Руби закрылась там, но свет горит. Дэниэл стучит — нет ответа. Он стучит снова, затем с опаской приоткрывает дверь.
Руби сидит под одеялом в огромных наушниках, на коленях книга — «Дремлющий демон Декстера». Увидев Дэниэла, она вздрагивает.
— Ох чёрт! — Она снимает наушники. — Ну и напугали же вы меня!
— Прости. — Дэниэл примиряюще поднимает руку. — Я на минутку, кое-что взять. Могу утром зайти.
— Да не, заходите. — Руби откладывает книгу. — Я всё равно не занята.
Днём она подкрасилась — стрелки, блеск для губ, — а сейчас, без макияжа, выглядит совсем юной. Кожа у неё светлее, чем у Раджа, и хоть глаза тёмные, отцовские, зато щёки круглые, Кларины. И улыбка Кларина. Дэниэл подходит к письменному столу и, отыскав в верхнем ящике визитку Эдди, прячет в карман. Когда он уже у двери, Руби вдруг спрашивает:
— Есть у вас фотографии моей мамы?
У Дэниэла щемит сердце, он застывает лицом к стене. «Моей мамы». Непривычно слышать, как Клару называют мамой.
— Есть. — Он поворачивается — Руби сидит, поджав к груди колени. Она в пижамных штанах с Губкой Бобом и в мешковатом свитере, на запястье надеты резинки для волос, как браслеты. — Хочешь посмотреть?
— У нас тоже есть, — поспешно отвечает Руби. — Дома. Но те я уже видела миллион раз. Так что да, хочу Дэниэл идёт в гостиную, роется в старых альбомах. До чего же странно, что Руби здесь. Племянница. Детей у Дэниэла с Майрой, разумеется, нет. Когда он сделал Майре предложение, она призналась, что у неё эндометриоз — четвёртая степень. «Детей у меня никогда не будет», — сказала она.
— Ничего, — отозвался Дэниэл. — Есть и другие варианты. Усыновление…
Но Майра ответила, что не хочет никого усыновлять. Диагноз ей поставили рано, в семнадцать лет, и за долгие годы она успела всё обдумать. Мало ли в жизни радостей, кроме материнства. Дэниэл понял, что расстаться с ней выше его сил, в душе, однако, горевал. В мечтах он всегда видел себя отцом. Глядя, как родитель выносит на руках из ресторана спящего ребёнка, Дэниэл всякий раз думал о сёстрах и брате. Вместе с тем он испытывал и страх перед отцовством. Перед глазами был лишь один пример, Шауль — холодный, отчуждённый. Невозможно было предсказать, станет ли он сам хорошим отцом. В юности он думал, что справится с этой ролью лучше, чем Шауль, хотя, скорее всего, обманывал себя. У него могло бы получиться и хуже.
Он возвращается в кабинет с двумя альбомами. Руби сидит по-турецки в изголовье кровати, опершись спиной о стену. Она похлопывает по матрасу, приглашая Дэниэла сесть. Залезть на кровать с ногами у него не хватает духу, и он, свесив ноги, открывает первый альбом.
— Уж и не помню, когда в последний раз смотрел, — признаётся он. Он ожидал боли, но при виде первой же фотографии (все четверо у крыльца на Клинтон-стрит, семьдесят два, Варя — нескладный подросток, Саймон — белоголовый малыш) его переполняет радость. Радость плещет через край, на сердце тепло. Ещё немного — и он заплачет.
— Вот мама. — Руби указывает на девочку лет четырёх-пяти, в нарядном зелёном клетчатом платье.
— Кто же ещё? — смеётся Дэниэл. — Это платье — её любимое; когда бабушка его забирала в стирку, она сразу в слёзы. В этом платье она воображала себя Кларой из «Щелкунчика». А мы-то евреи! Отец просто с ума сходил!
Руби улыбнулась.
— У мамы была сильная воля, да?
— Ещё бы!
— У меня тоже очень сильная воля. Одно из главных моих достоинств, — заявляет Руби. Дэниэла это смешит, но, взглянув на Руби, он понимает, что та не шутит. — Иначе все будут тобой помыкать. Тем более если ты женщина. Тем более в шоу-бизнесе. Так меня папа учил. Но и мама, думаю, согласилась бы.
Слова Руби отрезвляют Дэниэла: неужели ею тоже пытались помыкать? Если да, то как? Но Руби уже перевернула страницу и разглядывает снимки, сделанные в тот же день, — дети Голд парами.
— Это тётя Варя и дядя Саймон. Он умер от СПИДа, и я его не застала. — Руби вскидывает взгляд на Дэниэла, ища подтверждения своим словам.
— Верно. Он был совсем молод. Слишком молод.
Руби кивает:
— Скоро появится новое средство, трувада. Слышали? ВИЧ оно не лечит, но предохраняет от заражения. Я про него читала в «Нью-Йорк таймс». Жаль, что его ещё не было в те годы. Для дяди Саймона.
— Да, слышал о нём. Просто невероятно!
Трудно, а то и вовсе невозможно было представить подобное в разгар эпидемии, когда в стране ежегодно умирали от СПИДа десятки тысяч людей. В девяностые, когда появились первые лекарства, больные принимали в день по тридцать шесть таблеток, а в начале восьмидесятых никакого лечения и вовсе не было. Дэниэл представляет: Саймон, двадцатилетний мальчишка, умирает от неизвестной болезни, болезни без названия. Сумели ли в больнице хоть как-то облегчить его муки? На него накатывает то же чувство, что и несколько мгновений назад, — невыносимое сострадание, ещё более неотвязное, чем прошлая обида.
— На бабушку посмотрите! — Руби указывает на Герти. — Такая счастливая!
Бабушка. Ещё одно непривычное слово. Дэниэл глубоко тронут — значит, Руби считает их семьёй.
— Да, счастливая. Здесь она с твоим дедушкой, Шаулем. Лет им, наверное, по двадцать с небольшим.
— Он ведь умер раньше дяди Саймона? Сколько ему было?
— Сорок пять.
Руби устраивается поудобнее:
— Расскажите про него что-нибудь.
— Одно что-нибудь?
— Да, особенное. Что-нибудь интересное, о чём бы я не знала.
Дэниэл в раздумье. Он мог бы рассказать про «Мастерскую Голда», но почему-то вспоминается банка с белой крышкой и зелёными буквами.
— Знаешь, что такое корнишоны? Шауль их обожал. Причём не всякие. Пробовал и «Кейнс», и «Хайнц», и «Власич», пока не нашёл «Милуоки» — твоя бабушка их заказывала в Висконсине, в нью-йоркских магазинах их трудно было найти. Целую банку приканчивал в один присест!
— Ничего себе! — Руби хихикает. — И знаете, что самое смешное? Я люблю корнишоны с арахисовым маслом.
— Не верю! — Дэниэл делает вид, будто его вот-вот стошнит.
— Ещё как люблю! Режу на кусочки и кладу на бутерброд. Они, знаете, такие кисло-сладкие, хрусткие, а в масле кусочки арахиса тоже хрустят.
— Не верю! — твердит Дэниэл; теперь оба смеются. Смех звучит необыкновенно. — Ни капельки не верю!
В полночь, оставив Руби наедине с альбомами, Дэниэл заходит на кухню. На душе тепло после разговора с Руби. Надо скорей лечь рядом с Майрой — все остальное кажется ненужным и глупым. Но когда он достаёт из кармана спортивных брюк визитку Эдди, тепло мигом испаряется и сердце сжимает смертная тоска. Он упустил целые годы близости — с Руби или с ребёнком, который мог бы у него родиться. Видимо, была и ещё причина, почему он не уговаривал Майру подумать об усыновлении. Наверное, чувствовал, что недостоин быть отцом. Шауль вечно пропадал на работе, и Дэниэл взял на себя роль вожака для младших. Старался лицом к лицу встречать опасности, непредсказуемость, хаос. И вот чем всё обернулось.
«Винить вас, — говорил ему Эдди, — значило бы винить жертву». Но теперь уже ничего не исправишь, именно так он и думал всю жизнь. Годами наказывал себя за то, в чём не был виноват. Вместе с жалостью к себе в нём растёт и негодование против гадалки. Хочется, чтобы она понесла наказание — не только за Саймона и Клару, но и за него тоже.
Дэниэл идёт к входной двери, бесшумно отворяет её. Свистит холодный ноябрьский ветер, обжигает щёки, но Дэниэл выходит на крыльцо и, прикрыв за собой дверь, достаёт мобильник и набирает номер Эдди.
— Дэниэл? Что-нибудь случилось? — Дэниэл представляет агента в гостиничном номере. Тот, должно быть, и ночью за работой, рядом на столе чашка дешёвого кофе. Возможно, он думает о гадалке так же неотступно, как Дэниэл, и они в одной упряжке, связаны общей мыслью.
— Я кое-что вспомнил. — На улице около нуля, но он совсем не мёрзнет. — Вы спрашивали о Саймоне, предвидела ли гадалка его смерть, и я ответил, что не знаю. Но я помню, она предсказала Саймону, что он умрёт молодым. Предположим, Саймон знал, что он гей. Он напуган пророчеством, думает, что умрёт в двадцать лет, и вот ему шестнадцать, отец умирает, и Саймон решает жить по-своему. Теперь или никогда. И пускается в разгул — наперекор рассудку, вопреки осторожности.
— Ладно, — говорит с расстановкой Эдди. — А Саймон никаких подробностей не рассказывал?
— Нет, никаких. Я же говорил, мы были тогда детьми, он лишь однажды об этом упомянул, и всё равно это довод в пользу вашей версии, разве нет? Выходит, его она тоже подстрекала?
— Возможно, — соглашается Эдди, но голос у него отрешённый. Дэниэл рисует в уме другую картину: Эдди, наверное, уже в постели, переворачивается с боку на бок, прижимая плечом к уху мобильник. Тянется к тумбочке у кровати, гасит ночник — откровения Дэниэла его разочаровали. — Что-нибудь ещё?
Дэниэл выдохся, на смену горячке пришла усталость. И вдруг его осеняет. Если его слова оставили Эдди равнодушным — а то, может, он и вовсе утратил интерес к делу, — почему бы не взять расследование в свои руки?
— Да. Один вопрос. — Дэниэл выдыхает, и клубы белого пара повисают в воздухе, как парашюты. — Как её имя?
— А для чего оно вам?
Дэниэл лихорадочно соображает.
— Буду знать, как её называть. — Он говорит шутливым тоном, чтобы Эдди ничего не заподозрил. — А то всё «гадалка» да «гадалка».
Эдди медлит, откашливается.
— Бруна Костелло, — отвечает он наконец.
— Как? — У Дэниэла от волнения шумит в ушах.
— Бруна, — повторяет Эдди, — Бруна Костелло.
Бруна Костелло. Дэниэл смакует оба слова, каждый звук кажется ему значительным.
— И где она сейчас?
— Это уже другой вопрос, — уклоняется от ответа Эдди. — Позвоню вам, когда всё закончится. Когда подведём итог.
Утром в День благодарения Дэниэл просыпается раньше Раджа и Руби. Без четверти семь, молочно-розовый рассвет, где-то рядом шуршат белки, на побуревшей лужайке пасётся олень. Заварив кофе покрепче, Дэниэл устраивается в кресле-качалке у окна гостиной с Майриным ноутбуком.
Когда он набирает в поисковике имя Бруны Костелло, первая же ссылка — сайт ФБР, список разыскиваемых преступников. «Защитите ваших родных, соседей и страну — помогите ФБР в розыске опасных террористов и беглых преступников. За поимку некоторых объявлены награды». Бруна Костелло числится в разделе «Поиск информации». Размытое чёрно-белое фото в четвёртом ряду — лицо крупным планом. Дэниэл щёлкает мышкой, чтобы увеличить фотографию, — та самая, что показывал ему Эдди в «Хоффман-Хаусе».
Федеральное бюро расследований (ФБР) просит помощи в поиске предполагаемых жертв Бруны Костелло, подозреваемой в мошенничестве. Костелло связана с кланом аферистов-гадателей из Флориды. Другие члены семьи Костелло были осуждены за государственные преступления, включая крупные кражи, подделку налоговых деклараций, почтовые и телефонные аферы, отмывание денег. На сегодняшний день Костелло — единственная из подозреваемых, избежавшая допроса.
Перемещается на автофургоне «гольфстрим регата» 1989 года выпуска (см. «Другие фотографии»). Ранее проживала в Корал-Спрингсе и Форт-Лодердейле, Флорида; по имеющимся данным, много переезжала с места на место по континентальной части США. В настоящее время, вероятно, проживает в Уэст-Мильтоне близ Дейтона, Огайо.
Дэниэл жмёт на ссылку «Другие фотографии». Вот он, фургон, громоздкий, тупорылый, грязно-бежевый — или был когда-то белым? — с широкой коричневой полосой. Внизу страницы — очередная ссылка, «Псевдонимы»:
Дрина Деметер
Кора Уилер
Пури Гаргано
Вруна Галетти