Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Холодное лезвие коснулось горла.

— Не шевелись, — проскрипел кто-то за спиной. Жрикрыс не сразу сообразил, что сказано это по- малазански.

— Думал, я не вычислю тебя, солдат?

Холодный пот сражался с жаром от шерстяной одежды. Жрикрыс задыхался. — Дыханье Худа, просто зарежь меня, и все дела!

— Сильное искушение, это верно.

— Чудно. Давай. Я приготовил проклятие…

Малазанин фыркнул. Вдали залаяли собаки. — Это будет большой ошибкой.

Головная боль усилилась. Жрикрыс ощутил, как нечто прокрадывается в ноздри. В воздухе повисла вонь, но он не узнавал ее. Звериная… как будто от паленой шкуры… — Боги подлые, — простонал он. — Штырь?

— Да, слава бежит впереди меня. Прости, твоего имени не помню, как и взвода. Но ты был Сжигателем — это точно. Пропал на севере, записан в погибшие — но нет, ты дезертировал, сбежал от боевых товарищей.

— Каких товарищей? Все они убиты. Все мои друзья убиты. С меня хватит, Штырь. Нас перемололи в тех болотах. Да, я ушел. Лучше было остаться, чтобы погибнуть под Кораллом?

— Не все там погибли, солдат…

— Ничего такого не слышал. Сжигателей больше нет. Конец им.

Нож отошел от шеи. Жрикрыс повернулся и уставился на невысокого лысого человека, на печально знаменитую власяницу… дыханье Худа, как воняет! — Вот что мне интересно — что ты здесь делаешь? Живой? Без мундира?

— Даджек поглядел на нас — на горстку выживших — и внес в список павших. Отослал восвояси.

— И ты…

— Я решился на паломничество. Искупитель… видишь ли, я встречал Итковиана. Видел Капустан. Я был здесь, когда насыпался курган — в нем есть и мой жулек.

— Жулек?!

Штырь скривился: — И ты должен был быть там, солдат.

— Жрикрыс. Теперь это мое имя.

— Утри кровь с носа, Жрикрыс.

— Слушай, Штырь — слушай хорошенько — тебе не должно быть дела до Искупителя. Не сейчас. Ты не убил меня, так что отвечаю взаимностью. Беги со всех ног. Беги как можно дальше. — Он помедлил. — А откуда ты вообще пришел?

— Из Даруджистана. Там мы осели. Я, Дергунчик, Синий Жемчуг, Хватка, Дымка, капитан Паран. О, и Дюкер.

— Дюкер?

— Имперский историк…

— Знаю, кто он — кем был. Ладно. Но он вообще не должен был быть здесь.

— Да он и не был. Он был с Собачьей Упряжкой.

Жрикрыс сотворил знак. Фенерово благословение.

Глаза Штыря расширились. Он спрятал нож. — Я хочу пить, Жрикрыс.

— Надеюсь, не келик.

— Ту дрянь, что они пытались в меня влить? Воняет хуже поноса. Нет, хочу пива. Эля. Вина.

— Мы найдем всё это в Черном Коралле.

— И ты расскажешь, что стряслось с Искупителем.

Жрикрыс потер заросший подбородок, кивнул: — Да, расскажу. — Он помолчал. — Эй, помнишь красного дракона?

— Из Черного Пса? Да.

— Она здесь. Когда с Искупителем станет совсем худо, думаю, она расправит крылья.

— Теперь понятно, почему меня знобит с самого прихода сюда. Где она прячется?

Жрикрыс поморщился: — У всех на виду. Идем, сам увидишь.

Двое отставных солдат двинулись к Черному Кораллу.

Тучи сомкнулись, плотные как мокрый песок. В лагере новые танцоры буйствовали среди мусора, а немногие оставшиеся пилигримы убегали назад, на тракт.

Ливень хлынул потоками, вода струилась по бокам кургана, заставив золото блестеть. Казалось, груда шевелится. Шевелится, готовясь раскрыться. Молнии летели словно раскаленные копья, разрывающий уши гром выгнал горожан Коралла на улицы, заставил поднять удивленные лица к небу.

Вода в окружавших Верховную Жрицу черных чашах дрожала в такт ударам грома. Она нахмурилась, когда волна трепета пронеслась по телу. Время пришло. Она не готова, но к некоторым вещам никогда нельзя приготовиться. Разум прорабатывает возможности, бессчетные вариации, но они служат лишь мерой потраченного на ожидание времени. Оставляют тебя опустошенной, даже менее готовой к действиям, чем если бы ты провела время, скажем, в оргии гедонистических излишеств.

Что же, слишком поздно для сожалений… Она покачала головой. «О, для сожалений никогда не поздно. Сожаления на то и созданы, глупая женщина». Она встала к кровати и разгладила складки на платье. Не выследить ли Эндеста Силана?

Еще один раскат грома.

Разумеется, он тоже ощущает это, старый жрец, и ужасное напряжение становится еще сильнее — ему не надо напоминать, окатывая беднягу пенящейся волной истерии. Нелепый образ заставил ее улыбнуться, но это была сухая и почти горькая улыбка. Она тяжко потрудилась, вырабатывая вечно спокойный вид, приличествующий Верховной Жрице, безмятежность, которую слишком часто путают с мудростью. Но как женщина ее положения может достичь мудрости, если богиня, которой она поклоняется, отвергает ее и всё, за что она борется? Не мудрость, а тщета. Наглая и упорная тщета. На деле она являет собой посрамление интеллекта, а также тяжкие неудачи духа. Ее поклонение основано на отречении, на отсутствии истинной связи с богиней — она, как и все приходящие, вольна выдумывать подробности фальшивых ритуалов.

Ложную мудрость легче всего спрятать в монологе. Диалог раскрывает всё. Почти все претендующие на мудрость не решаются на споры, дабы не обнажить шаткость теорий и непрочность убеждений. Лучше молчать, кивать, изображая глубокомыслие.

Эта мысль стоит трактата? Еще одного самооправдания, плетения словес, еще одного свитка в библиотеке? Сколько же мыслей может продумать? Обсудить, исследовать, взвесить и отбросить? «Самооправдания. Женщина, ищущая еду для голодного ребенка, не тратит времени на такие вещи. Воин, плечом к плечу с товарищами вставший против врага, успевает лишь проклясть мудрость, приведшую его на войну. Суету королей, их зависть и пугливость. Зверскую грубость намеков и оскорблений, разногласий и диспутов. Доносятся ли они до тех, кому суждено есть или голодать? Или всегда находятся те, что станут контролировать выбор? Привилегия королей — решать, кто будет есть, а кто умрет от голода. Вот вкус силы, вот самая ее суть!

Разве боги и богини чем-то отличаются?»

В ответ на этот вопрос, знала она, Аномандер лишь улыбнулся бы. Он заговорил бы о Матери Тьме и неизбежности каждого принятого ею решения — до последнего, до отказа от детей. Он даже не моргнул бы, услышав, будто к роковой неизбежности привела его измена.

Она ушла бы от него разочарованная, но потом, обдумав всё в одиночестве, поняла бы: описывая связавшие Мать неизбежности, он описывал и неизбежности свои — всё то, что приковало его к сделанному выбору.

Его измена Матери Тьме, поняла бы она — с ужасающей дрожью — была НЕИЗБЕЖНОЙ.

Для разума Рейка, по крайней мере. Все прочее просто последовало за решением, неотвратимо, неумолимо.

Она слышала, как ливень хлещет по куполу Храма, жестоко, словно стрелы по выставленным щитам. Небеса сотрясают судороги, сталкиваются несовместимые стихии.

Узкая дверь открылась, поспешно вошла одна из ее жриц. Торопливо поклонилась. — Верховная Жрица.

— Что за суета, — мурлыкнула она. — Необычайно для историка храма.

Женщина подняла глаза. Взгляд ее был на удивление суровым. — Вопрос, если позволите.

— Конечно.

— Верховная Жрица, мы вступили в войну?

— Сладкая моя — старая подруга — ты даже не представляешь…

Глаза чуть расширились. Историк поклонилась еще раз. — Вы призовете Гибель, Верховная Жрица?

— Эту прокисшую бабу? Нет, пусть ассасин остается в своей башне. Пусть шпионит — или чем там она занимается, убивая время?

— Спиннока Дюрава…

— Здесь нет, я знаю. Точно знаю. — Верховная Жрица помедлила, сказала: — Мы на войне, как ты и предполагала. Бесчисленные фронты, и лишь один — тот, что здесь — касается нас, по крайней мере сейчас. Однако не думаю, что пора готовить оружие.

— Верховная Жрица, мы победим?

— Откуда мне знать? — выпалила она и тут же пожалела, увидев, как потемнел взор старой подруги. — Риск, — продолжала она спокойнее, — грознее всего, пережитого нами ранее… кроме, разве что, событий в Харкенасе.

Историк была потрясена. «Что же, хорошо, что пока угрозу несут лишь слова…» Однако она быстро оправилась. — Я должна узнать свою роль, Верховная Жрица. Скажите, что я должна передать. О нынешних событиях.

— Грядущим поколениям?

— Не в этом ли мои обязанности?

— А если не будет грядущих поколений? Некому будет обдумывать уроки. Только пепел настоящего и забвение грядущего. Ты будешь писать и в последний миг существования?

Вот теперь ее затрясло по-настоящему. — Что же еще мне делать?

— Не знаю. Найди мужчину. Закрути потрясающую любовь.

— Я должна знать, что нам грозит. Знать, почему Лорд отослал лучшего воина и сам бросил нас.

— Война на бесчисленных фронтах. Я уже сказала. Могу передать план — насколько я его понимаю — но не ожидаемые результаты. Они неизвестны. Но каждый должен преуспеть.

— Нет места для неудач?

— Совсем нет.

— А если кто-то проиграет?

— Проиграют все.

— Если так… пепел, забвение — наша участь.

Верховная Жрица отвела взгляд. — Боюсь, не только наша.

Историк тяжело вздохнула.

Повсюду дрожала вода в чашах. Время, выделенное для роскоши обдумывания возможностей, быстро утекало. Возможно, утекало время самой жизни.

— Расскажи мне об искуплении.

— Я мало что могу сказать, Сегда Травос.

Сирдомин фыркнул. — Бог по прозвищу Искупитель ничего не может сказать об искуплении. — Он указал рукой на фигуру, неподвижно стоящую на коленях в низине. — Она собирает силы — я чувствую. Вонь словно от десяти тысяч гнилых душ. Какому же богу она служит? Это Падший? Увечный Бог?

— Нет. Хотя их воззрения пересекаются. Для сторонников Увечного порок равен добродетели. Спасение приходит вместе со смертью и покупается нравственными страданиями. Не существует духовного совершенства, которого следует достигать. Не существует истинного блага, вера не получает награды при жизни.

— А этот?

— Он такой же мутный, как его келик. Благо в сдаче себя, в отказе от мышления. Самость исчезает в танце. Все, разделившие нектар боли, делятся мечтами и снами, но это всего лишь сны забвения. В некотором смысле его вера — антитеза жизни. Но не подобие смерти. Если рассматривать жизнь как борьбу, обреченную на неудачу, то неудача становится сущностью поклонения. Он же Умирающий Бог.

— Они славят акт умирания?

— В некотором смысле. Конечно, если ты готов считать это прославлением. По мне, больше похоже на добровольное рабство. На поклон самоуничтожению, в котором лишаются возможности выбора.

— И как такое может привлекать душу человека, Искупитель?

— Не знаю. Но, может быть, скоро мы оба узнаем.

— Ты не веришь, что я смогу тебя защитить. Хотя бы в этом мы согласны. Итак, когда я паду — когда я паду — Умирающий Бог захватит меня, как и тебя. — Он покачал головой. — Я не слишком тревожусь о себе. Нет, я скорее страшусь подумать, что вечное умирание сделает с искуплением. Кажется, это на редкость зловещий союз.

Искупитель просто кивнул; Сирдомину подумалось, что бог только об этом и размышляет. Будущее кажется предопределенным, гибель неизбежна, а то, что будет потом, явно не станет благом.

Он потер лицо и смутно рассердился на собственную слабость. Он здесь, отделенный от тела, от настоящей плоти и костей, но даже дух чувствует изнеможение. И все же… «И все же я встану. Буду сражаться. Сделаю все, на что способен. Буду защищать бога, которому решил не поклоняться, от женщины, которая некогда мечтала слиться с ним. Она и сейчас об этом мечтает — вот только цель другая, страшная». Он прищурился, отыскивая ее, силуэт, почти неразличимый под пологом низких свинцовых облаков.

Через мгновение капли дождя застучали по шлему, запятнали руки. Он поднял одну руку и увидел, что капли черные, густые, тягучие.

Небо изливалось келиком.

Она подняла голову и расстояние между ними, казалось, пропало. Глаза пылали огнем, и огонь медленно, зловеще пульсировал.

«О боги…»

Гадробийские Холмы показались впереди, истертые, похожие на челюсть беззубого старца. Загородили северный окоём. Каллор остановился, изучая их. Конец треклятой равнине, бессмысленным просторам трав. И там, на северо-западе, где кончаются холмы, лежит город.

Он еще не виден. Но скоро…

Храм может быть скромным, престол внутри него — жалким на вид, дурно сделанным. Образом банального порока. Увечный дурак, некогда звавшийся Мунагом, станет дергаться перед ним, кланяться — Верховный Жрец Ничтожества, Пророк Неудачи — поистине многозначительная сцена. Тут любой король задумается. Каллор позволил себе слабую улыбку. Да, он достоин такого поклонения, и если удастся вырвать тело и душу калеки из хватки Падшего, пусть так и будет.

Храм — его владения, дюжина согбенных, уродливых жрецов и жриц — его свита, а снующая снаружи толпа, объединенная только хроническим невезением — его подданные. Это, решил Каллор, станет началом бессмертной империи.

Терпение… не стоит пытаться отрывать поклонников от Скованного Бога. Нет особенной нужды. Боги уже собрались, чтобы сокрушить Увечного глупца. Раз и навсегда. Каллору не кажется, что на этот раз они проиграют. Конечно, нет сомнения: у Падшего в гнилом рукаве припасено немало фокусов, и главный среди них — растущая сила культа, питающегося нищетой и страданиями, условиями жизни человечества с начала времен и до их конца.

Каллор хмыкнул. — Ах, к чертям терпение. Верховный Король заберет трон. А потом начнет… переговоры.

Он не дипломат; он не хочет проявлять дипломатическую увертливость даже перед лицом бога. Будут условия — некоторые неприемлемые, достаточные, чтобы жуткий урод задохнулся своим же дымом. Тем хуже для него.

Еще один трон. Но последний всегда ценнее предыдущих, потерянных.

Он двинулся вперед. Сапоги сносились до дыр. Пыль забила все морщинки на лице, поры на носу и лбе. Глаза стали щелками. Мир вцепился в него когтями, и всё же он пробивается. Всегда пробивался. И дальше будет.

Еще один трон. В Даруджистане.

На гребне холма Карса соскользнул с Ущерба, не спеша потянулся, расправил плечи. В последнее время он много думает, и больше всего о своем народе, гордых и наивных Теблорах. О вечной осаде, которую ведет против них окружающий мир, место цинизма, место, в котором любая серая тень пронизана жестокостью. Неужели он действительно желает вывести народ в такое место? Даже ради того, чтобы подвести поэтический итог всем делам цивилизации?

Он ведь имел возможность наблюдать ядовитое действие безмерных побед, когда жил в Летерасе. Завоеватели — Тисте Эдур бродили потерянные, ошеломленные. Успех сделал бесполезными все прошлые достижения. Император, не умеющий править даже самим собой. Увечный Бог, пожелавший, чтобы Карса взял тот меч. В таким оружием в руках он смог бы вывести воинов с гор, обрушить гибель на все сущее. И стать живым воплощением страдания, столь любезного Падшему.

Он даже не испытал искушения. Снова и снова Увечный Бог приближался к Карсе и показывал, что плохо его понимает. Все его дары были предложениями стать сломанным. «Но меня не сломать». Эта истина, столь простая, столь прямая, казалась Увечному незримой силой, и каждый раз он сталкивался с ней удивляясь и поражаясь. Каждый раз его отбрасывало.

Разумеется, Карса знает, что такое упрямство. Он знает, как превратить эту черту в прочные доспехи, хотя часто она порождает всего лишь непроходимую глупость. Теперь он желает изменить мир, мир станет сопротивляться, но он не отступится от желания. Семар Дев может назвать его «упрямым», и в ее устах слово это звучит как «глупый». Как и Увечный Бог, ведьма плохо понимает Карсу.

А сам он слишком хорошо ее понимает. — Ты не хочешь ехать за моей спиной, — сказал он ей, устало присевшей на камень, — потому что видишь в этом какое-то подчинение. Если нужно броситься в поток, ты должна принять решение самостоятельно. Однако поторопись.

— Вот как, значит?

— Что именно?

— Не знаю, — ответила Семар. — Ничего я не знаю. Меня выследил некий давно позабытый бог войны. Почему? Какой смысл я должна из этого извлечь?

— Ты ведьма. Ты пробуждаешь духов. Они чуют тебя так же легко, как ты их.

— И что?

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему, Семар Дев, ты решила стать ведьмой?

— А… но какая разница?

Он ждал.

— Я была… любопытной. К тому же, если ты увидишь, что мир полон сил — и мало кто из людей замечает или даже задумывается о них — неужели тебе не захочется изучить их? Проследить схемы, увидеть сеть мироздания? Это похоже на создание механизма, на радость от переделки вещей.

Он хмыкнул. — Так ты была любопытной. Скажи, ты разговариваешь с духами, ты призываешь их, а они немедленно являются… как думаешь, почему они являются? Потому что они, как и ты, любопытничают.

Семар скрестила руки на груди: — Ты пытаешься доказать, что я придаю смысл тому, в чем нет особого смысла. Медведь унюхал меня и пришел поглядеть.

Он пожал плечами: — Такое бывает.

— Неубедительно.

— Да, — улыбнулся он, — ты поистине дочь мира сего, Семар Дев.

— И что это должно означать?

Он повернулся к Ущербу, похлопал зверя по пыльной спине. — Тисте Эдур пали. Они были не особенно усердными. Они оставили на месте цинизм, они думали, что смогут пользоваться им, что они сильнее. Но цинизм сделал их силу пустой. — Он оглянулся на нее. — То, что было силой, стало похвальбой.

Она непонимающе покачала головой.

Скиталец подошел к ним. На лице было написана какая-то жесткость. Заметив это непонятное изменение, Карса чуть сузил глаза, но тут же отвернулся со скучающим видом.

— Может быть, медведь приходил тебя предупредить, — сказал он Семар Дев.

— Насчет чего?

— Ну как же? Насчет войны.

— Какой войны?!

Крик заставил Ущерба заплясать. Карса покрепче ухватил коня за жесткую гриву. Успокоил и влез на спину. — Ну, думаю, той, что вскоре начнется.

Ведьма бросила взгляд на Скитальца и, кажется, впервые заметила происходящие с ним перемены.

Карса следил, как она подскакивает к нему: — Что такое? Что случилось? О какой войне он толкует?

— Нужно идти, — сказал Скиталец и двинулся с холма.

Она могла бы зарыдать. Могла бы закричать. Она промолчала, и Карса кивнул своим мыслям. Протянул руку: — Этот поток, — прошептал он, — вызван им, не нами. Езжай со мной, Ведьма — ты не уронишь своего достоинства.

— Неужели?

— Точно.

Она помедлила, подошла ближе и вцепилась в протянутую руку.

Когда Семар уселась за спиной, Карса извернулся, чтобы бросить на нее взгляд. Ухмыльнулся: — Не ври. Так гораздо приятнее, правда ведь?

— Карса, что произошло со Скитальцем?

Он потянул за уздечку и снова поглядел вперед. — Тени жестоки, — сказал он.

Дич заставил себя открыть то, что считал глазом. Своим глазом. Драконус стоял над слепым Анди, Кедаспелой, согнувшись, ухватив визжащее существо за жилистую шею. — Проклятый идиот! Так работать не будет, неужели не видишь сам?

Кедаспела мог лишь сипеть в ответ.

Драконус еще посверкал очами — и бросил мужчину назад, на груду тел.

Дич сумел издать хриплый смех.

Пронзая взором Дича, Драконус сказал: — Он пытается создать здесь треклятого бога!

— И тот заговорит моим голосом, — отозвался Дич.

— Нет, так не будет. Не попадайся в его ловушку, маг. В этом месте ничего нельзя создавать…

— Какая разница? Мы все помрем. Пусть бог откроет глаза. Моргнет раз-другой, потом закричит… — он снова засмеялся, — и первый крик станет последним. Рождение и смерть, ничего посередине. Что может быть трагичнее, Драконус? Во всей вселенной?

— Драгнипур, — отозвался Драконус, — вовсе не чрево. Кедаспела, это должна была быть клетка. Чтобы удержать Тьму внутри и Хаос снаружи. Последний отчаянный барьер — вот всё, что мы можем предложить. Врата, отринувшие блуждания, должны найти дом, беглец — крепость, даже сотворенную из плоти и костей. Твой рисунок, Кедаспела, должен был отвергать Хаос — одну из противоположных сил. Мы же условились…

— Не сработает! — Слепой Тисте Анди раздавленным червяком извивался у ног Драконуса. — Не сработает, Драконус… мы были глупцами, идиотами. Мы думали в безумии в безумии в безумии… дайте мне дитя, мое чудное создание… дайте мне…

— Кедаспела! Рисунок, и всё! Просто рисунок, чтоб тебя!

— Неудача. Распад. Неудачный распад, падение в пропасть. Неудача неудача неудача. Мы погибнем мы погибнем мы поги…

Дич слышал грохот марширующих армий: шаги как удары грома, копья и знамена колышутся словно целый континент тростников, ветер свистит между стеблей. Боевые кличи вырываются из множества ртов, все разные, создавая битву звуков, какофонию, шум яростного безумия. Такого ужасного звука он еще не слышал — ни одна смертная армия не смогла бы навести на душу такой трепет. А выше ярилось небо, ядовито — ртутное, кипящее, пронизанное ослепительными сполохами — надвигающееся разрушение, все ближе — когда наконец оно ударит… «армия пойдет в атаку. Набросится на нас».

Дич огляделся единственным глазом, убедившись лишь, что глаз закрыт, залит слизью, что, возможно, у него вовсе нет глаза, что он видит рисунком, чернилами на веке. «Глаз божий? Глаз рисунка? Почему же я всё вижу?»

Драконус тоже глядел на ряды наступающих, на миг позабыв скорчившегося у ног художника.

Что за дерзкая решительность, что за геройская поза! Такие следует запечатлевать в нетленной бронзе. Героизм нуждается в зеленых пятнах медянки, свидетельстве столетий, протекших с момента, когда такие благородные силы еще жили в мире — в любом мире, каком угодно мире. Неважно. Детали несущественны. Статуи прославляют потерянный век величия, оставшиеся за спиной добродетели.

Цивилизации вначале убеждаются, что герои умерли, и потом почитают их. Благородство принадлежит мертвым, не живущим. Все это знают. Все привыкли жить в век падения, в век греха. Расточая наследство — так поступают люди с тем, что получили незаслуженно.

Он посмотрел на Драконуса, и мужчина этот вдруг потемнел, стал каким-то размытым, неотчетливым. Дич вздохнул, и в следующий миг Драконус стал таким же, каким был всегда.

Так мало осталось от разума, от того, что можно назвать собой. Мгновения ясности выпадают все реже. Какая ирония: его преследуют только чтобы найти лишенным разума.

Драконус вдруг склонился над ним: — Дич, слушай. Он сделал тебя узлом — ты должен быть глазами бога… нет, мозгом. Твой рисунок, то, что на коже…

Дич хмыкнул. Ему стало смешно. — Каждая душа начинается с единого слова. Он написал это слово на мне. Тождество — лишь рисунок. Начальная форма. Мир — жизнь и опыт — это Кедаспела, выводящий и выводящий подробности. Но кто в конце жизни вспоминает первое слово?

— В твоих силах сломать схему, Дич. Держись за часть себя, держись крепко… тебе это будет нужно…

— Нет, ТЕБЕ это будет нужно, Драконус.

— Тут не должно быть никаких детей — богов. Не в таком кошмаре — неужели не ясно? Он будет ужасной, изломанной тварью. Кедаспела сошел с ума…

— Да, — согласился Дич. — Как не повезло. Сошел с ума. Плохое начало.

— Держись, Дич.

— Просто слово.

Драконус поглядел в нарисованный глаз. Встал, подбирая цепь, и вышел из ограниченного поля зрения Дича.

Кедаспела подполз ближе. — Он желает лишь спастись, спастись, спастись. Но ты но ты ты узел, узел. Туго затянутый! Никто не уйдет. Никто не уйдет. Никто. Держись и таись, держись и таись, пока он не очнется, а он ведь очнется. Очнется. Мой ребенок. Слово, ты видишь, слово есть слово есть слово. Слово это — «убивай».

Дич улыбнулся. Да, он сам понял. Уже понял.

— Жди, милый узел, жди и жди и жди. Все обретет смысл. Все. Обещаю и обещаю и еще раз обещаю — ибо я видел грядущее. Я знаю что грядет. Знаю все планы. Ее брат умер а он не должен был не должен был нет, он не должен был так делать. Я сделал всё ради нее ради нее нее. Только ради нее.

Узел, я сделал это ради нее.

«Убивай», — подумал Дич. — «Убивай. Да, понимаю. Понимаю. Убивай ради нее. Убивай». И он осознал, что слово, да, само слово умеет улыбаться.

Даже под дождем пепла.

Под россыпью звезд Чудная Наперстянка стояла на обочине, смотрела на приближающуюся карету. Даже в полутьме было заметно, что починка произведена кое-как. Все стыки скрипели и дрожали. Гланно Тряп сидел на своем облучке, широко расставив забинтованные ноги; лошади мотали головами, прижимая уши и выпучив глаза.

Слева от кареты шли Маппо и Грантл, справа Рекканто Илк, братья Бревно и Картограф. Мастер Квел, очевидно, сидел внутри.

Финт что-то пробормотала и встала на ноги. — Проснись, Полуша. Они уже здесь.

Со стороны городка, оказавшегося уже в половине лиги от них, не видно было ни проблеска света.

Наперстянка подошла к Грантлу. — Что там творится?

Он покачал головой: — Тебе лучше не знать, Ведьма. Правду говорю.

— И зачем вообще Джагут женился? — спросил Илк. Лицо его было бледнее луны. — Боги подлые, это был самый протрясающий, запугающий скандрал, какой я видел. В самый разгар упрахнули!

— Упорхнули? — удивилась Финт. — Да карета еле ползет, Илк.

— Ничего нет нервозапрягательнее, чем спасать свою жизнь на скорости улитки. Скажу тебе, если бы не протрекция Мастера, от нас остались бы клочки волосьев и куски мяса. Как от всех в городе.

Наперстянка вздрогнула и сделала знак, защищающий от зла.

Мастер Квел вылез из кареты, с трудом открыв сломанную дверь. Он был покрыт потом. — Что за несчастный мир, — вздохнул маг.

— Я думал, мы на острове, — нахмурился Джула.

— Назад в море? — спросила Квела ведьма.

— Никаких шансов. Карета не продержится. Нужно найти место более цивилизованное и заняться ремонтом.

Он ушел в сторону в поисках уединенного места, где можно опорожнить мочевой пузырь. Или хотя бы попытаться, со стонами и вздохами (он никогда не уходил слишком далеко). — Вам нужен практик Высшего Денала, — крикнула она вслед.

— Верные слова, Ведьма, верные…

Картограф где-то нашел палку и чертил узоры в дорожной пыли, шагах в двенадцати от остальных. Чудная Наперстянка покосилась на него. — Что оно делает?

Ни у кого не нашлось ответа.

После долгой паузы Полнейшая Терпимость сказала: — Что — то крови хочется. А вам, девочки?