Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе Владимов Георгий

6

– Понравилась я тебе? Скажи…

Она ко мне прильнула, вытянулась, положила голову мне на плечо.

– Ты же знаешь.

– Но услышать-то – хочется! Сильно понравилась?

– Да.

– Ну вот, – она вздохнула. – Ты выпил и Клавку еще получил, теперь тебе хорошо. Я знаю. За это мне все простится.

Все хорошо было, только вот плечо у меня дрожало. Намахался я с этими шотландцами треклятыми, черт бы их драл.

– Болит все? Какая ж я дура, с этой стороны легла. Надо было с той. Нехорошо я устроилась?

– Ничего, так лучше… Клавка, за что тебя прокляли?

– Кто?

– Родители. Ты говорила тогда.

– Ну вот… Зачем ты сейчас про это?

– Скажи.

Она помолчала.

– Да я такая шалава была, теперь вспомнить страшно… Ну, я уж помирилась с ними. Это ты потому спросил, что я сказала: «Мне все простится»? Что ты еще хочешь про меня спросить?

– Про себя хочу. Когда же я тебе понравился?

Она ответила удивленно:

– Сразу! Ты разве не понял, что сразу? Как я только тебя увидела. Ты там сидел в углу с бичами, с каким-то еще торгашом, а я к тебе через всю залу шла и на тебя только и смотрела. Ты хороший сидел в курточке! Щедрый, и все тебе нипочем, лицо такое светлое!

– Неправда, я злой был как черт.

– Ну ведь с пропащими сидел. Их же никто за людей не считает, Вовчика этого с Аскольдом. Все только и бегают они ко мне: то – «Клавка, покорми в долг», то – «Клавка, захмели, завтра в море идем, с аванса разочтемся». Про меня уже чего только не думают, а я их просто жалею. С ними-то будешь злой!.. А плохо, что ты меня не заметил. Я перед тобой и со скатерки чистой смела, и уж так, и так… А сказал бы ты мне тогда: «Поедем со мной, Клавка», – тут же бы и поехала куда хочешь. Скинула б только передник.

Она смотрела на иллюминатор, улыбалась, глаза у нее блестели влажно. Я спросил:

– А дальше что было?

– Дальше-то?.. Может, не нужно?

– Теперь уже – все нужно.

– А дальше – ты меня перед этими пропащими позорил. Пригласил, за ушком поцеловал… Я-то – разоделась, марафет навела, в большом порядке пришла девочка! А ты, оказывается, специалистку свою ждал – ни по рыбе, ни по мясу… ты уж прости. А потом еще на Абрам-мыс ездил. Видела я уже – и ту и другую, – да разве они меня лучше? Да никогда! И уж после того, как они тебе не отпустили, ни та, ни другая, ты ко мне закатываешься: «Клавочка, без тебя жить не могу!»

– Пьян же я был!

– Да уж хорош. Как собака. Я так и поняла: ты – это уже не ты. Мне даже как-то и не жалко было, когда они тебя побили. Не убьют же, думаю, таких не убивают… Я уже потом спохватилась, как узнала от них, что ты в море ушел – из-за этих денег. Я-то думала – проспишься, придешь за ними, и мы тогда поговорим хоть по-человечески. Ведь мы ж не говорили! Так я себя проклинала…

– Себя-то за что?

– Ну… наверно, любил же ты эту… специалистку. Не все так просто было. Я тоже нехорошо про нее говорю. Любил, да?

– Теперь не знаю.

– Это ты так не говори! Это ты и про меня когда-нибудь скажешь: «Не помню, хорошо ли мне было с Клавкой».

Я ее обнял.

– Не скажешь ты этого, – она засмеялась. – Ни за что не скажешь!

Я ее обнял сильнее.

– Подожди… Ну, подожди же, никуда я не денусь. И устал же ты…

Так сильно она меня обнимала – и уже не помнила про мое плечо, и себя не помнила. Как будто жизнью со мной делилась.

– Хорошие мы, – она сказала. – Хорошие друг для друга.

А потом:

– Ну, это ведь и не чудо, нам же не по шестнадцать. Нет, все-таки чудо.

И снова лежала – головой на моем плече, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом. И так славно укачивало нас волною, когда она наплескивалась на стекло.

Кто-то к нам постучался тихонько. Вот уж действительно – как с другой планеты.

– Ох… – Клавка замотала головой и выругалась сквозь зубы. – Ну что поделаешь, открою.

– Ты что!

– Да это же Валечка. Твои постирушки принесла. Ну какой ты у меня еще мальчик! Думаешь, она без романов тут живет? Не-ет, Валечка у нас не такая!

Она приоткрыла дверь. Валечка оттуда спросила:

– Все хорошо? – И засмеялась.

Клавка ей ответила чуть хрипло:

– Лучше не бывает. Спасибо тебе, Валечка.

– Да уж, если на банкет не пошли…

– Ох, какой уж тут банкет! Свой у нас банкет. Спасибо тебе большое.

Клавка уже не вернулась ко мне, стала одеваться, подобрала все свое с полу. Я спросил:

– Она тоже из-за меня не пошла?

– Ну что ты. Не все из-за тебя. Двое у нее тут встретились, в одном рейсе. Один бывший, другой теперешний. Гляди, еще – там передерутся, на банкете. Лучше от беды подальше.

– Не растреплет она?

– Кто, Валечка? – Клавка рассмеялась, взъерошила мне волосы. – Миленький, успокойся. Уже про то, что я тут с тобой лежала, вся плавбаза знает. От киля, как говорят, до клотика. Что нам после этого – Валечка!

Я тоже засмеялся.

– Выходит – поженились мы с тобой?

– Да уж поженились…

Я помолчал и сказал:

– Я не просто так спрашиваю, Клавка.

– О чем ты?

– Какими же мы отсюда выйдем? Как я завтра без тебя буду?

– Ой, вот уж про чего не надо. Я тебя умоляю! Таким же и будешь.

– Нет. Уже не смогу…

Я, наверно, права не имел говорить ей эти слова, мне ведь еще под суд было идти, – да неизвестно же, чем он кончится, этот суд, все же у меня какие-то оправдания были. По крайней мере, мы б хоть эти недели вместе провели – до приговора, а там уже ей решать, стоит ли ждать меня. Нет, пожалуй, здесь решать, сейчас, – неужели бы я ей не признался, скажи она только «да»!

Клавка присела ко мне.

– Ну зачем это тебе в голову-то пришло? Вот взял и все испортил. Зачем, спрашивается? Ты подумай-ка – еще и не началось у нас ничего, а уже все было испохаблено. Бедные мы с тобой! И что нам такого хорошенького впереди светит? Ну, буду я тебе – моряцкая жена. Будешь ты уходить – на три с половиной месяца! А я тебя – до трапа провожать, в платочек сморкаться. Потом, значит, верность соблюдать, вот так сидеть и соблюдать. Песенки для тебя заказывать по радио. «Сеня, ты меня слышишь? Сейчас для тебя исполнят „С матросом танцует матрос“». В кадры звонить – как мой-то там, не упал еще «по собственному желанию»?.. Потом встречать тебя, толпиться там, а в сумке уже маленькая лежит, чекушка – чтоб ты не закосил никуда, аванс бы не пропил. Вот так захмелю тебя и приведу домой, на кушетку, и полежим наконец-то рядом. Так вот для этого-то счастья все остальное было? Чем я тебе не угодила, что ты мне такой жизни пожелал!

Я сказал:

– Да я ведь за эту жизнь тоже не держусь. Уехал бы в любой день – другого чего поискать.

– Это можно… Ну и про эту жизнь тоже можно по-другому рассказать. Кто послушает – сюда, наоборот, помчится. Мало ли их едет! Ты сам-то – не из этих мест, как и я?

– Почему ты решила?

– Не знаю. Просто кажется мне.

– Я из Орла.

– Ну так я недалеко от тебя росла – в Курске. И тоже мечтала – в такое место заповедное заберусь, где и дышится не так и люди какие-нибудь особенные. На северную стройку записалась по объявлению. Во как кровь-то горела! Где посуровей искала, дура. И что нашла? Кирпичи класть? Балки перетаскивать? Раствор замешивать? Или в конторе – мозги сушить? Да никакой работы я не боялась! И как только не покалечилась, бабой быть не перестала?.. А – ради чего? Люди вокруг – все те же, так же мучаются и других мучают, и что от моего геройства в их жизни поправится? Вот я так пристроилась, чтобы и самой полегче, и они б хоть мелькали побыстрее, не задерживались. Все же как-то веселее, подолгу-то иной раз муторно их наблюдать. Ты тоже, наверно, так устроился – с людьми особенно не сживаться, не зависеть ни от кого?

– Да почти угадала.

– Плохо это, наверно, но уж так! Но я-то все-таки – баба, должна же я к кому-то одному прислониться – и тогда уже все терпеть ради него, радоваться, что терплю. А ты мне – «уедем, другого чего поищем». Нет уж, чего в себе не имеешь, того нигде не найдешь. И мне никогда не дашь. Милый мой, другим же ты – не родишься!

– Какой же я, Клавка?

– Все сказать? Не обидишься?

– Нет.

– Не такой ты, за кого выходят. Влюбиться в тебя – можно, голову даже потерять. В одних твоих глазыньках зеленых утонешь… Но выйти за тебя – это же лучше на рельсы лечь. Или вот отсюда, из иллюминатора, вот так, в чем есть, выброситься. Ты знаешь, ты – кто? Одинокая душа! Один посреди поля. Вот руки у тебя хорошие. – Взяла мою руку, прижала к своей щеке. – А душа – ледышка. И не отогреть мне ее никогда. Страшно мне было, когда ты на меня кричал.

– Я не кричал.

– Уж лучше б кричал. Лучше бы даже побил. А ты так… по-змеиному, шепотом. Ты все на меня мог подумать. Но ты что – не видел, как я на тебя смотрела? Я же на палубе, на ветру стояла! Тут не подделаешься.

Это я просто видел сейчас, как она смотрела. И вспомнилось мне, как салага кричал сверху, в затопленную шахту: «Бичи, вы мне нравитесь, это момент истины!» Наверно, есть что-то, чего не подделаешь, – только ведь различить!.. И еще про шотландца вспомнилось, на которого я орал. А он, наверно, просто засыпал в корме. Страхом намучился, устал… Руки-то делали, что надо, а душа была – ледышка.

Я сказал:

– Может, потому все, что жизнь у меня такая. Колесом заверченная.

– А у меня она – другая? Тоже вертись. Но живем же мы еще для чего-нибудь, не только чтобы вертеться. Иной раз посмотришь…

– И звездочка над тобой качается?

– Ну, как хочешь это назови. Но должно же оно быть. Бог, наверно, какой-то, я уж не знаю… Ну вот, наговорила я тебе. Не обидела?

– Клавка, – я сказал, – я одно знаю: я теперь без тебя не жилец!..

– Не надо так. Я тебе же хорошего желаю. Я ведь сбегу от тебя, это у меня живенько. Второй раз такое лицо твое увидеть… как тогда, помнишь, когда я тебя спрашивала: «Что ты против меня имеешь?» А ведь увижу, увижу! Что другое, а это увижу. Наговорят тебе про меня – и увижу. И далеко мне придется от тебя бежать! От милого-то подальше бежишь, чем от немилого.

– Скажи, зачем же тогда все было?

– Что было? А ничего такого и не было. – Уже она другая стала, когда платье накинула – с этим кружевом на груди. И самое лучшее уже прошло – когда она в первый раз ко мне припала, к плечу. – Ну что ты спрашиваешь? Зачем любовь была? Да так… Пусто мне в последнее время. Ты в эту пустоту и залетел, такой непрошеный. А тут еще ты смерть пережил… Ну прости. Наверно, не надо было…

Нет, я подумал, все было надо. Хотя бы затем, чтоб ты мне все рассказала. И впредь бы я не думал, что можно пройти мимо любого и коснуться его – хоть рукой, хоть словом – и совсем следа не оставить. Но зачем же ты пришла, чтобы уйти? Сама же спрашивала: «Зачем так жить глупо?» А все мы так и живем. Уходим, чтобы вернуться. Возвращаемся, чтобы уйти. А мне-то уже подумалось – я прибился к какой-то пристани, и она была, что называется, «обетованная». Где-то я такое слышал: «Земля обетованная». Не знаю, что это. Но, наверно, хорошая земля. Только и она от меня уходила.

Я это хотел ей сказать – и не успел. Потому что тут, в каюте, тоже динамик был. И по трансляции объявили: наших шотландских гостей приглашают на верхнюю палубу. Причалил норвежский крейсер, который отвезет их на родину.

– Их еще долго будут провожать, обниматься, – сказала Клавка. – Ты отдохни еще, все-таки я тебя покормлю. Вас-то пока не дергают.

– Это не задержится.

И точно, не задержалось. Нижепоименованных товарищей попросили вернуться на свое судно – для несения буксирной вахты. Перечислили всех почти, кроме машинной команды.

– И тебя позвали?

– Разве не слышала?

Клавка ушла к столику, закинула руки, встряхнула всю копну волос. И снова рассыпала по спине. Потом стала собирать в узел.

– Я же не знаю твою фамилию. Знаю только, что Сеня.

Я сказал ей.

– Вот, теперь буду знать. Надо тебе идти?

– Вахта все-таки. Хотя и буксирная.

– Жалко, я думала: мы хоть вместе поплывем. Я бы тебя где-нибудь устроила.

– Я бы и сам устроился. Только ни к чему.

Я теперь должен был встать и уйти. Но встать мне было – как на казнь, и куда я должен был идти от нее – тоже я не знал.

Все-таки я оделся. И все-таки еще одну глупость сделал. Спросил ее:

– Не встретимся больше совсем?

– Не знаю. Запуталась я. Уехать бы мне и правда куда-нибудь!.. Ну иди, пожалуйста. Иди, не терзай меня. Я даже не знаю, как я отсюда выйду. И хлопот мне еще прибавилось…

– Каких же хлопот, Клавка?

Она улыбнулась через силу.

– Маленький? Не знаешь, с чего дети начинаются?.. Ох, нельзя мне было сегодня!..

Никогда я не знал, что в таких случаях говорят. Я хотел подойти к ней. Она попросила:

– Не надо, не целуй меня. А то я совсем расклеюсь.

– Прощай тогда…

Когда я уходил, она отвернулась к столику, вдевала сережки.

Я дошел до главного трапа и остановился. Может быть, здесь она и спрашивала: «Что ты против меня имеешь?»

Я стал в тени, за огнетушителем. Мне хотелось еще раз на нее посмотреть.

Клавка шла по коридору – медленно и как пьяная. Не как те пьяные, которых шатает. А как сильно пьяные, которые уже прямо идут. Шаркала каблуками по ковру. Остановилась, поправила волосы и улыбнулась сама себе. Но улыбка тоже вышла пьяная и жалкая какая-то.

От других – когда я уходил после этого – мне больше всего отдохнуть хотелось душой, весь я пустой делался. А ее – как будто с кожей от меня оторвали. Я даже позвать ее не смог, когда она мимо прошла, не заметила. Лучше мне было не смотреть на нее.

Я вышел на верхнюю палубу – там шумно было, светло и весь левый борт, где причалил крейсер, запружен людьми. Там все еще провожали шотландцев, никак не могли отпустить. Обнимались с ними, фотографировались при прожекторах.

Я туда не пошел. Мне хотелось с первой же сеткой спуститься, чтобы не увидеть Лилю, когда она выйдет проводить салаг. Слава богу, они где-то задержались, а первыми Шурка пришел и «маркони». Ухман нам подал сетку, и мы взлетели. «Маркони» Галя вышла проводить, она ему помахивала платочком и хохотала. Шурку провожала Ирочка, но как будто ей было не до смеха.

Мы летели вниз, и «маркони» мне кричал:

– Сеня, ты с прибылью? Тебя поздравить можно?

– У вас-то как?

– Все так же, Сеня. Но говорят, с третьего захода еще верней.

Принял нас «дед». Он в чьей-то телогрейке был внакидку и в шлепанцах на босу ногу. Понюхал нас и скривился.

– Портвешка накушались, славяне. Ай, как не стыдно!

Я смутился.

– «Дед», забыл про тебя…

– Ты-то забыл, а я нет. – Шурка из телогрейки достал пол-литру «Столичной». – Ну, не я, а просили передать.

– Кто ж это, интересно?

– Просили не говорить.

– Таинственно, – сказал «дед». – Еще тут два инкогнито мне по бутылке армянского смайнали на штертике. Между прочим, еще не начато.

Спустились еще Серега и Васька Буров. Васька на лету вспоминал про бутылку вермута итальянского – так она и осталась на столе нераспечатанная, а дотянуться руки не хватило.

– А попросить, чтоб передали, нельзя было? – спросил «дед».

– Да постеснялись. И так нас вахтенный пускать не хотел.

– И правильно он вас не пускал, – сказал «дед». – Куда вас, таких шелудивых, пускать? Да и вести себя не умеете. А ты-то чего полез, «маркони»? Оба мы с тобой в списке стояли, оба отказались дружно, а ты – взял да полез.

«Маркони» себя почесал за ухом.

– Сам удивляюсь! Ну, все полезли – и я.

– Ох, бичи! Когда же вы достоинство-то будете иметь? Ну вот что. Насчет двух бутылок армянского не пропущено без внимания? Так вот, я вас, бичи, к себе приглашаю. Понимаете? При-гла-ша-ю. Но учтите – я вас тоже к себе шелудивыми не пущу.

«Дед» зашлепал к себе, бичи тоже разбежались сразу. А я еще задержался – взглянуть на борт плавбазы: не может ли быть все-таки, что Клавка вышла поглядеть на меня. Нет, так не было.

Вдруг я заметил – в тени, возле капа, одинокая фигура. Ушанка на глазах, лица не увидишь.

– Обод, ты, что ли?

– Ну!

Он как-то нехотя ко мне подошел, такой нескладный, пальто чуть не до щиколоток.

– Ты почему не на базе?

– А чего там хорошего? Я с вами до порта поплыву. Пассажиром. Примете?

– Плыви. Мы теперь все тут пассажиры.

«Маркони» мне крикнул из рубки:

– Сень, ты не забыл – мы к «деду» приглашены? Галстук у тебя есть? А то могу свой дать, японский.

Шурка мне еще пуловер одолжил, так что я прилично выглядел. Васька Буров костюм свой вытащил – не знаю, на кого там шили: в плечах тесно, зато через штанины по Ваське можно протащить. Серега ему посоветовал хоть галстук не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.

И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там не видели, в «дедовой» каютке? Пошли к нему – как на медкомиссию. «Дед» перед нами извинился, что вынужден принимать нас без пиджака, костюм у него маслом заляпан, а в кителе – это как-то слишком официально. Мы набились тесно на диване и на «дедовой» койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий как тень. Спросил робко:

– Меня не прогоните? Я тоже не порожним пришел. – Вытащил из пальто поллитру.

– Входи, беглец несчастный, – сказал «дед». – Как, примем его?

Приняли мы беглеца, только пальтишко предложили скинуть и шапку. «Дед» показал на столик:

– Прошу, славяне.

Но закуси было – тарелка с ветчиной и хлеб на газетке. Шурка вскочил:

– Сейчас пойду кандея раскулачу.

Возвратился с немалой добычей – в одной руке полведра компота, в другой, на локте, два круга колбасы, на пальцах – кружки, под мышками – по буханке белого.

– Хоть шаром покати на камбузе. Всё кореши-иностранцы подъели, а ужин кандей не варил, кум у него обнаружился на «Молодом».

Васька Буров сказал:

– Вот оно как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а – трагедия! Но простим кандею, бичи?

Простили мы кандею. «Дед» понюхал ведро и спросил:

– Из-под чего ведерко?

– Из-под угля, – сказал Шурка. – Да я помыл его.

– Ох, кашалоты, – «дед» засмеялся, – как вас только море терпит!

«Маркони» разлил по кружкам коньяк, первую протянул Ваньке Ободу. Ванька ее взял осторожно.