Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе Владимов Георгий

2

Помпа была там же, где мы ее и бросили, – в узкости, под фальшбортом, – только еще снегом засыпана и завалена брезентом – с брашпиля. Вон его куда занесло.

Вчетвером – Шурка еще, Алик и Васька Буров – мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достает до воды!

– А хрен с ним, не достает! – сказал Шурка. – Сейчас сделаем, чтоб доставал. Вниз ее, сволочь, смайнаем. – Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.

– Нелогично, – сказал Алик. – Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа – тот же крокодил.

– Тащи, крокодил!

– Да чего ты хочешь? – я спросил.

– Чего, чего! На верстак поставим, все же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.

Стащили на верстак. Я на одном плече стал, Шурка на другом, а Васька Буров внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.

– Качаем! – Шурка обрадовался. – Ну как там, салага, не достает?

– Прелестно! – Алик ответил сверху. – Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. – Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.

Очень это нам понравилось. Хоть и расплескивалась половина. Алик смеялся:

– Малая механизация!

– Растет салага, – сказал Шурка. – Такой умный стал – прямо дельфин.

– Дельфины – интеллектуалы моря. Нам до них далеко.

– Ты качай, качай! Не откачаешь – близко будем.

– Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?

– До чего?

– Помпу на верстак.

– Не все ж сразу. Ты качай!

– А все-таки, Шура?

– Уймись ты, салага. Там люди погибают, а ты разговоры разговариваешь. Качай!

Салага, однако ж, не унимался.

– Бедные мои бичи, – сказал он, – вот сейчас вы мне нравитесь.

– Ну? – спросил Васька. – Чем же?

– Вы мне сильно нравитесь, бичи.

Шурка спросил:

– Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.

– Не исключено. Все мы немножко рехнулись. Но я запомню эту минуту, бичи. Тут есть момент истины!

– Чего? – Шурка даже качать бросил.

Славное лицо было у салаги, но и правда – как у малость свихнутого.

– Как вам объяснить, что такое момент истины? Ну, это… когда матадор хорошо убивает быка. Красиво, по всем правилам.

– И чего тут хорошего? – спросил Васька. – Животную убить!

Алик призадумался.

– Да, это не совсем то… Но я остаюсь при своем мнении.

– Ничо, салага. – Шурка опять стал качать. – Мы тебя все равно любим. Но ты качай все-таки.

– Между прочим, – спросил Алик, – до каких пор я буду салага?

Мы опять бросили качать.

– Действительно, – сказал Шурка. – Оморячим его? Понимаешь, мы б тебя сейчас на штертике окунули, да ты и так мокрый. Считай – на берег ступишь, бич будешь промысловый по всей форме.

– Я это сделаю символически. Ну, вместо себя – окуну ведро.

– Во! – сказал Шурка. – Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!

Мы качали как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то отдых. Так он у нас был в воде.

Васька поплевал на руки и сказал:

– Семьдесят качков сделаю и помру.

Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди – такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство – будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой – вверх, вниз, вверх, вниз, – только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Все это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него все внутри оборвется? Очень близко было к этому…

– Алексеич, – позвал «дед» сверху. – Поди ко мне.

По трапу нам смена спускалась – дрифтер с бондарем и Митрохин.

«Дед» меня вытащил за руку и наклонился над шахтой.

– Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь?

Мотыль Юрочка выплыл из пара, как из облака.

– Давай-ка, подкинь оборотиков.

– Сергей Андреич, опять перекалим движок.

– Ничего не поделаешь, – сказал «дед». – Теперь уж давай на износ.

«Дед» пошел наверх, на крыло рубки. Я за ним.

– Зачем звал, «дед»?

– К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.

– Это как?

– Вот вместе и подумаем.

Всю дорогу – когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, – все это время я думал: как же мы с ним стыкнемся? На такой волне подойти – смерть. Ну а на что другое мы шли? Вот уж действительно – все мы рехнулись.

Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему – «маркони» сидел за столом, упершись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо его двери, заложив руки за спину. Вошел, что-то сказал «маркони». Старенький он стал, наш кеп, сгорбился весь. Снял шапку и вытер лысину платком.

– Где ты там? – спросил «дед».

Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. «Дед» светил фонарем – на полметра, не дальше.

– Что ты ему сказал? – спросил я «деда».

– Кому?

– Кепу. Почему он вдруг повернул?

– Так, ничего особенного. Сказал: «С тобой в „Арктике“ за один столик никто не сядет».

Смешно мне стало – чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.

– Ты не смейся над ним, – сказал «дед». – Он еще за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить… Где он тут его держит?

– Чего?

– Да линемет.

«Дед» стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.

– Вот он, – вытащил линемет с самого дна. – Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!

– Леерное сообщение будем налаживать?

– Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.

– Крышка была открыта?

– Была. Ох, найти бы, кто… Ладно, все глупостей наделали. А я первый. Ну что, пальнем один, для смеха?

«Дед» заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только курок щелкнул.

– Осрамимся, – сказал «дед». – Осрамимся перед иностранцами.

– Может, подсушим?

– Это надолго. Это – не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.

– Больше. Он знаешь сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.

Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же еще. Когда сплеснивал фалинь. Ну черт с ним, все глупостей наделали.

– Придется руками, – сказал «дед».

– А добросим?

– Я – нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.

Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали ее на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец – тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.

– Отдохни, – сказал «дед».

Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся – слабеньким гудком.

«Дед» отвел капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.

– Ну, здрасте, – сказал «дед». – Вот и мы.

Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.

– Парус! – закричал «дед». – Парус зарифили?

С палубы ответили:

– Убрали уже, сами не глухие.

«Дед» кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе.

– Справа по курсу – предмет. Чье-то судно. Питание на прожектора!

Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел – сквозь брызги, сквозь заряд – зыбкую тень на волне.

– Видишь его, Николаич? – спросил «дед».

Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.

Теперь уже ясно было видно – он к нам стоял кормой. Ох, если б стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.

– Поближе не можешь? – кричал «дед». – Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.

Там в корме показались люди – в черных роканах с белой опушкой. Я еще отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.

– На «Пегги»! – боцмана глас прорезался. – Концы ваши где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!..

«Дед» перегнулся через поручень.

– Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.

– Это почему же – мы?

– Потому что они – бедствующее судно.

– А мы что, не бедствующие? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?

– Это много ты хочешь знать, Страшной, – кричал «дед» весело. – Слишком даже!

Корма шотландца еще приблизилась.

– Бросай, Алексеич!

Я пошел с грузиком к поручням. «Дед» мне поднес обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. «Дед» на меня направил прожектор, чтоб шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повел к ним на корму.

– Бросай, не медли!

Там их стояло трое. В середине – вроде повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их еще раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.

Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.

Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.

Из рубки уже орать начали:

– Что там с концом?

– Ты не слушай, – сказал «дед». – И не торопись.

Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.

– Торопишься! – сказал «дед».

Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлестом, чтоб грузик завертелся в воздухе.

Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по плечу, как будто комаров бил… И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.

– Сволочь ты косорукая! – я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. – Убить тебя мало!

– Что тебя так развезло? – «дед» на меня заорал. – Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!

– Сколько ж я буду бросать – раз они не ловят?

– Будешь бросать, пока не словят!

Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.

Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожег ладонь.

– Есть! – заорал я «деду». – Работает кончик!

Обе бухты стали разматываться. «Дед» кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понес к поручням, швырнул вниз.

– Держи, Страшной! Это тебе ходовой. – Потом вторую. – Это тебе коренной. Плотик приготовили?

– Плотик? Это сейчас, это у нас быстренько!..

– Мать вашу!.. Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать…

Я только следил, чтобы леер прошел по всем поручням без задева.

– Пошли, – сказал «дед». – Или ты сомлел?

– Немного.

– Все равно вниз иди, не стой на ветру. Мы еще жить собираемся!

Я сошел за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку – это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примерзшими варежками.

А я ничего не делал. Вот просто сел на трюм, держался за какую-то скобу и смотрел. И никто не орал на меня, что я сижу, ничего не делаю. Бондарь и то не орал. Ну, я свое дело сделал. А теперь посижу, на других посмотрю.

Леера у них рвались из рук, возили их по палубе, били животами об фальшборт.

– Васька! – орал дрифтер. – Буров, ты где там сачкуешь? У тя брюхо-то моего потолще, давай вперед, амортизируй!

Васька, конечно, сзади сачковал. Но вылез самоотверженно.

– Ох, бичи, что ж от моего брюха-то останется? Шибает!

– Стой там, ничего, амортизируй!

Дрифтер с «дедом» над всеми высились. Похоже было, они-то и держали концы, остальные только «амортизировали». Вдруг Васька закричал:

– Стой! Стой, бичи, дергают! Сигнал дают – плотик назад тащить. Вирай теперь ходовой!

Потащили. Кто-то спросил:

– Пустой идет?

– Вроде нет, потяжелее стал.

– Сидит в нем какая-то личность!

Боцман выскочил из этой оравы, сложил ладони у рта:

– Мостике! Прожектор – на плотик!

В рубке грохнула дверь, кто-то забацал сапогами – к верхнему мостику.

Луч побежал – по вспененной злой воде, по черным оврагам – и в секучих брызгах нашарил плотик. Как будто схватил его рукою – крохотный плотик, белый с красным… И человека в плотике.

3

Весь он был черный, только мех белел вокруг лица и на манжетах. Уже видно было, что руки у него без варежек и как он вцепился в петли и жмурится от прожектора.

– Полундра, ребята! – сказал «дед». – Человека не разбить. Натяни оба конца.

Плотик уже был под бортом и снова отошел. Выжидали волну. А несчастный шотландец болтался – то вверх, то вниз, – выпадал из луча, и снова его нашаривали.

– Дриф, – позвал «дед». – Давай-ка мы с тобой, они концы подержат.

Они вдвоем стали к фальшборту, перегнулись. Остальные назад отошли, уперлись ногами в палубу, спружинивали концы. «Дед» командовал:

– Левый потрави… Теперь правый помалу.

– Держу! – дрифтер взревел.

– Держи, не упусти! Вот и я держу…

Они рванули разом, и шотландец прямо-таки взлетел над планширем.

– Скользкие рокана у них, – сказал дрифтер. – Как маслом облитые.

«Дед» перехватил шотландца под мышк, рванул на себя и повалился с ним на палубу. Бичи кинулись поднимать.

– Куда! – заорал «дед». – Концы держать, сами встанем.

«Дед»-то поднялся, а шотландец так и остался сидеть под фальшбортом, только ноги поджал, чтоб не отдавили.

– Алексеич, – позвал «дед». – Сведи человека в салон. Вишь, он мослы не волочит.

Шотландец мне улыбнулся – как-то виновато, замученно. Лицо у него было как мел. Поднял руку – всю в крови, содранная кожа висела клочьями. Что-то сказал мне, я не понял. Что я там по-английски знаю?

– Хелло! Плыз ин салон.

Он помотал головой: нет, не пойдет никуда. Волна его залила по пояс, он в ней пополоскал руку и показал мне – самое лучшее лечение. Ну что с ним сделаешь?

– Да пусть сидит, – сказал дрифтер.

Второй еще как-то благополучно прошел, а с третьим пришлось-таки поуродоваться. Он сам два раза прыгал на борт и срывался, пока его дрифтер не поймал за локоть. Так он его и кинул, за локоть, лицом в палубу. Мы с Аликом растормошили шотландца, подтащили к фальшборту, усадили с тем, первым, рядышком. Понемногу он очухался, стал помогать ребятам.

Последним тащили ихнего кепа. Он маленький был и цепкий, как обезьяна. И смелый. Как подвели плотик, он весь подобрался, переждал волну и прыгнул. Просто снайперский был прыжок – руками и животом на планширь. Он бы, пожалуй, и через планширь сам перелез, да Васька Буров ему помог некстати – схватил за штаны сзади и перевалил головой книзу. Как-то не учли, что кеп.

Васька потом вспоминал:

– Не склеилась у меня на флоте карьера. Голова-то лысая, а до боцмана так и не дослужился. Но есть достижение: кепа за кормовой свес держал! Правда, не нашего, заграничного…

Кеп привел себя в божеский вид и подал знак рукою: все, мол, никого там не осталось. Дрифтер вытащил нож – обрезать концы.

Кеп что-то сказал своим. Они встали, держась друг за друга, смотрели на свою «Герл Пегги». Она уже отплывала от нас. Прожектор иногда ее ловил и снова упускал. Кеп расстегнул капюшон, откинул на спину. Голова у него была лысейшая, как шар. Как у нашего кепа. И все они тоже откинули капюшоны, постояли молча, крестились.

– «Герл Пегги» – карашо? – дрифтер спросил жалостно.

Кеп-шотландец кивнул и снова перекрестился.