Зеленая гелевая ручка Морено Элой

улица Сипрес, 46, 50С

На глазах у удивленной Луизы я положил записку себе в карман. Это была еще одна подсказка. Кто-то снова воспользовался моей зеленой ручкой. Во мне теплилась новая надежда.

Я спросил Луизу, не помнила ли она точно, где подобрала эту бумажку, но она не смогла ответить ничего вразумительного. Ей показалось, что она взяла ее на одном из столов в бухгалтерии. Я объяснил ей, почему взял эту бумажку, рассказал ей про зеленые чернила, про мою ручку и мои поиски.

Мы вместе спустились на лифте, поприветствовали охранника и вышли на улицу. А затем попрощались.

По дороге я несколько раз обернулся, наблюдая за тем, как она медленно бредет к автобусной остановке. На пустой автобусной остановке не было больше никого, кроме нее: женщины, чей рабочий день заканчивался в девять часов вечера и чей муж-пенсионер не мог приехать, чтобы подвезти ее до дома. Кроме женщины, которая, приехав домой, будет готовить ужин для всех и снова убираться.

Увидев, как она села на металлическую скамейку, я подумал, что стоит отвезти ее домой. По крайней мере, хотя бы подойти к ней. Уже очень поздно. Ярость Реби будет безграничной. Она даже не позвонила мне на мобильный. И я не позвонил ей.

Я пошел к машине, прочь от сеньоры Луизы, скрестившей руки на своей сумочке и высматривающей автобус, который все никак не ехал. Я дошел до угла и остановился. Спрятался, подождал несколько минут, наблюдая за ней, оберегая ее. Она сидела одна на холодном сиденье, ноги вместе, но не скрещены, в коричневой юбке до колен, держа сумку в руках и прижимая ее к животу.

Несмотря на холод, я продолжал стоять неподвижно на углу, не отрывая от нее взгляда, пока в десять минут десятого за ней, наконец, не приехал пустой автобус.

Она медленно встала, подавая рукой сигнал водителю, чтобы тот остановился.

Я дождался, когда она зайдет внутрь, чтобы автобус увез ее куда-то вдаль.

Автобус ушел, а я подождал еще немного, смотря на пустую остановку.

Я представил себе ее путь домой в полном одиночестве, такой же, как и мой.

Домой я приехал в десять.

Вставил ключ в замок, стараясь особо не шуметь. Остановился.

Несколько секунд сомневался. Я даже не знал, хочу ли я заходить домой.

После четырнадцати часов, проведенных вне дома, после разговора с сеньорой Луизой, который продлился дольше, чем все наши недавние разговоры с Реби вместе взятые, после общения, доставившего мне огромное удовольствие и заставившего меня позабыть о том, что мне надо домой к семье… я стоял под дверью, погрузившись в раздумья.

Я никак не решался повернуть ключ, потому что знал, что не ждут меня там, по ту сторону. Меня не ждал там поцелуй, меня не ждало там объятие, меня не ждало там признание: «Как же я скучала по тебе». Только безразличие и холодность. Мы ни разу не созвонились. За четырнадцать часов мы даже не вспомнили о существовании друг друга.

Мне не нужно было заходить: я и так знал, что ждало меня за этой дверью.

Я сел прямо под дверью своего дома. В тот день я просидел минут пятнадцать в полной темноте, со сцепленными руками, на полу лестничной клетки своей собственной жизни.

Вдруг я услышал шум: кто-то спускался вниз по лестнице. Я смущенно встал и открыл дверь.

Кругом было темно, будто меня, в конце концов, бросили одного. Но ключи лежали на столике, и одна из сумок Реби висела рядом с черной курткой, которая ей безумно нравилась и которую она купила себе сама. Она просила, умоляла меня, чтобы я сходил с ней в магазин, но я отказался. Я не хотел быть частью этого. Мы уже много лет не разделяли даже такие мелочи.

Я вошел, все еще переполненный сомнениями, и на цыпочках пошел вперед. Я шел молча в нескольких метрах, в нескольких секундах от нее. Я подошел к ее комнате, к нашей комнате. Реби спала или, может, только притворялась. Мне не хотелось это выяснять. Я подошел еще ближе к ней, настолько близко, чтобы заметить, что она, как и я, тайком плакала.

Я не смог ее разбудить. Не смог поцеловать ее, попросить прощения за то, что приехал поздно, что не предупредил, что позабыл о ее существовании.

Вышел.

Карлито тоже спал. Я поцеловал его в щеку.

Вышел и отправился на диван.

Я думал снова об одних и тех же вещах, о которых размышлял все последнее время. Реби спала в комнате, не зная, даже не подозревая о том, что в ту ночь я так долго не решался открыть нашу дверь. Не зная, что каждый день мне было все сложнее и сложнее поворачивать ключ в замке. Не зная, что с каждым днем этот дом становился все холоднее.

Я лежал на диване, не зная, был ли кто-то другой в ее жизни, не понимая ее постоянного молчания. Снова вернулись подозрения и страхи, что кто-то другой занимал теперь место в ее сердце. С этого дня я стал искать любые признаки обмана в каждом ее движении.

Там я и уснул в ожидании пробуждения, такого же холодного, переполненного упреками.

Среда, 3 апреля 2002

Я проснулся от холода на холодном диване.

Направился в нашу спальню: Реби еще спала.

Из-под простыни, закрывающей ее нос, выглядывали глаза, закрытые, спокойные. Эта картина напомнила мне первые дни, когда мы спали в этой квартире. Когда я стал хозяином ее пробуждений, захватывая ее спрятанный под простыней нос своими зубами и держа его так несколько минут. Она рычала и ворчала, но чем активней пыталась вырваться, тем больше вреда наносила себе моими зубами. Через несколько минут я разжимал зубы, чтобы впиться ей в губы, и мы падали в вечность, сражаясь под одеялом, глядя в глаза и без слов признаваясь в любви друг другу.

То были другие пробуждения, другая любовь, в которой каждое прикосновение было наполнено лаской. Время также пыталось нас разделить, но мы находили тысячу способов обмануть его: мы принимали душ вместе, пока одна причесывалась, другой готовил завтрак, пока одна шла в душ, второй любовался ее телом, пока один шел мимо, другая случайно оставляла на его губах поцелуй. В те дни мы все еще представляли себе совместное будущее.

Но наступил момент, незаметный во времени, когда все это вдруг закончилось. Оно не произошло внезапно, не произошло мгновенно, как смерть, которая вдруг наотмашь проводит грань между было и есть. Просто пренебрежение расползлось и поразило все, как плесень.

Я проснулся и не пожелал ухватить ее нос зубами. Я пошел в душ один.

Когда я вышел из ванной, Реби уже проснулась. Она уже встала. Уже вышла из спальни. Уже ушла на кухню. Все уже осталось позади.

Ни одного слова, ни одного упрека.

Я сел рядом с ней, она пила свой кофе с молоком. Сделала вид, что не заметила, уставившись в маленький экран кухонного телевизора. Снова.

– Ты сердишься? – спросил я ее.

Она не отвечала. Я настаивал:

– Реби?

Она не ответила. Я снова спросил.

– Нет, все в порядке, – соврала она, проглотив одним махом кофе, явно очень горячий… хотя решила умолчать и об этом.

Встала и направилась в комнату Карлито.

Делать было нечего, я переоделся и ушел.

Я бросил ее там, один на один с грустью, которая сопровождала ее повсюду вот уже несколько недель, несколько месяцев. С грустью, которая однажды поселилась в ее теле и больше не желала уходить. Я не знал, откуда она взялась, – пришла ли она сама по себе или я привел ее с собой.

Сколько воспоминаний…

Поезд замедляет ход. Я смотрю в окно: я почти добрался до того места, откуда буду должен двигаться дальше.

Вместе с другими пассажирами выхожу на платформу незнакомой станции. Вижу вокруг объятия и поцелуи людей, которые встречают, которые любят друг друга. Меня не встречает никто, потому что никто не знает о моем приезде.

– Извините, не подскажете, где автобусная станция? – спрашиваю я пожилую пару, держащую за руки молодую девушку.

– Идите прямо по платформе к тому киоску. Там спросите, они вам подскажут даже расписание.

– Благодарю.

Подхожу.

Узнаю расписание.

Покупаю билет в один конец. И, как делала сеньора Луиза каждый вечер, я сажусь на лавку, чтобы дождаться автобуса.

Он быстро подъезжает. Я захожу внутрь.

Двигатель заводится, и я снова отправляюсь в путь, снова сижу и смотрю в окно: на дворе полдень.

Мысленно опять возвращаюсь в то утро среды…

Ключи в одном кармане, кошелек в другом, рубашка застегнута на все пуговицы, всегда снизу вверх, галстук на шее, часы на левом запястье, кольцо на правом безымянном пальце – все на своих местах.

Единственное, что нарушало покой того дня, – это написанная зеленой ручкой записка, которая пряталась в моем кармане.

В то утро на работу я приехал, немного нервничая. Я сел за свой стол, понимая, что наилучшего момента поискать в интернете какие-то ссылки на незнакомое мне имя уже не будет.

Одного часа работы было достаточно, чтобы исчерпать терпение человека, лишившегося последних иллюзий. Я вытащил записку из кармана и в поисковой строке ввел имя: Хайме Калабуиг. Нажал кнопку поиска.

Около восьми тысяч результатов, но мне не потребовалось просматривать их все. Уже на пятом месте его имя стояло рядом с «Клиникой Густберг» – одной из самых престижных и посему самых дорогих клиник в городе. Строчкой выше шла информация, которая привлекла к себе особое внимание: онколог.

Рак. Смерть. Два слова, связанные в нашем сознании. Два слова, подло поджидающие, когда человек и время разорвут связующие их узы.

Как и на следующий день после нашего несостоявшегося воссоединения с Реби, я начал анализировать каждого из моих коллег. Кого постигло подобное несчастье? Я не думал о совместной работе, я не думал о дружбе, нет. Я не думал о других вариантах, кроме как о самом худшем.

С тревогой и волнением я наблюдал за всеми. Мне было стыдно оттого, что я уже не мог смотреть прежними глазами на Сару, на дона Рафаэля, на Хави или на Марту. Теперь все было совершенно по-другому.

Я не имел права знать секрет, который меня совершенно не касался, и тем не менее продолжил свои поиски. Анализировал, наблюдал, сомневался и подозревал каждого из них. Малейший намек на боль с того дня стал источником самых страшных моих догадок.

Рак, конец.

План, начало.

Два предложения без глаголов, без союзов, без прилагательных.

Пять минут до выхода на ланч: сегодня без меня.

Я отправился в туалет в конце офиса. Этот предлог я использовал, чтобы осмотреть каждый стол по дороге. Ни следа моей ручки, ни намека на потенциальных больных. Прошел мимо всех рабочих столов, добравшись до отдельных кабинетов, которые мне еще предстояло обследовать.

Ближайший к моему рабочему месту – кабинет дона Рафаэля, начальника отдела кадров. Он был единственный, кого мы видели со своих рабочих мест, единственный, кто внушал нам только страх, но не уважение, когда оставлял открытой дверь в свой кабинет.

Рядом, прямо за стенкой, был кабинет милого и приятного начальника отдела маркетинга Хорхе. Свой кабинет ему не полагался, но ввиду наличия свободного места был все-таки закреплен за ним.

И напротив, прямо рядом с туалетом, расположился кабинет Хосе Антонио, руководителя отдела разработки приложений и моего непосредственного начальника. Он, как и многие в этой компании, был моим другом детства. Но он в некотором смысле был особенным. Спустя почти пятнадцать лет кажется, что прошлое – это всего лишь прошлое, которое завяло и исчезло, как цветок зимой. Мы потеряли друг друга, как потеряли многих других. Даже когда мы встречались в лифте один на один и наши взгляды вдруг пересекались, мы честно пытались отыскать в них то, что нас когда-то связывало, но не знали, как это сделать. Еще одна дружба среди многих прочих, затерявшаяся где-то в прошлом.

Три кабинета, три шанса на то, чтобы отыскать мою ручку. Сеньора Луиза была ключом ко всем помещениям.

Я ждал ее, хотя теперь понимал, что мы оба ждали нашей встречи.

Она пришла вовремя, как всегда пунктуальная и предсказуемая, поприветствовав меня издалека. Я подождал. Она надела халат, взяла все необходимое и вошла, оставив дверь в кабинет Хосе Антонио открытой. Я встрепенулся. Мне нужен был предлог, чтобы зайти и остаться там, рядом с ней.

Я воспользовался пристрастием Луизы к кофе, особенно к тому, который способствует началу задушевной беседы.

– Луиза! – я застал ее врасплох стирающей пыль с книжных полок. – Не хотите кофейку?

– Я сейчас подойду, – сказала она, повернув голову и не переставая при этом размахивать тряпкой.

– Не волнуйтесь и не спешите.

Я помчался к кофейному автомату и забросил монетки. Луиза по-прежнему убиралась в кабинете, насвистывая какую-то песенку. Я решил зайти внутрь с двумя стаканами кофе в руке, чтобы отдать ей один из них и приблизиться к заветной цели.

– Луиза, вот держите.

– Боже правый! Зачем вы себя так утруждаете? Я здесь уже почти закончила, – сказала она мне, пока я присматривал себе кресло, куда можно было сесть.

– Не переживайте, поставим кофе на столе. Когда вы закончите, он немного остынет.

Я окинул взглядом каждый уголок незнакомого мне кабинета в поисках еще совсем новой, почти неиспользованной зеленой ручки, пока Луиза разговаривала со мной. Она рассказывала мне про какого-то своего знакомого, на днях сказавшего ей, что за мытьем полов она потеряет всю свою жизнь…

Я несколько раз вставал под предлогом помочь ей, чтобы получить возможность более пристально рассмотреть каждую деталь. Я ничего не нашел…

Я попрощался с Луизой, оставив ее один на один с разговорами на темы, о которых даже не помню.

В тот день я приехал домой намного раньше.

Четверг и пятница, 4 и 5 апреля 2002

Думаю, что в эти дни не произошло ничего странного и необычного, в противном случае я бы обязательно их запомнил.

Я продолжал искать мою ручку, в каждом коллеге подозревал смертельного больного, приходил домой поздно, еще больше подрывая отношения с Реби. Тем не менее мне врезалось в память это путешествие в кошмар, которое началось как раз в пятницу вечером. Как такое можно забыть?

Мы заканчивали ужин, как вдруг зазвонил телефон: слишком поздно для хороших новостей.

Мы с Реби переглянулись, предчувствуя неладное. Никто из нас не хотел подходить к телефону. Между нами была дуэль отрицания. После пятого звонка я все же встал и снял трубку.

– Алло.

– Добрый вечер, ты не мог бы… не мог бы позвать Реби к телефону? Это важно, – услышал я на том конце провода встревоженный голос ее матери.

Время звонка, дрожание ее голоса и особенно то, как я передал трубку Реби, – все говорило о том, что случилось что-то очень серьезное.

– Это твоя мама, это важно.

Реби распахнула от удивления глаза и подорвалась со стула.

– Алло, – сказала она, прижав трубку к уху.

Какое-то время она стояла и просто слушала по-прежнему с серьезным выражением на лице. Только за несколько мгновений до того, как она заговорила, я вдруг обратил внимание на едва заметную улыбку, вызванную не радостью, а скорее местью, удовольствием. За годы поцелуев, взглядов и ревности я научился распознавать каждое движение, каждый взгляд, каждую улыбку на ее лице.

– Ну и ладно, одним меньше, – ответила Реби разъяренно, обиженно, даже вызывающе.

Я уменьшил громкость телевизора, подошел к ней, пытаясь хоть как-то разобраться в разговоре, который не понимал.

– А я почему должна идти, мам? Ты же знаешь, мне все равно. Я его столько лет живым не видела, так смысл смотреть на него сейчас в гробу?

По ходу разговора ярость ее слов постепенно угасала в споре, который, казалось, начал уходить куда-то в сторону. Под натиском матери отказы Реби теряли свою силу.

– НЕТ, НЕТ, Нет, Нет, нет, ну нет, н… – и, наконец, она просто кивнула головой.

Реби смолкла, ее мать победила.

– Хорошо, посмотрю, что смогу сделать… целый день потерять из-за этого… и потом Карлито, надо понять, с кем его оставить. Не знаю, посмотрим, завтра скажу.

И Реби повесила трубку. Реби или не уступает ничего, или уступает все сразу.

Она вернулась на свое место. Я прибавил громкость у телевизора в ожидании, когда она заговорит. Она взяла вилку в руки и продолжила есть. Перед лицом очередного ужина, проведенного в полном молчании, я решил первым задать вопрос.

– Реби, что-то случилось?

– …

– Что хотела твоя мама? Почему ты с ней так резко? – и тут же понял, что ошибся с определением.

– Резко?! – крикнула она, но тотчас замолчала.

Она посмотрела на меня, вздохнув, положила вилку на стол и начала мирные переговоры.

– Знаешь, кто умер? – спросила она меня, не ожидая взамен ответа или догадок. – Чертов дядя Рохелио! – взорвалась она, словно взбесившись.

– Рохелио? Брат твоей мамы?

– Именно он, козел, – ответила Реби, схватив в руки вилку с намерением воткнуть ее в стол.

Рохелио, дядя Реби со стороны матери, был человеком, который прекрасно ладил со всей семьей. Той самой семьей, которая в полном составе, особенно Реби, не хотела ничего даже слышать о нем.

Мне довелось встретиться с ним только один раз: около трех лет назад, когда он был уже вдовцом, в канун Рождества в доме родителей Реби. Как и подобает, он принес в тот день три бутылки вина, две из которых прикончил сам в течение первого часа.

Рохелио был нормальным и адекватным человеком, пока ему в рот не попадал алкоголь, толкающий его к проявлению насилия и жестокости. Эта жестокость преследовала его супругу на протяжении всей ее жизни. Побои начались, едва они стали жить вместе. В стенах своего дома Рохелио нашел место, где мог дать волю своему гневу, не будучи пойманным за руку. Она же попала в клетку, из которой не знала, как выбраться. Первые годы за жестокостью незамедлительно следовали извинения с его стороны и смиренное прощение с ее. Позже она привыкла терпеть удары, побои и оскорбления, которые научилась маскировать перманентным макияжем, водолазкой летом и солнцезащитными очками зимой.

Однако жестокость с каждым годом только усиливалась, что трудно было скрыть в маленьком провинциальном городке. В конечном итоге все прекрасно все поняли, но предпочли делать вид, что ничего не замечают.

Однажды наступил день, когда макияж ее не спас. Как-то холодным субботним вечером Рохелио пришел домой слишком пьяным, и в уединении спальни она оказала ему слишком сильное сопротивление. Среди криков, угроз и ударов пряжка ремня, который он использовал как кнут, попала в глаз Сусанны: сухой крик в ночи, руки, закрывающие лицо, и нить крови, скользящая по щеке, тут же завершили спор. В ту ночь Сусанна выбежала из дома, зовя на помощь в кромешной темноте. В результате она оказалась на больничной койке и ослепла на один глаз.

У Сусанны и Рохелио был только один сын. Он вложил в него свое семя, она дала ему все остальное: ласку, любовь, воспитание и повязку на глаза, чтобы он не видел происходящее.

Рохелио работал от рассвета до заката, но денег в дом почти не приносил. Он оставлял их в местных барах, за игрой в карты, в игровых автоматах с яркими огнями, в домах с яркими огнями…

Сусанне приходилось искать дополнительный заработок, работать в чужих домах до тех пор, пока она не начала болеть, и болеть сильно…

После пяти дней, проведенных в больнице, в течение которых сын не отходил от матери, а муж так и не осмелился появиться ни разу, Сусанна переехала жить к сыну.

Но было слишком поздно. Сын забрал мать живой внешне и мертвой внутри. Она продержалась всего три недели и умерла в возрасте сорока восьми лет. Умерла прямо на руках у сына холодной январской ночью.

Когда в тот день он вернулся домой, он нашел ее лежащей на диване, слишком уставшей и не желающей вставать. Он сел рядом, положил ее голову себе на колени. Они просидели так несколько часов подряд, вспоминая каждый момент, когда они были счастливы. В ту ночь не было ни одного упрека: он не осмеливался упрекнуть ее в том, что она не бросила его раньше, она не осмеливалась сказать ему, что уже давным-давно рассчитывала на его помощь. Держась за руки, глядя друг на друга со слезами на глазах, они провели вместе всю ночь, испытывая бесконечную любовь друг к другу, которую только могут испытывать мать и сын перед тем, как попрощаться навсегда.

Ранним утром, когда они оба спали, Сусанна умерла. Умерла, потому что была мертва уже много лет. Умерла, потому что приняла слишком много побоев. Умерла измученной, умерла опечаленной, но в то же время счастливой. Она ушла тихо, не боясь снова быть избитой, оскорбленной. Она умерла, не боясь ничего, потому что была рядом с тем, кого любила больше жизни.

Сын оставался сидеть рядом с ней на диване, пока не рассвело. Плача над ее головой, держа ее сложенные вместе руки, целуя каждую морщинку на ее лице.

После похорон, на которых Рохелио не присутствовал, – никто его не пустил – двоюродный брат Реби исчез. Больше о нем не слышали. Говорят, он уехал во Францию, чтобы там постараться забыть о том, что у него есть отец.

Рохелио, в свою очередь, остался жить в своем доме, выживая на крохотную пенсию и на то, что ему еще подавали в местных барах. Он посвятил свою жизнь попрошайничеству, подворовывал, когда мог, обманывал, кого мог. Последние годы своего бесцельного существования и вовсе провел на улицах, слоняясь повсюду пьяным.

В ту самую пятницу, когда раздался телефонный звонок, Рохелио сбила машина. Он бродил с бутылкой вина в руке по дороге на окраине деревни. Его сбили на повороте прямо перед кладбищем. Удар был такой силы, что он скончался на месте, не приходя в сознание, без боли и страданий. Справедливость так и не восторжествовала.

Похороны и поминки были назначены на следующий день, на субботу.

Семья Реби, в отличие от нее, всегда стремилась соблюсти приличия. Так что, хотя ее дядя был убийцей и не заслуживал ничего достойного, его все-таки нужно было похоронить по всем правилам и формам. Реби уступила, и на следующий день мы отправились в деревню.

Я даже представить себе не мог, что произойдет то, что произошло. Я никогда в жизни не видел Реби такой. Никогда.

Автобус прибыл на конечную остановку.

Выхожу в незнакомом мне городе: новые улицы, новые люди, новые пейзажи. Совершенно новая жизнь.

Холод заставляет все мое тело сжаться и сцепить руки.

Я сажусь на маленькую деревянную скамейку и достаю из рюкзака карту. До моего следующего пункта назначения около трех часов. Я решаю пройти их пешком.

Три часа, и я выберусь.

Три часа, в течение которых я постараюсь не думать о прошлом.

Но это невозможно, я снова вспоминаю…

Суббота, 6 апреля 2002

Реби позвонила на работу и объяснила ситуацию. Под обещание, что она отработает часы, ей дали выходной.

После завтрака мы взяли все необходимое, чтобы добраться, провести на месте нужное количество времени и уехать. Оставив Карлито с родителями, мы отправились в путь по автостраде. Через два с половиной часа мы свернули на второстепенную дорогу, ведущую прямо в деревню: в маленькую деревню, где все друг друга знают и где приезжающие на выходные люди – главная достопримечательность. Это была одна из тех деревень, где погребение считается целым событием.

Было всего одиннадцать утра, когда мы добрались. Мы припарковались вдали от дома, под воротами которого непривычно развернулся целый парк автомобилей – свежевымытых, блестящих, готовых похвастаться жизнью перед остальными.

Там были все родственники Реби в полном составе. Родственники, которых вы едва знаете и которых видите только тогда, когда кто-то рождается, женится или умирает: люди свадеб и захоронений.

Там были две тети Реби, бабушка, еще живая, но лишенная всякого интереса к жизни, которая сидела у гроба, не понимая, что происходит. Была сестра Реби, ее младший брат, племянники…

Были и друзья семьи, стоящие в сторонке со слезами на глазах, взявшие на себя роль плакальщиц. Со слезами, совсем не похожими на те, что проливала Сусанна, когда муж, держа ее за руки, хлестал ее ремнем по лицу или по спине, пока она не упадет на пол.

После всех соблюденных формальностей, после всех высказанных соболезнований, грустных выражений лиц и потрясений, охвативших старух оттого, что траур с каждым днем становится все меньше похож на траур, настал тот неловкий момент, когда, как это принято в деревне, нужно было решить, кто же понесет гроб до церкви на плечах.

Я окинул взглядом толпу и пришел в уныние от увиденного: средний возраст большинства мужчин – женщин по традиции всегда исключали – составлял около шестидесяти лет. Было человека четыре, которым можно было дать на вид лет по пятьдесят. И среди всего этого стоял я, предвкушая худшее.

– Простите, молодой человек, – услышал я позади себя.

Я не хотел оборачиваться и сделал вид, что ничего не слышу.

Я хотел все забыть, спрятаться, пробраться между людьми и исчезнуть, потому что прекрасно понимал, что означает это «Простите, молодой человек». Я искал взглядом Реби, как утопающий ищет спасательный круг, но она была слишком далеко. Я не мог добраться до нее раньше, чем это «простите» снова раздастся в мой адрес.

– Простите, молодой человек, вы не могли бы помочь?

Я весь покрылся испариной, не в состоянии придумать веского оправдания. Я повернулся и тут же понял, что совершил огромную ошибку.

Как странно, что мне вспоминаются такие моменты сейчас, когда я иду по обочине совершенно незнакомой мне дороги к месту, которое никогда не видел. Я иду один с рюкзаком за спиной навстречу одиночеству. Я мог бы сбежать тогда, как сделал это сейчас, но почему-то повернулся.

Меня окликнул мужчина лет пятидесяти, коренастый, в черном костюме и с седыми волосами. Его сопровождали двое, не хватало только одного – меня. Я оглянулся в поисках замены, но так и не увидел никого, даже Реби.

Все трое подтолкнули меня в сторону гроба.

– Раз, два и… три!

Мы слаженно подняли Рохелио вверх. Я перестал искать Реби и стал действовать наоборот: прятаться. Прятаться за гробом, прятаться от взглядов, особенно от ее взгляда. Мы вышли из дома, прошли несколько метров, и, когда уже оказались на улице, направившись к церкви, я увидел ее. Она тоже увидела меня, и по ее глазам я понял, что она искала меня. Я заметил, что она была готова подойти ко мне, вырвать меня из-под гроба, оставив его висящим в воздухе.

Мать схватила ее крепко за руку, успев вовремя остановить. Но позже уже не смогла, позже уже никто не мог остановить ее… всякий раз, когда я вспоминаю тот момент…

Я шел в тот день, как иду сейчас: один, с ношей на плечах, неторопливой и грустной походкой, едва переставляя ноги, в которых совсем не осталось сил.

Я не мог оторвать глаз от земли, я прошел десятки метров, совсем не узнавая их. Я позволил себе забыть обо всем. Казалось, что церковь была так далеко… а я был таким одиноким…

О том, что мы приближаемся, я мог догадаться только по шепоту людей, по приглушенным шорохам. Вся деревня была там, перед церковью: местные пьянчужки, старики со старушками, одетые исключительно в черное монашки, близкая и дальняя родня, чьи-то бегающие дети, лающие собаки… и священник. И, конечно же, да простит меня усопший за такие слова, главный герой – центр притяжения всех взглядов.

Мы вошли, и за нами проследовали родственники.

Тишина.

Мы вошли вчетвером – или все-таки впятером – в окружении людей, занявших первые ряды в церкви, чтобы поставить гроб на специальный постамент.

Я снова попытался найти взглядом Реби. Она сидела в последнем ряду, издалека глядя на меня, прямо в глаза. По проходу сбоку я подошел к ней и сел рядом. Упреков не было.

Тишина.

Священник встал перед аналоем, медленно поднял голову, оглядел присутствующих и перешел сразу к делу:

– В очередной раз смерть родственника и друга собрала нас всех вместе, чтобы помолиться и сказать ему последнее «прости». Потеря любимого человека – это тяжелый удар, который наносит нам жизнь. Нам не хотелось бы расставаться с ним, поэтому данное прощание столь печально и болезненно. Для нас, верующих, пред лицом смерти всегда светит луч надежды и утешения. Это происходит потому, что мы верим в Бога, который страдал и умер, но прежде всего, мы верим в Бога, который воскрес и теперь живет рядом с нами.

Речь продолжалась еще несколько минут, пока слова «помолимся же, братья и сестры» не заставили Реби, родителей Реби, пожилую сеньору, страдающую от жуткого артроза, верующих, неверующих, старика с тростью и одного из тех мужчин, что надорвал себе спину под тяжестью гроба, встать, чтобы затем снова сесть и слушать дальше.

Священник продолжил:

– Господь не дает нам объяснений о таинстве смерти, мы почти ничего не знаем об этом. Но знаем, сколько сделал он для нас при жизни. Он сам хотел умереть, как умираем мы… И это лучший урок, который он мог преподать нам, чтобы развеять наши страхи перед печальной реальностью смерти…

Он говорил и говорил, и я, как и большинство присутствующих – за исключением Реби, в чем была главная проблема – давно абстрагировался от происходящего.

Я занялся рассматриванием чужих голов и тел, думая о своем и лишь изредка обращая внимание на монолог.

– Свет проведет вас по пути надежды… Христианин – это паломник, идущий к определенной цели… Тот, кто хочет спасти свою жизнь, потеряет ее, но тот, кто потеряет свою жизнь ради меня, обретет ее…

После бесконечных приседаний вверх и вниз, от которых еще больше начали хрустеть кости всех присутствующих, после всех прослушанных, но неуслышанных слов проповеди, которые повторялись и повторялись, как заезженная пластинка, меня вдруг разбудило ворчание. Я встрепенулся, предчувствуя бурю. Я взял ее за руку, и она отдернула ее, я посмотрел ей в глаза и увидел в них бушевавший огонь. Мне стало страшно.

Я не виню ее. Виноваты были целиком и полностью они: он и Он, оба. Один – потому что считал, будто знает, что думает Он. Другой – потому что никогда не был рядом, никогда ничего не говорил, никогда даже не приходил посмотреть, как тут всем живется. Виноваты были они, а не Реби. Они были безответственными. Реби – просто расстроенной.

Священник углубился в христианские обобщения, не понимая, не зная, не поинтересовавшись о том, кто лежал перед ним в гробу. После прочтения нескольких цитат из Евангелия пришла череда фраз, которые привели к катастрофе.

– …он умер и воскрес за нас, мы уповаем на Тебя, Господи… на Иисуса Христа, Господа нашего. Не бойся, Рохелио, Христос умер за тебя, и в Его Воскресении ты был спасен. Господь защищал тебя при жизни, вот почему… Молимся… Тебе, Отче, мы вверяем душу брата нашего Рохелио с твердой надеждой на то… Мы благодарим тебя за все дары, которыми Ты одарил его на протяжении жизни… Но Господь не сказал последнего слова. Наоборот, его последними словами были не «умер», а «живи, живи вечно!» Смерть – это всего лишь прощание с бренной жизнью. Он ждет нашего брата Рохелио с распростертыми объятиями, чтобы он продолжил там, в Раю, счастливую жизнь вместе со своей семьей, женой и друзьями.

– Нет, только не вместе с его женой!

Вся церковь погрузилась в тяжелое молчание. Все вокруг смолкло. Смолкли церковные лавки, деревянные статуи ангелов, золотые украшения. Смолкли цветные витражи только для того, чтобы услышать Реби, вскочившую с места и начавшую, как вулкан, выплескивать наружу все, что так долго копилось внутри:

– Этот человек, о котором вы тут говорите, был не более чем уродом, жестоко избивавшим мою тетю! Моя тетя умерла и была похоронена с одним глазом только потому, что второй он выбил ей пряжкой от своего ремня! Этот человек потратил всю свою жизнь на алкоголь, сигареты и шлюх, после которых он возвращался домой и начинал издеваться над своей женой. Вы знали об этом? – она остановилась, и голос ее раскатистым эхом сотряс стены церкви: – «Вы знали об этом? Вы знали об этом? Вы знали?..»

Несколько секунд, которые мне хотелось растянуть как можно дольше, никто ничего не говорил: дети перестали плакать, старики не осмеливались кашлять, мне даже показалось, что статуя Христа смущенно опустила голову…

Все уставились на нас, кроме, пожалуй, священника, который стоял и смотрел в пол, желая провалиться под него.

– Это его там ваш Бог примет с распростертыми объятиями? – угрожающе спросила она священника. – Ну тогда передайте им, чтобы ни один, ни второй не приближались к моей тете!

На этом она успокоилась, и все закончилось.

Она опустила голову, схватила меня за руку, и мы направились в сторону выхода.

Последние слова все еще звучали под сводами церкви, пока мы выходили на улицу.

Мы вырвались из оков одного из самых темных молчаний в нашей жизни, оставив после себя церковь, переполненную ошеломленными людьми, священника, не знавшего, что сказать, и целую деревню, которой теперь было о чем поговорить.

Мы сели в машину и поехали домой. Едва мы выехали за пределы деревни, Реби взорвалась – она рыдала так сильно, как я никогда еще не видел. Дрожа от нервов, как девочка, она цеплялась за собственную печаль. Из ее глаз хлынули тысячи слез – слез победы, печали, ярости и отчаяния, которые вместе с тем душили ее.

Я остановил машину на обочине объездной дороги.

Она подняла голову, посмотрела на меня утопающими в слезах глазами, а потом обняла так, как редко когда обнимала. Там, в моих объятиях, она снова превратилась в девочку, с которой я познакомился много лет назад. Я гладил ее волосы, целовал ее шею, мы крепко сжимали друг друга. Я ощутил ее тело в своих объятиях, я почувствовал ее руки на своем теле. Мы снова прониклись той любовью друг к другу, которой давно уже не чувствовали.

Мы возвращались в полной тишине.