Отрочество 2 Панфилов Василий

Глава 29

Африканская ночь мягким покрывалом опустилась на землю, и на небосводе тёмного бархата мягко замерцали звёзды. Дневная жара ушла прочь, и земля постепенно остывает, даря долгожданную прохладу. На охоту и водопой вышли обитатели сумерек, наполнив вельд разнообразными звуками.

Раскатистый львиный рык вдали, хохот гиен, перекличка ночных птиц, стрёкот насекомых. Африка полна жизни, подчас опасной, но всегда восхитительной!

Мужчины сидят у рдеющих углей костра, изредка вспыхивающего язычками пламени, перепрыгиваемого на подкидываемые ветки. Папаша, братья, и пятеро буров из патруля — все взрослые, степенные, сильно немолодые мужики.

Неспешные разговоры с кружкой кофе в руке и трубкой или сигарой в другой. Идиллия вельда, и если бы не война…

… эти мужчины никогда не причинили бы нам вреда. Буры гостеприимны, и белые путешественники всегда могут найти у них приют и защиту.

Англо-бурская война расколола некогда единую общность, эти храбрые и воинственные люди встали на защиту того, что было им дорого. Одни — за права и свободы… как они их понимают. Права и свободы буров, и только буров!

С трудом принимая в свою общину иностранцев, желающих натурализоваться, и отдавая явное предпочтение кальвинистам голландского и немецкого происхождения, они готовы со снисходительным благодушием приютить христианина любой конфессии… белого христианина. Чёрные — скот, имущество, не должное иметь даже и отголосок собственного мнения! К его же, скота, благу.

Впрочем, каким-то садизмом в быту африканеры не отличаются, и если имущество ведёт себя должным образом, то его, это имущество, будут беречь, лечить по мере надобности, и даже грустить о смерти старой кормилицы или слуги.

Патриархальная форма рабства, когда раб имеет самые ничтожные права, признаваясь человеком с изрядными оговорками, но…

… буры признают родство, даже и от чёрных рабынь. Многочисленный субэтнос бастеров[56] тому порукой. Такого родства буры ничуть не смущаются, и могут даже взять цветную девушку в жёны[57] — по заветам предков, так сказать. С многочисленными оговорками, но всё же, всё же…

Странноватый такой расизм, ни черта непонятный приезжим, но бурам, тем паче не натурализовавшимся, привычно, принимают как данность. Янки, с их «Правилами одной капли крови[58]», впадают в ступор от местных реалий, а африканерам нормально.

Другие буры защищают поступь цивилизации в лице Британской Империи, считая её то ли благом, то ли просто — согласно присяге, данной когда-то их предками, решившими не идти в Великий Трек, а остаться жить под могучей тенью Англии.

Связанные общей историей, верой и запутанным родством, они убивают друг друга, сражаясь в этой странной войне…

Стало зябко, и я повёл плечами, а потом застегнул доппер[59] на все пуговицы, спасаясь от ночного холода и непрошенных мыслей.

Мы с Санькой чуть в стороне от костра, согласно бурским обычаям. Достаточно рослые и долговязые по меркам российской Империи, рядом с ровесниками-африканерами мы выглядим детишками лет двенадцати, от силы притом. Досадно… но это потом, а сейчас скорее в плюс, к детворе особо не присматриваются.

Сидим в сторонке, да смотрим на отца и братьев, сидящих у костра с патрулём, и зябко ёжимся — то ли от ночного холода, особенно ощутимого после дневной жары, то ли от неизбывного ощущения опасности. Дирк с Корнелиусом вместе с взрослыми, но помалкивают согласно возрасту, напитываясь мудрости, то бишь слушая типичные разговоры буров. Дела на ферме, скот, война…

Обычаи, ещё недавно казавшиеся обидным пережитком прошлого, кажутся необыкновенно мудрыми. Поздоровавшись вслед за отцом и братьями с капскими бурами, мы замолкли, как и положено благовоспитанным детям.

Со стороны посмотреть, так и не отличишь! Добротная одёжка старого фасона, переходящая даже не от старших детей младшим, а часто — от дедов. Массивные кожаные ботинки с полукруглыми носами, нередко… как у нас… окованные металлом. Не сносить! И… я раздавил пальцами пойманную вошь… содержимое соответствует реквизиту.

От костра послышался хохоток, и до нас донеслись солёные шуточки, а потом ещё и ещё. Когда шутки утихли, Корнелиус подошёл к нам, вытирая рукавом выступившие от смеха слёзы, и велел укладываться спать.

Переглянувшись, без лишних слов полезли в повозку, где долго лежали без сна, вслушиваясь в ночь. Вроде бы и всё хорошо, но внутри затаилась опаска, от которой всё никак не может успокоиться колотящееся сердце.

— Сидят, — шепнул мне на голландском Санька, выглянувший через щель в старом тенте. Поёрзав, он переполз ко мне поближе, и зашептал на ухо, сбиваясь постоянно с голландского на русский.

— … думал, помру… Остановили когда, окружили, с ружьями встали… всё! Ажно сердце остановилось. А папаша наш ничево, и глазом… каменный какой…

— Ага, и Дирк такой же, статуй бельведерский! — зашептал я в ответ.

— Как пошёл папаша наш Крюгера ругать, да этого… сэра, который в Капской колонии…

— Понял.

— Ага… Это как так? Всех ругает, а эти… они вроде сами из Капской колонии, а смеются?

— Буры… всегда всеми недовольны.

— А…

Так и заснули, прижавшись к друг дружке и перешёптываясь.

Тонкие девичьи пальцы бережно перебирают газетные вырезки со статьями и фотографиями. Русские герои англо-бурской войны смотрели будто в саму душу, строго и требовательно, и…

… задумавшись на секунду, девушка начала отделять овец от козлищ[60], откладывая особо не просто приехавших, а настоящих героев. Тех, которые совершили поступки, о ком писали в европейских газетах. А не тех господ, которые не успев ступить на земли Африканского континента, фотографируются с оружием на фоне различной африканской экзотики, заваливая потом всех родных и мало-мальски знакомых письмами и фотографиями! Вояки бравые…

Стыдно за таких, ей Богу! Выстрелить не успели в сторону противника, а в письмах уже сквозит усталость ветеранов, не вылезающих из боёв и походов!

Настоящих немного, совсем немного… к некоторой досаде девушки людей приличных среди них почти и нет. Ганецкий… да, пожалуй, и всё! Ах нет! Подполковник Максимов, говорят, весьма дельный человек. Сослуживцы дядюшки весьма уважительно отзываются, самыми лестными эпитетами. Но… он старый!

Ну и разумеется, медики из Русского отряда тоже люди весьма достойны, но… не то!

Девушку взяла досада на таких… неправильных героев! Где блистательные офицеры и благородное дворянство?! Сколько красивых слов в газетах о цвете нации! Где он, этот цвет?

Ганецкий, Максимов, и… всё, больше никаких громких имен, если не считать случаев скорее курьёзных, вроде грузинского князя Багратиона-Мухранского, воюющего во Французском легионе. Никаких подвигов за «князем Нико» не числится, если не считать таковыми ношение горского костюма и аудиенцию у «папаши Крюгера». Рядовой!

В свободное от войны время охотится на обезьян и говорят, подстрелил тигра… Знать бы ещё, откуда в Африке взялся тигр?

А эти… воздохнув, она опёрла подбородок на переплетённые руки, и посмотрела на неправильные фотографии. Мальчишка-старообрядец, выходец с Хитровки Котов, что уже нонсенс! Ну не должны они выглядеть так… так благородно! Никакой печати врождённого порока на лице у хитрованца, в то время как у доброй четверти друзей семьи совсем даже…

Она решительно тряхнула головой, раздражённая неправильными, неподобающими мыслями. В самом деле, глупо думать так, будто люди с положением, и пороки, тем паче врождённые, могут встречаться у людей благородного происхождения!

Но в хорошенькую головку закралось сомнение, и как назло, вспомнились некоторые слухи, ходившие о почтеннейшем Ретвизникове и его любви к горячительным напиткам и молоденьким мальчикам. Да и Аполлинариев, хм…

Два молоденьких одессита, не окончивших даже гимназии, в сравнении с заранее уставшими фотографическими героями… почти. Да, почти! Хотя и совсем ещё юнцы.

Рука её дрогнула, но всё-таки перевернула целую стопку вырезанных из газеты фотографий. Феликс Шченсны Джержинский, беглый ссыльный… марксист, и… ну невозможно красивый мужчина! Щеголь, красавец, и самый известный русский на этой страшной войне! Марксист, революционер, опасный смутьян…

Девушка вздохнула, глядя на фотографию затуманенными глазами, и…

«Сошедший с фотографии мужчина вкусно пах порохом, хорошим вежеталем[61] и самую чуточку — коньяком. Одетый в военную форму, он отставил в сторону винтовку, и нежно, но непреклонно завладел её рукой, пристально глядя в глаза.

— Мадемуазель Елбугова, — бархатным баритоном, от которого подкашивались ноги, сказал опасный… ах, какой опасный… смутьян… — я имею честь взять вас в плен!

— Нежный плен, — выдохнул он с напором.»

И… как же жарко внезапно стало! Вздрогнув, Лиза закусила верхнюю губу, кинув тревожный взгляд в сторону прикрытой двери…

— Милая! — донеслось из гостиной, и девушка спешно спрятала фотографии и газетные статьи. Не то чтобы родители не знали, что она такое собирает, но… незачем. Не сейчас.

— Поздеевы пригласили нас, будем поздно, не жди, — войдя душистым облачком, сказала наряженная на выход мать, и наклонившись, поцеловала дочку в мраморный лоб, — Не простыла?

Она ещё раз прикоснулась губами ко лбу дочери и покачала головой, расстраиваясь.

— И горнишную, как назло, отпустила…

— Всё в порядке, маман, — Лиза постарался улыбнуться как можно естественней, — просто слишком натоплено — видно, Ираида перед уходом расстаралась.

— Ладно, — с некоторым сомнением согласилась мать, — тогда поужинай и ложись спать, не засиживайся допоздна с книгами!

Проводив родителей, Лиза оббежала квартиру, с колотящимся сердцем заглядывая во все углы, как бывало в детстве — выискивая спрятавшихся приятелей по детским играм под кроватями и по шкафам. Лицо её раскраснелось, дыханье сбилось…

Заперев комнату и подперев для надёжности стулом, она вздохнула ещё раз, и подошла к сокровищам, спрятанным в обшитой бархатом папке. Тонкие пальцы пробежались по обложке, раскрыли… и цепко, не бережно ухватили фотографии этого… невыносимо красивого… смутьяна!

Выдохнув прерывисто, Лиза решительно начала расстёгивать платье…

Глава 30

— Ф-фу… — выдохнув, Бляйшман тяжко откинулся назад, и плетёное кресло скрипнуло под его весом. В потную голову лезут обрывки странных мыслей, никак не желающие соединятся в нечто цельное или хотя бы интересное. Так… бестолковочки.

Уцепив со стола вечное перо, мужчина по детской ещё привычке принялся играть с ним, перекатывая в пальцах. В голове — пустота звенящая, ну вот не думается никак! То ли жара эта чортова, то ли попросту перетрудился, што вполне себе и да. Высунувшись, он нашёл глазами подскочившего секретаря и предупредил:

— Меня ни для кого!

Захлопнув за собой дверь, Фима открыл окно пошире и некоторое время стоял так, глядя бездумно на улицу. Фыркнув, он опустил сетку от насекомых взад и скинул потный пиджак, улёгшись на кушетку и прикрыв глаза.

Скоро пришло то дурное состояние, когда сон не в сон, а так — дремота, после которой тело вялое, а голова тяжёлая, будто бы и не спал, а ровно наоборот. Сколько он так лежал, Бог весть, но в тлеющие угольки разума ткнулись слова с улицы:

— Мне нужны хорошие работники… хорошие!

«— Торговец из бастеров, — вяло отреагировал мозг, транслируя звук в чёткую картинку, — опять с работниками беда.»

Бляйшману невольно пролезли в голову проблемы бастера, который с одной стороны — в родстве с бурами, притом из весьма почтенного, уважаемого семейства, а с другой — предки его из племени шона, обращённых амендебеле в рабство. Вот и вылезает порой…

— Н-да, сложно здесь с работниками, — невольно посочувствовал он полузнакомому бастеру, — белые не особо и да, а чорные… н-да…

Фима вздохнул ещё раз, потому как проблемы бастера живо перекликались с кровными. У того — проблемы с работниками, потому как уважающий себя зулу или матабеле может и пойдёт к бастеру в работники, но работники из них не так, штобы ах. Да и вылезает, вылезает… Дескать, в тебе пусть и белая кровь течёт, но та, которая чорная — шона! Рабская!

Брать в работники тех же шона — таки да, но и нет. Смирные, работящие, но по части инициативы — хрен там! Инициативных вырезали начисто, да не белые завоеватели, а чёрные ндебеле. Тоже… весёлый народец.

Да и опять же, кастовость! Какой-нибудь совершенно посторонний ндебеле может надавить если не на самого шона, то опосредованно — через зависимую родню. Так вот. В садовники или на конюшню шона можно, а вот по части торговли, или где инициатива и ответственность — зась! Одни проблемы.

Завздыхав, Бляйшман заворочался беспокойно, но мысли сразу ожили, заскакали!

— И буры эти! — вслух пожаловался он потолку, разглядывая трещинки на штукатурке, — Одни свои да наши вокруг, и дела только через друг дружку! Ну кто так, кроме нас?! Как не совестно?!

— И эти… — он засопел, вспоминая местных иудеев, которые вместо того, штобы делать коммерцию, как все приличные люди, занимаются какой-то политикой через коммерцию! Он, Фима, тожить уважает Британию, но исключительно со стороны, потому как другое подданство, да и интересов там не так, штобы и вовсе нет…

— Всё-так Ёся — балбес, — грустно констатировал он, заложив руки за голову, и вспомнив сына, который вместо коммерции — политикой! И ладно бы той политикой, которая сродни алхимии и может трансформироваться в шекели, но таки нет! Этот балбес занялся сионизмом, притом зачем-то — вперемешку с марксизмом! И знакомства у него есть, но всё больше из тех, которые в будущем если и будут на плакатах, то сугубо тех, которые «разыскивается»!

Завздыхав, мужчина перевернулся на живот, машинально отметив сильное похудение, и положил подбородок на скрещённые руки, а потом просто подобрал под него плотную подушечку из атласа.

— Маркс… — с Маркса тово, который написал «Капитал», мысли переключились на тово, который его зарабатывает, то бишь на Шмуэля. Не ближний родич поначалу оказал и помог, но на этом всё, а дальше показал свою подлую натуру и захотел сверху, а оно ему надо?!

— Англия эта, будь она неладна, — мрачно проговорил мужчина, впадая в меланхолию через отчаяние, — ну вот што им, а?! Такие были планы на наших, а через шпионство это — скорее нет, чем да! В кого сторону ни плюнь, так сплошь либо в родне шпионы британские, либо дела с ними вёл. Не работа будет, а одно сплошное торможение через подозрение!

Бляйшман пригорюнился, потому как ну разве это — бизнес?! Тут интересная война и золотые прииски, а он делает всего-то по сто процентов прибыли в месяц! В его кругах за такое будут если не смеяться в глаза, то за глаза и в спину, это и бабке не ходи.

А какие планы были, какие планы… Сперва — да через пароход и знакомства Шломо, то бишь Егора, а потом споткнулся на том, што нет людей. А?! Людей! Всегда так, што только пальцем сделай и свистни, а тут — нате, и выбрать не из кого. Ужас! Ну то есть не совсем ужас, но таки печаль и грусть-тоска.

Вокруг сплошные буры, которые если и да, то подавай им не просто деньги, а уважение впополаме с паем! А если каждому дай, вместо на от каждого, то што это за бизнес?! Кооператив какой-то, а не честная коммерция в нужную пользу.

Негры тоже — вроде как и люди, но не для буров, и вообще… Такой клубок змеиный промеж них, што пока если и да, то сугубо слугами, а не полноценными работниками.

Уитлендеры эти тоже… скорее нет, и такое себе нет, шо замахаешься просеивать на да! Не так штобы буры и великие справедливцы, но по совести, подозрения их в эту сторону вполне понятны и даже оправданны.

Такой себе народ эти приезжие, што хотят не натурализацию и гражданство через несколько лет, соблюдая законы, а хапнуть здесь и сейчас, а после смыться. А если и натурализоваться, то подстраиваться не самим, а подстроить удобно под себя.

— Оно бы и понятно, — задумчиво сказал Фима, доставая покурить, — но как бы и буров — тоже! Удобно, когда вокруг свои да наши! Хм…

Бляйшман задумался, заворочавшись на тахте. Не выдержав давления мыслей, встал к окну на провентилировать мозг. Отчаянно пыхтя сигарой, он думал, думал… и по всему выходило, што привычная опора — зась!

Единоверцы здеся под подозрением, а если и нет, то у тех такое себе да со связями, шо он им и на хрен не нужен! Если только не через партнёрство, а такое уже ему — ну никак! Решительно.

— Русские, — он пыхнул сигарой, прокручивая все за и против, — гхм… Это пусть и совсем не наши, но…

Он задумался, и в голове будто заскрипели пружинки арифмометра. Дело налажено — в принципе, а не совсем! Но налажено. На роли управляющих, направляющих и руководящих — есть, а вот мелко-среднее начальство и работники, но ответственные, а не как здеся…

— Ага, — сказал он, — затянувшись окурком и раскашлявшись. Посмотрев удивлённо на сигару, открыл сетку и свистнул ближайшему кафру. Тот подхватил окурок на лету, благодарно закланявшись и заулыбавшись, но Фима уже не видел этого, погружённый в мысли.

— Русские, так? Оно канешно, не наши, но лучше, чем совсем не наши, — бормотал он, расхаживая по кабинету, — И те русские, которые подняли жопы и переплыли океан, это уже не те русские, а другие. С этими уже можно работать, да и других всё равно нет!

— Ицхак! — Секретарь, молодой сефард, экипированный записной книжкой, пейсами и неровной юношеской бородкой, материализовался у стола шефа, всем своим видом показывая внимание и рвение, — Мине нужно поговорить с русскими, так ты узнай — што, где, почём!

— Все, или нужны какие-то конкретные русские? — осведомился Ицхак, согнувшись над блокнотом грифом-падальщиком.

— Важные! — Фима поднял палец, — И это таки не только начальство и торговцы, но и вообще. Ты мине понял?

Собрав на смуглом лбу скорбную морщинку, секретарь кивнул осторожно, и постояв недолго, решил таки уточнить. Бляйшман сперва охотно, а потом уже раздражённо говорил ему за русские реалии, которые сефарда из Северной Африки ну ни разу не близки!

— Всё! — рявкнул он, — Хватит пока! Только учти, нам с ними работать, и если ты хочешь да — занимайся русским! Нехристь! Ну то есть… а-а! Иди отсюдова, совсем ты мине голову просквозил!

— Шо за люди, — бормотнул Фима, качая головой на закрывшуюся дверь, — ни за Одессу толком ни знают, ни за мадам Циперович, ни за што! Такой бизнес с культурным пластом, и мимо себе! Дикие люди…

Снятый Ицхаком ресторан, который больше по названию, чем по ценам и антуражу, чем да, Фиме решительно не очень, потому как — эконом, и сильно. Такое себе помещение барачного типа, только што окна ни разу не маленькие, потому как — климат! Сделав мысленную пометку ещё раз объяснить секретарю, што экономить копейки там, где можно выиграть рубели на уважении, глупо, мужчина вошёл в помещение.

— Здравствуйте, — непринуждённо поприветствовал он рассевшихся за столикам мужчин.

— И тебе шалом, добрый молодец, — чутка насмешливо ответил востроглазый молодец. Который хоть и Рязань мордально, вплоть до косоворотки, но такой себе пират с Тортуги, шо прямо ой! Оторопь до дрожи.

По залу пронеслись смешки и улыбки, отчего Фиме стало легко, как раньше — по молодости.

— Не буду тратить своё и ваше время понапрасну, а потому — пива всем за мой счёт!

Общество гуднуло одобрительно, но размякать не спешило. Не спешил и Фима, в несколько приёмов выпивший первую кружку, и цедивший теперь вторую.

— А теперь к делу, — продолжил он неторопливо, — потому как собралися здеся люди уважаемые, у которых время — деньги. Штоб не жалко было времени — сразу скажу, шо сперва будет всем пива, а потом — поесть за мой счёт, это таки понятно?

— В любом случае, — подчеркнул он, несколько удивлённо понимая, шо народ покивал благодушно, но в общем-то — равнодушно.

«— Зажрались мал-мала» — констатировал он.

— Хочу немножечко о себе, — продолжил он, азартно напрягшись, — если кто вдруг не знает.

— Знаем, — негромко сказал немолодой мужчина среднего роста, и все присутствующие утихли. Серые его глаза с прищуром глянули будто в саму душу, — ты нам лучше про забастовку в Одессе скажи — как было?

Фима открыл было рот, штобы порекомендовать себя лучшим образом, но разом понял, што здесь вам не там! Честно надо.

— Хреново, — ответил он усмешливо, — не я её затеял…

Фима с облегчением увидел едва заметное одобрение в глазах мужчины…

— … но пришлось брать на себя ответственность за Молдаванку. Не столько даже за справедливость, сколько за людей, которых с детства знал.

— Не справедливец, значица? — снова сощурился всё тот же немолодой мужчина, и Фима почувствовал себя, как перед раввином на бар-мицве, што перед гоем таки странно, но почему-то — правильно.

— Я честный коммерсант, — суховато усмехнулся Бляйшман, пытаясь не опустить глаза.

— Да не надо так давить! — возмутился он, — Я таки не сказал за закон, я говорю за совесть! Контрабанда в обе стороны, если это нормальные товары, но просто в обход удорожающей таможни, так это вам где?!

Лёгкий кивок, и будто плита чугуна с плеч. Короткие переглядки, и мужчины будто только сейчас решали — дать ему шанс? Дали.

— Хочу поговорить за эту войну, — повёл плечами Фима, с некоторой тревогой понимая, шо это если и русские, то какие-то неправильные!

«— Отборные» — постучалось в череп, и сразу стало легче. Потому как если все такие… нивроку! Пережуют вместе с бизнесом!

— Война всегда плохо, — не без труда продолжил он, пытаясь не отпустить пойманное за хвост ускользающее вдохновение, — но и она же — возможности! Я таки не буду говорить вам за патриотизм в пользу буров, скажу лишь за нашу с вами пользу!

— Все, кто хотел взять в руки винтовку и пойти воевать за чужое надо, уже в рядах! Кто-то воспринял чужие беды за свои, кто-то хочет натурализоваться через войну — не нам судить.

— Я, — поймав кураж, он наклонился вперёд, ловя взгляды вожаков, — могу сделать хорошо для всех, включая сибе! Кто-то умный давно сказал, што для войны нужны деньги, деньги, и ещё раз деньги! Но здеся денег до жопы, а вот с людьми — зась!

— Нормальными людьми, — уточнил Фима под понимающие смешки собравшихся.

— Люди, — переждав, он начал говорить, отделяя слова паузами, — требуются везде! Не только на фронте, но и на фермах, в шахтах. Везде! Вы и сами о том знаете, так што не буду мять вам уши своими словами.

— Но! — толстый палец с обгрызенным ногтем устремился в небеса, — Многие забывают за логистику, то бишь за снабжение!

На лицах начало проступать понимание.

— Твою выгоду мы видим, — из дальнего угла вышел и встал, укоренившись сапогами в пол, длиннобородый мужчина в старообрядческой поддёвке, — поясни нашу.

— Моя, — подчеркнул голосом Бляйшман, потея от волнения, жары и духоты, — транспортная компания нуждается в людях, буры нуждаются в поставках. Всё есть у меня! Связи, деньги, налаженные маршруты… людей нет.

— К себе зовёшь? — прищурился из-за столика явный горняк, с навсегда въевшейся рудной пылью на худом лице, искажённом сейчас неприязненной гримасой.

— Да! Но нет, — Фима выставил ладони вперёд, — Я хочу придти к Бургеру[62] и предложить себя и вас — если договоримся, за коммандо! Сугубо транспортное, понимаете? Воевать если и да, то сугубо при нападении на обоз!

— На основе твоей компании? — сощурился старообрядец.

— Да! — не стал отнекиваться коммерсант, — Готовая структура, и глупо было бы делать иначе!

— Мне, — перехватил он инициативу, — разрастание компании и прибыль на этом — потом, после войны. Война пройдёт, останутся связи, налаженные маршруты, и частично — люди. Вам — возможность хорошей работы — с повышением, а то и собственным делом опосля. Ну и натурализация, кому надо.

К некоторому, отчасти даже расстроенному, удивлению Бляйшмана, собравшиеся не стали увлекаться ни пивом, ни бесплатной едой. Обсудив меж собой предложение, вожаки русской общины Претории разошлись в наступающих сумерках.

Глава 31

Проснувшись весь в поту, некоторое время никак не мог понять, где я, и только тревожность чортова сердце разгоняет так, как не всякий бег. Опасаясь выдать себя самомалейшим движением, лежал недвижно, с прикрытыми глазами, пока не отпустило мал-мала.

Вспомнилось и осозналось наконец, што я не абы где и кто, а на семейной ферме Ройаккеров, укрывшейся в одной из межгорных долин Драконовых гор.

Сказались ночёвки в вельде, н-да… Раз переночевать в окружении английского патруля, да два — на фермах пробританских буров… бодрит, ети его! Нехороший звоночек, такое вот просыпанье.

Сны ещё, от которых накатывает тоска, а есть ли потом польза, нет ли… Вот и сейчас уходит потихонечку глухое чувство безвозвратной потери.

Снова летал. Шёлковые треугольные крылья за спиной, и свободное паренье на восходящих и нисходящих потоках — на десятки километров, на все четыре стороны света.

Правильно запомнилось, иль додумалось, домечталось, а в памяти врезалось, што было! Нивы и пажити внизу, крохотные фигурки людей и скота, да ветер в лицо…

Повернув голову набок, вцепился в одеяло зубами, да застонал приглушённо от безумной тоски. Как же это тяжко… будто с Небес пал! Был крылат, а теперь…

Открыв глаза, долго пялился бездумно на трещиноватую штукатурку, где пара гекконов затеяла охоту на насекомых. Будто ожившие женские броши работы искусного мастера движутся по потолку и стенам, медленно подкрадываясь к добыче. Бросок! И извивающаяся многоножка исчезает в пасти судорожно сглатывающего геккончика.

Сел наконец на кровати, зевая тягуче и беззвучно, стараясь не разбудить Саньку и Корнелиуса, но постели их уже пусты, да и за окном ни разу не раннее утро. Одевшись, вытряхиваю ботинки, в которые почти каждую ночь што-то да заползает, туго наматываю обмотки, вбиваю ноги в потрёпанную обувку, и выхожу во двор, где уже начинает закипать работа.

У загонов скота суетятся кафры, ласково поглаживая быков по большим носам и похлопывая по холкам. Те фырчат в ответ, норовя лизнуть в лицо. Ласкаются… и от этой мирной картины становится ещё тягостней.

В каретном сарае возится папаша, осматривая колёса и проверяя комплектность повозок. В зубах неизменная трубка, и время от времени он окутывается клубами дыма. Дымит часто, будто табачищем да работой оглушает голову.

Девчонки, какие-то поблёкшие за ночь, хлопочут в птичнике, доят коз и коров, и их так много, што чуть не в глазах рябит. Без работы не сидит никто, даже пятилетняя Эльза собирает в корзину яйца, вид очень важный, едва ли не торжественный.

— Доброе утро, — брат, противно бодрый с утра, успевший уже где-то пропотеть и пропахнуть свежей щепой, предложил мне полить.

— Доброе, доброе, — бурчу ответно, плеща тепловатую воду в лицо над тазом, фырча и растираясь, — меня чево не разбудили?

— Ночью во сне метался, — отозвался подошедший Корнелиус, не выпуская изо рта трубки, — думали уже, горячка тебя одолела.

— Угум, — и выплюнув наконец зубную щётку, — што там по хозяйству?

— Сборы, — пожал широкими плечами Корнелиус, и на лицо его пала тень. Разговоры сами собой прекратились, воцарилось странное и нелепое чувство неловкости, будто это мы их сгоняем, а не… Хреново, и так хреново, што и не передать!

Молчаливая мать семейства, очень рослая и крупная, будто наполовину истаяла за ночь, перемещаясь по кухне собственной тенью. Одиннадцать девчонок мал-мала, и совсем мелкий ещё, сладко посапывающий мальчишечка, раскинувшийся на руках одной из старших, пузыри пускает и руками во сне разбрасывается.

Большая, открытая всем ветрам горница, служащая кухней и столовой, чужда и одновременно знакома. Наверное, как-то так и выглядели бы русские избы, будь у крестьян вдоволь земли и воли.

Всё очень просто, добротно, и никакого господского лишка притом. Но нет и нашей крестьянской ужимистости, чувствуется старинная зажиточность, готовность усадить за стол хоть бы и две дюжины оголодавших путников.

Салфетки с вышитыми изречениями из Библии по стенам, литографии с библейскими сюжетами, часы-ходики в углу, а из роскоши только зеркало фут на два, да и то от дедов-прадедов в наследство. Чистота и уют, немножечко чуждый, но явственный…

… которого больше не будет.

Бабье царство, и у всех глаза на мокром месте, даже если и сухие. Бабы, они завсегда так — одной спиной только или походкой всю полноту чувств показать умеют, рождаются с этим. А когда их двенадцать, пусть даже сто раз патриархат, это такое ой!

Девки глаз не поднимают, только изредка тихохонько по делу скажут што, и всё — тишина, только шелест накрахмаленных передников. Такая тишина, от которой зубы сводит!

Тушёную с овощами картошку и вкуснейшее мясо с травами впихивал в себя через силу, и Дирк с папашей и ничего. Ну… привышные.

«— Иммунитет».

После завтрака начались короткие сборы, и такая тягость повисла над фермой, такой вой безмолвный, што словами и не передать. Будто только теперь осознали по-настоящему, што всё, назад дороги нет. Они уезжают, и скорее всего — навсегда, бросая дедом посаженный сад и неказистый, но прочный дом… их дом. Родной.

И ведь даже взять ничего толком нельзя! Потому как разъезжают по округе британские патрули, отправляющие всех подозрительных в концлагеря.

Ройаккеры едут в гости и только в гости, навестить родню. Памятные вещицы, любимые игрушки девчонок, немного одежды, оружие, и… всё.

Чернокожие слуги с глазами на мокром месте, тоже жалеют, воют беззвучно. Слёзы по физиономиям текут ручьями, хлюпают носами. На ходу кулаками утираются, и снова за сборы, а слёзы текут, текут…

Слуги потомственные, из рабских племён, спасённые некогда ещё дедом Айзека от куда как худшей участи рабства чёрного. Они тоже — Ройаккеры! Младшие, почти бесправные, но члены семьи. Так, по крайней мере, они себя воспринимают.

Уехали наконец… всего-то две повозки в сопровождении Дирка и нескольких чернокожих слуг из числа даже не особо доверенных, а тех, кто способен держать язык за зубами.

И опустело… стоит ещё большой самостройный дом в окаёме близких лесистых гор, окружённый многочисленными постройками-пристройками, сараюшками и загонами для скота. Открыты приветливо окна, колышутся занавески, виднеется самодельная мебель и всё то немудреное богатство, копившееся поколениями, дорогое даже и не ценой, а памятью. А дома уже нет… так, строение.

Папаша долго стоял бездвижно, глядя вслед удаляющимся повозкам и тихонечко молясь. Рядом Корнелиус, двое подошедших с утра невысоких мужчин гриква[63], одетые вполне европейски, и мы.

— Родня, — сказал папаша, поймав мой взгляд на гриква, — помогут.

Кивнув, не стал переспрашивать, буры немногословны, да и ни к чему знать мне степень их родства или сложные взаимозачёты. Гриква, бастеры и другие потомки смешанных союзов чаще всего селятся вместе, образуя этакие племенные союзы, и не самые слабые.

Но бывает, што селятся по соседству с белой роднёй, этакий своеобразный вассалитет выходит. Занимаются потихонечку хозяйством, торговлей или ремёслами, оказывая по мере необходимости какую-то помощь, хоть даже и с оружием в руках.

Тема очень непростая, потому как с одной стороны — родство, а с другой — британцы куда как лояльней относятся к цветным. Притом к цветным «вообще», а не только к родне.

Скорее всего, помимо родственных и вассальных связей, будут какие-то махинации со скотом, землёй и прочим имуществом. Ну… то их дело.

— Я, — нерешительно начал Санька, косясь на гриква, — подумал тут… Помнишь, нам в Училище про артиллерию рассказывали? Нет? А… да, ты тогда как раз тогда в Твери был, в командировке от газеты. В общем… лучше пойдём.

— Вот, — сказал он мне, но то и дело оглядываясь на папашу, и тыкая ногой в бревно, лежащее у дровяника, — ствол пушечный как есть! Древесина прочная, свилеватость волнами идёт, а потом — вот!

Несколько шагов в сторону, и брат ткнул ногой в лежащие под навесом желоба. Моют золотишко Ройаккеры, стал быть. Многие буры вот этак, в свободное от работы на ферме время. Золота, оно здесь чуть везде не под ногами, но не всегда выгодно прииск затевать.

— И? — чувствую себя дурак-дураком, да и папаша, судя по излишне невозмутимому виду, ничуть не лучше.

— Пушка, — совсем застеснялся Санька. Присев, он соединил половинки жёлоба и зачастил:

— Распополамить стволины, выскоблить изнутри, да хомутами железными соединить. А?! Картечью на раз точно хватит, нужно только испытания сделать.

— Уху… — Айзек присел, зачем-то потрогал ствол и задымил совсем отчаянно. Выпрямился… и это уже не пригасший мужчина, разом постаревший, а хищник, опаснее льва-людоеда.

— Мы, — блеснул он глазами, свирепо выколачивая трубку о каблук, — раньше порох сами делали. Дрянь порох, но всё для него есть, и как — тоже знаю.

Шесть пар мужских рук, привычных к работе, это немало. Часа не прошло, как раскололи несколько брёвен, из которых два пошли винтом. Гриква, Веит и Гирд[64], суетятся больше всех, и што-то мне вещует, што для них эти технологии — самое што ни на есть то! На безрыбье-то… Да и имена очень уж своеобразные, больше смахивающие на псевдонимы.