Жнец-3. Итоги Шустерман Нил
– Как только пламя дойдет до тебя, постарайся глубоко вдохнуть, – сказала она. – Так все кончится быстрее.
И ушла, не оглядываясь.
Эйн была не в состоянии изгнать из своего сознания образ Роуэна Дэмиша. Она много раз видела его связанным и скованным – по рукам и ногам, в наручниках, в кандалах. Но сегодня все было не так, как раньше. Роуэн не был ни дерзок, ни задирист; он смирился. И он не выглядел как безжалостная машина убийства, каковым хотел выставить его перед всеми Годдард. Перед Рэнд стоял юноша – испуганный, старающийся понять, что его ожидает, и неспособный сделать это.
Ну что ж, и поделом ему, думала Эйн, стараясь освободиться от настойчиво всплывающего в ее сознании образа. Как аукнется, так и откликнется – так вроде бы говорили в Эпоху смертных?
Когда Эйн выходила на поле, ветер пролетел по чаше стадиона, и мантия у нее затрепетала, подхваченная его порывом. Трибуны были почти полны. Более тысячи жнецов и тридцать тысяч обычных граждан – внушительная толпа.
Рэнд села рядом с Годдардом и его помощниками. Константин не собирался пропускать казнь, но он в не меньшей мере, чем Рэнд, был раздосадован тем, как все было организовано.
– Вам нравится, Константин? – спросил его Годдард с целью явно провокационной.
– Я осознаю важность этого события, которое сплотит наш народ и сделает нас единой Северной Мерикой, – сказал Константин. – Это сильный ход, и он определит крутой поворот в жизни жнеческого сообщества.
Это был комплимент в адрес Годдарда, но не ответ на вопрос Суперлезвия. В высшей степени эффектный дипломатический ход, хотя Годдард и прочитал в словах Константина, как и предполагала Эйн, нотки неодобрения.
– Постоянство – ваша главная черта. Константин ведь по-гречески – постоянный? – сказал Годдард. – Так вы и войдете в историю: Константин Постоянный.
– Есть прозвища и похуже, – отозвался Константин.
– Вы хоть отправили приглашения нашим так называемым друзьям из Техаса? – спросил Годдард.
– Да. Они не ответили.
– Как я и ожидал. Ну не позор ли? Они исключают себя из нашей дружной семьи, где каждый готов прижать их к груди!
В программе вечера были заявлены речи Высоких Лезвий из четырех северо-мериканских регионов – каждая речь была тщательно написана и выверена с тем, чтобы точно попасть в цель, определенную Годдардом.
Высокое Лезвие Восточной Мерики Хаммерстайн прольет слезы по поводу тысяч и тысяч, погибших в Стое, а также тех нечастных жнецов, которых столь жестоко умертвил Жнец Люцифер.
Высокое Лезвие Западной Мерики Пикфорд будет говорить о единстве северомериканцев и о том, как союз пяти из шести северо-мериканских регионов сделал жизнь каждого человека, живущего здесь, радостнее и счастливее.
Высокое Лезвие Мекситеки Тизок вспомнит Эпоху смертных, укажет, как далеко мир ушел от тех темных времен, и мягко намекнет аудитории, что регионы, не желающие объединиться с Годдардом, тянут мир назад, в прошлое.
Высокое Лезвие Крайнего Севера Макфай выразит благодарность организаторам настоящего события. Она также отметит уважаемых гостей – как жнецов, так и обычных людей, в честь которых это событие и было организовано.
И, наконец, Годдард произнесет приветственный адрес, в котором в равной степени изящно и логично обобщит то, что было сказано до него, после чего подожжет костер.
– Это будет не просто казнь врага народа, – говорил он Эйн и другим своим помощникам. – Это будет бутылка шампанского, разбитая о нос корабля. Акт крещения человечества, выходящего на новый уровень своего развития.
Похоже было, что Годдард хотел придать происходящему религиозный оттенок. Казнь Роуэна он собирался представить жертвой, которую он приносил, чтобы умилостивить богов и очистить человечеству дорогу в будущее.
Что касается самого Годдарда, то он считал этот день таким же важным, как и тот день, когда на конклаве он был номинирован на пост Высокого Лезвия и принял номинацию. Но в том, что произойдет сегодня, будет и некое отличие – количество вовлеченных в действо людей. Там участвовали лишь жнецы, собравшиеся в зале конклава. Здесь же количество зрителей будет насчитываться миллиардами, а волны от сегодняшнего события будут ощущаться еще долгое-долгое время. И что останется делать регионам, которые пока не присоединились к Годдарду? Присоединяться, и поскорее!
Кстати, стремительно росла и поддержка политики, которую проводил Годдард, – сконцентрировать усилия жнецов прежде всего на маргиналах. Обычные граждане в любом случае недолюбливали всяческие крайности, и пока человек не принадлежал ко всякого рода отщепенцам, его и не беспокоили Годдардовы новшества. А поскольку население планеты продолжало увеличиваться, всегда находилось порядочное количество людей, которых оттесняли на периферию общества, где их и поджидали жнецы.
В конце концов, как полагал Годдард, жнец становился инструментом эволюции. Не естественного отбора, поскольку природа человека ослабла и стала беззубой тряпкой, а скорее отбора рационального. И проводниками рационального начала в этом мире становились стоящие у рулевого колеса эволюции Годдард и его соратники.
Назначенное время приближалось, воздух темнел, и Годдард начал проявлять юношеское нетерпение, которое тем не менее никак не отразилось на его лице – он похрустывал костяшками пальцев, суетливо постукивал ногами. Эйн положила ему ладонь на колено. Годдард скроил недовольную гримасу, но подчинился. На трибунах свет медленно погас, сконцентрировавшись на поле. Медленно и торжественно из-за трибуны показалась платформа с преступником, пока невидимым, пока погруженным в недра сложенных дров и веток.
Предвкушение зрелища, которое испытывала толпа, собравшаяся на трибунах, стало почти осязаемым. Не радостные крики, но глухой гул пронесся над стадионом. Даже еще не зажженный, костер представлял собой потрясающее зрелище: искусно перевитые ветки и бревна, выхваченные из темноты мастерски установленной подсветкой, походили на мертвый лес, представший перед глазами художника. На безопасном расстоянии от костра был закреплен горящий факел – его в нужный момент Годдард поднесет к крайним веткам костра.
Начались речи. Слушая вполуха хорошо знакомые ему тексты, Годдард прокручивал в голове свою речь. Готовясь, он внимательно изучил самые известные речи в истории человечества – Рузвельта, Кинга, Демосфена, Черчилля. Много говорить он не будет, но то, что скажет, разойдется на цитаты. Такие, что можно будет выбивать на камне. Такие, что останутся в памяти человечества на веки вечные – как и те речи, что он изучал. Затем он возьмет факел, подожжет костер и, пока тот станет разгораться, примется вслух читать сочиненную Жнецом Сократом «Оду к Вечности» – поэму, которую можно было, в отсутствие прочих, считать всемирным гимном.
Начал свою речь Хаммерстайн. Скорби и печали в его словах было достаточно. Пикфорд, напротив, была величава и красноречива. Речь Тизока, как и было задумано, отличалась прямотой и язвительностью. В последней из речей, которую произнесла Высокое Лезвие Макфай, благодарность в адрес тех, кто организовал сегодняшнее торжество, была искренней и эмоциональной.
Годдард встал и направился к костру. А интересно, знает ли Роуэн о той чести, которую он, Годдард, ему оказывает? Ведь Суперлезвие большими буквами вписывает имя Роуэна в историю. С сегодняшнего дня и до скончания времен мир будет помнить его имя. В школах станут изучать его биографию. Сегодня он умрет, но одновременно станет бессмертным и сольется с вечностью – так, как удается только редким из людей.
Годдард нажал кнопку, и лифт поднял каменный столб из недр костра на самый его верх. Рокот в толпе усилился. Зрители встали, показывая пальцами на привязанного к столбу человека. Годдард начал:
– Досточтимые жнецы и многоуважаемые граждане! Сегодня мы собрались, чтобы предать последнего в жизни человечества преступника очистительному огню истории. Роуэн Дэмиш, звавший себя Жнецом Люцифером, многих лишил света жизни. Но сегодня мы вновь зажигаем этот свет, который будет для нас маяком, ведущим в будущее.
Кто-то похлопал Годдарда по плечу. Увлеченный тем, что он говорит, Годдард не заметил этого и продолжал:
– Будущее, где жнецы, воодушевленные своим призванием, станут формировать наше великое общество, подвергая жатве тех, кто не имеет права жить в нашем славном завтра…
И вновь похлопывание по плечу, более настойчивое. Кто же это осмелился прервать его приветственный адрес? Какая наглость! Годдард повернулся и увидел позади себя Жнеца Константина в его убийственной для глаз малиновой мантии, в еще большей степени нелепой после того, как владелец щедро украсил ее рубинами.
– Ваше превосходительство! – прошептал Константин. – Похоже, у нас проблема.
– Какая проблема, Константин? В самой середине моей речи?
– Посмотрите сами! – сказал Константин и показал рукой на вершину костра.
Преступник извивался, стараясь освободиться от пут. Он пытался кричать, но мешал кляп – только тогда, когда кляп прогорит, крики его станут слышны толпе на трибунах. И тут Годдард понял…
Это был не Роуэн.
Лицо было знакомо, но узнал привязанного Годдард только тогда, когда взглянул на огромные экраны, установленные по периметру стадиона – на них в деталях была видна искаженная ужасом физиономия человека, извивавшегося на вершине костра.
Это был техник – тот, который отвечал за подготовку Роуэна к казни.
Десятью минутами раньше, до того, как костер должны были выкатить на поле, Роуэн пытался насладиться последними мгновениями, оставшимися ему в жизни. Затем, раздвигая переплетенные ветви, к нему приблизились три жнеца. Ни мантии, ни лица их не были Роуэну знакомыми.
Эта встреча не входила в программу, но – если учесть все обстоятельства – Роуэн был рад их приходу. Если явившиеся жнецы решили лично отомстить Роуэну, не дожидаясь, когда он сгорит, то такой конец предпочтительнее, чем то, что приготовил Годдард. Словно подтверждая догадки Роуэна, один из жнецов выхватил нож и двинулся к нему. Роуэн приготовился к резкой боли и мгновенному отключению сознания, но ни то, ни другое не произошло.
И только тогда, когда лезвие перерезало стягивавшие его руки путы, Роуэн понял – это нож «боуи», который используют жнецы Техаса.
Глава 31
Режим чрезвычайной ситуации
Сознание Годдарда было еще не в состоянии охватить то, что видят глаза, но тело уже среагировало. Закололо в конечностях, жгутом скрутило кишечник, болезненно-судорожно сократились мышцы спины. Ярость вулканом рванулась снизу вверх еще до того, как голова начала хоть что-то соображать.
Каждый из собравшихся на стадионе уже в течение нескольких минут знал то, что Годдард увидел только сейчас, – что привязанный на вершине костра человек не был Жнецом Люцифером. Ведь за последние три года мир хорошо запомнил лицо Роуэна Дэмиша. И тем не менее показывали на всех экранах и передавали по всему миру лицо техника – никому не интересное лицо. Можно ли было найти более изощренный способ поиздеваться над Годдардом?
У него не просто был украден момент великой славы. Все было гораздо хуже – он сам был низвергнут, втоптан в грязь, унижен. То, что произошло, выглядело не столько ужасным, сколько непристойным. И гул, несшийся с трибун, изменил тональность. Они что, смеются? Смеются над ним? Правда, сами люди не имели для него значения. Важно было то, что он слышал, что чувствовал. А чувствовал он, что осмеян тридцатью тысячами душ. И это было невыносимо. Этот жуткий момент ему не пережить!
Константин прошептал в его ухо:
– Я приказал запереть ворота. По тревоге поднята вся охрана. Мы его найдем.
Но все это уже не имело значения. Все было разрушено. Роуэна могли найти и снова поднять на костер, но уже ничего было не изменить. Самый яркий момент в жизни Годдарда обернулся для него полной катастрофой. Если, конечно, не…
Эйн поняла, что все плохо, в тот самый момент, когда на вершине костра она увидела этого имбецила-техника.
Да, Годдарда нужно брать в руки!
Когда им овладевала ярость, он забывал все и был неуправляем. Эти состояния были частью его личности еще до того, как он получил молодое тело Тигра. Теперь же, когда в дело вступали неожиданные и мощные эндокринные приливы, эти состояния приобретали новые измерения. Избыток адреналина и тестостерона, бушующих в крови безобидного ничтожества, каким был Тигр Салазар, способны вызвать умиление. Они – как легкий ветерок, поднимающий в небо бумажный змей. Но в случае с Годдардом этот ветерок превращался в смертоносное торнадо. Да, Суперлезвие нужно брать в руки и укрощать – как зверя, вырвавшегося из клетки.
Она отправила к Годдарду Константина, чтобы тот доставил новость. В случае плохих известий свой гнев Годдард обычно обрушивал на посланника. Поэтому лучше будет, если это будет Константин, а не она. И только после того, как Годдард осознает, что произошло, она вступит в дело.
– Передачу прервали, – сказала она. – За пределами стадиона никто ничего не видит. Включен режим чрезвычайной ситуации. Все под контролем, Роберт.
И, стараясь быть как можно более убедительной, она продолжила:
– Вы можете повернуть все в другую сторону. Дайте им понять, что все это сделано намеренно. Что произошедшее – часть программы.
Годдард повернулся к Эйн. Выражение его лица испугало ее. Она даже не была уверена, что он слышит ее слова.
– Намеренно, – наконец произнес он, согласно кивнув. – Да, Эйн. Именно так я и скажу.
Годдард поднял микрофон, и Эйн сделала шаг назад. Возможно, Константин был прав – именно в подобные кризисные моменты она, Эйн, способна оказывать на Годдарда воздействие. Контролировать его. Исправлять то, что сломано, до того, как сломанное окажется не подлежащим восстановлению. Эйн глубоко вздохнула и принялась ждать, вместе со всеми собравшимися, что скажет Суперлезвие.
– Сегодня мы собрались, чтобы оценить себя и то, на что мы способны! – заговорил Годдард, выплевывая слова в микрофон. – Вы, пришедшие сюда, чтобы удовлетворить свою жажду крови! Вы, чьи сердца начинают биться быстрее при мысли, что сейчас, на ваших глазах, человек будет сожжен заживо!
ВЫ! Вы что, думаете, что я буду потакать вашим низменным склонностям? Вы что, полагаете, что мы, жнецы, обладаем настолько низкой натурой, что готовы угождать вашему болезненному любопытству? Устроим для вашего развлечения кровавый цирк?
Годдард уже кричал сквозь стиснутые зубы.
– Да как вы ПОСМЕЛИ? ТОЛЬКО ЖНЕЦАМ дано право испытывать удовольствие при виде смерти. Или вы забыли про это?
Годдард сделал паузу, дав аудитории шанс осмыслить сказанное, понять глубину своего падения. Если бы Роуэн не исчез, он с удовольствием дал бы им насладиться огненно-кровавым шоу. Но они об этом уже никогда не узнают.
– Жнеца Люцифера сегодня с нами нет, – продолжил Годдард. – Но есть ВЫ, страстно желавшие насладиться кровавым зрелищем, и теперь вы стали объектом моего внимания. Это был суд не над ним. Это – суд над вами, над теми, кто сегодня проклял сам себя. И единственный путь смыть с себя позор проклятия – это искупление. Искупление и жертва. Поэтому в этот день я избрал вас – как пример всему миру!
И Годдард обратился к жнецам, которые были точечно рассыпаны по всему пространству трибун.
– Жатва! – воскликнул он с таким презрением к толпе, что до крови прикусил губу. – Подвергните их жатве – всех до одного! Это приказ!
Паника возникла не сразу. Ошеломленные люди в недоумении смотрели друг на друга. Неужели Суперлезвие действительно произнес эти слова? Вряд ли! Не мог он этого сказать! Даже жнецы поначалу пребывали в недоумении… Но приказ есть приказ, и, если жнец не собирается получить обвинение в неповиновении начальству, то… Один за другим сверкнули клинки, и жнецы принялись осматриваться с выражением, значительно отличавшимся от того, что можно было прочитать на их лицах еще десять минут назад. Осматриваться оценивающе.
Годдард же, не опуская микрофона, продолжал выкрикивать фразу за фразой, как он делал всегда в ситуации массовой жатвы, и голос его несся над стадионом:
– Я – завершение вашего жизненного пути! Я – последнее слово в вашей неудавшейся убогой жизни.
Люди бросились бежать. Сначала немногие, затем группами. А затем – словно открылись шлюзы плотины. В панике зрители карабкались по сиденьям и друг по другу, стремясь к выходам, но жнецы уже заняли место у выходов с трибун и поджидали бегущих. Бежать больше было некуда, и первые убитые падали в проходах, преграждая и без того узкий путь к свободе тем, кто еще надеялся спастись.
– Я – ваш спаситель, – гремел микрофон Годдарда. – Я – ваш портал на пути к таинствам забвения!
Люди принялись бросаться через поручни и разбивались насмерть, надеясь, что, погибнув не от руки жнеца, они смогут быть восстановлены. Но все было напрасно. С того момента, как Годдард отдал приказ, Гипероблако не имело права вмешиваться. Все, на что оно было способно, – это наблюдать за происходящим своим немигающим взором.
– Я есмь ваша Омега! Я принес вам вечный покой. Придите в мои объятия!
Напрасно Жнец Рэнд умоляла Годдарда остановиться – он оттолкнул ее, и она упала на землю, опрокинув факел. Тот отлетел к подножию костра, и этого было достаточно – пурпурные языки пламени охватили основание хитроумной конструкции.
– Ваша смерть есть и приговор вам, и мой вам дар! – продолжал выкрикивать Годдард, отрывисто бросая слова в сторону умирающей толпы. – Примите ее с достоинством. И прощайте!
Лучше всего устроенный Годдардом Армагеддон был виден с верхушки костра – тем более что включившийся вентилятор разгонял клубы дыма, поднимавшиеся от его полыхающего основания. И техник видел все, включая огонь, который поднялся уже к середине сооружения, окрасившись синим цветом.
На трибунах жнецы, сверкая драгоценными камнями на своих мантиях, уничтожали свои жертвы с ужасающей скоростью.
Я сегодня здесь не один, думал техник, глядя, как огонь, превратившись из зеленого в ярко-желтый, подбирается к нему все ближе. Он чувствовал, как начинают плавиться подошвы его башмаков, ощутил запах горящего каучука. Приблизившись к нему вплотную, огонь стал оранжевым. Крики толпы на трибунах затихали. Скоро огонь станет ярко-красным, вспыхнет его пироксилиновый кляп, и ему будут слышны лишь его собственные крики.
Но тут техник увидел на поле одиноко стоящего жнеца в малиновой мантии. Этот жнец не гонялся за людьми из толпы на трибунах. На мгновение жнец и обреченный на страшную смерть техник встретились взглядами. И тогда, когда языки пламени уже обняли ноги страдальца, Жнец Константин выхватил пистолет и исполнил свой единственный на сегодня акт жатвы. Выстрелом прямо в сердце он избавил техника от мучительной смерти в пламени костра. И последней мыслью несчастного, когда жизнь покидала его тело, была искренняя благодарность к малиновому жнецу за этот акт милосердия.
Когда они уезжали со стадиона, погрузившись в лимузин, Годдард сказал, обращаясь к Жнецу Рэнд:
– Я прощаю тебя за то, что ты пыталась остановить меня. Но меня удивляет то, что, единственная из жнецов, ты уклонялась от исполнения своих обязанностей. В чем дело?
Эйн могла бы назвать в свое оправдание сотню причин, но решила промолчать. Роуэн был уже забыт – его исчезновение затмили события более значительного масштаба. Ходили слухи, что он покинул стадион в сопровождении Жнеца Трэвиса и еще нескольких техасских жнецов. Рэнд могла повесить вину за произошедшее на них, но кого она обманывала? Ведь именно она предложила Годдарду представить дело так, будто отсутствие Роуэна было частью более обширного плана. Правда, она и не подозревала, что Годдард поведет дело так, как повел.
– Я ждал не такого поворота событий, но когда имеешь дело с чем-то серьезным, редко получается так, как планировал, – сказал Годдард спокойным, бесстрастным тоном, словно обсуждал театральную постановку. – И тем не менее этот день послужит нам на пользу.
Рэнд недоверчиво посмотрела на него.
– Как? И как вы можете так говорить? – спросила она.
– Разве это не очевидно? – произнес Годдард.
И, когда Эйн ничего не ответила, он продолжил, используя свое искусство мягкого красноречия, которым был так известен.
– Страх, Эйн, есть возлюбленный отец уважения, – сказал он. – Простые граждане должны знать свое место. Должны понимать, какую черту им нельзя переходить. Поскольку Гипероблако их покинуло, людям нужна твердая рука, которая дарует им стабильность. Установит четкие границы. Они будут чтить меня и всех моих жнецов и уже никогда не пойдут против нас.
Он оценил собственную логику и одобрительно кивнул.
– Все хорошо, Эйн, – сказал он, наконец. – Все хорошо.
Но Жнец Рэнд знала – с этого момента ничего хорошего уже не будет.
Часть 4
Единственное наше оружие
Уверенные в своем превосходстве Шипящие, готовые самовольно начать войну, возбудят гнев и презрение Набата. Биением тысячи яростных крыльев он обрушится на них, и небеса взорвутся гневными раскатами Грома. Непокорные падут, но раскаявшиеся и упавшие на колени будут пощажены. И Набат покинет их и исчезнет в успокоившихся небесах, вновь растворившись в буре могучих крыльев.
Да возрадуется отныне всяк живущий!
Набат был не просто человеком из плоти и крови. Плоть во всех своих проявлениях была подвластна ему, и эта способность обеспечивала Набату возможность по собственной воле трансформироваться в любое существо или даже множество существ. Приведенный фрагмент иллюстрирует способность Набата превращаться в большую стаю птиц, вероятнее всего – орлов, соколов или сов, птиц изящных, благородных и мудрых, но также вызывающих страх и уважение. Созданий, которые стали высшим воплощением сущности Набата.
Как и всегда, главная проблема Симфониуса-комментатора – это непостоянство. Он придает вещам и явлениям символический или буквальный смысл в зависимости от того, что лучше соответствует его интересам. Поэтому его интерпретации – плод скорее прихоти, чем мудрости. Мы допускаем, что Набат мог превращаться в птичью стаю, хотя не менее вероятно и то, что он просто обладал мистической способностью летать – как герои архивной графики.
Глава 32
Поворотный пункт
Кафедральные колокола, своим звоном отбивавшие часы в ЕвроСкандии более тысячи лет, умолкли. Сорванные с колоколен, разбитые на куски, переплавленные в самодельных плавильнях. В этом же регионе концертный зал подвергся нападению в самой середине представления, и тоновики, пробиваясь через охваченную паникой толпу, бросились на сцену, в щепки разбивая маленькие инструменты и обрушиваясь с топорами на те, что покрупнее.
Ваши голоса есть музыка для моих ушей! – провозгласил когда-то Набат, из чего со всей ясностью проистекало, что все прочие источники музыки должны быть уничтожены.
Шипящие-экстремисты, ослепленные верой, решили навязать свои убеждения всему миру. Из сект, исповедовавших идеи Шипящих, ни одна не была похожа на другую – каждая по-своему искажала базовую доктрину Тонизма, давая ей самые ужасающие интерпретации и иначе, чем другие, выворачивая наизнанку слова Набата. Единственное, что делало их похожими, – склонность к жестокости и нетерпимость, жертвами которых становились и другие тоновики, поскольку каждый экстремист, находящий в ком-то отклонения от того, во что он верит сам, считает отклоняющегося хуже и ниже себя.
О Шипящих никто и не слышал, пока не умолкло Гипероблако. Нет, и до этого были экстремисты, но Гипероблако, действуя рука об руку с агентами Нимбуса, держало их под контролем, не допуская с их стороны и малейших проявлений жестокости.
Но с тех пор, как все население Земли обрело статус фриков, а Гипероблако замолчало, в разных частях мира начало буйным цветом расцветать то, что раньше не выходило на поверхность.
В старейших городах ЕвроСкандии группы бродячих Шипящих жгли на площадях костры из разбитых фортепиано, виолончелей и гитар, и хотя полиция хватала их и сажала в тюрьму, остановить бесчинства радикалов-тоновиков она не могла.
Люди надеялись, что Гипероблако, пусть и хранящее молчание, вмешается и заменит радикалам содержание их сознания на что-нибудь менее склонное к жестокости. Но такого рода действия со стороны Гипероблака могли бы быть восприняты некоторыми как нарушение религиозной свободы. Поэтому Шипящих арестовывали, заставляли компенсировать стоимость предметов, которые они разрушали, после чего выпускали на свободу, где они вновь брались за свое.
Гипероблако, если бы оно могло говорить, могло бы сказать, что радикалы оказывают обществу услугу – разрушая музыкальные инструменты, они дают работу тем, кто эти инструменты создает. Но даже терпению Гипероблака пришел конец.
Набат явился евроскандийским Шипящим в тот момент, когда они собирались разнести очередной концертный зал. Шипящие были уверены, что перед ними – самозванец, поскольку настоящий Набат пал жертвой жнеца, а вера в воскресение не входила в набор их представлений. Поэтому Шипящие встретили Набата с известной долей скепсиса.
– Бросьте оружие и падите на колени! – приказал самозванец.
Шипящие и не подумали исполнить приказ.
– Тон и Гром оскорблены вашими деяниями – как и я. БРОСЬТЕ ОРУЖИЕ НА ЗЕМЛЮ И ПАДИТЕ НА КОЛЕНИ!
И вновь Шипящие не подчинились. Один из них даже бросился вперед, на Набата, что-то крича на старом языке этой местности, на котором теперь уж не разговаривал почти никто.
Из маленькой свиты самозванца вышел жнец, одетый в мантию из джинсовой материи, остановил нападающего и швырнул того на землю. Поверженный вскочил, весь покрытый синяками и царапинами, и резво убежал.
– Еще не поздно покаяться! – провозгласил самозванец. – Тон, Гром и я готовы простить вас, если вы откажетесь от бесчинств и будете служить нам мирно и праведно.
Шипящие посмотрели за спину самозванца, на двери концертного зала. Их цель была так близка, но было что-то слишком внушительное в словах и самом облике молодого человека, который стоял перед ними.
– Я подам вам знак, – сказал он, – от Гипероблака, с которым я лишь один могу говорить и перед кем лишь я могу ходатайствовать от вашего имени.
Он раскинул руки, и в ту же секунду отовсюду к самозванцу слетелись сотни горлиц – словно до этого момента они сидели и ждали своего часа на многочисленных карнизах города. Они приземлялись на него, устраивались у него на руках, на теле и голове – пока полностью не скрыли от чужих взоров. Они покрыли его с головы до пят, и их светло-коричневые тела и крылья, словно раковина, словно броня, закрыли его. Увидев рисунок, который своими перьями воспроизвели на теле самозванца птицы, а также то, как горлицы двигались, Шипящие поняли, что им самозванец напоминает.
Он выглядел как штормовое облако, как Гипероблако, набухшее гневом.
Неожиданно птицы, все, как одна, взмахнули крыльями и исчезли в скрытых уголках города, из которых явились. Самозванец вновь стоял перед Шипящими, как и несколькими минутами раньше.
Наступила полная тишина, если не считать отдаленного хлопанья крыльев.
И в этой тишине Набат произнес шепотом:
– Итак, бросьте оружие и падите на колени.
И они подчинились.
Мертвым пророком быть много лучше, чем живым. Если ты мертв, ты не обязан ежедневно иметь дело с ордами молящихся, способными свести тебя с ума. Ты совершенно свободен и можешь отправиться куда хочешь, когда хочешь и, что самое важное, туда, где ты больше всего нужен. Но лучшее из всего, что пророку дает смерть, – это то, что никто не хочет тебя убить.
Очень скоро Грейсон Толливер понял, что, будучи мертвым, он скорее обретет душевный покой, чем если бы он остался жив.
С момента своей мнимой смерти Грейсон провел больше двух лет в путешествиях по миру, стараясь образумить Шипящих, которые появлялись то тут то там. Он сам и его свита пользовались более чем скромными средствами передвижения – самые обычные поезда, коммерческие авиалинии. В путешествиях Грейсон никогда не надевал свой расшитый нарамник и пурпурный балахон. Все они – и он, и сопровождающие его люди – путешествовали инкогнито, скрываясь под простыми, тускло-серыми нарядами тоновиков. Никто их ни о чем не спрашивал, опасаясь, что эти тоновики примутся проповедовать свою веру и всячески охмурять незадачливых любопытных. Поэтому большинство, столкнувшись с Грейсоном и его свитой, просто отводили глаза, избегая визуального контакта.
Конечно, если бы викарий Мендоза взял над Грейсоном верх в вопросах организации поездок, они бы путешествовали по миру на частном самолете с вертикальной посадкой, и Набат сваливался на паству с неба, как настоящий «бог из машины». Но Грейсон запретил это, дав Мендозе понять, что в мире и без этого достаточно лицемерия.
– Тоновики должны презирать материальные блага, – сказал он Мендозе.
– Равно как и жнецы, – отозвался викарий. – И к чему это привело?
Несмотря на то что Мендоза спорил с Грейсоном, демократией в их маленьком кружке и не пахло. То, что говорил Набат, становилось для них законом, и неважно, кто из них бывал несогласен.
Сестра Астрид в этом вопросе была на стороне Грейсона.
– Я думаю, ты правильно делаешь, что сопротивляешься всему экстравагантному, – сказала она. – Я думаю, Гипероблако с тобой бы согласилось.
– Пока у нас получается вовремя попасть туда, куда нам нужно, Гипероблако не вмешивается, – сказал Грейсон, хотя и подозревал, что Гипероблако изменяет железнодорожные и авиамаршруты, чтобы ускорить их движение к точкам назначения.
Он даже думал: прикажи Набат всем им путешествовать на мулах, Гипероблако раздобыло бы им мулов реактивных, с особым устройством в прямой кишке.
И все равно, как ни старался Набат быть незаметным, Мендоза неизменно превращал его прибытие в нечто столь монументальное и драматичное, что Шипящие чувствовали, что основания их ложных убеждений сотрясаются, трескаются и с грохотом обрушиваются. Грейсон являлся им как всемогущий Набат – Набат обвиняющий, отвергающий и грозный, после чего нечастным Шипящим оставалось лишь падать на колени и молить о прощении.
Фокус с птицами был всецело придумкой самого Грейсона. Все было достаточно просто. Любое существо на Земле своими наночастицами было связано с Гипероблаком, которое с помощью этой связи контролировало размеры популяций. Иными словами, Гипероблако имело тайный доступ к поведению любого вида, существующего на планете. Нечто подобное жнецы предприняли по отношению к морским существам, жившим в окрестностях Стои, превратив море в некое подобие аквариума. Но, в отличие от жнецов, Гипероблако не манипулировало животными и птицами ради удовольствия человека или, как это в конце концов произошло в Стое, с целями преступными. Оно контролировало животное, но только так, например, чтобы то не стало жертвой наезда на скоростном шоссе или не погибло в силу иных причин, вызванных его поведением или сложившимися обстоятельствами. И, поскольку до создания восстановительных центров для животных никто не додумался, это был единственный способ позволить братьям нашим меньшим полноценно дожить до естественной смерти.
– Если моя задача состоит в том, чтобы остановить Шипящих, – говорил Грейсон Гипероблаку, – я должен показать им нечто, способной произвести сильное впечатление, что продемонстрировало бы им, что ты – на моей стороне, а не на их.
Он и предложил этот трюк с плачущими горлицами, которые цветом своего оперения напоминали тучу, готовую прорваться молнией и громом. Гипероблако согласилось.
Конечно, были и иные фокусы. Гипероблако заставляло автоматические такси съезжаться к месту сборища Шипящих, окружать их и вытеснять с места собрания – так, словно они были стадом овец. Оно создавало мощное магнитное поле, достаточно сильное, чтобы приподнять Грейсона над землей, а когда погода была соответствующей, по его команде вызывало грозу с молниями и громом. Но фокус с птицами был, без сомнения, самым удачным. Шипящие, увидев человека в образе грозовой тучи, застывали как вкопанные, и это приводило их в чувство. Конечно, не все из них тут же, на месте, отказывались от своих убеждений, но, по крайней мере, они начинали думать в правильном направлении. Конечно, когда на тебя садится такая уйма голубей, это не совсем приятно. Их коготки оставляли на коже царапины и небольшие кровоточащие углубления. Часто птицы клевали Грейсона в глаза и уши. Да и в отношении гигиены они были не самыми образцовыми существами – гадили, нисколько не уважая религиозные ценности.
Грейсон оставался с той или иной сектой достаточно долгое время, чтобы успеть вразумить всех ее членов, вернуть их в стадо, как говорил Мендоза. Затем Набат исчезал вместе со всей своей свитой, чтобы появиться в другой секте Шипящих, на другом конце мира. Точечные хирургические удары и подковерная дипломатия – он использовал эти средства в течение двух лет, и они доказали свою эффективность. Помогало и то, что среди слухов, которые распространялись по миру о Набате, было гораздо больше нелепых, чем тех, что были основаны на фактах.
– Звуком своего голоса Набат разрушил гору…
– Набат обедал в пустыне с богами Эпохи смертных и председательствовал за их столом…
Реального Набата было легче спрятать в складках абсурда, который благодаря слухам плотно окутывал его действительную жизнь.
– Хорошо, что мы это все делаем, – говорил викарий Мендоза. – Но это – ничто в сравнении с тем, что мы могли бы делать.
– Мы делаем то, чего хочет от нас Гипероблако, – говорил Грейсон, но Мендоза не торопился соглашаться. И, по правде говоря, Грейсон временами чувствовал, что сыт всем этим по горло.
– Я чувствую, что я – белка в колесе, – пожаловался он Гипероблаку. – Какой смысл в том, что я делаю, если секты Шипящих появляются быстрее, чем я успеваю вернуть их на путь истинный? Это тоже часть твоего плана? И разве хорошо то, что я притворяюсь богом?
– Дай определение слову «хорошо», – попросило Гипероблако.
Когда речь заходила о вопросах этики, Гипероблако становилось невыносимым. Лгать оно не умело, а Грейсон умел, и неплохо. Он лгал Шипящим при каждой с ними встрече, убеждая их в том, что обладает нечеловеческой природой. Но и при этом Гипероблако не останавливало его, а потому он не знал, одобряет оно его ложь или нет. Простой запрет не совершать того-то или того-то – вот и все, что Гипероблако делало, когда понимало, что Грейсон выходит за рамки своих возможностей и полномочий. А вообще, если бы Гипероблако хоть как-то критиковало его, он бы чувствовал себя более комфортно, потому что понимал бы, правильно ли работает стрелка его нравственного компаса или же сбилась. С другой стороны, Гипероблако могло бы прямо сказать ему о том, оправдывает ли поставленная цель те средства, что он использует. Во всяком случае, его не так бы мучила совесть.
– Если ты станешь делать что-либо разрушительное, я дам тебе знать, – говорило Грейсону Гипероблако, после чего он ждал от него хорошего пинка, который тем не менее так и не получал.
– Твоим именем я совершил нечто ужасное! – сказал он как-то Гипероблаку.
– Дай определение слову «ужасное», – попросило оно.
Свита Набата, его «внутренний круг», состоявшая из Жнеца Моррисона, Сестры Астрид и викария Мендозы, оказалась очень эффективной командой.
Моррисон с самого начала доказал свою полезность. Он не слишком был озабочен этическими вопросами в те времена, что предшествовали его встрече с Набатом, но в последующие годы он изменился кардинальным образом. По крайней мере, в нем появилась некая не свойственная ему ранее просветленность. И, кроме того, у него были веские причины остаться с Набатом. Пойти ему было больше некуда. Северо-мериканские жнецы считали его погибшим. Заниматься жатвой он не мог – если бы жнеческое сообщество подняло статистику жатвы, оно бы заметило, что он продолжает убивать и наделять иммунитетом родственников людей, которых он подверг жатве. Ну что ж, решил он, когда сегодня повсюду льется кровь, один жнец-отщепенец, отлынивающий от своих обязанностей, не сделает погоды.
Конечно, это была не вся правда, но всей правды Моррисон не хотел открывать даже для себя.
Жнецы не заметили его отсутствия потому, что не замечали и его существования. Им было на него наплевать. Для прочих жнецов Моррисон всегда был пустым местом. Нелепая фигура даже в глазах наставника, который выбрал Моррисона потому, что тот был сильным и привлекательным, но потом разочаровался в ученике, когда стало понятно, что тот ни у кого не вызывает уважения. В жнеческом сообществе Моррисон стал поводом для шуток. А здесь, на службе у Набата, существование Моррисона приобрело смысл и цель. Он обрел свое место в этом мире как защитник великого пророка, как его охранник. И это нравилось Моррисону.
Сестра Астрид была единственной, кто не мог примириться с Моррисоном.
– Ты, Джим, воплощаешь в себе все, что я терпеть не могу, – говорила она.
От этих слов он ухмылялся:
– Почему бы тебе просто не сказать, что я тебе нравлюсь?
– Я с тобой просто сосуществую. По необходимости. Чувствуешь разницу?
Что касается Астрид, то ее работа состояла в том, чтобы удерживать всю их команду в рамках верного духовного маршрута. Она оставалась с Набатом потому, что в глубине души верила, что Набат – реальность, что он есть чудесным образом воплощенный Тон, а то, что говорит по этому поводу Грейсон Толливер – следствие естественных для святого человека скромности и смирения. Поэтому он и отрицает то, что является частью Святой Триады. А его неверие в собственную святость как раз эту святость наилучшим образом и подтверждало. И Астрид тайком ухмылялась каждый раз, когда Грейсон в качестве Набата встречался с очередной сектой Шипящих, потому что знала, что тот не верит ни одному слову, которое произносит, и все это для него – лишь роль. Но для Астрид настойчивый отказ Грейсона признать свою божественную сущность был лишь еще одним, и самым убедительным, подтверждением последней.
И, наконец, викарий Мендоза – маг, шоумен, продюсер их странствующего цирка. Он знал, что является осью, которая удерживает всю их четверку вместе, и хотя бывали моменты, когда он искренне вспоминал о своей вере, большую часть времени он отдавал практической реализации их совместного проекта.
Мендоза не только организовывал аттракцион под названием «Явление Набата Шипящим», но и постоянно был на связи с викариями по всему миру, стремясь привести как можно больше тоновиков под сень милой ему доктрины и помочь им защититься от жнецов. Кроме того, Мендоза занимался дезинформацией, распространяя ложные слухи о Набате. Эти слухи были чрезвычайно полезны в деле сплочения тоновиков и одновременно дезориентации жнецов – как могли жнецы доверять сведениям о явлениях Набата, если почти все они были продуктом вымысла? Тем не менее, когда Грейсон узнал об этих россказнях, он ужаснулся. Недоумевал и Мендоза – Грейсон не понимает их ценности?
– Вы говорите людям, что я восстал из пепла? – возмущался Грейсон.
– Так тому же есть прецеденты, – объяснял викарий. – В истории религии пруд пруди сюжетов об умирающих и воскресающих богах. Дионис, Таммуз, Хор-Озирис. Да тот же Иисус. Обычные дела. Я просто закладываю фундамент в основание вашей легенды.
– Если людям нравится верить в эту чушь, это их дело, – говорил Грейсон, – но я не хочу поощрять распространение этой лжи.
– Но если вы хотите мне помочь, то почему держите мои руки связанными?
– Просто я хочу, чтобы вы использовали свои руки не только для самоудовлетворения.
На что Мендоза рассмеялся, но поскольку смеяться над Набатом было себе дороже, то викарий быстро заткнулся.
– Хорошо, Ваша Сонорность, – сказал викарий, как всегда говорил в последнее время. – Я это хорошо усвою.
У него не было иного выхода, как отступить, потому что спорить с этим твердолобым юнцом было бесполезно. Грейсон же ничего не понимает в том, как ему, викарию Мендозе, удается так долго поддерживать в глазах мира и града его статус божества! А интересно, подумал Мендоза, зачем я вообще упираюсь?
Затем произошли события, которые все изменили.
– Горе! О, горе! – заголосило Гипероблако в ушах Грейсона как-то вечером. – Почему я вовремя не ослепло и не оглохло? То, что произошло, а произошло нечто ужасное, станет поворотным пунктом в судьбе мира!
– Ты можешь не говорить загадками? – спросил Грейсон. – И объяснить, что происходит?
И Гипероблако, не скупясь на кровавые детали, рассказало Грейсону о массовой жатве, случившейся на стадионе. О десятках тысяч, погибших в одночасье.
– Через некоторое время это будет в новостях, – сказало Гипероблако. – Хотя северо-мериканские жнецы и попытаются все скрыть, событие слишком масштабное, чтобы его можно было замолчать. Оно вызовет цепь событий, которые приведут мир к беспрецедентным волнениям.
– И что мы с этим будем делать? – спросил Грейсон.
– Ничего, – отозвалось Гипероблако. – Это – дела жнецов, и я не могу на них реагировать. Буду вести себя так, словно ничего и не произошло.
– Ну что ж, – сказал Грейсон. – Ты не можешь, но я-то могу!
– Продолжай свою работу, – возразило Гипероблако. – Именно сейчас необходимо сдерживать Шипящих.
И Гипероблако произнесло фразу, от которой Грейсон похолодел.
– Шансы того, что Шипящие нанесут серьезный вред человечеству, поднялись до девятнадцати целых и трех десятых процента.
Глава 33
Ни разбить, ни сломать…
Это Жнец Анастасия. Нет, это не запись. Я говорю это вживую, потому что я — жива. Но я понимаю, что я вас не убедила. Это естественно – любой может сделать такой фокус, используя конструкт моей памяти и прочие технические средства. Поэтому я хочу, чтобы вы до конца сомневались в истинности этой передачи. Сомневались и сделали все, чтобы разоблачить подделку. Приложите максимум усилий, чтобы убедиться в том, что вас обманывают. Потому что, если вам не удастся этого сделать, вам придется принять, что я говорю правду. Что я — жива. И как только вы убедитесь в этом, мы будем говорить о серьезных вещах.
Первая передача была короткой и без затей. Никаких особых доказательств, подтверждающих ее слова, Анастасия не приводила, и для первого раза это было правильно.
В глубинном сознании она нашла нечто по поводу лунной катастрофы. Нечто значительное. Ей удалось сделать то, чего не смог сделать до нее никто – найти похороненные в глубинном сознании Гипероблака свидетельства этой катастрофы, которые оказались там задолго до ее, Анастасии, рождения. Гипероблако знало, что эти сведения у него есть, но по закону не имело права ничего с ними делать. Дела жнецов – это дела жнецов. Но Гипероблако знало, что нашла Анастасия, потому что, конечно же, знало содержание своего глубинного сознания до последнего бита информации. А интересно, думала Анастасия, Гипероблако радо, что она нашла то, что искала?
– Я чрезвычайно горжусь вами, – сказал Анастасии Высокое Лезвие Тенкаменин. – Я знал, что вам удастся добыть эти сведения. Конечно же, Жнец Македа полна сомнений.
– Это был просто здоровый скептицизм, – проговорила Македа в свою защиту. – Цыплят по осени считают, как известно.
– И не кладут все яйца в одну корзину, – добавил Баба. – А мне интересно, какая поговорка появилась раньше – про яйца или про цыплят.
Тенкаменин рассмеялся, но смеялся он недолго. Что-то как будто давило на него и на всех, кто был во дворце, и весь день в воздухе ощущалось некое напряжение.
Оно ощущалось даже в Джерико, который обычно тщательно скрывал свои эмоции.
– Родственника одного из членов моей команды подвергли жатве, – сказал Джерико Анастасии. – Мне нужно поехать в город и утешить ее.
Он в раздумье постоял несколько мгновений, как будто хотел что-то добавить, но промолчал.
– Вернусь поздно, – сообщил он перед уходом. – Попросите Высокое Лезвие не ждать меня к ужину.
Читать бесплатно другие книги:
