Южная роза Зелинская Ляна
…Да чтоб он провалился! Зачем он это говорит!
Кровь снова бросилась ей в лицо, и чтобы скрыть эту неловкость, Габриэль отвернулась к овцам и воскликнула:
— Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь! Мессир Форстер, вы, наверное, всегда крепко засыпаете после такого занятия!
— Засыпаю? — спросил он. — Почему?
— Вы никогда не считали овец, чтобы заснуть? — удивилась Габриэль. — Хотя… теперь понятно почему! А я вот засыпала на двадцать седьмой овце. Никогда бы не подумала, что стану делать это наяву. Надеюсь, я не впаду от этого занятия в летаргию!
Она отъехала и слышала, как расхохотался Форстер.
Когда с первым стадом было покончено, они направились вверх по склону горы. Напоследок Форстер поговорил о чём-то с пастухами и нагнал группу всадников чуть позже. Габриэль видела, как Ханна посмотрела на него, словно уловила что-то в его лице, а он ответил на её молчаливый вопрос:
— Волки. Видели у Трезубца и по ту сторону от реки.
Ханна кивнула и лишь поправила на плече ружьё.
Они взбирались выше и выше, и Габриэль почувствовала, как кружится голова и дышать стало труднее, только она всё равно старалась не показывать Форстеру своей усталости. Но наверное, он догадался и так, потому что, махнув остальным, чтобы продолжали путь, остановил Виру, и сказал:
— Погодите минутку, я хочу вам кое-что показать.
Он развернул лошадей, и Габриэль увидела долину с высоты. Пока они ехали вверх по склону, она ни разу не обернулась, и сейчас сильно удивилась — перед глазами раскинулась необыкновенная панорама.
Зажатая между двух хребтов, изумрудная долина с разбросанными каплями озёр, лежала словно в чаше.
— Это Большой Волхард, это Малый, там Главный дом — видите крышу? А дальше за озером — Эрнино, — Форстер указала в другую сторону, на три заснеженных пика Трамантино Сорелле, — а это сёстры: Анна, Бьянка и Перла…
Форстер говорил неторопливо, и в его голосе сквозила какая-то теплота и мягкость, а может это была просто гордость и любовь к своей родине. Габриэль внезапно повернулась, и посмотрев ему в лицо, спросила:
— Почему вы сами объезжаете пастбища? Вы ведь достаточно богаты, чтобы нанять управляющих и не заниматься этим лично? Вы могли бы вести праздную жизнь, такую как ведут столь не любимые вами южане… Жить в столице… Иметь большой дом. Но вы здесь, в этом пастушьем плаще… Скажите, вам ведь это просто нравится, да?
И кажется, она впервые увидела его настоящее лицо, потому что слишком внезапным был её вопрос, а Форстер не успел скрыть за привычной усмешкой своих истинных мыслей.
— Только скажите честно, — добавила Габриэль абсолютно серьёзно.
Он посмотрел ей в глаза, будто пытаясь разгадать, что скрывается за этим вопросом.
— Я горец, синьорина Миранди. Горец до мозга костей. До самой последней капли крови во мне. Так что да, наверное, мне это нравится, — ответил Форстер, и в голосе его прозвучала гордость за эти слова.
— Я помню, Натан сказал: «Эти горы у нас в крови»…
— Натан — мудрый человек.
— Тогда, простите моё любопытство, — произнесла Габриэль, чуть отпуская повод, и позволяя лошади тянуться за травой, — но как вы оказались в королевской армии и, уж тем более, в Бурдасе? Если все здесь считают южан захватчиками, как вы сами могли присягнуть чужому королю и стать колонизатором? Стать тем, кого ненавидите в южанах? Ведь для Баркирры нет разницы: гроу или туземцы Бурдаса. Южане захватили и тех, и других.
— Почему вы хотите это знать? — спросил Форстер, вглядываясь в её лицо слишком пристально.
— Может, я пытаюсь понять причину такой…
Она сделал паузу, чтобы подобрать слово, но Форстер её опередил.
— …двуличности? — усмехнулся он криво.
— Я хотела сказать «такой странной позиции», — усмехнулась в ответ она, — но раз вы сами решили это назвать двуличностью… так что вас подвигло присягнуть королю?
Форстер посмотрел в сторону Волхарда, по его лицу было понятно, что этот вопрос пробудил в нём какие-то, может быть, не совсем приятные воспоминания, но потом он пожал плечами и ответил с каким-то напускным безразличием:
— Молодость, глупость, идеалистичность, самоуверенность, любовь… выберите любое. Хотя, мной двигало примерно то же, что движет вами сейчас, когда вы пылко отстаиваете свои южные принципы и веру в большую любовь. С возрастом это проходит.
— Вы говорите так, словно вы — дед Йосты и вам сто лет! — фыркнула Габриэль. — Как вы мне там сказали? «Я не стар, не уродлив, я приятный собеседник…», а теперь вы ссылаетесь во всём на свою прошлую молодость, будто она вина всех ваших бед? Я думала, вы будете более честны! А уж приравнять глупость к любви это, разумеется, признак мудрости!
…Милость божья! Ну, кто тянул её за язык!
— Ах вот как! — глаза Форстера снова вспыхнули, словно луч света упал на сапфировые грани. — Значит… вы не считаете меня старым? И значит вы, синьорина Миранди, слово в слово запомнили мою… страстную речь в вашем саду?
— Как вы там сказали? «Я не забываю ничего, что связано с вами, синьорина Миранди». Так вот, я тоже ничего не забываю, мессир Форстер! — парировала она, изо всех сил стараясь выдержать его взгляд.
— Ничего, что связано со мной? — спросил тихо и мягко, голосом, от которого по телу прошла дрожь, и Габриэль показалось, что от смущения у неё пылают даже кончики пальцев.
— Вы много о себе воображаете, мессир Форстер!
— Возможно… Хм, как оказывается много у нас общего, вы не находите, синьорина Миранди? Упрямство… простите, целеустремлённость, хорошая память… любовь к розам, — он снова понизил голос.
— Кажется… нам пора, — Габриэль тронула лошадь, и развернула её, уходя от его обжигающего взгляда.
…Пречистая Дева! Да зачем же она говорит с ним об этом! Она словно ходит по краю пропасти и дразнит его!
Но понукая Виру и взбираясь вверх по склону, она вдруг подумала, что, как ни странно, ей это нравится — вот так его дразнить. Видеть, как вспыхивают его глаза, как её слова, будто стрелы, достигают цели. Не так уж много людей встречалось её в жизни, с кем беседа была бы похожа на смесь восточных приправ: острая, жгучая, пряная и захватывающая дух. И именно то, что они всё время говорят на грани приличий, придаёт этим беседам такую будоражащую остроту.
Вспоминая их разговоры в Кастиере и Алерте, она, внезапно, поняла свою главную ошибку — всё это время они сражались на её территории: под сомнение ставились её принципы, её выбор, и она всё время защищалась.
А вот сегодня, когда она впервые поставила под сомнение выбор Форстера, её вдруг затопило чувство удовлетворения от того, что они поменялись ролями. Ей понравилось то, что он защищался. И захотелось узнать — что же он прячет под маской напускного безразличия? И хотя играть с ним было опасно, но именно эта опасность щекотала ноздри, заставляла сердце биться быстрее, и хотелось снова пройти по краю этой пропасти, сказав ему что-нибудь дерзкое.
…Почему? Это же так… неприлично!
Она оглянулась и добавила с усмешкой:
— Нам нужно торопиться. Овцы сами себя не посчитают, мессир Форстер!
Её утренний страх куда-то ушёл, и ей внезапно захотелось рассмеяться.
…С чего бы это?
Обедать с горцами Габриэль поначалу было неловко. Ей казалось, что она мешает всем, что они молчат, бросая косые взгляды, именно потому, что она здесь. А особенно её присутствие раздражало Ханну. И она не могла понять, почему помощница Форстера, чей авторитет здесь и так неоспорим, старается всеми силами продемонстрировать, что она здесь главная? И подчеркнуть, как мало от их гостьи проку, и вообще, что она — одна сплошная помеха. От такого отношения Габриэль кусок не шёл в горло. Она съела совсем немного, и поблагодарив, встала и пошла разглядывать округу. А Бруно тут же увязался за ней.
Она подошла к краю обрыва, и стала смотреть вниз на отвесные склоны Трезубца. В этом месте трава оказалась уже не такой высокой, а стад было в разы больше. На её вопрос Форстер объяснил, что слишком сочная трава в долинах рек не слишком подходит овцам, да и там гораздо теплее, поэтому летом все стада поднимаются как можно выше в горы, почти к границе снегов.
Вообще за эту короткую поездку она узнала так много нового о разведении овец и жизни в Волхарде, что даже диву давалась, как это всё уместилось у неё в голове.
— Скажите, а почему овцы? — спросила она, когда закончив обед, Форстер подошёл и стал рядом.
— В каком смысле «почему»?
— Вы говорили, что раньше вам принадлежали рудники, — пояснила Габриэль, — так почему вы их вдруг забросили и занялись овцами?
Форстер некоторое время молчал. Стоял, скрестив руки на груди, а потом ответил, негромко и как-то устало:
— Война, синьорина Миранди, — он сделал паузу и продолжил ещё тише, — чтобы работать на рудниках, нужны мужчины. А большинство мужчин либо погибли, либо отправились после восстания в тюрьму или в колонии, на каторжные работы. За шахтами надо следить: если шахта стоит, и никто не откачивает воду, то через месяц, она окажется полностью затоплена. Когда я вернулся из Бурдаса, шахты восстанавливать было просто некому. И на что жить? — он выдернул тонкий колосок из травы и принялся его жевать. — А овцы… Я заприметил эту породу в Талийских горах ещё когда служил — они неприхотливы и их шерсть очень длинная, как раз такая идёт на качественное сукно. Я вспомнил о них, когда понял, что людей у меня — старик Йосты, Ханна, Клара, Ромина, Джида, моя мать и наша кухарка… С шахтами они не справятся, а вот с овцами… Тогда я продал спрятанное матерью фамильное серебро и привёз сюда своё первое стадо. То самое, которое и пасла Ханна. И, как оказалось, нет для этих овец лучшего места. Этот климат и трава превратили их в настоящих гигантов. И что удивительно…
Но Габриэль не слушала про овец. Она почему-то представила пустой Волхард, затопленные шахты, убитых мужчин, казнь старшего Форстера, портрет которого видела в библиотеке, и его мать — мону Джулию, прячущую столовые приборы в лесу…
А в это время их сын воевал за тех, кто всё это сделал…
…Но почему? Как можно после этого верить присяге? Но и как можно было присягнуть? Или как потом со всем этим смириться?
И у неё не укладывалось это в голове.
Но она знала, что Форстер не станет отвечать на её вопрос. Он уже один раз ушёл от ответа, и она понимала, что это тема для него болезненна, но почему-то ей очень хотелось узнать, что же именно с ним произошло.
— … так что, как любят говорить у вас на юге: если судьба подсунула вам лимон — сделайте из него лимончелло. И я решил — это даже хорошо, что после восстания южане вырубили и сожгли здесь почти все леса — стало больше пастбищ.
— Сожгли леса? — переспросила Габриэль, выныривая из своих размышлений войне и вспоминая, что по пути им попадались сожжённые остовы деревьев, но она подумала, что это от удара молнии. — Но… зачем?
— Затем чтобы горным братьям негде было прятаться. Ну и ещё так они боролись с непонятной для них магией гроу.
— Магией? — Габриэль недоверчиво посмотрела на Форстера. — Серьёзно? Вы же не хотите сказать, что кто-то на самом деле поверил в то, что было написано в вашей книжке, и стал поэтому сжигать деревья?
Сказала и осеклась, вспомнив подожжённый дуб на заднем дворе.
…Неужели это правда?
— Вы не верите в магию, синьорина Миранди?
— Разумеется, не верю.
— Разумеется, я так и подумал, — улыбнулся Форстер как-то снисходительно.
— Я верю тому, что вижу, мессир Форстер. А пока всему увиденному здесь я нашла вполне разумное объяснение, — ответила она.
— Ну что же… ладно. Едем дальше? Если вы не устали, конечно. Или устали? — спросил он лукаво.
— Ждёте, когда я начну просить пощады, мессир Форстер? — ответила она с улыбкой, расправила плечи, и подхватив юбку, бодро направилась к лошади, бросив через плечо: — Не дождётесь!
Форстер рассмеялся и дал знак остальным выдвигаться.
А когда они снова тронулись в путь, Габриэль внезапно оглянулась на тёмную полосу леса, что начинался у подножья Трезубца. И снова показалось, что кто-то смотрит ей в спину. Этот взгляд, почти осязаемый, скользнул меж лопаток ледяным ужом, заставив её поёжиться, настолько неприятным было это ощущение. Она вглядывалась в вереницу тёмных елей, но так ничего и не смогла увидеть.
— Что это за знаки? — спросила она, проезжая мимо странного сооружения, похожего на пирамиду, сколоченную из брёвен.
Её венчала пика с железным наконечником.
— Это? Магия горцев, конечно же, — ответил Форстер и прищурился, глядя на Габриэль.
— Опять магия? — усмехнулась она. — И что же в них магического?
— Они умиротворяют Бога Грозы, — ответил Форстер с напускной серьёзностью.
— Пфф! — фыркнула Габриэль. — А если серьёзно?
— А если серьёзно, то это громоотвод. Летние грозы в этих горах очень опасны, и раньше от них гибло много людей, — сказал Форстер. — А теперь видите… несколько брёвен, кусок железа… немного магии…
— Ну, разумеется! Без магии тут никак! — рассмеялась Габриэль.
Домой вернулись поздно, уже смеркалось и первые самые яркие звёзды зажглись на небе. Но, кажется, Габриэль уже плохо понимала, что с ней и где она. Всё, что началось за Сухим оврагом, смешалось у неё в голове в бесконечную вереницу лугов сменяющих один другой, ручьев и деревьев, овечьих стад и собачьих спин, мелькавших то тут, то там. Голова кружилась, она не чувствовала ног, а руки затекли и болели от самой шеи, и единственное, чего ей хотелось по-настоящему — выбраться из этого треклятого седла и упасть на кровать. Но видимо утомилась не только она, потому что под конец их путешествия все молчали, даже Форстер.
От усталости и впечатлений в ней настолько притупилась осторожность и вообще все чувства, что когда она слезала с лошади, то даже не сопротивлялась тому, что Форстер помогал ей как-то очень уж настойчиво. А если бы не помогал, то, наверное, она бы упала, так у неё подгибались колени. Но он поймал её за талию обеими руками, почти приподнял, и аккуратно опустил на землю, прижав к себе. И в этот момент, в сумерках подъездной аллеи, она почувствовала спиной тепло его тела, и тихий насмешливый голос прямо над ухом произнёс:
— Да ты же сейчас упадёшь, маленькая упрямица! Погоди, Элья, не шевелись, — и затем рука Форстера неторопливо отцепила её длинный локон от замка седельной сумки, и пальцы мимолётно коснулись щеки, как будто бы случайно.
Но возмутиться этой неподобающей близости у неё просто не было сил. А когда они вошли в холл, Форстер поймал её руку, и церемонно поцеловав, произнёс:
— Доброй ночи, синьорина Миранди! Надеюсь, я не сильно утомил вас этой поездкой? Спасибо за прекрасный день.
Она пробормотала вежливый ответ, не в состоянии ответить на его насмешку. Держась за перила, кое-как поднялась по лестнице, и едва передвигая ноги, добралась до комнаты.
Кажется, она никогда в жизни так не уставала. Кармэла охала вокруг, распекая её на все лады, а она вообще не чувствовала ног. И хотя Вира и была смирной лошадью, но путешествие по горным склонам требовало усилий в управлении, и все руки от запястий до предплечий ныли неимоверно. С непривычки от горного воздуха голова кружилась так, что хотелось только одного — упасть на кровать. И Кармэла почти затащила её в ванну, забрала одежду и стояла, как страж, не давая ей уснуть и подливая горячей воды.
— Да зачем вы в это всё ввязались, синьорина Габриэль? Разве пристало девушке в вашем положении плясать с дикарями и проводить день с овцами? — сокрушалась Кармэла. — И о чём только синьор Миранди думает! Плохо это всё! То, что мы в этом доме, то что вы вот так уезжаете с мессиром Форстером, всё это очень плохо!
Но Габриэль лишь слабо отмахнулась.
Уже лёжа в кровати, и закрыв глаза, она всё ещё видела бесконечных овец, что шли вереницей перед мысленным взором. Пришёл Бруно, и нарушив все их договорённости, бесцеремонно лёг рядом, лизнул её в щёку, а потом ещё раз, но у Габриэль не было сил даже чтобы отвернуться.
…Теперь понятно, почему Форстер не знает, что такое считать овец для того, чтобы заснуть…
С этой мыслью она и провалилась в глубокий сон.
Глава 15. О чём молчат портреты и говорят регистрационные книги
Утром Габриэль ожидал завтрак и записка.
…«Синьорина Миранди!
…К сожалению, я должен уехать по делам на неделю и наши занятия придётся отложить. Вы, конечно, сильно расстроитесь, но обещаю, мы непременно наверстаем упущенное.
…С глубочайшим уважением к вашей целеустремлённости,
…Мр. Форстер»
— Хвала Пречистой Деве…
Габриэль простонала это с облегчением. Хотя и понимала, что он, конечно, подтрунивает над ней, но как же вовремя ему подвернулись эти дела!
Она чувствовала себя такой разбитой, что вряд ли могла дойти до лошади, не говоря уже о том, чтобы на неё сесть. Болела и кружилась голова, и тошнотворный комок крутился где-то в желудке. А всё тело болело так, что казалось, она не ехала на лошади, а её тащили на веревке.
— Я ведь вас предупреждала! — восклицала Кармэла, подавая ей платье. — Глупость вы придумали, ей-богу! А всё этот гроу! Да мыслимое ли дело, чтобы благородная синьорина таскалась с пастухами по горам и считала овец! Да зачем вы только слушаете его? Не доведёт все это до добра!
Служанка распекала её уже добрых полчаса за вчерашнюю поездку.
— Ох! Пожалуйста, Мэла, давай ты отругаешь меня потом, — пробормотала Габриэль, — мне так плохо…
Джида, которая только что принесла завтрак, тут же вмешалась:
— Это горная болезнь, мона. С непривычки-то у всех случается, от воздуха и высоты. Не вы первая! Я вам сейчас настойки на травах принесу — враз всё пройдёт.
Она ушла, а Кармэла тут же добавила шёпотом:
— Вот уж не вздумайте пить её, синьорина Габриэль, неизвестно что они тут во всё кладут. А то будет вон как с этим ликёром! Или ещё хуже — а вдруг какое колдовство!
— Мэла, пожалуйста…
Габриэль было настолько плохо, что она лишь отмахнулась от предупреждений и выпила то, что принесла Джида — три ложки густой зелёной жидкости терпко пахнущей травами.
Ноги и руки, конечно, болеть не перестали, а вот голова сразу прояснилась, тошнота прошла, и Джида тут же сунула ей пузырёк со словами:
— Пейте по пять капель три раза в день, и три ложки, как поедете в следующий раз в горы, и тогда будете скакать бодрой, как козочка. Только смотрите — больше трёх ложек за раз нельзя. Тут всё наши травы, да слёзы гор, не бойтесь, вам вреда не будет. Надо было вам у Ханны-то спросить, да выпить перед дорогой, странно, что она вам не подсказала…
— Ханна меня… не очень любит, — пожала плечами Габриэль, — не знаю только почему.
— Дык, оно-то понятно почему, — криво усмехнулась Джида, и буркнула себе под нос, — дура-то старая туда же!
— И почему? — спросила Габриэль, глядя внимательно на служанку.
Джида как-то замялась, быстро прихватила таз с золой, и ответила уже выходя:
— Я вам сейчас чай принесу с мятой и смородиновым листом, и мятного масла с пихтой, им надо всё тело растереть, чегой-то вы мучаетесь? — и тут же скрылась за дверью.
А Габриэль подумала, что это так необычно: с чего вдруг служанка Форстеров прониклась к ней такой симпатией, не в пример той же Ханне?
Капли, масло, и чай, в котором, помимо мяты и смородины, оказались ещё какие-то травы — всё это вместе помогло. А, может, Габриэль так порадовало отсутствие мессира Форстера и необходимости взбираться на лошадь, но вскоре она уже смогла выйти на неторопливую прогулку и обдумать всё то, что произошло с ней вчера. Она отправилась в оранжерею, заодно решив проверить свою недавнюю находку — одинокую розу.
Роза была там же, где и в прошлый раз, а вот всё остальное изменилось до неузнаваемости. Больше не было сорняков и травы, исчез шиповник, а земля оказалась тщательно перекопана. Никаких больше выбитых окон, и даже стёкла отмыты до блеска.
…Ну надо же!
Она огляделась удивлённо, опустилась на скамейку и так сидела долго, глядя на далёкие горы в белоснежных шапках. Даже в пустой оранжерее было уютно, а если бы здесь были цветы…
…Если саженцы, что приедут из Ровердо, будут хорошими, то они ещё и успеют зацвести — было бы здорово…
Мысли плавно вернулись к недавней поездке.
Вчера был странный день. Может быть, самый странный в её жизни.
Поначалу страх заставлял её держаться от Форстера подальше, но в то же время и вести себя как раньше, чтобы он ни о чём не догадался. Но по мере того, как они путешествовали от одного стада к другому, поднимались выше в горы, по мере того, как она слушала речи Форстера, всё стало меняться…
…то, что он говорил, и то, как он это говорил….
…его рассказы о Волхарде, о войне, об овцах…
…то как он вёл себя со своими людьми, с пастухами, с Ханной…
Она заметила: в некоторые моменты, когда он думал, что она на него не смотрит, он был совсем другим, не таким, каким обычно она его видела. Без насмешки, без сарказма, без надменности и уверенности в своём могуществе и деньгах… он выглядел иначе.
Габриэль исподтишка наблюдала, как сбросив плащ и закатав рукава рубашки, он помогал поднимать дерево, упавшее на изгородь, как говорил с пастухами и слушал их, чуть наморщив лоб, и кивал. Как отдавал указания управляющему Кристоферу, а тот слушал внимательно, и затем мчался прочь торопливо, так, что из-под копыт летели комья земли.
Форстер был увлечён тем, что делал, вникал в каждую мелочь, и это притягивало взгляд…
И постепенно что-то изменилось, будто сломалась между ними стена и страх исчез. Нет, она по-прежнему собиралась сбежать из этого места, и даже решила сегодня узнать у отца, как скоро он будет отправлять свои находки в Алерту, чтобы уехать с вместе с ними. Но в то же время она почему-то перестала бояться Форстера. Именно бояться. А хотя следовало бы…
Вчера он был безупречно вежлив и держался в рамках приличий, и даже подтрунивал над ней мягко, а не как обычно, и больше смеялся. Он был заботлив и очень внимателен, даже слишком внимателен, и ощущение того, что он кошка, а она мышь не покидало её ни на мгновение. Оно таилось в его цепком взгляде и в мягких интонациях голоса, в его улыбке и почти физическом ощущении его постоянного присутствия рядом, которое будоражило и пугало, заставляя всё время быть в напряжении. Но теперь это был не тот страх, что преследовал её поначалу. Это было какое-то совсем новое чувство, и названия ему Габриэль не знала. Она знала только одно — это чувство будит в ней любопытство и желание узнать побольше о хозяине Волхарда. Это чувство заставляет наблюдать за ним…
А вот это было в тысячу раз опаснее, чем страх, потому что оно толкало её не прочь от него, а навстречу. И именно от этого ей следовало бежать в первую очередь.
…Не стоит позволять ему себя приручать…
Габриэль вспомнила, как вчера он снимал её с лошади и покраснела.
…Она не должна разрешать ему таких вольностей! Как же неловко!
И от смущения даже встала, пошла вдоль окон, разглядывая чистые стёкла.
…Розам здесь понравится — достаточно солнца, нет лишней влаги и ветра. И тепло.
Габриэль дошла до стены дома, к которой примыкала оранжерея. В торце виднелась массивная деревянная дверь.
…Наверняка она закрыта…
Но дверь не была заперта и Габриэль осторожно шагнула внутрь.
Внутри следов пожара уже не осталось: на стенах лежал свежий слой штукатурки цвета слоновой кости, заменены рамы и подоконники, и кто-то даже начал трудиться над лепниной и барельефами, но работа эта, судя по слою пыли, оказалась наполовину заброшенной. Габриэль прошлась по нескольким комнатам первого этажа: две спальни, будуар с эркером и зала угадывались сразу, а дальше мраморная лестница вела наверх.
На втором этаже стояла укрытая чехлами мебель — возможно та, что уцелела при пожаре. Габриэль приподняла край полотна и увидела большой белый рояль. Светлый лак в одном месте оказался повреждён, но в остальном это был очень дорогой, красивый и редкий инструмент. Почему он здесь? Ему место в парадной гостиной. Она подняла крышку и осторожно коснулась рукой клавиш — звук разнёсся неожиданно громко, и она поспешно убрала руку.
Дальше стояла кушетка, изящный столик с множеством ящичков, несколько обитых красным бархатом пуфов, зеркало в светлой массивной раме — предметы явно из будуара. Габриэль коснулась резной кромки столика — редкое дерево и очень тонкая работа. Она отбросила полотно, чтобы рассмотреть молочно-белый лак, под которым растекались розово-коричневые кольца древесного рисунка, и в этот момент увидела стоящие на полу портреты.
С первого портрета на неё смотрел сам мессир Форстер, рядом с которым стояла красивая женщина в свадебном платье. На картине хозяин Волхарда был гораздо моложе, и в его взгляде не было той хищности, что сейчас придавала ему сходство с геральдическим беркутом. И Габриэль присела, внимательно разглядывая лица.
…Так он был женат? И, видимо, теперь вдовец? Пречистая Дева! Она и не знала…
…Что же с ней случилось? С его женой? Она умерла? И почему их свадебный портрет стоит здесь, на полу, среди пыли и краски? Может, боль потери была настолько сильна, что заставила убрать с глаз источник этой боли?
За ним был ещё один портрет. Та же женщина…
Южанка. Красивая. Очень красивая. Гордая осанка, тёмные глаза, светлые волосы, и взгляд…
Как только портретисту удалось его передать? Гордость, достоинство, превосходство…
Не женщина — королева.
А внизу было подписано: «Мона Анжелика Форстер».
Значит действительно жена.
Но Форстер о ней ни разу не упоминал. Да и никто не упоминал. Габриэль стала просматривать остальные картины — на них на всех была изображена мона Анжелика.
…Может она погибла в пожаре?
Последние два портрета оказались повреждены — безжалостно порваны, вернее, разрезаны каким-то острым лезвием так, что зазубрины от него остались даже на раме, словно кто-то бил ножом по картине долго и беспорядочно, прежде чем окончательно уничтожить полотно.
Габриэль провела пальцами по краю истерзанной рамы, и ей стало не по себе.
…Кто это сделал? Хотя… какие тут могут быть варианты!
Она вспомнила слова Корнелли:
…«Горцы очень трепетно относятся ко всему, что касается чести…. Но не думаю, что вам стоит знать подробности этой истории. Она произошла из-за женщины, и мне бы не хотелось говорить об этом».
И мысль о том, что это мог быть мессир Форстер, испугала её не на шутку: чтобы сделать что-то подобное нужно быть в очень сильной ярости.
…Милость божья! Так эта история была связана с его женой? Он застрелил офицера…
Она составила картины обратно, аккуратно накрыла и поспешила уйти. Ей показалось, что она увидела то, чего видеть не должна была, и догадки одна хуже другой закрутились в голове: пожар в этом крыле дома, эта мебель из будуара, рояль, портреты Анжелики, сваленные здесь, и молчание слуг…
Слова Натана о том, что это крыло дома не ремонтировали «с тех времён», и его нежелание говорить о том, что это были за «те времена»…
…А что если он… убил и свою жену?
…Пречистая Дева! Может, поэтому в доме нет ни одного намёка о ней? А если спросить? Но у кого? Да и вряд ли кто-то скажет ей правду…
…Может, попросить Кармэлу выведать что-нибудь у слуг? Но ведь они могут и соврать… И соврут наверняка! Она ведь была южанкой… И это, наверняка, какая-то грязная история.
В итоге Габриэль отказалась от этой идеи — всё-таки лучше Кармэле об этом не знать. Вообще лучше чтобы никто не знал, что она видела эти портреты.
Она попыталась осторожно выведать об этом вечером у Джиды, но та вдруг сразу стала неразговорчивой и начала бормотать о том, что вот начался сезон сенокоса и все в усадьбе заняты, а она всё одна и одна, и у неё очень много дел. И скрылась из комнаты так быстро, что Габриэль поняла — от слуг она ничего не узнает.
Спросить Натана? Попробовать, конечно, можно, но скорее всего она услышит лишь что-то новое о Царице гор…
Полночи она думала о том, что могло произойти с Анжеликой Форстер, и никак не могла заснуть. Не помогали ни молитвы, ни пересчёт овец, ни мятный чай. Воображение рисовало ужасные вещи, а тот страх в отношении хозяина Волхарда, который, казалось, её покинул, вернулся вновь с удвоенной силой, и встав посреди ночи, она села за столик и написала письмо Фрэн.
…«… и здесь очень красиво, но ты и представить себе не можешь, до чего же скучно! Бесконечные прогулки по лугам и вдоль озера — вот и весь мой день! Ах, Фрэнни! Здесь совсем нет никакого общества и развлечений! Совсем не с кем поговорить! Здоровье отца стало гораздо лучше, так что я надеюсь вырваться на пару недель к тебе в гости.
…Назначена ли дата твоей помолвки с капитаном Морритом? Здесь нет столичных газет, так что узнать об этом я могу только из твоих писем….»
Она исписала целых три листа, рассказывая Фрэн о своей тоске и безделье, зная, что кузине это покажется ужасным и она непременно напишет слёзный ответ, предлагая ей приехать как можно скорее, чтобы помочь с подготовкой к помолвке. А это было именно то, что ей нужно.
Габриэль встала рано утром, чтобы застать отца до того, как он соберётся уезжать. Она хотела ненавязчиво выяснить, как скоро он планирует отправлять свои находки в Алерту.
Синьор Миранди встретил её в приподнятом настроении — скелет тигра оказался в отличном состоянии, не потерялось ни одной косточки. И выслушав целую лекцию о различии в строении нижней челюсти тигра обычного и саблезубого, Габриэль, наконец, выяснила, что отец и сам хотел бы посетить Алерту, возможно, в следующем месяце.
— Элла, я перед отъездом встречался с герцогом Сандоваль, ты же знаешь, что он меценат нашего университета и человек очень увлечённый наукой? Так вот, я рассказывал ему о том, что нам предстоит, и он был в полном восторге. Но ты даже не представляешь, насколько он удивится, увидев истинный размах открытия! Это же просто потрясающе! Подобных находок я не встречал ни в Бурдасе, ни в Руаре! Я написал ему письмо и теперь ожидаю ответ. И как только он придёт, то первый экземпляр этого прекрасного животного я надеюсь отвезти ему сам — такую ценность никому нельзя доверить! И это только начало! Пещера оказалась гораздо больше, мы разобрали завал и нашли…
Но Габриэль слушала отца рассеянно. Он собирается в Алерту? О! Это было просто чудесно! Лучшей новости для неё и быть не могло. Они поедут вместе, а затем, под предлогом помолвки Фрэн, она останется в столице. Нужно только выдержать эти три недели, хотя на самом деле две — ведь Форстер уехал и вернется только дней через пять.
Но мысль о найденных портретах не давала ей покоя, она бродила по дому не находя себе места и обдумывая возможные варианты, пока, наконец, её не осенило — кладбище!
Вот, где покоятся ответы на её вопросы.
Ведь если Форстер убил свою жену, то должна быть могила, и надгробие, на котором будет дата. Она узнает, когда это произошло, а затем ей стоит сходить в Храм в Эрнино. У святого отца есть книга регистрации, и в этой книге должна быть запись о ней, ведь жена Форстера была южанкой. А, может, и священник что-то расскажет. В любом случае у него тут не так много прихожан: наверное, только гарнизонные офицеры и их семьи, так что ей нетрудно будет обо всём узнать.
И наспех проглотив завтрак, она отправилась вокруг заднего двора за развалины замка и поляну с обгоревшим дубом. Там, в небольшой рощице, среди можжевельника и вековых кедров, находилось фамильное кладбище Форстеров. Бруно как всегда увязался за ней, пробежал меж кустов жимолости, и скрылся в зарослях, распугивая птиц, а Габриэль обошла нагромождение камней и остановилась.
Кладбище было очень старым. На первых надгробиях даже не было дат, только имена. Габриэль прошла туда, где стоял самый свежий камень с выбитым на нём именем: «Джулия Форстер».
Рядом — такой же камень с именем её мужа — Мартин Форстер, а чуть поодаль — третий с той же датой — Валентино Форстер. Габриэль посмотрела на год — всё верно, восстание произошло двенадцать лет назад. За могилами хозяев усадьбы она нашла ещё несколько рядов надгробий с датами, относящимися к восстанию, и долго смотрела на них, думая о том, что говорил Форстер.
…«…война забрала у нас слишком много мужчин».
…Зачем всё это вообще было нужно? Эта бессмысленная война?
Она обошла почти всё, но могилы Анжелики Форстер так и не обнаружила. И это обстоятельство сильно её удивило.
…Но что же тогда с ней произошло? Она же не может быть… жива?
Габриэль сорвала немного цветов и положила их на могилу Джулии Форстер.
— Вы ей родня? — раздалось за её плечом, и от неожиданности она даже вздрогнула, и резко обернулась.
В паре шагов от неё, прислонившись плечом к стволу старого кедра, стоял мужчина, сжимая в руках горскую войлочную шапку.
— Надеюсь, я не сильно вас напугал, — сказал он, запихивая шапку за пазуху.
— Да ничего, я просто… задумалась, — ответила Габриэль, чуть отступив в сторону.
А он, и правда, её напугал…
Сколько ему лет? Может, пятьдесят… Вытянутое лицо, впалые щёки, чуть подкрученные кончики широких усов, а волосы от шапки слежались и закрутились на шее кольцами. Через лоб, висок и щёку проходил длинный шрам, а левый глаз оказался стеклянным — белёсым и неподвижным. Жилет овчиной наружу, и стёганые штаны, как у пастухов, заправлены в высокие сапоги из толстой хорошей кожи. На широком ремне с большой пряжкой — кинжал и большой охотничий нож для разделки туш. Незнакомец курил трубку и с прищуром разглядывал Габриэль.
…Кто он такой? Кто-то из клана Форстеров? Скорее всего. А иначе что ему делать здесь?
Читать бесплатно другие книги:
