Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе Владимов Георгий
– Почему это мне сначала?
– А первый тост – за вернувшихся, – сказал «дед». – Пока что ты у нас вернулся, беглец. Мы еще нет.
Ванька пошмыгал носом, вздохнул.
– Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.
– Топориком? – «Маркони» мне подмигнул.
– Да, если б застал… – Ванька опять вздохнул. – Втемяшилось чего-то… А кто у меня есть, кроме нее? Развяжешь, а сам – вроде сиротой останешься.
– Не остался бы, – сказал «маркони». – Уже твоей Кларочке отбито, что муж возвращается. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.
Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:
– Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?
– Не кайся, – сказал Серега. – Такие же мы, как и ты.
«Дед» поднял кружку.
– Поплыли, славяне?
Мы сплавали и вернулись. Возвращение наше отметили колбасой и запили компотом, из тех же кружек.
«Маркони» стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речугу толкал и как он припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех, кто пытался их спасти, и просили передать приветы близким. Все это он в вахтенном журнале утром прочел и запомнил же слово в слово. И как все начали шуметь – зачем он это зачитывает, а он еще спрашивал: «Что же вы, дорогие гости, не надеялись на советских моряков? У нас ведь так – сам погибай, а товарища… ну и зарубежного товарища тоже – выручай». И как ему кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему никогда больше не придется посылать такие радиограммы господину Гракову.
Я поглядел на «деда» – он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды мы с ним говорили, и он тогда странную фразу сказал: «И жалко же мне этого жалкого человека». Я спросил: «Притерпелся уже к нему за годы?» – «Ну… все-таки одного мы с ним возраста, чуть он меня постарше… Ведь ничего делать не умеет. Всю жизнь – ничего, только вот глупости говорить. Прогони его завтра – под забором мослы сложит. Разве что пенсия персональная…»
Ах, «дед», я подумал теперь, неизвестно еще, кто из вас больше умеет!..
– Жаль, – сказал «дед». – Я думал, хоть что-то в нем человеческое проснется.
– Насчет этого незаметно было, – сказал «маркони». – А голос-то все же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.
– Ну-к, потрави, – «дед» оживился. – Боцман-то – неужто осмелился?
– Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речу держал, отметил «слаженные действия капитана и всей команды». А боцман – сидит и накаляется. «Нет, говорит, я все ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу». – «Умрешь ведь, говорю, не выложишь». – «Пускай умру, но сперва скажу. Самый момент сейчас: чувствую – он меня боится». И – полез: «Что ж, говорит, все верно, сам погибай – товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько ее было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каютке».
– Ай, Страшной! – «Дед» усмехнулся. – Ну, по традиции теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
– Да уж… Если б тут он и застопорил, а то ведь больные струны пошел задевать. «Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу – никогда его почему-то за столом не вижу. Вот я бы сейчас с Бабиловым чокнулся. Да где ж он тут, на нашем банкете?»
– Ну, это зря он, – сказал «дед». – Я ж ведь сам не пошел.
Я поглядел на «деда» и подумал: как же хитер человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся – «наших представителей»? Для тебя одного, «дед». Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.
Мы снова сплавали – за боцмана – и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас еще богатые перспективы и мы еще долго не разойдемся.
А в это время слышались команды на отшвартовке, «Молодой» нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей, дело привычное. А я сидел у окна, как раз против ее борта, и видел, как он отваливает, как иллюминаторов сначала один был ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.
Я очнулся – «дед» про меня говорил:
– Загрустил чего-то наш Алексеич.
«Маркони» подмигнул мне.
– Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал – там есть к чему пришвартнуться!
– А может, что посерьезнее? – спросил «дед». – Тогда уже на этот счет травить не будем.
Я махнул рукой.
– Да травите чего хотите.
Шурка быстренько разлил по кружкам.
– За вожакового сплаваем. За дорогого моего земелю. Пусть ему живется, пусть ему любится.
А это, знаете, дорогого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
– Поплыли, славяне!
И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил – примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, – и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как – будто бы! – кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится все благополучно, он все равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
– Это уже легенда, – сказал «дед». – Но приятно и легенду послушать.
Тут постучали в окошко – дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам веселые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился – с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем еще там, все в каюте не поместились, стояли в дверях, кружки передавали по конвейеру. И поставили вопрос, чтоб в салон всем перейти, а там все по новой начать – и разговоры, и тосты, тем более – ни один пустой не пришел…
…Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.
7
Веселое течение – Гольфстрим!
Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер еще в корму – не знаю, по какой такой милости, – и летим мы так до самого Кильдина, главная забота – свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.
Ну, теперь-то нас «Молодой» тащил. Мы только на буксирный трос поплевывали, чтоб не рвался. Первые сутки еще базу видели перед собою: днем ее дымки, ночью – ее огни. Потом она ушла за горизонт.
И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы – и так молвил:
– А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь, рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?
– Ты, боцман, сходи поспи, – Серега ему посоветовал. – Нас же по приходе в док поставят.
– До дока мы еще в порт должны прийти. А на чем? Срам, а не пароход!
Ну, мы, конечно, повякали, душу отвели, а потом, конечно, взяли шкрабки, стальные щетки, флейцы, начали прибирать пароход. Шкрябали от ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А кто кубрики мыл с содой, кто рубку вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру напросились, на мачту, красили там «воронье гнездо» белилами и чернью, покрикивали зычными голосами:
– Алик, подержи ведерко, я на клотик слазаю, надо его мумией[86] покрасить.
– Держу, Дима. Все покрасим – от киля и до клотика!
Дрифтер с помощником свою сетевыборку выкрасили – такой зеленью, что поглядеть кисло. Третий из рубки смотрел зверем и плевался.
– Во деревня! В шаровый[87] полагается механизмы красить. Вкуса морского – ни на копейку.
А дрифтер, чтоб ему совсем угодить, и шпиль выкрасил зеленью.
Нам с Шуркой досталось камбуз снаружи прибирать. Милое дело! В корме хорошо, ветра не слышно. Переборка от солнца греется и от начальства заслоняет. Попозже и Васька Буров к нам перебрался – значит, и правда лучшего места не найдешь.
– Бичи, – говорит, – можно я у вас тут честно посачкую?
– Сачкуй, – Шурка ему разрешил. – Флейц только в руку возьми. И за полундрой следи.
– Что ты, я полундру за милю унюхаю!
И Васька во всю дорогу так и не взял флейца. Сидел, блаженствовал.
Кандей с «юношей» прибирали камбуз внутри и часто к нам выходили – посидеть на кнехте, потравить за жизнь.
– Я, бичи, обратно на завод пойду, – говорит Шурка. – Сварщик же я дипломированный, такое дело на ветер бросать? А по морям шастать – ну его к бесу! Пусть вон салаги попрыгают, они еще этой романтики не нахлебались. Ты, кандей, со мной согласен?
Кандей Вася не только что согласен, а дальше эту тему развивает:
– Но я тебе скажу, Шура: море нам тоже кое-что дало. Меня возьми – судовые ж повара такой экзамен проходят! Если ты своего дела не профессор, на судне ты не задержишься, не-ет! Кеп тебя в другой рейс не возьмет, ему тоже покушать хочется хорошо. Так что у меня шанс. В ресторан «Горка» пристроиться. Блат, конечно, нужен. А где он не нужен? Но в принципе?
Не знает Шурка, возьмут ли нашего кандея в «Горку», но кивает, соглашается. Великое дело – погода, солнышко! А тут еще в порт идем.
– Кандей! А, кандей? – говорит Васька Буров. – А я про тебя сказочку сочинил. Божественную.
– Ну-к, потрави!
И Васька плетет невесть какую околесицу. Но если прислушаться да расплести – забавная сказочка.
Вот так примерно. Закончатся когда-нибудь наши извилистые пути, и все мы придем туда – к Господу, Которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие ученые и заслуженные артисты – им-то прямая дорога в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд Божий ангелы и архангелы. И спросит его Господь, Которого нету, спросит с металлом в голосе: «Кто ты и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!» – «Повар я. По-рыбацки сказать – кандей. На милость Твою надеюсь, Господи. Больше-то мне на что надеяться?» – «Говори, что натворил ты в жизни земной и морской?» – «Да что ж особенного, Господи? Делал, что все делают. Ну и грешен, конечно. Бабе изменил с ее же сеструхой, она из деревни приехала погостить, жена дозналась – и в крик…» – «Это большой грех, кандей. Он тебе зачтется. Но главное – что ты делал?» – «Борща варил, с болгарскими перцами». – «Что ж тут за фокус – борща сварить? Это и баба сумеет, а ты все-таки штаны носил». – «А шторм же был, Господи. Одиннадцать баллов Ты нам послал!» – «Одиннадцать, говоришь? Тогда это не Я – это сатана вам удружил. Я только до шести посылаю, а дальше он». – «Это верно, Господи. При шести еще жить можно – и к базе швартануться, и на камбузе управиться. А при одиннадцати – попробуй. Если карданов подвес имеется, еще ничего, а если так, на плите, полкастрюли себе на брюхо прольешь». – «И как бичи – ценили твое искусство?» – «Жалоб не поступало. А за ушами пищало. Да как не ценить – другие кандеи при семи баллах сухим пайком выдают, им это и по инструкции положено, а я – исключительно горячим довольствием, да еще каждый день хлеб выпекал. Но честно сказать Тебе, Господи, тогда им уже не до меня было. Гибли бичи, совсем пузыри пускали». – «Постой! – скажет Господь, Которого нету. – Они, значит, смерти ждали. Им же, значит, о душе следовало подумать, приготовиться к суду Моему. А ты им – борща! Как же это, кандей? Ты, значит, против Меня?» – «Господи, где же мне против Тебя? Но разве Тебе охота с голодными бичами дело иметь? Ведь они уже не о душе будут думать, а как бы насчет пожрать. Я человек маленький, но я дело знаю. Потонем мы там или выплывем, предстанем мы пред очи Твои или еще подождем, в рай Ты нас пошлешь, в золотую палату для симулянтов, или же сковородки заставишь лизать каленые, а я к Тебе бичей голодными не пущу. Я их должен накормить сперва, и притом – горячим довольствием. При любом волнении и ветре. А там – суди меня, как знаешь. Но я свою судовую обязанность исполнил». Призадумается тогда Господь, Которого нету. «Пожалуй, ты прав, кандей. Но у Меня еще вопрос к тебе. Сам-то ты верил, что смерть пришла?» – «Какие там сомнения, Господи! Ветер – на скалы, а машина застопорена, и якоря не держат. О чем же я думал, когда на бичей смотрел, как они рубают?» – «И все-таки ты им борща сварил?» – «Истинно так, Господи. Хорошего, с перцами. Это мое дело, и я его делал на совесть». И скажет Господь, Которого нету: «Больше вопросов не имею. Подойди ко Мне, сын Мой, кандей Вася. Посмотри в Мои рыжие глаза. Грешен ты, конечно. Да хрен с тобой, не станем мелочиться. В основном же ты – Наш человек. И вот Я тебе направление выписываю – в самый райский рай, в золотую палату для симулянтов!» И скажет Он своим ангелам и архангелам: «Отведите бича под белы руки. И запишите себе там, в инструкции: нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности…»
Ну а если серьезно говорить – я и с Шуркой согласен, и с кандеем, и с «юношей», который в совхоз наметился гусей разводить, – конечно, не дело это – по морям шастать. Они меня тоже спрашивают:
– А ты, вожаковый, куда подашься?
– Не знаю, еще не решил. Пока в Орел съезжу, к мамане. А там присмотрюсь. Я все же на фрезеровщика когда-то учился.
Шурка обрадовался:
– Точно, земеля! На пару в Орел рванем, наши же места. На одном заводе объякоримся и повело – вкалывать! Салаги, салаги пускай попрыгают!
Ну вот, мы каждый себе союзника нашли и радуемся. И мне как-то и вспомнить лень, что вчератолько был у «маркони» и видел все их радиограммы – Шуркину, кандееву, «юношину». Пишут в управление флота, просят продлить им соглашение еще на год. А я зачем к «маркони» ходил? С такой же самой радиограммой. Потому что еще за день до этого вызывал нас по одному Жора-штурман, который списки составляет на новый рейс. Меня тоже вызвал, спросил, глядя в сторону:
– Команду набирают на новый траулер, типа «океан». В Баренцево под треску. На двадцать дней. Ты как, пойдешь?
– Жора, – я напомнил, – мне же под суд идти.
– Ты озверел? Спишут нам эти сети. Это ты до сих пор не жил, страхом мучился? Спросил бы… Только статью подберут, по какой списать. В счет международной солидарности, что ли. Советская власть – она ж добрая, чего хочешь спишет.
– Граков постарался?
– Ну и он тоже…
– Спасибо ему. Хороший человек.
– Ты тоже ничего, – говорит Жора. – И как ты только по свободе ходишь? Ты же первый кандидат в тюрягу. Она же по тебе горькими слезами плачет! Ты хоть контролируй свои поступки.
– Стараюсь.
– Ни хрена ты не стараешься!
Я не в обиде на Жору, что он мне тогда посоветовал вожак порубить. Да он и не советовал, если помните. А намек еще нужно до дела довести. И его тоже понять можно, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали, и судили, а меня бы только судили, разжаловать же меня некуда. К тому же вон как все обошлось.
Я спросил у Жоры:
– А ты пойдешь?
– Да не решил еще. Отдохнуть хочется, после всех волнений.
Но себя он в список вторым поставил. А первым – «маркони». Потому что «маркони» все равно себя первым поставит, когда список будет передавать на порт.
Сам же «маркони» мне так сказал:
– Я тут учебник подзубриваю, на шофера. Вообще-то, невелика премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, черт ногу сломит. Но у меня же в ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?
А я думаю: кто же мы такие? Дети… Больше никто.
8
В порт пришли мы под утро. «Молодой» нас долго тащил – мимо створных огней, мимо плавдоков, где звякало, визжало, шипела электросварка, мимо сопок, где ни один огонек еще не светился, мимо «Арктики», еще пустоглазой, а в середине гавани он к нам перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.
Мы уже стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.
Я бы порассказал вам, как это бывает – как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору – за авансом. А мы пока разворачиваемся и швартуемся уже по-настоящему, крепим все концы – прижимные, продольные, шпринговые, – и только заканчиваем это дело, он уже чешет на всех парах и кричит: «Есть!» И мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает пачки на столе, ставит галочки в ведомости и – пожалте «сумму прописью», кто сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу рыбу, и нам ее за весь рейс посчитают, и контора выдаст полный расчет. А покуда – аванс, и женщины уже нас ждут на пирсе, чтоб сразу же развести по домам – хватит, наплавались капеллой.
Но в этот раз все по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до последней швартовки. Мы посмотрели – и не узнали родного причала. Пусто, некому даже конец принять. Потом явился некто – дробненький, в капелюхе с ушами, как у легавой, – и мрачно нам сказал:
– Это чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел стать, радио не слышали? – И скинул нам гашу с тумбы.
– Милый человек, – кеп ему говорит, – у нас же ходу нет, мы же с буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.
– А мое дело маленькое. Сказано – правым, значит – правым. Хотите на рейде позагорать – это я могу устроить.
Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего-то затявкал, но мы уже не слушали, перепрыгивали на пирс.
Мы пошли по причалу – не спеша, разминая ноги, и так звонко снежок скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг увидели наших женщин – со всех ног они к нам бежали, с плачами, охами:
– Васенька, Сереженька, Кеша, а нам-то восьмой сказали причал. А мы, дуры, там стоим, ждем. А чтоб ему, тому диспетчеру…
И пошло, и поехало. Они, моряцкие жены, тоже умеют слова выбирать.
Ваське Бурову жена обеих дочек привела – платками замотанные, одни глазенки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую рань будить. Или же сами напросились: не каждый же день папка из рейса возвращается и не в каждом же рейсе он тонет. Васька даже прослезился, когда увидел своих пацанок. Расчмокал их в носы, лобики пощупал.
– Горяченькие чего-то!
– Ты что! – Жена кинулась отнимать. – Да где же горяченькие, сдурел совсем. У кого еще такие здоровенькие!
Васька их сгреб себе под мышки, одну и другую, и так понес. Потом на плечи пересадил.
– Да отпусти ты их, старый дурак! – жена кричит. – Они ж уже взрослые, сами пойдут.
– Не отпущу! До дому донесу! Какие они взрослые, ну какие взрослые, пускай подольше на папке поездят, маленькие мои…
Она и улыбалась, и слезы утирала платком. Поворачивалась к нам ко всем востреньким личиком, виноватым каким-то, будто оправдывалась за Ваську: «Ну, сами же видите, каково мне с ним…»
Зато у Ваньки Обода жена оказалась – чуть не на голову его выше. И разодетая – в сапожках, в шубке из серого каракуля, в кубанке с алым верхом. А из-под кубанки глаз цыганский косит, кудри взбитые вьются, румянец пышет. Этакое богатство, конечно, без топорика не убережешь.
– Ах ты чучело мое! – ударила Ваньку по плечу. – Фокусы устраиваешь! Я тебя с плавбазой встречаю, а ты мне – сюрприз!
Затискала, затормошила его и сама же хохотала, как от щекотки. Ванька совсем потерялся.
– Клара, ну мы ж не одни, ты б хоть познакомилась раньше.
– А чего ж не познакомиться? – И всем нам руку стала совать с наманикюренными ногтями. – Клара Обод, очень приятно!
Мне пожала – я чуть не присел. До кепа даже добралась.
– Клара Обод, очень приятно. А неприятности – сплюньте через левое плечо, все будет чудненько!
Кепова жена поглядела на нее испуганно. Клара ее успокоила:
– Ах, мы, женщины, дуры, столько переживаем, а они приплывают такие мордастые, и ничегошеньки с ними не случается. Эх, соколики, как мне вас видеть приятно! Денежки вам уже выписаны, в полтретьего валяйте получать.
Мы пошли дальше с женщинами, повернули от причала к Центральной проходной и понемногу растягивались, разбивались на пары.
Рядом со мной «маркониева» жена шла – не скажу, что подарок. Переваливалась, как утица, ноги – бутылками, а личико – ну, то самое, о каком говорят: «На роже скандал», – надменное, губы сухие поджаты, глаза наполовину веками прикрыты, голыми какими-то, без ресниц. Даже и тут она удержаться не могла, пилила его шепотом, но таким, что и другим было слышно:
– Не понимаю, что у тебя общего с этими серыми людьми. Пусть они лезут хоть к черту на рога, а ты специалист, радиооператор, с квалификацией. Ровню себе нашел!
– Ну, Раиска, ну, перестань, – он ей говорил, морщась, со страданием в голосе. – Ну, киска. Все же благополучно.
– Да? А кто мне поправит мою нервную систему? Совершенно расшатанную. Твоими похождениями.
– Ну, дома все скажешь.
– Дома я тебе еще не то скажу! Напозволялся там. Наверно, с такими же вульгарными нюхами, как эта? – Кларе в спину вонзилась глазами. Как у той шубка не задымилась? – А вспомнить, какая была дата, ты, конечно, не мог?
– Какая? – «маркони» спросил с ужасом. – Елки зеленые, выпало начисто!
– Ах, выпало? Чем у тебя голова занята, позволь узнать? Что, ты два слова не мог отбить – в день рождения моей мамы! Которая столько для тебя сделала. Мне все говорят, все говорят: «Твой Андрей – такая свинья, совершенно равнодушный человек!»
Муторно мне стало. От такой напозволяешься – хоть кусок жизни урвешь. Я вперед ушел, пока они не передрались.
К Сереге сразу трое явились – ну до чего ж одинаковые! Этакие матрешки кругломорденькие – в бурках все, в коротких пальтишках, волосы у всех красно-рыженькие, с пышными такими начесами, платки в горошек, как будто кровельки с высоким коньком. Удивительно, как он их различал.
– Ну как ты там, Зиночка? – спрашивал тягучим голосом. – Как ты там, Аллочка, Кирочка?
Они только фыркали да хихикали. Однако не ссорились между собою. Даже ухитрялись виснуть на нем по очереди.
От стенки пакгауза, из тени, вышла под свет фонаря фигурка. Постояла робко, шагнула к нам навстречу. Но близко постеснялась подойти, стояла, мучила ворот пальтишка.
– Моя дожидается, – Шурка узнал. – Ну, подойди, не съем.
Она к нему подошла на шаг и заплакала.
– Шурик…
– Ну что? Ну не повезло нам. Ну, все бывает.
– Что значит «не повезло»? Ты же умереть мог, Шурик.
– Ну не умер же.
– А ты думаешь – я бы жива тогда осталась? Я бы тут же на себя руки…
Шурка ее взял за плечо, сказал нам:
– Вы, ребята, идите. Я ее успокою.
Так вышло, что с Шуркой мы попрощались с первым. Помахали Шурке и его жене, спросили:
– Встретимся в «Арктике»?
– Как закон, бичи. К восьми придем.
Мы пошли дальше – по грязному снегу, между цехами коптильни и складами. Наперерез нам локомотивчик тащил платформы с обмерзшими бортами. Мы остановились, чтоб его пропустить, опять сгрудились в толпу. Но вдруг он застопорил перед нами, сцепка загрохотала в конец состава. Из будки выглянул машинист – беловолосый, с шалыми глазами, кепка прилипла к затылку. Коля его звали, известный нам человек. И нас он знал некоторых.
– Чудно мне, – сказал Коля. – Серегу вижу со «Скакуна». Месяца не прошло, как я тебя провожал. Или чего случилось?
– А ты не знаешь?
– Не слыхал. Проморгал новеллу. А в чем суть, если в двух словах?
– Не повезло нам.
– Понятно, – сказал Коля. – Живы-то все?
– Все.
– А за груз, хоть за один, получите?
– За один и получим.
– Так чего ж вы огорчаетесь? Вы не огорчайтесь, ребята.
Мы сказали Коле:
– Ну, проезжай. Нас еще дома ждут.
Коля подумал, снял кепку и снова ее надел.
– Не могу, ребята, перед вами. Порожние везу. Лучше-ка я назад сдам.
И вправду сдал. И мы перешагнули через рельсы.
Третьему нашему переживание досталось: дама его пришла встретить, та самая, что «за полторы сойдет», в пальто с лисой и в шляпе. Однако «морская наблюдательность» его не подвела, он свою «дорогую Александру» издалека высмотрел, как она прогуливается под фонарем, постукивает себя сумкой по коленям. Он поотстал слегка, спрятался за нашими спинами.
– Не прощаюсь. И вообще меня тут не было, ясно? – И скрылся за углом.
Она пригляделась к нам близоруко, спросила низким голосом:
– Простите, это экипаж восемьсот пятнадцатого? Штурман Черпаков не с вами плавал?
– С нами, с нами, только что видели… Ах нет, на судне задержался.
– Но он здоров, по крайней мере?
– Здоров, чего ему сделается.
Она кивнула.
– Спасибо, мне этого достаточно. – И ушла вперед широкими шагами.
Возле управления флота кеп от нас откололся с женой и Жора-штурман. Им над актами надо еще было колдовать – приходным и насчет сетей. Жора нам сказал:
– В полтретьего на судне. Адье!
Мы напомнили:
– А к восьми в «Арктике». Вы тоже, товарищ капитан?
Кеп ответил насупясь, но торжественно:
– Капитан вашего судна уважает законы.
Чуть попозже, у портового кафе, Васька Буров откололся, кандей с Митрохиным – им к морскому вокзалу нужно было, через залив переправляться. Еще сто шагов прошли, и еще наша когорта поредела: «маркони» и боцман в Нагорное ехали, им нужно было к Южной проходной. С ними – Ванька Обод, Серега…
– Встретимся в «Арктике»?
«Маркониева» жена сказала:
– Точно не обещаем. Как сложится…
Клара на нее цыкнула:
– Ты моряцкая жена или злыдня? Уж так торопишься мужика скорей под туфлю затолкать. Дай ему хоть первый вечер от тебя отдохнуть.
Та смолчала, губы сжала в полоску, лицо белое стало от злости. «Маркони» развел руками, улыбнулся виновато.
– Приложу все усилия, бичи. Но – как сложится…
Потом салаги откололись. Они в общежитие Полярного института надеялись устроиться. Я к ним подошел, спросил:
– Ну, как? В Баренцево не идете с нами? Надоело?
– Мы еще подумаем, – сказал Дима. – Пока до свидания, шеф.
Я попросил Алика отойти на пару слов. Димка его ждал, отвернувшись.
– Скорей всего, не пойдем, шеф, – сказал Алик. – Мы должны вернуться к своим кораблям.
– Конечно. Не ваше это все-таки дело. – Но мне совсем другое хотелось у него спросить. – Скажи, почему ты тогда отказался, в тузик не захотел сесть?
– Как тебе объяснить? – Он смущался, смотрел под ноги себе. – Ты не поймешь, наверно. Ну… хотелось разделить с вами. Что бы там ни случилось. Даже любопытно было. И где-то я до конца не верил. Может быть, на минуту – когда свет погас.
– Что ж тут непонятного? Все как полагается.
– Ты его тоже не осуждай. – Он посмотрел мне в глаза твердо, хоть и покраснел. – А я – как мог его отпустить? Что, если б он решился? И его бы там захлестнуло в плотике. Тут грех обоюдный, шеф. Еще неизвестно, кто кому должен простить.
Я засмеялся.
– Что вы, ребята, бросьте. Какой грех? Все глупостей наделали, ваша не самая большая.
– Хорошо, если ты так думаешь.
– Уже одно, что вы в море с нами сходили…
– Да, для меня это многое значило. Ты не представляешь…
Я перебил его:
– В «Арктику» же вы придете? Ну, там и скажешь. Все послушают с удовольствием, не я один… Да! – я вспомнил. – Лилю увидишь сегодня?
Читать бесплатно другие книги:
