Каждый вдох Спаркс Николас
Хоуп сжала губы.
– Тогда как бы ты нашел меня много лет назад, когда не стал садиться на самолет?
– Я об этом не думал. Полагаю, нанял бы частного детектива. Если бы ты не появилась до конца года, я бы так и поступил. Но… – он широко улыбнулся, – я знал, что ты придешь. Знал, что встречу тебя у «Родственных душ», раз ты обещала прийти. Весь сентябрь я просыпался с мыслью, что сегодня увижу тебя.
– И каждый день разочаровывал?
– Да, – подтвердил Тру. – Но одновременно во мне крепла уверенность, что уж завтра-то настанет тот самый, заветный день.
– А если бы я приехала в июле или августе? Ты не боялся меня пропустить?
– Мне показалось маловероятным, что ты захочешь встретиться со мной в разгар сезона. Я рассчитывал, что ты выберешь день, похожий на тот, когда мы ходили к почтовому ящику, чтобы там не оказалось туристов. Осень или зима подходили больше всего.
Хоуп печально улыбнулась:
– Ты всегда хорошо меня понимал.
В ответ Тру поднес ее руку к губам и поцеловал.
– Я верил в нас.
Хоуп снова почувствовала, что краснеет.
– А хочешь прочесть письмо?
– Оно у тебя?
– У меня копия, – пояснила Хоуп. – В шкатулке на столе.
Она начала вставать, но Тру ее остановил и сам принес резную шкатулку из кухни. Он хотел поставить ее на кофейный столик, однако Хоуп покачала головой:
– Поставь на диван, между нами.
– Тяжелая, – заметил Тру, присаживаясь.
– Из Зимбабве, – похвасталась она. – Открой, письмо на самом дне.
Тру поднял крышку и с удивлением увидел лежавшее сверху приглашение на свадьбу. Ниже находились рисунки и его письмо Хоуп, а на дне был конверт, ненадписанный, гладкий. Его глубоко тронули сохраненные рисунки и прощальное письмо.
– Ты их не выбросила, – пробормотал он, не веря своим глазам.
– Конечно, нет, – ответила Хоуп.
– Почему?
– А ты разве не понимаешь? – она нежно тронула его за локоть. – Даже будучи замужем за Джошем, я все равно любила тебя. Я знала это, когда давала брачную клятву. Мои чувства к тебе были страстными, но… мирными, потому что именно умиротворение не покидало меня всю неделю, что мы провели вместе. Я была в гармонии с собой, будто вернулась домой.
Тру проглотил ком в горле.
– Я чувствовал то же самое, – он посмотрел на письмо. – Потеря тебя казалась утратой почвы под ногами.
– Прочти, – Хоуп кивнула на конверт, – оно короткое.
Сложив остальное в шкатулку, Тру вынул письмо из конверта. Он читал медленно, повторяя про себя слова и слыша ее голос в каждой строчке. Грудь до краев наполнилась невысказанным чувством. Тру хотел поцеловать Хоуп, но не сделал этого.
– У меня есть чем ответить.
Он прошел к дверям, взял с тумбочки холщовую сумку, вынул альбом и, вернувшись к дивану, подал его Хоуп. На обложке золотом было вытиснено: «Родственные души».
Хоуп смотрела то на Тру, то на альбом; ее одолевало любопытство. Он присел рядом, глядя, как она обводит пальцем золотые буквы.
– Я почти боюсь смотреть, что там, – призналась Хоуп.
– Не бойся, – ободрил Тру, и она наконец открыла альбом. На первой же странице Хоуп увидела собственное изображение на краю пирса – там Тру никогда ее не заставал. Рисунок был очень хорош – верно схвачено и внешнее сходство, и характер, но так как этот портрет не сыграл никакой роли в их истории, Тру определил его в титульные листы.
Он молчал, когда Хоуп перевернула страницу, рассматривая слева Тру, идущего по пляжу, а справа себя, шагавшую на некотором расстоянии. Можно было разглядеть и Скотти, который несся к дюне.
На следующем развороте снова они – в то утро, когда впервые заговорили друг с другом: Тру держит Скотти, а на лице Хоуп читается тревога. Вот они идут обратно к коттеджу, а вот пьют кофе на веранде за домом. Рисунки отражали последовательность событий, точно кадры фильма. Хоуп не скоро долистала альбом до конца, а когда закрыла его, Тру увидел на ее щеке влажный след от слезы.
– Ты все нарисовал, – проговорила она.
– Да, – согласился он. – По крайней мере, попытался. Это тебе.
– Нет, – возразила Хоуп, – это произведение искусства.
– Это мы, – сказал Тру.
– Когда же ты…
– На это ушло несколько лет.
Хоуп снова погладила обложку.
– Не знаю, что сказать. Но ты не можешь отдать его мне. Это… сокровище.
– Я всегда могу нарисовать еще. С того дня, как альбом был готов, я мечтал снова увидеть тебя и показать, что ты живешь в моей душе.
Хоуп крепко держала альбом, лежавший у нее на коленях, словно не хотела его отпускать.
– Ты изобразил даже ту сцену на пляже, когда я сказала, что Джош сделал мне предложение…
Тру ждал, пока она подыщет слова.
– Не могу передать, сколько же раз я об этом думала… Когда мы шли по берегу, я не знала, как тебе сказать, а мысли в голове ходили ходуном. Я очень боялась и чувствовала, как между нами нарастает отчуждение, потому что уже знала – мы расстанемся. Но я хотела, чтобы это произошло, если можно так сказать, на наших условиях, а получилось, что Джош лишил нас этого права…
Тру слышал мольбу в ее голосе.
– Мне казалось, я знаю, насколько задела тогда твои чувства, но видеть тебя на рисунке в этот момент… так мучительно… Твое лицо… Выражение, которое ты ему придал…
Голос изменил ей, и Хоуп не договорила. Тру молчал, признавая правоту ее слов. Это был один из самых пронзительных рисунков во всем альбоме – он даже колебался, оставлять его или нет.
– А ты… Знаешь, что ты сделал? Ты не стал спорить, злиться или требовать. Твоим первым побуждением было просто меня удержать. Успокоить, хотя это тебя стоило успокаивать. Я этого не заслуживала, но ты почему-то осознавал, что и насколько необходимо мне в жизни, – Хоуп с трудом сохраняла самообладание. – Вот чего мне не хватало в браке с Джошем, – человека, который умеет успокоить и поддержать, когда мир вокруг рушится. А сегодня у почтового ящика, когда я пребывала в шоке и не знала, что сказать, ты снова меня обнял, потому что понимал – я будто сорвалась со скалы и мне нужно, чтобы ты меня подхватил… – Она с грустью покачала головой: – Не знаю, обнимал ли меня Джош хоть раз с такой же чуткостью. Я вновь и вновь думаю, сколько же я потеряла в тот день, когда уехала из Сансет-Бич.
Тру долго смотрел на нее, не двигаясь, и наконец взял шкатулку и переставил на стол. Он положил руку на альбом со своими рисунками, осторожно освободил его от пальцев Хоуп и отложил к шкатулке. После этого Тру обнял женщину, которую обожал всю жизнь, и она прильнула к его груди. Он мягко и нежно поцеловал Хоуп в голову, совсем как двадцать четыре года назад.
– Теперь я здесь, – прошептал Тру. – Мы были влюблены, но как-то не вовремя. Вся любовь в мире не способна бороться с неудачным моментом времени.
– Знаю, – отозвалась Хоуп. – Но мне кажется, нам было бы хорошо вместе. Мы бы могли сделать друг друга счастливыми… – Тру смотрел, как она зажмурилась и медленно открыла глаза. – А теперь уже поздно, – глухо прибавила Хоуп.
Он нежно приподнял ее подбородок. Она смотрела на него, все такая же красивая, как четверть века назад. Тру наклонился к Хоуп, и их губы соприкоснулись.
– Никогда не поздно обнять тебя, – пробормотал он.
Поднявшись с дивана, Тру протянул ей руку. Серебристый свет взошедшей луны за окном соперничал с красноватым огнем в камине. Хоуп медленно поднялась. Тру поцеловал ее руку, которую держал в своей, и мягко, не торопясь, привлек Хоуп к себе. Он обнял ее, а она закинула руки ему на шею и положила голову на плечо. Ее дыхание трепетало у его уха, и Тру думал про себя, что большего от жизни ему и не надо. Он с первой секунды знал, что Хоуп его единственная, и еще двадцать четыре года назад понял – другой никогда не будет.
На улице завывал ветер. Хоуп покачивалась в такт музыке, прильнув к Тру всем своим телом, и он поддался желанию.
Ее рот открылся под натиском его губ, а язык нежно касался его языка, горячий и влажный. Это ощущение не изменилось, оказалось неподвластно времени. Тру крепче прижал Хоуп к себе, словно намереваясь сплавить их тела воедино. Его рука скользнула по ее спине и зарылась в волосы, затем снова принялась поглаживать спину. Он так долго этого ждал, воскрешал воспоминания столько одиноких ночей… Когда поцелуй закончился, Хоуп уткнулась лицом ему в грудь. Тру почувствовал, что она дрожит всем телом.
Услышав всхлип, он с тревогой понял, что Хоуп плачет. Тру немного отстранился, желая посмотреть на нее, но она не подняла головы.
– Что случилось? – спросил он.
– Прости меня, – прошептала Хоуп. – Я виновата, я так виновата! Зачем я вообще тебя оставила? Почему раньше не нашла? Как жаль, что ты в тот раз не сел в самолет…
В ее голосе слышался неподдельный страх, чего Тру не ожидал.
– Я здесь, – повторил он, – и больше никуда не уйду.
– Слишком поздно, – сказала она упавшим голосом. – Прости, но уже слишком поздно. Я не могу с тобой так поступить.
– Все в порядке, – нежно убеждал Тру, борясь с надвигающейся паникой. Он не понимал, что происходит, не знал, чем расстроил ее. – Я понимаю, почему ты тогда ушла. У тебя двое прекрасных детей. Хоуп, все нормально, я понимаю твой выбор…
– Дело не в этом, – она покачала головой. Слова тяжелым грузом ложились на сердце, а в голосе звучала нечеловеческая усталость: – Уже слишком поздно.
– Да о чем ты говоришь? – не выдержал Тру, хватая ее за локти и снова приблизив к себе. – Я не понимаю, о чем вообще речь. Пожалуйста, поговори со мной, Хоуп! – Он в отчаянии пытался заглянуть ей в лицо.
– Я боюсь… И не знаю, как сказать моим детям…
– Бояться нечего, я уверен, они все поймут.
– Нет, нет, – покачала головой Хоуп. – Я помню, как мне самой было тяжело…
У Тру по спине пробежала дрожь. Он с усилием глубоко вздохнул.
– Не понимаю.
Она зарыдала сильнее, цепляясь за него, чтобы удержаться на ногах.
– Я умираю, – проговорила она наконец. – У меня тоже амиотрофический склероз, как у папы, и теперь я умираю.
От этих слов в душе у Тру что-то оборвалось. Отчего-то мелькнула мысль, что тени языков пламени на стенах как живые. Последние слова Хоуп стучали в голове: амиотрофический склероз… я умираю…
Он закрыл глаза, стараясь стать ей опорой, ища в себе силы, но тело будто обмякло. Хоуп стиснула его, шепча:
– О, Тру, мне так жаль… Это все моя вина…
Он чувствовал, как что-то давит изнутри на глаза, а в ушах эхом отдавалось: «Я умираю».
Она уже рассказывала, как тяжело уходил ее отец, как под конец он исхудал настолько, что Хоуп на руках носила его в кровать. Безжалостная и неизлечимая болезнь, рано или поздно лишающая человека возможности дышать. Тру не знал, что сказать, пока Хоуп отчаянно рыдала у него на груди; все, что он мог, – стоять и не падать.
Мир за окнами был черен. Ночь выдалась не из теплых, но Тру содрогнулся от леденящего холода совсем иного рода. Он всю жизнь ждал Хоуп и нашел ее, но скоро опять потеряет! Мысли метались, он страдал от почти физической боли и отчего-то вспомнил последнюю строчку своей записки, которую оставил в ответ на приглашение к «Родственным душам» много лет назад: «Остаюсь в предвкушении сюрпризов и надежде, что вы станете моим проводником».
Тру не знал, почему эта строчка вдруг всплыла в памяти или как понимать эти слова, утратившие теперь всякий смысл. Хоуп была его мечтой, всем, чего он когда-либо хотел, и вот она умирает. Тру был на грани отчаяния, когда они плакали, держась друг за друга, и их рыдания эхом отдавались в безмолвном доме.
День за днем
– Я знала, что у меня та же болезнь, что и у папы, еще до результатов теста, – рассказывала Хоуп.
Ей не сразу удалось успокоиться, и когда она наконец перестала плакать, Тру тоже вытер слезы, сходил на кухню и принес Хоуп чашку чая. Она сидела на диване, снова подогнув колени под пледом.
Держа чашку обеими руками, Хоуп говорила:
– Помню, отец рассказывал, на что похоже самое начало болезни: постоянная усталость и слабость, как при простуде, только облегчения не наступает. Именно я предположила свой диагноз в разговоре с врачом, но она отнеслась скептически. Дескать, амиотрофический склероз по наследству не передается. Только у каждого десятого больного в семье отмечались случаи заболевания. Но я настояла на анализах, и когда результаты пришли не сразу, то уже все поняла.
– И когда ты узнала?
– В июле прошлого года, чуть меньше полутора лет назад. Я тогда полгода как вышла на пенсию и строила грандиозные планы… – Предугадав следующий вопрос, она сказала: – Отец прожил почти семь лет. У меня пока не так прогрессирует, как у него, но я уже чувствую разницу между тем, что было полтора года назад, когда поставили диагноз, и тем, что сейчас. Сегодня я еле дошла до «Родственных душ».
– Я даже представить не могу, каково узнать такой диагноз, Хоуп.
– Это ужасно, – признала она. – Я пока не знаю, как сказать детям. Они были совсем маленькие, когда умер дедушка, они его не помнят и не знают, каково пришлось тогда всем нам, родственникам… Рано или поздно придется им сказать, и они отреагируют так же, как я в свое время: придут в ужас и будут стараться проводить со мной побольше времени. Но я не хочу, чтобы они откладывали свою жизнь ради меня! Я-то узнала о папиной болезни в тридцать шесть лет, а Рейчел и Джейкоб только начинают жить. Я хочу, чтобы так и продолжалось, но скоро это станет невозможным. Я как-то справилась с болезнью отца только благодаря детям – они были маленькие и не могли без меня обойтись. Но я тебе уже рассказывала, как уходил папа… И каково было смотреть, как он умирает… Поэтому я и положила в прошлом году письмо в ящик – поняла, что…
Хоуп не договорила. Тру коснулся ее руки.
– Ты поняла…
– Поняла, что если начинать совместную жизнь нам с тобой уже поздно, может, я успею хотя бы извиниться перед тобой. Мне это было необходимо. Я же видела, как ты стоял на дороге, но не остановилась, уехала… Мне пришлось с этим жить, что само по себе наказание, но… мне хотелось бы получить твое прощение.
– У тебя оно всегда было, – сказал Тру, обнимая ее другой рукой и баюкая, как маленькую девочку. – За все сокровища мира я не отказался бы от встречи с тобой, проживи я хоть тысячу жизней, даже если бы заранее знал, что нашему знакомству суждено оборваться. Я не затаил на тебя обиды за твой выбор.
– Но я же сделала тебе очень больно!
Он подался ближе и коснулся ее щеки.
– Скорбь и любовь часто идут рука об руку, – сказал Тру. – Я узнал это, потеряв мать и проводив в университет Эндрю. Так уж устроен мир.
Хоуп молчала, обдумывая услышанное, и смотрела на Тру снизу вверх.
– Знаешь, что хуже всего? – сказала она подавленно. – Когда понимаешь, что умираешь?
– Даже не берусь представить.
– Мечты тоже начинают умирать. Когда я узнала свой диагноз, первая мысль была – я не успею стать бабушкой! А мне так хотелось укачивать младенца, учить его рисовать пальчиками за садовым столом, купать… Лишаться вот таких мелочей обиднее всего. Конечно, это ерунда, но я ничего не могу с собой поделать…
Тру некоторое время молчал.
– Лежа в больнице, я тоже испытал что-то похожее, – отозвался он. – Я вдруг очень захотел обойти пешком всю Европу или всерьез заняться рисованием. На меня навалилась страшная депрессия, оттого что это может никогда не произойти. Но настоящий абсурд заключался в том, что едва я пошел на поправку, пеший туризм и рисование перестали меня интересовать. Видимо, для человеческой натуры естественно желать недосягаемого.
– Умом я понимаю, что ты прав, но… я очень хотела стать бабушкой, – Хоуп коротко засмеялась. – В свое время, разумеется, – сперва сыграли бы свадьбу Рейчел, Джейкобу… Но до этого еще далеко – дети очень дорожат своей независимостью.
Тру улыбнулся.
– Ты вот говоришь, что еле дошла до почтового ящика, но когда мы возвращались, ты будто на крыльях летела!
– Я хорошо себя чувствовала, – согласилась Хоуп. – Иногда так бывает. Физически пока все довольно сносно, если не давать себе чрезмерной нагрузки. За последнее время мое состояние мало изменилось, если судить по ощущениям. Возможно, я уже смирилась со своей болезнью. Это хорошо, потому что так легче решать, что важно, а что нет. Я уже знаю, как хочу провести оставшиеся годы, а на что времени тратить не стану, но все равно мне бывает грустно или страшно, особенно за детей.
– Я бы тоже боялся. Когда я лежал в больнице, ужас, застывший на лице Эндрю, сидевшего у моей койки, просто разрывал мне сердце.
– Поэтому я и держу пока в секрете свою болезнь, – объяснила Хоуп. – Даже сестры не знают. И подруги тоже.
Тру подался вперед и коснулся лбом ее лба.
– Для меня честь, что ты доверила мне свою тайну.
– Я думала сказать раньше, – призналась она. – Когда ты рассказал о своей аварии. Но мне было так хорошо с тобой, что я не хотела заканчивать нашу встречу…
– Зачем же заканчивать? – возразил Тру. – Я лучше буду здесь, с тобой, чем где-то еще. Несмотря на то что ты мне рассказала, сегодня один из лучших дней в моей жизни.
– Ты хороший человек, Тру, – печально улыбнулась Хоуп. – И всегда был таким.
Она потянулась поцеловать его и вспомнила, как двадцать четыре года назад на щеках у него была такая же легкая щетина.
– Я помню, что твой предел два бокала, но я, пожалуй, выпью еще. Хочешь составить мне компанию? В холодильнике есть закрытая бутылка.
– Я принесу, – отозвался Тру.
Пока он был на кухне, Хоуп устало потерла лицо, не в силах поверить, что ее тайну наконец кто-то узнал. Ей страшно не хотелось говорить Тру о своем диагнозе, но теперь она чувствовала, что сможет повторить эти слова и Джейкобу, и Рейчел, и своим сестрам, и подругам. Даже Джошу. Правда, в отличие от Тру, никто из них не сможет прогнать ее страхи, пусть и на время.
Тру вернулся из кухни с двумя бокалами и подал один ей. Присев на диван, он поднял руку, приглашая Хоуп в свои объятия, и она прижалась к нему, чувствуя себя удивительно уютно рядом с ним. Некоторое время они сидели молча, глядя на огонь. Хоуп никак не могла успокоиться – слишком многое сегодня случилось: возвращение Тру, альбом с рисунками, открытая тайна…
– Я должен был сесть на тот самолет, – сказал Тру, нарушив молчание. – Должен был найти тебя.
– Я тоже должна была искать усерднее, – отозвалась Хоуп. – Но знать, что ты думал обо мне все эти годы, для меня важнее всего.
– И для меня. Сегодняшний день… это все, о чем я мечтал.
– Но я умираю!
– А мне кажется, ты живешь, – возразил Тру с неожиданной твердостью. – Так и будем жить день за днем, как все люди. Я также не могу гарантировать, что проживу еще год или месяц либо вообще дотяну до завтра…
Она положила голову ему на плечо.
– Да, в этом есть своя правда. Но когда точно знаешь, что времени у тебя немного, все по-другому. Если сравнивать с отцом, то у меня впереди пять, максимум пять с половиной лет, и последний год будет несладким…
– Через четыре с половиной года мне будет семьдесят.
– И что?
– Не знаю, все что угодно может случиться. Понимаешь, я двадцать четыре года мечтал о тебе, желая держать тебя за руку, говорить, слушать, готовить вместе обеды и лежать рядом с тобой в кровати. У меня не было жизни, какая была у тебя, я жил один, и когда узнал о твоем письме, то понял – я один, потому что жду тебя. Я люблю тебя, Хоуп.
– Я тоже тебя люблю.
– Тогда давай больше не тратить попусту ни одного дня. Наше время наконец-то настало, что бы нам ни готовило будущее.
– Что ты такое говоришь?
Он нежно поцеловал ее в шею, и в животе у Хоуп стало горячо, как много лет назад. Заправляя пряди волос ей за ухо, Тру тихо сказал:
– Выходи за меня. Или не выходи, просто будь со мной. Я перееду в Северную Каролину, и мы будем жить, где захочешь. Можем путешествовать, но это необязательно. Можем готовить вместе или каждый день ходить в рестораны, неважно. Я лишь хочу обнимать тебя и любить с каждым вдохом, своим или твоим, сколько уж нам отпущено вдохов… Мне все равно, что ты будешь болеть. Мне нужна только ты. Ты выйдешь за меня?
Хоуп, пораженная, некоторое время смотрела на него, а затем на ее лице расцвела улыбка.
– Ты серьезно?
– Я сделаю все, что ты захочешь, – поклялся он, – лишь бы быть с тобой.
Не говоря ни слова, Хоуп взяла его за руку, поднялась с дивана и повела Тру в спальню. В ту ночь они заново открыли друг друга. Тела двигались, вспоминая иное время, знакомое и одновременно немыслимое. А потом они лежали рядом, и Хоуп смотрела на Тру с таким же умиротворением, которое читалось и в его глазах. Этого взгляда ей не хватало всю жизнь.
– Я бы хотела… – прошептала она наконец.
– Чего бы ты хотела? – переспросил он.
Хоуп подалась ближе и поцеловала его в нос, а затем в губы.
– Я бы хотела, – снова прошептала она, – выйти за тебя замуж.
Эпилог
Я долго бился над финалом истории Тру и Хоуп. Мне не хотелось подробно описывать долгую борьбу Хоуп с неизлечимой болезнью и бесчисленные способы, которыми Тру пытался облегчить жизнь своей любимой женщины, когда ее состояние ухудшилось. Я добавил дополнительную главу о неделе, проведенной в Каролине-Бич, о разговоре Хоуп с детьми, о венчании Тру и Хоуп, состоявшемся в феврале, и сафари, на которое они отправились в медовый месяц. Глава завершалась описанием их ежегодных походов к «Родственным душам», где они оставляли коричневый конверт, чтобы другие могли узнать их историю. Однако в итоге я не включил эту главу в книгу. Из разговора с Хоуп и Тру я четко понял, что история, которой они хотят поделиться, совсем проста: они полюбили друг друга, затем расстались на долгие годы, но нашли способ воссоединиться, и не в последнюю очередь благодаря волшебной силе «Родственных душ». Я решил не отвлекать внимания читателей от этой почти сказочной фабулы.
Однако история казалась мне несколько неполной, и писатель во мне не мог оставить без внимания события в жизни Тру в ожидании встречи с Хоуп. Поэтому за несколько месяцев до выхода книги я позвонил Тру, чтобы заручиться его одобрением на еще одну мою поездку в Зимбабве: я хотел поговорить с Роми, сыгравшим маленькую, почти несущественную роль в любовной истории Тру и Хоуп.
Роми уже не работал и жил в маленькой деревне в районе Чегути на севере Зимбабве. Как я туда добирался – отдельная история, сама по себе заслуживающая книги. Бандитов в тех краях предостаточно, и я не раз опасался, что меня похитят, но водитель, которого я нанял, оказался хорошо знаком с племенами, контролирующими территорию, и обеспечил мне безопасный проезд. Я пишу об этом только потому, что это лишний раз подчеркнуло беззаконие, царящее в стране, которую я все равно считаю одним из красивейших мест на земле.
Роми оказался тощим и седовласым, смуглее большинства деревенских жителей. У него не было переднего зуба, но, как и Тру, он сохранил удивительную подвижность. Мы говорили, сидя на скамье из шлакоблоков и фрагментов кузова пикапа. Представившись, я рассказал о книге, которую пишу, и объяснил, что приехал в надежде узнать побольше о его друге Тру Уоллсе.
По лицу Роми медленно расплылась улыбка.
– Значит, он все-таки ее нашел?
– Скорее, они нашли друг друга.
Роми нагнулся и поднял с земли прутик.
– Сколько раз вы были в Зимбабве?
– Вот сейчас приехал во второй.
– Знаете, что происходит с деревьями, которые ломают слоны? Ну, вот почему нигде не видно лежащих на земле гигантских стволов?
Я покачал головой, заинтригованный вопросом.
– Термиты, – объяснил Роми. – Жрут все без остатка. Для буша благо, для всего, что сделано из дерева, – плохо. Поэтому скамейка из металла. Термиты все точат и точат, никогда не останавливаются.
– Это вы к чему?
Роми поставил локти на костлявые коленки и подался ко мне, не выпуская прутика из рук.
– Из Америки Тру вернулся словно выеденным изнутри. Он всегда предпочитал одиночество, но тут стал просто нелюдимым. Сидел в своей комнате, рисовал, но рисунки никому не показывал. Я недоумевал, что у него стряслось, но каждый год в сентябре он становился таким печальным, что за него болело сердце.
Роми переломил прут и уронил половинки на землю.
– И вот однажды вечером, спустя пять или шесть лет после той поездки в Америку, я смотрю – Тру сидит на крыльце и пьет. Я устроился рядом покурить. Он повернулся ко мне… такого выражения лица я у него никогда не видел. Спрашиваю: «Ты чего?» Он не ответил, но и не прогнал меня, и я остался сидеть рядом. Спустя несколько минут он протянул мне фляжку. У него всегда водилось хорошее виски, семья-то богатая…
Я кивнул.
– Потом он спросил, что у меня в жизни было самое трудное. Я сказал – не знаю, в жизни много трудностей, а что? Он сказал, что уже совершил самый трудный поступок в своей жизни, и ничто с этим не сравнится.
Роми хрипло и длинно выдохнул и продолжил:
– Дело не в словах, а в том, как Тру это сказал. В его голосе было столько горечи, будто термиты источили его душу. И он рассказал мне о той женщине из Америки… Хоуп.
Роми повернул ко мне голову.
– Я в свое время тоже влюблялся в женщин, – сказал он с широкой улыбкой, которая, впрочем, быстро угасла. – Но такой любви у меня не было. А когда Тру рассказывал, как прощался… – Роми уставился в землю. – Он плакал, как человек с разбитым сердцем. Я чувствовал его боль. С тех пор при виде Тру я всякий раз думал: ему до сих пор больно, просто он виду не показывает.
Роми замолчал. Мы с ним сидели и смотрели, как на деревню опускаются сумерки.
– Больше он об этом не говорил, а потом я ушел с работы и долго не видел Тру – пока он не попал в аварию. Я приезжал к нему в больницу, вы знаете?
– Да, – ответил я.
– На него было ужасно страшно смотреть, а доктора сказали, что он уже идет на поправку! Тру путал слова, не мог сказать, что хотел, поэтому говорил я. Пытался его развеселить, шутил и спросил, видел ли он Иисуса или Создателя, пока был на том свете. Тру печально улыбнулся – от этой улыбки у меня сжалось сердце – и ответил: «Нет, я видел Хоуп».
По возвращении из Зимбабве я поехал на островок у побережья Северной Каролины, где теперь жили Тру и Хоуп. У меня почти год ушел на подготовку и написание романа, и мне не хотелось нарушать мирное течение их жизни. Однако я все же решился пройти по берегу мимо их коттеджа. Ни Тру, ни Хоуп на веранде не было.
Я пошел дальше. Впереди показался пирс, и я прошелся до края. Несколько человек сидели там с удочками, но я нашел свободное место на углу и оттуда смотрел на океан, а легкий бриз трепал мои волосы. Я чувствовал, что история Тру и Хоуп изменила меня.
Я не видел их несколько месяцев и успел соскучиться, но меня утешало осознание, что они вместе, судьба наконец-то соединила их. Когда на обратном пути я снова проходил мимо, голова сама собой повернулась в ту сторону, но у коттеджа по-прежнему не было ни души.
Вечерело. Небо превратилось в богатую палитру синих, фиолетовых и серых оттенков, и над горизонтом взошла луна, словно весь день прятавшаяся на дне океана.
Сумерки сгущались, и я поймал себя на том, что снова оглядываю берег. Вдалеке виднелся дом героев моей книги. Пляж почти опустел, но Тру и Хоуп, видимо, решили насладиться прекрасным вечером. Сердце у меня затрепетало при виде этой пары, и я снова подумал о долгих годах, которые они провели порознь. Я думал об их будущем, о прогулках, которые они не совершат, и о приключениях, которых у них уже никогда не будет. Я думал о принесенных жертвах и о чудесах. И еще думал о любви, которую они питают друг к другу, подобной звезде на дневном небе – невидимой, но неизменной.
Хоуп и Тру уже спустились по пандусу – тому самому, который Тру сооружал в день нашего знакомства. Хоуп сидела в инвалидном кресле, ноги прикрыты пледом. Тру стоял рядом, положив руку ей на плечо. В этом простом жесте была любовь длиной в жизнь, и у меня отчего-то перехватило дыхание. Я остановился и смотрел, и Тру, видимо, что-то почувствовал, потому что повернул голову в мою сторону.
Он помахал мне в знак приветствия, и я ответил, хотя и знал, что это скорее прощание. Я считаю Хоуп и Тру своими друзьями, но сомневаюсь, что нам еще удастся встретиться.
Сейчас их время.
От автора
Дорогой читатель!
Мои романы строятся по определенным стандартам (действие происходит в штате Северная Каролина, в центре повествования любовный сюжет), но я стараюсь варьировать темы, характеры и литературные приемы ради увлекательности повествования. Особенно я люблю так называемую «вставку себя», когда сам автор появляется в своем произведении – тот же слегка завуалированный автобиографический рассказчик, как у Воннегута в «Бойне номер пять», или персонаж по имени Стивен Кинг в «Темной башне. Книга шесть» Стивена Кинга, чей вымышленный дневник играет в сюжете определенную роль (и чья смерть упомянута в «Башне» как случившаяся в 1997 году). Один из моих любимых писателей, Герман Воук, в девяносто семь лет создал роман «Конгрессмен», где описал свое вымышленное участие в неудачной попытке поставить фильм в Голливуде, несмотря на дурные предчувствия своей вполне реальной жены Бетти. Мне всегда нравилась многослойность, которую сообщает повествованию «рассказ в рассказе» с участием автора; этот прием представляется мне чем-то вроде литературного эквивалента озорства художников эпохи Ренессанса, изображавших на своих полотнах и себя. Надеюсь, вы согласитесь, что эпилог, который я написал от своего лица, добавляет интересный ракурс классическому в остальном сюжету о разлученных влюбленных.
Мое «обнаружение» истории Тру и Хоуп полностью выдумано, но атмосфера, описанная в романе, изучена мной на собственном опыте. Впервые я побывал в Африке в 2010 году и сразу и навсегда влюбился в этот континент: нереальной красоты ландшафты, любопытнейшие и очень разнообразные культуры, бурная политическая история и непривычное ощущение застывшего времени. Я ездил в Африку несколько раз, всякий раз стараясь посетить новые регионы, и успел увидеть стремительно исчезающую уникальную природу. Эти поездки стали поистине поворотными в моей жизни консервативного обывателя городка в Северной Каролине. Я встречал десятки сафари-гидов, чей богатый профессиональный опыт и готовность бесконечно рассказывать интереснейшие истории стали зерном для моей творческой мельницы и вдохновили на создание персонажа, жизнь которого с детства неразрывно связана с Африкой.
Каролина-Бич тоже занимает в моем сердце особое место: мне не однажды довелось обращаться к незатейливым радостям этого городка, когда нужно было в одиночестве поразмыслить или прийти в себя после болезни. В мертвый сезон продуваемые всеми ветрами местные пляжи и радушные, общительные жители – идеальное решение в борьбе со стрессом. Долгие прогулки по пустынным песчаным берегам, простая сытная еда в непритязательных местных заведениях, рокот океанских волн – в общем, рекомендую этот остров всем, кто ищет более спокойную альтернативу стандартному пляжному отдыху.
А «Родственные души» действительно существуют – в заповеднике дикой природы на Берд-Айленд возле Сансет-Бич, Северная Каролина. Меня, ветерана эпистолярного жанра, очень тронула сама идея почтового ящика в уединенной местности, поэтому я отвел ему важную роль в моем новом романе. Возможно, однажды и вы посетите этот живописный берег и поделитесь с «Родственными душами» своими мыслями и историями.
Читать бесплатно другие книги:
