Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе Владимов Георгий
– Передать ей, чтоб пришла?
– Мне все равно. – Я даже удивился, как легко я это сказал. – Захочет – придет, гостьей будет. Но привет, конечно, передай. И еще – спасибо. Это как она поймет. – Я пожал ему руку, а Димке просто помахал. – Встретимся в «Арктике»!
Совсем уже маленькой кучкой мы прошли через Центральную проходную, поднялись наверх, к вокзалу. Здесь, на площади, от нас последние уезжали в Росту – «юноша», дрифтер и бондарь. Сонного таксишника растолкали, приспособили к делу.
– Не поминай лихом, – сказал я бондарю. – Я знаю, ты в Баренцево не идешь, так попрощаемся?
Он руки моей не взял.
– Кто тебя еще поминать будет? Много чести, знаешь. – И тронул таксишника. – Езжай, родной.
Дальше мы пошли с «дедом». Он совсем близко от нашей общаги жил. Вот так мы с ним когда-то и познакомились: все разошлись, а мы вдвоем пошли пробиваться через метель – и разговорились, и он меня к себе затащил обедать. А за весь рейс не сказали друг другу ни слова.
Я шел с «дедом», и он говорил мне:
– Беспокоит меня твое дальнейшее, Алексеич. Ты все же не бросай флот, зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили, а теперь, глядишь, техники поднавалят, новые суда пойдут – «океаны», «тропики», условия наладятся, не будете вы в кубриках по восемь рыл друг на друге сидеть. А я-то – уже кончился, это точно. Кончился я в этом рейсе. Тридцать лет около машины провел, а как посмотрел на парус – вдруг понял: кончился.
– Что ты, «дед»! Мы еще поплаваем вместе. Ты же меня своему делу обещал научить.
Он не отвечал, усмехался, а я вспоминал: «Приятно и легенду послушать».
У своего переулка он спросил, помявшись:
– Может, ко мне завалимся? Накормят нас, выпить поставят, и спать где найдется. Чего тебе сразу – с парохода и в общагу?
Но я как вспомнил их комнатешку, диванчик, на который меня положат…
– А я не в общагу, – сказал я ему весело. – Есть еще куда завалиться.
– А! – Он улыбнулся мне. – Ну, до «Арктики»!
Мы пожали руки, и «дед» зашагал – тяжелый, в коротком своем полушубке, в мохнатой шапке, в сапогах. Еще раз обернулся ко мне, точно бы знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И я пошел один, сначала одной щекой к ветру, потом другой.
Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал длинными мослами, другой – трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся – знакомые силуэты, Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.
– Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?
Стали как вкопанные. Вроде бы дернулись друг от друга. Потом Аскольд заулыбался, губищи распустил.
– Сень, откудова, какими судьбами?
– Да все оттуда же, с моря. Где вас никогда не видно.
– А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?
Неохота мне было им рассказывать.
– Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все. Да и не повезло нам, много с нас не выдоишь.
Вовчик вздохнул.
– Мы б хоть посочувствовали.
Мне смешно стало. И никакой же злости я к ним не испытывал. Но и жалости тоже.
– Все те же вы, кореши, – сказал я им. – Все в тех же ушанках драных, в телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.
Аскольд удивился:
– Какие деньги, Сеня?
– Да уж скажите по правде, дело прошлое… Сколько заначили? Кроме тех, что Клавдия отняла?
Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:
– Сень, ну заначили… В такси еще. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хошь соблазнит.
– Так… Ну а заначенные – неужели все пропили? Ох, дурни!
– Сень, – сказал Вовчик, – ты ж знаешь, на нее же, проклятую, никаких не хватит.
– Дурни вы, дурни…
Аскольд меня подколоть решил:
– А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?
– От вас, – говорю, – и подарок не задержится.
Я пошел от них. Вовчик меня окликнул:
– Так, может, проводим курточку?
– Это идея!
– Значит, приглашаешь?
– Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.
Долго они маячили под фонарем.
В городе намело сугробов, и когда я шел, тут же мой след заметало поземкой. На Милицейской, возле Полярного института, ветер гудел, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я все-таки постоял немного перед знакомым крыльцом и с каким-то даже удивлением почувствовал – нет, ничего это для меня уже не значит. «Спасибо» – и только. Неужели так быстро мы вылечиваемся?
Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтоб вахтерша могла открыть. Та же самая вахтерша, что провожала меня.
– Узнаете, мамаша?
– Вернулся?
Я по глазам видел – нет, не узнала.
– Вернулся и долг принес. Тридцать копеек. Помните?
Вот теперь узнала.
– Что ж ты так скоро? Случилось чего?
– Да так, о чем говорить… Просто не повезло нам.
– Всем бы так не везло – руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.
– Да, – говорю, – жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно – у окошка.
– Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем – и поселяйся.
– А приходов сегодня не ожидается?
– В пять вечера должен какой-то причалить.
Я прикинул – раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в «Арктику», – это значит, на целый день у меня комната своя. Можно запереться, лежать, курить.
– Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.
– Оставь, не пропадет ничего.
– А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.
Она поглядела на меня поверх очков.
– Что-то с вами там стряслось…
– Я же говорю: не повезло.
На вокзале буфет – с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть теплого – или мне так показалось с мороза, – и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чем подумать. Потому что мы вечером встретимся в «Арктике» и там, конечно, будем под банкой, и все опять пойдет своим чередом. А хорошо бы все-таки разобраться – для чего мы живем, зачем ходим в море? И про этих шотландцев – почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мною в дальнейшем, как говорил «дед»: может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, «резким человеком» сделаюсь – в макене-то, с белым шарфиком! – или же мне все-таки переломить ее надвое, мою жизнь?
А так ли это важно – как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мною не будет, а никакая другая мне вовек не нужна. И я же все равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг другу, всегда враги? Кому-то же это, наверно, выгодно – а мы просто слепые все, не видим, куда катимся. Какие ж бедствия нам нужны, чтоб мы опомнились, свои своих узнали! А ведь мы – хорошие люди, вот что надо понять, не хотелось бы думать, что мы – никакие. А возим на себе сволочей, а тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны, а друг друга мучаем зря… И так оно и будет, пока не научимся о ближнем своем думать. Да не то думать, как бы он вперед тебя не успел, как бы его обставить, – нет, этим-то мы – никто! – не спасемся. И жизнь сама собой не поправится. А вот было бы у нас, у каждого, хоть по три минуты на дню – помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! – как все «маркони» слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той стороне Земли… Или все это – бесполезные мечтания? Но разве это много – всего три минуты! А ведь так понемножку и делаешься человеком…
Я сидел у окна – площадь перед вокзалом занесло сугробами, и ни души на ней не было, раскачивались на проводах фонари, черные тени шарахались по снегу. Потом из темной-темной улицы вынырнула «Волга» с шашечками, сделала круг и стала посередине: дальше было не проехать. Из такси – задом почему-то – вылезла баба в коричневой толстой шубе, в белом платке, в пимах, вытянула за собой чемодан. Таксишник выглянул и что-то сказал ей, улыбаясь, и что-то она ему ответила – тоже, наверно, веселое, а потом пошла к вокзалу, скосясь от чемодана, а он ей глядел вслед и усмехался. Раз она обернулась что-то крикнуть ему, и он ей помахал ладошкой.
Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела, улыбалась сама себе – или тому, что ей сказал таксишник. А я вдруг почувствовал, как что-то у меня стучит в виске и дрожат ладони, в которых я сжимал стакан.
9
– Все время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!
– Нет, это ты у меня на дороге.
Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок на плечи. И тогда уже мне улыбнулась во все лицо. Уже она успела обмерзнуть и раскраснеться, пока шла к подъезду.
– Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьешь. – Я ей протянул стакан. Клавка отпила и сморщилась. – Бог ты мой, он кофе пустое пьет. Как же так жить можно! Нюрка, ты куда же смотришь?
Буфетчица выглянула из-за витрины.
– А что?
– А ничего! Такой парень у тебя сидит, а тебе лень багажник отодрать со стула. Ты картину видела «Человек мой дорогой»? Посмотри, в «Космосе» показывают. Так он мне еще дороже, вот этот злодей. Сидит у тебя сиротинкой неприкаянной. Ты б хоть поглядела на него, какой он. Чудо морское!
Нюрка на меня захлопала глазами.
– Ничего особенного.
– Глаза надо иметь! – сказала Клавка грозно. – И мозгов хоть полпорции. Конечно, «ничего особенного», когда он в телогрейке драной. А пришел бы он в своей курточке – ты б тут легла и не встала. – Клавка мне подмигнула. – Было у меня такое желание.
Нюрка опять ко мне пригляделась и не ответила.
– Что же ты, Нюрка, пива ему не поднесла?
– Да он не просил!
Клавка прямо зашлась смехом.
– Ну, Нюрка, ты мышей не ловишь! «Не просил»! Хороший мужик и не попросит – надо самой давать. Ну-ка, покорми его. Винегрету не вздумай предлагать, он у тебя позавчерашний, я отсюда вижу. Студень небось сама исполняла? Знаю, как ты его исполняешь.
Нюрка там заметалась.
– Балычка могу нарезать осетрового. Колбаски деликатесной.
– Вот, балычка куда ни шло… Хочешь балычка? Хочет он, хочет, потолще ему нарежь. Потом сочтемся. Да шевелись, Нюрка, живенько, живенько, на флоте надо бегом!
– Я, слава богу, не на флоте.
– Ты-то нет, да он у нас на флоте. Э, дай уж я сама!
Клавка сбросила шубу на стул, взяла у Нюрки поднос, собрала мои стаканы. Кофе она выплеснула в мойку, принесла «рижского» и тарелку с балыком и хлебом. Опять завернулась в свою шубу и смотрела на меня, подперев кулаком щеку.
– Как ты жив без меня? Скучал хоть немного?
– Немного – да.
– И то – не зряшная на свете!
Я спросил:
– Куда едешь, Клавка?
– В Североникель, свекра хоронить. Ну, не хоронить, его уже там без меня похоронили, а на девятины еще успею. – Пнула ногой чемодан. – Сильно они на меня надеются, одних крабов семь банок везу, представляешь?
– Погоди, – я спросил, – почему к свекру? У тебя муж есть?
Все лицо у нее вспыхнуло. Отвела глаза.
– Был. Да сплыл.
– Бросил он тебя?
– Да.
– Или ты его?
– Он меня.
Клавка насупилась, закусила губу. До чего ж мне было все удивительно!
– Как же он мог тебя бросить?
– А что я – золотая? Так уж вышло. Лучше б, конечно, я его бросила. Тогда бы все ясно было. А так – черт знает… Обиделся и ушел. Ну, конечно, у него основания были.
– Вот, значит, в чем дело.
– Да уж, проговорилась.
– Надеешься – вернется?
Клавка повела плечом, не ответила. Стала смотреть в окно, в темень.
– Где ж он теперь?
– Я же говорю: сплыл. В море кантуется, вторым механиком на СРТ. Ну, может, еще и вернется… ненадолго. Ему про меня такого наговорили – как ему совсем вернуться?
– Это ты в море ходила – его тоже хотела увидеть?
Клавка еще сильней покраснела.
– Не надо про это. Да и не вернется он. Это ему снова надо в меня влюбиться. А я уже не та, понял, рыженький? Ты от меня уже одно воспоминание застал.
Клавка улыбнулась – так, что я увидел у нее два золотых зуба сбоку.
– Сколько же тебе?
– Двадцать шестой грянул.
– Да, старуха!
– Все-таки не восемнадцать.
Вот на чем ты нагрелась, я подумал, вот о чем говорила тогда, на «Федоре»: «А что нам такого хорошенького впереди светит?» Я его ни разу в глаза не видел, не знал о нем ничего, но вдруг такую злость к нему почувствовал! Какое ему до нас дело – раз он ушел? За что такая почесть ему, что Клавка его ждет и мучается, и у нас с нею ничего быть не может?
– Сколько же ты с ним прожила?
У нее дрогнули губы, и она ответила не сразу:
– Три года. Без семи экспедиций.
Я допил пиво и отставил бутылку.
– Ты когда вернешься, Клавка?
– А ты – когда в море уйдешь?
– Неделю отгуляю. В следующую пятницу «океан» отойдет.
– Я раньше той субботы не вернусь.
Я подумал: это ты сейчас решила. Если б я воскресенье назвал, ты бы сказала – понедельник. Ну так – значит так. Встречаться нам вроде бы и не к чему.
– Я те деньги, что мы говорили, тебе в общежитие снесла. Спросишь у тети Санечки, кладовщицы.
– Хорошо.
Так вот вышло – как будто я об них спрашивал, когда могу получить. Ну ладно, значит, нас больше ничего не связывало.
– Проводишь меня? – она попросила. – Раз уж я тебя встретила.
Я взял чемодан.
– Нюрка, салют!
Мы вышли на террасу. Здесь тоже намело снега, на каменных перилах наросли бугры. Клавка смела варежкой снег с перил, вспрыгнула и села. Чемодан я ей поставил под ноги. Внизу под нами блестели рельсы, а дальше спуск начинался к Рыбному порту, и там виднелись в клочьях пара трубы и мачты и стоячие огни в черной воде – длинными разноцветными нитями.
Паровозишко, кое-где закиданный снегом, приволок вагоны-коротышки – как раз они остановились под нами. На крышах у них и на стеклах блестел иней. Клавка поглядела на эти вагоны и вздрогнула.
– Там топят хоть?.. А может, это еще не мой?
В вагонах зажегся матовый свет, проступили узоры на стеклах. Черт знает, топили там или нет. Человечков тридцать, с чемоданами, с мешками, потащились на посадку.
– Твой, североникельский, – сказал я Клавке. – Затопят еще, он только из депо вышел.
Больше мне нечего было ей сказать. Впрочем, осталось кое о чем спросить.
– Тогда – все обошлось?
Клавка поняла.
– Ну вот зачем тебе про это думать. – Отвернулась. – А может, от тебя бы и стоило заиметь?..
– Что б ты с ним делала?
– Что с детьми делают? На ножки бы подняла… Чего смеешься? А вообще и правда – туман у меня в голове. Ты меня не очень-то и слушай. – Она опять поглядела на вагоны и вздрогнула. – Ну, прощай. Запомнишь меня все-таки? Хоть у нас и недолго любовь была…
– А недолго и нужно.
Она мне посмотрела в глаза.
– Неужели так? Было что-то – и хватит?
Хотела улыбнуться насмешливо – и не смогла, губы задрожали, и улыбка вышла горькая, жалкая какая-то. Мне тот коридор вспомнился, длинный и пустой, по которому она с такой же улыбкой шла – медленно и как пьяная, шаркая туфлями по ковру. И прошла мимо, и я даже не окликнул. Так и теперь – не окликну. Вот такую, растерзанную, и отпущу – в холодную эту дорогу, к чужим на похмелье. Не рады же они ей – если такое с мужем… Бог ты мой, есть же и ее силам конец – и я плеча не подставлю. Я буду о ближних рассуждать, а этой, самой мне близкой, не помогу ничем. И кто же я после этого, за какие ж такие доблести мне это хоть когда-нибудь простится? А я вам скажу, кто я. Третий. Который должен уйти.
– Нет, – я помотал головой. – Ты не обижайся… Я, наверно, не так сказал. Сама ты не знаешь, сколько ты для меня успела сделать – в считаные эти часы; может, мне на все мои годы хватит. Ну так уж оно случилось, что я не сразу тебя узнал, оттого и расстаемся, – и кто же тут виноват, если не я?
– Может быть, оба мы…
– Может быть. Но не знаю, как ты, а я бы ничего не хотел переиграть. И могло ведь худшее случиться – мы б состарились, а так и не встретились… Нет, все было надо! Вот с этим – езжай, Клавка, счастливо тебе. А будет худо, не дай бог, или пусто, как ты сказала, тогда позови только – я примчусь. Мы же с тобой знаем, как это бывает: вот уже, кажется, ничего тебе не светит – и ангел не явится, и чайка не прилетит, – ан нет, кто-то все же и приходит. Я к тебе отовсюду сорвусь, где бы я только ни был. Даже и письма не напишешь – а услышу, почувствую.
Я хотел ее за руку взять. Она стряхнула варежки на колени себе и приняла мою руку в обе ладони и то сжимала их, то разжимала, глядя вниз куда-то, мимо меня. Из-под платка у нее выбился пушистый завиток, и я смотрел на ее висок, и у меня сердце сжималось, и я думал, что не надо мне ее целовать на прощанье – как я тогда вытяну этот день!
– Спасибо, рыженький… Дорого это – даже слышать. Нет, я знаю, что ты не врешь. Просто я думаю… – И помолчала. – Ну а к тебе-то самому – ангел когда-нибудь явится? Или так и будешь – один посреди поля? Мне же и за тебя страшно.
– А вот этого – не надо, Клавка. Почему же я – один? Человек только подумает о других, не только о себе, – он уже не один. Как бы ему там ни было сиротно, хоть в поле, хоть в море. Вот ты уедешь, не встретимся – и все-таки я без тебя не буду. А ты – разве одна будешь в чертовом твоем Североникеле, совсем уж – без меня?
Клавка вздохнула и слезла с перил. Она опять смотрела на мерзлые вагоны, но уже не вздрагивала, смотрела спокойно. Вот и все, я подумал, теперь она хоть с ясной душой уедет. Я бы не хотел, чтоб ее что-то мучило. Чтоб она меня жалела. Пусть едет с легким сердцем, а не бежит от меня, как от чумного. Пусть вспомнит обо мне хорошо. И я ее так же вспомню. Я не забуду, как с нею было тепло. Хотя и недолго.
– Посмотри там, – сказала Клавка. – Таксист не уехал еще?
– Зачем он тебе?
– Поедем на нем. Ко мне в Росту.
– Это что еще, Клавка?
– Поедем, я сказала. Попробуем жить с тобой.
– Как же девятины? – все, что я догадался спросить.
– А ну их! – Она провела пальцами по глазам. – Там и без меня не заскучают. А тут ты все-таки – живой. Эх, сделаю еще одну глупость – и затихну!
– Клавка, что же ты меня мучаешь!
– Сама вот мучаюсь… Может, нам и повезет с тобой. Может, не так скоро и кончится. Думаешь, мне тебя любить не хочется? Я ж не совсем пропащая.
– А если он вернется?
– Ну зачем об этом. Что-то же я решила… Ну будем втроем тогда решать, если тебе так хочется. Может, и подеретесь из-за меня. Только почему-то всегда при этом нашей сестре достается.
И это тоже, я подумал, было с тобой. Сколько же мне еще придется про тебя узнать?
Мы с Клавкой сошли на площадь по мерзлым ступеням. Кругом была темень, рассвет еще и не брезжил. Мне казалось – он никогда не наступит, обошел он наши края. А таксишник еще стоял на площади, грел мотор. Ожидал, наверно, пассажиров с «Полярной стрелы», она к восьми приходит.
Клавка пошла впереди – по стежке, которую таксишники протоптали к буфету. Вдруг она обернулась ко мне, и я на нее налетел. Клавка прижалась ко мне холодной щекой.
– Что ты?
– А может, не надо? Ведь и хорошее было, осталось бы о чем вспомнить, а вдруг мы все испохабим?
– Не знаю.
– «Не знаю», «не знаю», все на Клавкину ответственность!.. Закройся ты, бич несчастный! – Клавка роняла варежки, застегивала мне телогрейку на горле, а студеный ветер выжимал у нее слезы. – Я тебя завлекала, завлекала, а теперь самой страшно…
– Иди вперед, – я сказал.
Она кивнула.
– Вот правильно. – И пошла.
Я бы порассказал вам, как мы приехали и вошли с нею в ту комнату, где я почти ничего не помнил, откуда меня выволакивали битым, и как мы прожили первый наш день, и что было дальше, – но тут уже начинается совсем другая история, там и Клавка будет другая, и я другой, и чем бы все ни кончилось – вы нас запомните вот в эту минуту, потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска: «Может быть, мы и живы – минутной добротой».
Так что распрощаемся на набережной, где я в последний раз оглянулся – посмотреть на всю эту живопись. Клавдия стояла поодаль, ждала меня и тоже смотрела на порт. Мы услышали три прощальных гудка, и черный траулер вывалился из ковша, пошел к середине гавани. Он пересекал цветные нити, и ему отвечали гудками верфь и диспетчерская и несколько больших кораблей, где шла еще ночная работа.
Не знаю, куда уходили бичи, где там над ними закачаются звездочки. Я и прощался с ними и не прощался – через неделю и мы вот так же уйдем: стране ведь нужна рыба.
И куртки мне было не жалко совсем. Пускай она остается в Гольфстриме.
1969
Послесловие автора к первому полному изданию в России
Эта книга возникла из опыта моего плавания на рыболовном траулере СРТ-849 «Всадник» по трем морям Атлантики: Баренцеву, Норвежскому, Северному. Я был на борту не сторонним наблюдателем, но как палубный матрос участвовал в работе и в жизни экипажа; это обстоятельство – возможно, пошедшее на пользу книге – предопределило в немалой степени ее судьбу в СССР. Должно быть, доверчивый автор слишком буквально воспринял призывы руководящих товарищей насчет досконального и всестороннего изучения жизни. К тому же «Три минуты молчания» оказались последним романом, напечатанным в «Новом мире» Александром Твардовским; для тех, кто хотел его свержения, нашлась удобная полноразмерная мишень. Обширная наша пресса, от столицы до окраин, немедля запестрела традиционными заголовками: «В кривом зеркале», «Ложным курсом», «Сквозь темные очки», «Мели и рифы мысли», «Разве они такие, мурманские рыбаки?», «Такая книга не нужна!», «Кого спасаете, Владимов?».
Не следует думать, однако, что только «правая» пресса, она же «охранительная», поучаствовала в этом кошачьем концерте. Даже, как ни странно, совсем крайние правые от травли воздержались: к примеру, Вс. Кочетов в своем «Октябре» не дал ругательной рецензии, предпочел бы, по слухам, «спокойно-объективную» – возможно, из спортивного благородства, которое, говорят, было ему присуще: его роман «Чего же ты хочешь?» и мои «Три минуты» были самыми читаемыми в годы 1970–1971; соперничество обязывает к джентльменству.
Остальная королевская рать, равно и правая, и левая, без долгих околичностей дала мне почувствовать, что я не угодил ни тем ни другим. И, как объяснил мне впоследствии один сведущий человек, и те и другие решили мною пожертвовать, то есть излупцевать так наглядно, чтобы власть оценила их умение самим наводить порядок в своем литературном хозяйстве. Некий редактор из правых, до которого происходящее дошло не сразу, даже воскликнул в простодушии: «Э, да они же своего бьют!» О том, чтоб поберечь опальный журнал, «своим» как-то не приходило в голову. Ничего не упускающая власть это заметила – и не отсюда ли пришла к своей гениальной идее: не директивой Политбюро убрать Твардовского, а руками самих писателей? На что тогда и существует могучий союз единомышленников, с его 42-головым Секретариатом!
Долго я не мог понять – и это не в шутку меня огорчало, – чем так раздражил я левую публику, среди которой много было и друзей «Нового мира», и поклонников «Большой руды». Мне казалось, я лишь продолжил то, что было заявлено в моей первой повести, но вдруг оказалось, что ее противопоставляют роману – как образец истины, которой я изменил. Высказывания – по большей части кулуарные, но и не только кулуарные, – были в лучших случаях насмешливы, как о вещи несерьезной, не удавшейся, в худших – применялась, бывало, лексика ненормативная, и прямо-таки с пеной у рта. Оказавшись меж двух огней, бываешь высечен за одно деяние дважды. Правые ругали за «очернительство», за то, что русский народ я представил быдлом, левые – за то, что я этот народ идеализирую, в чем выразился мой долго скрываемый и наконец-то обнаружившийся «конформизм» с властью. Одна взыскательная дама – из тех, о ком никогда не знаешь, что, собственно, обязывает их быть столь взыскательными и чем бы еще, если не этой сверхвзыскательностью, они бы отличились, – углядела в романе, помимо «нападок на интеллигенцию», еще и «один шаг до антисемитизма». Любопытно, что к этому «шагу» даже и не подберешь глагола. Он сделан, этот «шаг»? Или его хотели сделать? Это походило бы на бой с тенью – если б хоть тень «еврейского вопроса» промелькнула в матросских кубриках, в диалогах моих бичей.
Фронт моих не-поклонников простерся широко – от Софронова, поместившего в своем «Огоньке» рецензию наигнуснейшую и оскорбительную, и до… Солженицына. Да уж, до рязанского нашего кумира, которому я, с чувствами самыми почтительными, послал журнальные оттиски. Свое неприятие романа он предпочел выразить публично – оставив письмо в открытом конверте с надписью «Г. Владимову через „Новый мир“». Возможно, входило в планы Александра Исаевича наставить новомирцев на «правильный курс». Это его право. Но тогда и мое право – привести здесь это письмо полностью.
18.11.69
Дорогой Георгий Николаевич!
Начал я Ваш роман просто : какая легкость рисунка, полет пера, какая непринужденность языка и жаргона! И особенно мне понравилось, что Ваш герой бросает море: вот сейчас-то он на суше хватит, голубчик, узнает, насколько здесь серьезней.
И вдруг – он возвращается на море… И я – сразу скис: этого мне не одолеть. При нынешнем моем кризисном состоянии – особенно, да и вообще не одолеть… Даже если Вы там нащупаете (очевидно) социальные язвы – слишком много приходится платить за такелаж и соленые брызги.
Будущее (и прошлое, и настоящее) России – на суше. Рыболовный дальний флот – аппендикс, уродство из-за погубленных рек и озер. Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России – или во всяком случае вырастет не сейчас, а когда мы будем заселять сибирское северное побережье. Морская тема – боковой переулок, и именно потому я не в силах в него свернуть… Все самое героическое, что может произойти сегодня на море, – не интересно для нашей духовной истории.
Простите! Пожалуйста, не обижайтесь!
Может быть, я не прав. Может быть, много важных открытий у Вас там дальше, но мне этого не одолеть. Для меня «Большая руда» все равно будет на первом месте.
Крепко дружески жму руку!ВашА. Солженицын
Мне казалось тогда – и сейчас кажется, что письмо это в принципе – невозможно. В том смысле, что не мог один писатель написать такое другому писателю. Ни Чехов, ни Толстой, ни Горький, наверное, никогда бы не написали младшему коллеге, что не смогли его прочесть. Не смогли – так и говорить не о чем. А тем паче – о том, что нечитанное, и писать не следовало. Тут можно сколь угодно спорить и даже иронизировать: если море – «боковой переулок» нашей духовной истории, то раковая больница – что же, ее столбовая дорога? Однако ж сказанное не кем-то, но Солженицыным было мне слишком тяжким приговором, который я не счел возможным от кого-либо утаить. Мне, собственно, и не оставалось иного после открытого конверта. У людей, чьим мнением я дорожил, оно вызывало удивление, иногда оторопь. Вспоминалось «ногою твердой стать при море» и прочее из русской классики, где, по правде сказать, морская тема никогда не состояла в первом эшелоне, но все же не отвергалась как чуждая и неинтересная для России.
Читать бесплатно другие книги:
