Каждый вдох Спаркс Николас
– Я много думал в последнее время… О тебе и обо мне. О прошлом. О том, сколько мы знаем друг друга. Ты веришь, что нашему знакомству уже тридцать лет?
– Я об этом как-то не задумывалась.
– А-а… Ну, ладно, – Джош кивнул, но Хоуп видела, что бывший муж рассчитывал на другой ответ. – Я пытаюсь подвести к тому, что… да, я совершил много ошибок и теперь горько сожалею. И о чем я только думал…
– Ты уже извинился, – перебила Хоуп. – Все это давно в прошлом, мы в разводе.
– Но мы же были счастливы в браке?
– Иногда, – согласилась Хоуп. – Но не всегда.
Джош снова кивнул с робким видом просящего:
– Слушай, а может, попробуем снова? В прошлом у нас случилась досадная осечка, но…
Хоуп показалось, что она ослышалась.
– Снова поженимся, что ли?!
Джош приподнял ладони:
– Нет, не поженимся, а… начнем встречаться? Устроим свидание! Разреши пригласить тебя на ужин в субботу. Посмотрим, как пойдет! Как я уже сказал, ты сейчас мой самый близкий друг…
– Я считаю, это неудачная мысль, – перебила Хоуп.
– Отчего же?
– По-моему, тебя одолела меланхолия, – отмахнулась она. – В таком состоянии даже плохие идеи кажутся хорошими. Наши дети должны знать, что мы с тобой можем нормально общаться, и я не хочу этим рисковать.
– Я тоже не хочу ничем рисковать, просто подумал, может, ты все же дашь нам… мне… еще один шанс?
Хоуп показалось, что она совсем не знает этого человека.
– Не могу, – сказала Хоуп наконец.
– Но почему?
– Потому что я люблю другого, – ответила она.
Хоуп уже долго шла по пляжу. От сырого, холодного воздуха заболели легкие, и она решила повернуть обратно. При виде коттеджа вдали ей вспомнился Скотти: сейчас он бы очень огорчился и смотрел бы на хозяйку своими трогательными печальными глазами.
Дети почти не запомнили Скотти, хотя еще застали его: Хоуп где-то читала, что зона мозга, отвечающая за формирование длительной памяти, полностью развивается только к семи годам, а Скотти тогда уже не было. Зато они помнят Джуниора, шотландского терьера, который умер, когда они уже учились в колледже. Джуниор тоже был забавным псом, но любимцем Хоуп навсегда остался именно Скотти.
Телефон снова завибрировал. Джейкоб пока не ответил, зато Рейчел написала: «Развлекайся! Красивые мужчины есть? Лбл, цл» и добавила смайлик. Хоуп знала, что сейчас у молодежи собственный протокол в отношении сообщений с короткими ответами, сокращениями, нарочитыми ошибками и обилием символов. Сама Хоуп предпочитала прежний способ общения – личные встречи, телефонные звонки или традиционные письма, однако дети принадлежали к другому поколению, и она научилась делать так, как легче для них.
Хоуп задалась вопросом: что подумали бы Рейчел и Джейкоб, узнай они настоящую причину приезда матери в Каролину-Бич. У нее было ощущение, что дети не представляют для нее иной жизни, кроме как разгадывать кроссворды, иногда посещать салон и ждать в старом доме их приезда в гости. С другой стороны, они ведь не знают ее настоящую – ту, которой она когда-то была в Сансет-Бич.
Отношения с дочерью и с сыном у Хоуп были немного разными. Джейкоб пошел в отца: они целыми выходными могли смотреть футбол, вместе ездили на рыбалку, обожали боевики, увлекались спортивной стрельбой и часами обсуждали фондовый рынок и инвестиции. С матерью Джейкоб в основном говорил о своей девушке, после чего замолкал, будто исчерпав темы для разговора.
Рейчел очень сблизилась с матерью после больницы. Хотя лечивший ее кардиолог клятвенно заверил, что устранение такого порока – процедура относительно безопасная, Рейчел ужасно боялась операции. Хоуп тоже с трудом сдерживала панику, однако при дочери была сама уверенность и спокойствие. Накануне операции Рейчел рыдала, боясь, что умрет или, хуже того, останется с безобразным шрамом на груди. Потеряв голову, она лепетала сумбурные признания, будто на исповеди: три месяца назад у нее появился бойфренд и сейчас настаивает на сексе; Рейчел уже почти согласилась, хотя ей и не хочется. Она рассказала, что очень беспокоится о своем весе и уже несколько месяцев вызывает у себя рвоту после переедания. Говорила, что сходит с ума практически по любому поводу – из-за внешности, популярности в классе, оценок и поступления в заветный колледж, хотя до этого оставалось еще несколько лет. Рейчел постоянно грызла ногти, отрывала заусенцы до крови, а как-то доверительно сообщила матери, что даже подумывает о самоубийстве.
Хоуп, разумеется, знала, что подростки много чего утаивают от родителей, но эти предоперационные откровения ее шокировали. Когда Рейчел поправилась, Хоуп нашла ей хорошего невропатолога, а потом и психиатра, выписавшего антидепрессанты. Медленно, но верно Рейчел начала успокаиваться и научилась принимать себя, а острая тревога и депрессия понемногу отступили.
Те тревожные дни стали началом новых отношений между матерью и дочерью. Рейчел поверила, что с мамой можно быть честной, не боясь осуждения или гнева. Когда пришло время поступать в колледж, она уже ничего не утаивала от матери. Хоуп, конечно, радовало такое доверие, но про себя она считала, что чуть меньше откровенности в некоторых темах (в основном про количество спиртного, которое студенты колледжа поглощали в невероятных количествах) сберегло бы ей, матери, нервы.
Может, эта близость и стала причиной быстрого ответа Рейчел. Как хорошая подруга своей матери, она выразила свою заботу вопросом про красивых мужчин.
– А ты не хочешь кого-нибудь себе найти? – спросила Рейчел у Хоуп чуть больше года назад.
– Да нет, пожалуй.
– А почему? Тебя никто не зовет на свидания?
– Меня приглашали уже несколько человек. Я всем отказала.
– Что, придурки какие-нибудь?
– Нет, в основном приличные, нормальные люди.
Рейчел нахмурилась.
– Тогда в чем дело? Или ты боишься облажаться, как отец с Денизой?
– У меня есть вы двое и моя работа, мне хватает.
– Но ты уже на пенсии, а мы с Джейкобом дома не живем! Мне не нравится, что ты постоянно одна. А вдруг где-то ходит прекрасный человек, просто созданный для тебя?
Хоуп улыбнулась, но грустной улыбкой.
– Тогда, наверное, его стоит поискать.
Операция дочери стала для Хоуп серьезным испытанием, но куда тяжелее оказалось медленное угасание отца.
Первые годы после возвращения из Сансет-Бич ситуация оставалась терпимой: отец еще мог кое-как передвигаться, и с каждым месяцем Хоуп все больше убеждалась, что у него медленно прогрессирующая форма заболевания. Казалось, временами болезнь даже отступала, но потом за шесть-семь недель, словно по щелчку невидимого выключателя, отцу стало трудно ходить, затем он разучился стоять без поддержки, а потом и вовсе слег.
Сестры Хоуп помогали чем могли: установили поручни в ванной и коридорах и купили подержанный минивэн с подъемником для инвалидного кресла в надежде, что так отцу будет проще ездить по городу. Но через полгода он уже не мог водить машину, а мать вообще боялась садиться за руль. В итоге машину продали с убытком, а отец в последний год не выходил дальше заднего крыльца, не считая визитов к врачу.
Но он не был один: в доме постоянно находились родственники, бывшие ученики или коллеги. Как это принято на Юге, все несли еду, и в конце недели мать умоляла дочерей забрать часть домой, потому что в холодильнике не оставалось места.
Но продлилось это недолго. Отец постепенно терял речь. Последние месяцы жизни он дышал через кислородную маску и мучился от приступов кашля – атрофированные мышцы не могли вытолкнуть мокроту из легких. Хоуп помнила, как приходилось стучать его по спине, чтобы он откашлялся и не задохнулся. Отец страшно исхудал, и Хоуп очень боялась что-нибудь ему сломать, а он, прокашлявшись и отплевавшись, судорожно втягивал воздух, бледнел, как мука.
Время перед самым его уходом до сих пор вспоминалось ей как сплошной горячечный бред. Наняли профессиональных сиделок – сперва на полдня, потом на сутки. Отца кормили жидкой пищей через соломинку – он так ослаб, что на полстакана уходил почти час. Отказывал один орган за другим, началось недержание.
Хоуп приезжала каждый день. Говорить отцу было трудно, поэтому разговор вела в основном она: рассказывала о сыне и дочери, о ссорах с Джошем, которого сосед видел в отеле с местной риелторшей, подтвердила, что муж покаялся в очередной интрижке, но любовницу не бросил, и она, Хоуп, не знает, как быть.
Наконец в один из дней, когда отец еще был в ясном сознании, шесть лет спустя после отъезда из Сансет-Бич, Хоуп рассказала о Тру. Отец не сводил с нее глаз, и когда Хоуп дошла до эпизода, как разрыдалась перед ним на веранде, пододвинул к ней руку впервые за много недель. Хоуп схватила отца за руку.
Он выдыхал – долго и с усилием, и откуда-то из горла донеслись звуки, походившие больше на бульканье. Однако Хоуп, хорошо знавшая отца, разобрала:
– А ты уверена, что уже поздно?
Через шесть дней отец умер.
На похороны собрались сотни людей. После кладбища все пришли на поминки, а когда к вечеру скорбящие разошлись, в доме стало тихо, будто и он умер вместе с хозяином. Хоуп, конечно, знала, что люди по-разному реагируют на стресс, но то, как повела себя мать, ее шокировало. Миссис Андерсон то и дело разражалась истерическими слезами. Она начала пить, перестала мыться и следить за собой. По всему дому валялась заношенная одежда, на полках скопился толстый слой пыли, на кухне громоздились грязные тарелки – посуду мыла Хоуп в свои приезды. Продукты в холодильнике портились, телевизор орал не переставая. Дальше мать начала жаловаться на всевозможные проблемы: светобоязнь, боль в суставах, рези в желудке и трудности с глотанием. Она стала дерганой, суетливой, не заканчивала фразы или же удалялась в свою комнату с опущенными шторами и закрывалась на ключ. Тишина за дверью казалась страшнее любых истерик.
Со временем ситуация только ухудшалась, и в конце концов мать практически перестала выходить из дома. Через четыре года после кончины мужа ей назначили резекцию грыжи. Операция считалась чуть ли не амбулаторной и, по мнению врачей, прошла абсолютно нормально. Грыжу вправили, что надо зашили, жизненно важные функции пациентки оставались стабильными на протяжении хирургического вмешательства, однако миссис Андерсон не проснулась после анестезии и через два дня умерла.
Хоуп знала и хирурга, и анестезиолога, и медсестер. Операция матери была в тот день одной из нескольких, и больше ни у одного пациента не возникло ни малейших осложнений. Хоуп не была новичком в медицине и знала, что смерть иногда наступает без явных причин. В глубине души она придерживалась мнения, что мать просто очень хотела умереть и добилась своего.
Хоуп почти не запомнила ни прощания, ни похорон. В первые недели ни у нее, ни у сестер не хватало духу разобрать оставшиеся после матери вещи. Хоуп бродила по дому, где выросла, и не могла понять, как это – жить без родителей. Лишь через несколько лет она перестала ловить себя на мысли взять телефон и позвонить отцу или матери.
Боль утраты и печаль постепенно сменились воспоминаниями. Хоуп думала о каникулах, когда они отдыхали всей семьей, о прогулках с отцом, о семейных обедах и днях рождения, о кроссах, которые они бегали с папой, и о школьных проектах, которые делали с мамой. Больше всего она любила вспоминать своих родителей как любящую пару – супруги до седых волос флиртовали друг с другом, думая, что дети их не видят. Но улыбка пропадала так же быстро, как расцветала, потому что на память сразу же приходили Тру и утраченная возможность прожить с ним всю жизнь.
Вернувшись в коттедж, Хоуп несколько минут грела руки над конфоркой – октябрь выдался на редкость промозглый. Зная, что после захода солнца станет еще холоднее, она поколебалась, не включить ли камин – автоматический, газовый, с имитацией дров, но потом решила прибавить температуру на термостате и сделать себе чашку горячего шоколада. В детстве Хоуп обожала согреваться таким способом, но в подростковом возрасте отказалась от шоколада, считая, что в нем слишком много калорий. Сейчас ее уже не волновали подобные мелочи.
Это напомнило Хоуп о возрасте, а на эту тему она предпочитала не думать. Хочешь не хочешь, но они живут в обществе, где в женщинах ценятся в первую очередь молодость и красота. Хоуп нравилось думать, что она выглядит моложе своих лет, но в глубине души она готова была признать, что обманывает себя.
Впрочем, все это несущественно – здесь есть более важные дела. Пригубив горячий шоколад, Хоуп смотрела, как заходящее солнце расплавленным золотом заливает океанскую гладь, и вспоминала двадцать четыре года своей жизни. Интересно, Джош догадывался, что она любит другого? Как бы Хоуп ни старалась скрыть свои чувства, порой ей казалось, что тайная любовь к Тру подточила ее брак. Может, Джош интуитивно знал, что в постели с ним Хоуп думает о ком-то еще? Понимал ли он, что часть ее души навсегда закрыта для него?
Хоуп не хотелось верить, что это в какой-то мере объясняло частые измены мужа. Всю ответственность целиком (и даже сколько-нибудь значительную ее часть) за его амурные похождения она принимать не собиралась: он взрослый человек, сам отвечает за свои поступки. Но что, если…
Этот вопрос не давал ей покоя с того дня, как она узнала о первой измене Джоша. Хоуп прекрасно осознавала, что не до конца откровенна с мужем и что их брак был обречен с той минуты, как она ответила «да». Хоуп готова была загладить это нынешней дружбой, но не имела ни малейшего желания что-то пробовать еще раз. Для нее это просто попытка реабилитировать себя в собственных глазах, пусть Джошу и невдомек.
Она так и не сказала ему, что любит Тру, не желая больше никому и никогда делать больно, но отсутствие признания означало отсутствие прощения. Хоуп приняла это и смирилась с чувством вины – так люди привыкают жить с угрызениями совести за совершенные ошибки. Хоуп говорила себе, что большинство ее проступков можно считать мелкими по сравнению с тайной, которую она хранит от мужа, но как раз эта тайна не давала ей покоя.
Именно поэтому Хоуп и приехала к океану. Зеркальное сходство двух самых больших ошибок в ее жизни казалось ироничным и вместе с тем глубоким.
Джошу она не говорила о Тру, щадя его чувства.
Тру она сказала правду о Джоше, зная, что эти слова разобьют ему сердце.
Шкатулка
Хоуп проснулась, когда за белыми тюлевыми шторами уже сияло солнце. Небо было пронзительно-синее, а песчаный пляж слепил глаза неистовой белизной. День обещал быть прекрасным, несмотря на низкую температуру. Холодный фронт из долины реки Огайо, принесший с собой резкий ветер, от которого перехватывало дыхание, по прогнозам, задержится еще на несколько дней. В последние годы Хоуп начала понимать, почему Флорида и Аризона столь популярны среди пенсионеров.
Размяв затекшие ноги, она встала и сделала кофе, затем приняла душ и оделась. Хоуп не была голодна, но пожарила на завтрак яичницу и заставила себя ее съесть. Надев куртку и перчатки, она вышла на заднее крыльцо со второй чашкой кофе посмотреть, как все вокруг постепенно просыпается.
На пляже было почти безлюдно, только мужчина медленно брел за собакой – точно так же Хоуп в свое время гуляла со Скотти – и женщина вышла на утреннюю пробежку: вдоль кромки воды тянулась цепочка следов. Убранные в хвост волосы энергичной бегуньи раскачивались из стороны в сторону. Глядя на нее, Хоуп вспомнила, как сама любила бегать. Спорт она забросила, когда дети были маленькими, и так и не вернулась к полезной привычке. Сейчас оставалось лишь сожалеть об этом: здоровье начало подводить. Как же чудесно принимать как должное избыток сил и энергии, молодое послушное тело! С возрастом много чего о себе узнаешь.
Хоуп отпила кофе, думая, как пройдет сегодняшний день. Она уже волновалась, хоть и убеждала себя не унывать и не терять надежды. В прошлом году Хоуп приехала сюда, окрыленная своим планом, несмотря на призрачный успех. Но прошлый год был началом, а в нынешнем все закончится… раз и навсегда ответив на вопрос: бывают ли на свете чудеса.
Допив кофе, она вернулась в коттедж и взглянула на часы. Пора было начинать собираться.
На кухонном столе стоял радиоприемник, и Хоуп его включила – музыка являлась частью ритуала. Она крутила колесико настройки, пока не нашла нежную мелодию. Прибавив звук, Хоуп вспомнила, как радио играло в тот вечер, когда они с Тру впервые занялись любовью.
Достав из холодильника бутылку вина, открытую вчера, Хоуп налила в бокал не больше чем на один глоток. Как и музыка, вино тоже было частью ритуала открывания шкатулки, но так как сегодня предстояло вести машину, Хоуп сомневалась, что допьет хотя бы это.
Она подошла к столу и присела. Шкатулка стояла там, где Хоуп оставила ее накануне. Отставив бокал в сторону, она придвинула шкатулку к себе. Та была тяжелая, из массива очень плотного дерева, шоколадно-карамельного цвета, с нарочито большими медными петлями. Хоуп невольно залюбовалась искусной резьбой на крышке и стенках: оригинально стилизованные слоны и львы, зебры и носороги, жирафы и гепарды. Она увидела эту шкатулку на уличной ярмарке в Роли и, узнав, что вещь изготовлена в Зимбабве, сразу решила ее купить.
Джош, однако, вовсе не был очарован приобретением.
– Для чего, черт побери, такое покупать? – поморщился он, жуя хот-дог, пока Джейкоб и Рейчел играли в надувном замке. – Куда ты ее поставишь?
– Я еще не решила, – ответила Хоуп. Дома она отнесла шкатулку в спальню и поставила под кровать. Дождавшись, когда в понедельник Джош ушел на работу, Хоуп кое-что убрала в шкатулку и спрятала ее на дно коробки с детской одеждой на чердаке, зная, что Джош туда в жизни не заглянет.
После возвращения из Сансет-Бич Тру ни разу не попытался дать о себе знать. Первые год-два Хоуп боялась увидеть письмо в почтовом ящике или услышать его голос на автоответчике. Когда по вечерам звонил телефон, она напрягалась, собираясь с духом на всякий случай. Странно, но облегчение оттого, что это не Тру, сменялось разочарованием. Впрочем, он сразу написал в своем единственном письме, что в новой жизни Хоуп третий будет лишним, и она с болью в душе осознавала, что это правда.
Сама Хоуп не писала ему даже в худшие дни, когда брак с Джошем трещал по швам. Ей приходила мысль разыскать Тру; несколько раз она готова была так и сделать, но устояла перед искушением. Сбежать к нему было легко, но что дальше? Второго расставания ей не выдержать, да и семью Хоуп намеревалась сохранить. К Джошу у нее накопился длинный список претензий, но дети для Хоуп были важнее всего, она не могла делить свое внимание между ними и кем-то еще.
Поэтому Тру жил только в ее воспоминаниях – иначе Хоуп не могла. Она хранила памятные вещицы в шкатулке, время от времени перебирая ее содержимое, предварительно убедившись, что ей не помешают. Всякий раз, как шла программа о царственно прекрасных африканских животных, она обязательно включала телевизор, а в конце девяностых открыла для себя книги Александра Маккола Смита и сразу увлеклась, потому что действие многих романов разворачивалось в Ботсване – не Зимбабве, конечно, но совсем близко, по ее мнению. Книги открыли для нее мир, о котором Хоуп решительно ничего не знала. За последнюю четверть века о Зимбабве несколько раз писали в крупных газетах и «Ньюс энд обсервер», выходившей в Роли; Хоуп узнала о конфискации земель правительством Зимбабве и гадала, что сталось с фермой, где вырос Тру. Она прочла, что в стране гиперинфляция, и сразу забеспокоилась, как это скажется на туриндустрии. Иногда по почте приходили туристические каталоги, и Хоуп сразу открывала раздел сафари. Хотя в основном сафари предлагались в ЮАР, иногда попадались упоминания о лодже в Хванге, и Хоуп долго рассматривала фотографии, стараясь почувствовать мир, который Тру называл домом. Ночью, лежа в кровати, она признавалась себе, что ее чувства к Тру остались такими же сильными и реальными, какими были много лет назад, когда Хоуп впервые прошептала, что любит его.
В 2006 году, когда развод был окончательно завершен, Тру исполнилось пятьдесят восемь лет. Хоуп было пятьдесят два, Джейкоб и Рейчел были еще подростками, а Джош уже встречался с Денизой. Хоуп не видела Тру шестнадцать лет, но надеялась, что у нее еще есть время все исправить. В Интернете можно было найти любую информацию, но реклама лоджей в Хванге не содержала сведений о гидах, кроме упоминания, что там работают самые опытные проводники в Зимбабве. Однако нашелся электронный адрес, и женщина, ответившая на запрос Хоуп, сообщила, что о Тру ничего не знает и он у них давно не работает. Тот же ответ Хоуп получила и на вопрос о Роми, приятеле Тру. Но женщина сообщила Хоуп имя прежнего управляющего, который перевелся в другой лагерь, и его электронный адрес. Хоуп написала управляющему, и он хотя и не знал, где сейчас может быть Тру, все же подсказал имя другого менеджера лагеря в Хванге, который работал там в девяностые. Номера телефона или электронного адреса у него не было, но он прислал почтовый адрес с оговоркой, что данные, возможно, уже устарели.
Хоуп написала второму менеджеру и с тревогой ждала ответа: Тру предупреждал, что время в буше течет медленнее и на почту не всегда можно положиться. Шли недели, месяцы, и Хоуп постепенно теряла надежду, что этот человек откликнется, но однажды в почтовом ящике оказалось письмо.
Дети еще не вернулись из школы, и Хоуп тут же надорвала конверт, жадно читая корявые строки. Она узнала, что из Хванге Тру уволился, и ходят слухи, что он подался на работу в Ботсвану. Куда конкретно, менеджер не знал, но заверил, что дом в Булавайо Тру продал, когда его сын уехал учиться в университет в Европу (название университета и даже страны он не знал).
С этой скудной информацией Хоуп начала искать по лоджам Ботсваны, которых было несколько десятков. Она рассылала письмо за письмом, но Тру нигде не значился.
Наводить справки в европейских университетах она не стала – это было все равно что искать иголку в стоге сена, зато обратилась в «Зимбабвийские авиалинии», ища сотрудника, жену которого зовут Ким. Может, через бывшую супругу Тру получится что-то выяснить? Но и это оказалось тупиком: ей ответили, что человек по имени Кен работал в авиакомпании до 2001 или 2002 года, но уволился, и сейчас о нем сведений нет.
Тогда Хоуп решила расширить круг: она начала звонить в разные правительственные организации Зимбабве, спрашивая о крупной ферме, принадлежащей семье по фамилии Уоллс. Хоуп приберегла этот вариант напоследок, подозревая, что Тру окончательно перестал общаться с отчимом и сводными братьями после того, что узнал от своего биологического отца. Зимбабвийские чиновники тоже ничем не помогли, но напрашивался логический вывод, что ферму конфисковали, а землю раздали новым владельцам. Об Уоллсах не было никакой информации.
Исчерпав возможности, Хоуп решила облегчить Тру задачу на тот маловероятный случай, если он будет ее искать, и в 2009 году создала страницу в «Фейсбуке» и каждый день ее проверяла. Ей писали старые и новые друзья и подруги, родственники и бывшие коллеги, но Тру так ни разу на страницу и не зашел.
Осознание, что любимый человек как сквозь землю провалился и что они могут никогда больше не увидеться, повергло Хоуп в сильнейшую хандру. Она пережила немало утрат, но эта потеря была иного рода – с годами тоска по Тру только усиливалась. Дети выросли, и Хоуп дни и ночи проводила одна. Время неумолимо – жизнь прошла, конец, можно сказать, близок, и Хоуп невольно гадала, неужели ей суждено умереть в одиночестве.
Ей казалось, что слишком большой для одинокой женщины дом медленно превращается в ее склеп.
Хоуп пригубила бокал. Вино оказалось легким, сладким, но пить с утра было непривычно: ни разу в жизни Хоуп не пила алкоголя в такой ранний час и сомневалась, что снова отважится на этот опыт. Но сегодня она решила, что заслуживает этого.
Какими бы увлекательными ни были воспоминания, как бы они ее ни поддерживали, ей уже тесно в ловушке памяти. Хоуп хотела прожить оставшиеся годы, не гадая с утра до вечера, отыщет ли ее Тру, – лучше посвятить больше времени Джейкобу и Рейчел. Но сильнее всего Хоуп жаждала душевного покоя, чтобы хотя бы месяц ее не посещало непреодолимое желание перебрать содержимое африканской шкатулки. Она твердо решила разобраться хотя бы с первыми пунктами в списке «предсмертных дел»: посидеть в аудитории на «Шоу Эллен Дедженерес», на Рождество съездить в поместье Билтмор, сделать ставку на Кентуккийском дерби и посмотреть, как «Тар Хилз» сыграют с «Дьюк Блю Девилз» на крытой арене Кэмерон в Дареме. С исполнением последнего желания могли возникнуть проблемы: билеты на баскетбол достать почти невозможно, но ведь так даже интереснее, не правда ли?
В прошлом году, вскоре после поездки к океану, когда Хоуп было особенно тоскливо, она удалила свою страницу в «Фейсбуке», отнесла шкатулку на чердак и больше к ней не притрагивалась, несмотря на огромное желание. Однако сейчас шкатулка словно звала ее, и Хоуп наконец приподняла крышку.
Сверху лежало выцветшее приглашение на свадьбу Эллен. Хоуп смотрела на тисненые буквы, вспоминая, какой она тогда была, воскрешая в памяти терзавшие ее тревоги, с которыми она приехала в Сансет-Бич. Иногда ей хотелось поговорить с собой тридцатишестилетней, но, с другой стороны, Хоуп не могла решить, что сказала бы себе прежней. Наверное, обнадежила бы, что дети обязательно будут, но растить их придется совсем не так, как она себе представляет. Хоуп безмерно любила своих детей и дорожила ими, но как же порой они бесили и раздражали ее! Может, посоветовать себе молодой не сходить с ума из-за каждого чиха своих крошек или намекнуть, что, став мамой, она будет скучать по былой свободе?
А что сказать о Джоше?
Сейчас это уже размышления в пользу бедных, но при виде приглашения Хоуп невольно подумала, что жизнь похожа на узор из костей домино, расставленных на самом большом полу в мире: одна упавшая пластинка заставляет сложиться все остальные. Если бы не это приглашение, Хоуп не поссорилась бы с Джошем, не уехала бы на неделю в Сансет-Бич и не встретила бы Тру. Приглашение на свадьбу она сравнивала с первой упавшей доминошкой, ставшей началом цепочки событий, которые привели к самой большой любви в ее жизни. Совпадения казались невероятными и одновременно виртуозно подстроенными, и Хоуп в тысячный раз гадала, чем это все закончится.
Отложив приглашение, она взяла рисунок, который Тру начал после первой ночи любви. Хоуп осознавала, что уже мало напоминает женщину на портрете с нежной, без морщин, кожей, еще дышащей уходящей молодостью. В густых волосах выделяются осветленные, будто выгоревшие на солнце, пряди, груди упругие, ноги стройные, без возрастных пятен и вен. Сходство было схвачено удивительно верно – куда там фотографам. И, глядя на свой портрет, Хоуп думала, что никогда не выглядела красивее, чем здесь. Потому что такой она выглядела в глазах влюбленного.
Отложив портрет к приглашению, Хоуп вынула из шкатулки второй лист. Этот рисунок Тру закончил, когда Хоуп уезжала на свадьбу; всякий раз, перебирая свои сокровища, она подолгу смотрела на этот рисунок. Они с Тру стоят на песчаном пляже у кромки воды, вдалеке виднеется пирс, и солнце ослепительными бликами отражается от поверхности воды. Тру и Хоуп смотрят друг на друга, обращенные в профиль к смотрящему на рисунок. Хоуп закинула руки на шею Тру, а его ладони легли ей на талию. Она снова отметила, что художник сделал модель красивее, чем в жизни, но ее внимание привлекло изображение самого Тру. Она смотрела на морщинки в уголках глаз, на ямочку на подбородке, окинула взглядом широкие плечи под тонкой тканью рубашки – и залюбовалась выражением лица человека, глубоко любящего женщину, которую он держит в объятиях. Хоуп поднесла рисунок ближе к глазам, гадая, смотрел ли Тру вот так на другую женщину. Ей этого никогда не узнать; в душе Хоуп желала ему счастья, но вместе с тем хотела верить, что чувства, которые они питали друг к другу, исключительны, уникальны.
Наконец она отложила и этот рисунок. Ниже находилось письмо, которое Тру положил ей в бардачок машины. Листок пожелтел по краям и начал рваться на сгибах – письмо постарело, как сама Хоуп. От осознания этого у нее в горле встал ком; она провела пальцем от обращения в начале до подписи в конце, словно соединяя оба имени, и начала читать строки, выученные наизусть. Сила, которой дышало письмо, ничуть не ослабла со временем.
Поднявшись из-за стола, Хоуп подошла к кухонному окну, рассеянно думая обо всем этом, и вдруг увидела, как Тру прошел мимо с удочкой на плече и ящиком со снастями в руке, на ходу обернувшись, чтобы взглянуть на Хоуп. Он приветственно помахал, и она невольно подняла руку, коснувшись стекла.
– Я всегда любила тебя, – прошептала Хоуп, но стекло было холодным, на кухне царила тишина, и Хоуп, моргнув, увидела, что на пляже нет ни души.
Через двадцать минут в шкатулке была только ксерокопия письма, написанного самой Хоуп в прошлом году. Оригинал она оставила в «Родственных душах», сходив к почтовому ящику во время отлива. Не попавшее к адресату письмо бесполезно, и сейчас, разворачивая листок, Хоуп корила себя за глупую затею. Тру не увидит этого письма, однако в размашистых строчках крылось обещание, которое она намеревалась сдержать. Хоуп надеялась, что это придаст ей силы наконец сказать «прощай».
«Это письмо Богу и Вселенной.
Мне нужна ваша помощь в последней попытке извиниться за решение, принятое много лет назад. Моя история одновременно проста и сложна. Для точного воссоздания событий потребовался бы целый том, поэтому я перечислю самое основное.
В сентябре 1990 года, приехав в Сансет-Бич, я встретила человека родом из Зимбабве, Тру Уоллса. В то время он работал сафари-гидом в заповеднике в Хванге. У него есть собственный дом в Булавайо, но вырос он на ферме возле Хараре. Ему было сорок два года, в разводе, и у него был десятилетний сын Эндрю. Мы познакомились в среду утром, а к вечеру четверга я полюбила Тру навсегда.
Кто-то сочтет, что это невозможно и я путаю страсть с любовью. Могу лишь ответить: я десятки раз обдумывала такую вероятность и отвергла ее как ошибочную. Если бы вы знали этого человека, вы бы поняли, почему я отдала ему свое сердце. При виде нас каждому стало бы ясно, что чувства, которые мы питаем друг к другу, реальны и неподдельны. За несколько дней, проведенных вместе, мы стали, как мне хочется думать, половинками одного целого, неразрывно связанными навеки. Но к воскресенью все было кончено, и завершила все это я по причинам, стоившим мне двух с половиной десятков лет мучительных раздумий.
Мое решение было правильным – и вместе с тем неверным. Доведись мне выбирать снова, я сделала бы все так же/я поступила бы иначе. Внутренний конфликт не утих до сих пор, но я уже смирилась, что никогда не найду ответа на этот вопрос.
Незачем и говорить, что мое решение стало для Тру страшным ударом. Огромное чувство вины не дает мне покоя до сих пор. Сейчас я достигла возраста, когда люди стараются исправить прежние ошибки, и вот здесь Бог и Вселенная могут помочь, потому что моя просьба совсем простая.
Я хочу снова увидеть Тру и извиниться перед ним. Хочу, чтобы он меня простил, если сможет, потому что я мечтаю обрести душевный покой. Хочу, чтобы он знал, как сильно я любила его тогда и люблю до сих пор. Хочу признаться, как я сожалею.
Кто-то недоуменно спросит, отчего бы мне не связаться с ним более традиционными способами. Поверьте, я пыталась. Я несколько лет безуспешно его ищу. Не то чтобы я действительно верю, что это письмо найдет Тру, но если до него дойдет весточка, то пусть он вспомнит, куда мы ходили в четверг днем перед самым дождем.
Там я буду ждать его шестнадцатого октября 2014 года. Если Тру вспоминает это место с тем же благоговением, что и я, тогда он будет знать час, когда я туда приду.
Хоуп»
Взглянув на часы, Хоуп решила, что «Родственные души» уже ждут. Сложив все обратно в шкатулку, она закрыла ее со странной решимостью, зная, что не отнесет свое сокровище на чердак и даже не повезет домой. Шкатулка останется здесь, на каминной полке, и владелец коттеджа волен делать с ней что захочет. А содержимое, кроме приглашения на свадьбу, Хоуп отнесет в «Родственные души». Ей нужен день-два, чтобы убрать имена, но она надеялась, что другие люди, которые ходят к этому почтовому ящику, полюбят эти реликвии, как когда-то они с Тру благоговейно отнеслись к письму Джо Лене. Пусть люди не забывают, что любовь часто ждет своего часа, ведомого только ей, и расцветает, когда на это меньше всего рассчитываешь.
Поездка была недлинной, и дорогу Хоуп знала как свои пять пальцев: через новый мост Сансет-Бич, мимо пирса и к западной оконечности острова.
Оставив машину, она закуталась потеплее и медленно пошла по низким дюнам, с облегчением убедившись, что пляж остался прежним. Штормы, ураганы и течения понемногу меняют рельеф барьерных островов у побережья Северной Каролины, однако Сансет-Бич, видимо, оказался относительно устойчивым к природному воздействию, хотя уже в прошлом году на Берд-Айленд можно было пройти пешком даже во время прилива.
Идти по мягкому, сыпучему песку – дело непростое, и Хоуп скоро выбилась из сил и с трудом переставляла ноги. Дойдя до западной границы Сансет-Бич, она оглянулась: сзади тянулся пустой песчаный пляж. Берег лизали небольшие волны, коричневый пеликан пролетел над самыми бурунами. Хоуп провожала его взглядом, пока он не превратился в маленькое пятнышко вдали.
Собравшись с силами, она зашагала дальше, пересекая ложбину с твердым песком, которая была под водой всего несколько часов назад. У Берд-Айленд ветер вдруг стих, словно приветствуя ее возвращение. Воздух казался мягче, не таким насыщенным запахами моря, а солнце, которое поднялось уже довольно высоко, заставляло щуриться, отражаясь от огромной линзы океана. В неожиданно наступившей тишине Хоуп поняла, что лгала себе с самого приезда: она пришла не затем, чтобы попрощаться. Она проделала весь этот путь, потому что хотела верить в невозможное. Она пришла, не в силах отпустить иррациональную веру в то, что «Родственные души» хранят ключ к ее будущему. Хоуп пришла, всем своим существом надеясь, что Тру каким-то непостижимым образом узнал о ее письме и будет ждать на пляже.
Рассудком она понимала, что это абсурд, но предчувствие подсказывало – Тру придет. С каждым шагом Хоуп словно приближалась к нему – в бесконечном шуме океана слышался его голос, и, несмотря на холодный ветер, ей стало теплее. Ноги уходили в песок, точно некие силы пытались ее задержать, но Хоуп лишь ускорила шаг. Дыхание вырывалось белыми клубами, сердце колотилось, но она все равно спешила вперед. Крачки и чайки сидели стаями, кулики-песчанки ныряли в набегающие волны и тут же показывались снова. Хоуп даже ощутила некую симпатию к этим птицам, единственным свидетелям встречи, которая готовилась двадцать четыре года. Чайки увидят, как она упадет в объятия Тру, и услышат, как Тру скажет, что никогда не переставал ее любить. Он закружит ее и поцелует, и они поспешат в коттедж, наверстывать упущенное время…
Резкий порыв ветра будто встряхнул ее, вырвав из грез. Хоуп, пошатнувшись, едва устояла на ногах и с горечью подумала: «Кого я обманываю?»
Она просто дурочка, верящая в сказки, живущая в плену воспоминаний. Никто не стоял у кромки воды и не приближался издалека. На пляже она одна, и необъяснимая уверенность в том, что Тру непременно окажется у почтового ящика, стремительно улетучивалась. Он не придет. Как Тру может прийти в назначенный час, распекала себя Хоуп, если он ничего не знает о ее письме!
Она пошла медленнее. Каждый шаг давался с боем, позволяя продвинуться всего на несколько дюймов. Шли минуты – десять, пятнадцать. Наконец Хоуп увидела вдали американский флаг, бившийся на ветру, и свернула к дюне.
За первым же песчаным выступом она увидела почтовый ящик и скамью, пустую, как всегда. Дойдя до скамьи, Хоуп буквально упала на нее.
Тру нигде не было видно.
Погода налаживалась – оглядывать пляж приходилось из-под ладони. В прошлом году этот день был облачным, как тот, когда они были здесь с Тру, и Хоуп посетило ощущение дежавю. Сейчас высоко стоявшее солнце словно дразнило ее за глупость.
Край дюны загораживал отрезок пляжа, по которому она только что прошла, и Хоуп стала смотреть в противоположную сторону на флаг, на волны, на прибрежных птиц и мягко покачивавшуюся меч-траву, которой поросли дюны. Хоуп не уставала поражаться, как мало изменился ландшафт с тех пор, как отец водил ее сюда, и как изменилась внутренне она сама. Прожив почти целую жизнь, Хоуп не совершила ничего выдающегося, не оставила после себя сколько-нибудь значительного следа и уже не оставит, но любовь, как она уже твердо знала, единственное, что имеет значение. Хоуп вдруг осознала, что в ее жизни было это редкое счастье.
Она решила отдохнуть перед обратной дорогой и обязательно заглянуть в почтовый ящик. Пальцы покалывало от нетерпения, когда Хоуп открыла дверку и вынула стопку писем. Отнеся их на скамью, она для надежности прижала письма своим шарфом.
Следующие полчаса Хоуп увлеченно читала послания неизвестных авторов. Почти в каждом речь шла об утрате, будто люди писали на заданную тему. Два письма от отца и дочери были адресованы жене и матери, умершей четыре месяца назад от рака яичников. Еще одно письмо было от некоей Валентины, скорбевшей по скончавшемуся мужу. Четвертое было о внуке, погибшем от передозировки наркотиков. Очень хорошо и грамотно написанное письмо повествовало о страхах автора потерять работу, а затем и заложенный дом. Три письма были от женщин, недавно ставших вдовами, и хотя Хоуп хотелось верить в лучшее, в душу невольно закралась мысль, что и Тру потерян для нее навсегда.
Она отложила прочитанное в сторону. Оставалось два письма, и Хоуп, решив дочитать все, взялась за очередной конверт. Он не был запечатан. Вынув сложенный лист – желтый, из линованного блокнота – Хоуп расправила его на солнце и некоторое время смотрела на обращение, не веря своим глазам:
«Хоуп».
Она заморгала, глядя на собственное имя:
«Хоуп».
Это невозможно, но желтый листок был реален, и у нее закружилась голова. Хоуп узнала почерк – не далее чем утром она видела эти самые буквы в прощальном письме. Она узнала бы его из тысячи, но в таком случае где же сам Тру?
Почему он не пришел?
Мысли понеслись кувырком, все вдруг утратило логику и смысл, кроме письма в руке. На листке стояла дата – второе октября, то есть двенадцать дней назад…
Двенадцать дней?!
Хоуп уже ничего не понимала. Смятение породило целый вихрь вопросов: может, ему сообщили неправильную дату? Ее письмо каким-то образом попало к Тру или это невероятное совпадение и новое письмо предназначено другой Хоуп? Действительно ли это почерк Тру? А если да, то…
Где же он?
Где же он?
Где же он?
Руки задрожали, и Хоуп плотно закрыла глаза, стараясь успокоиться и остановить лавину вопросов. Она несколько раз медленно и глубоко вздохнула, убеждая себя, что ей показалось. Сейчас она откроет глаза, и в письме окажется другое имя, да и почерк будет не особенно похож.
Овладев собой, Хоуп взглянула на разлинованный листок:
«Хоуп».
Нет, она не ошиблась – это действительно его рука. После первых же строк у нее перехватило дыхание.
«Хоуп.
Предназначение, больше всего волнующее людей, касается любви.
Я пишу это письмо, сидя в комнате, которую занимаю уже больше года, – в домашней гостинице «Стэнли-хаус» в историческом центре Уилмингтона. Владельцы очень приятные люди, заведение тихое, и стол приличный.
Такие подробности могут показаться несущественными, но я волнуюсь, поэтому позволь мне сразу перейти к главному: я узнал о твоем письме двадцать третьего августа и вылетел в Северную Каролину двумя днями позже. Я понял, где ты хочешь со мной встретиться, и предположил, что ты появишься во время отлива, но по причинам, которые я объясню позже, точной даты я не знал; оставалось догадываться по смутным намекам. Поэтому я решил остановиться в гостинице домашнего типа – раз уж придется некоторое время пробыть в Северной Каролине, нужно что-то поудобнее отеля, а снимать коттедж я не хотел (признаюсь, я просто не знал, как это делается в чужой стране). Зато я твердо знал, что не могу не прийти, раз обещал тебе, что приду.
Не располагая точным содержанием письма, я предположил, что ты выберешь сентябрь, месяц нашего знакомства. Я ежедневно ходил к «Родственным душам», высматривал и ждал тебя, но безуспешно. Я уже начал гадать, не разминулись ли мы с тобой или, может, ты передумала. «Неужели судьбе угодно разлучить нас и на этот раз», – думал я. Когда сентябрь закончился и начался октябрь, я решил оставить здесь письмо в надежде, что однажды оно попадет к тебе, благодаря какому-нибудь необъяснимому стечению обстоятельств, которое имело место быть с твоим посланием.
Мне передали, что ты хочешь извиниться за то, что когда-то ты приняла болезненное для меня решение. Я сказал тебе тогда и повторю сейчас: ты не должна этого делать. Нашу встречу и мою любовь к тебе я с радостью пережил бы еще тысячу раз в других жизнях, выпади мне такой шанс.
Я не держал и не держу на тебя никакого зла.
Тру»
Дочитав письмо, Хоуп с бешено бьющимся сердцем некоторое время смотрела на желтый листок. Дюны и океан точно надвинулись на нее, угрожая обрушиться и похоронить под слоем песка и воды. В письме не говорилось, живет ли еще Тру в своем пансионе и как его найти, если он вернулся в Африку.
– Так ты что, уехал? – крикнула Хоуп. – Только не говори мне, что ты уже уехал!
При этих словах она подняла голову и увидела человека, стоявшего не более чем в десяти футах. Солнце светило ему в спину, лица было не разглядеть, но Хоуп столько раз мысленно рисовала себе этот образ, что мгновенно узнала его. У нее приоткрылся рот, и когда Тру нерешительно шагнул к ней, в уголках его губ Хоуп разглядела улыбку.
– Я не уехал, – заверил он. – Я здесь.
Воссоединение
При виде Тру Хоуп будто приросла к скамье. Это невозможно – откуда ему здесь взяться? – она была не в силах справиться с эмоциями. Радостное изумление смешивалось с настоящим шоком, лишившим Хоуп дара речи: ей даже показалось, что, заговорив, она прогонит виденье.
Он здесь! Она смотрит на него и слышит его! При звуках голоса Тру воспоминания о неделе, проведенной с ним, нахлынули с новой силой. Первой мыслью Хоуп было, что Тру мало изменился за четверть века. Он остался стройным, широкие плечи не согнуло бремя прожитых лет. Волосы, несколько поредевшие и ставшие совершенно серебристыми, сохранили небрежный, немного растрепанный вид, который Хоуп обожала. Одет Тру оказался в точности как тогда: аккуратно заправленная рубашка, джинсы и сапоги. Она помнила, что Тру словно не замечал холода, но сегодня на нем была куртка, правда, расстегнутая.
Он по-прежнему стоял на некотором расстоянии, потрясенный не меньше ее, и наконец решился:
– Здравствуй, Хоуп.
При звуках знакомого голоса, произносящего ее имя, сердце Хоуп подпрыгнуло в груди.
– Тру? – выдохнула она.
Он двинулся навстречу.
– Я смотрю, ты нашла письмо, которое я для тебя оставил…
Только тут Хоуп спохватилась, что по-прежнему держит в руке листок.
– Да, – кивнула она. Свернув послание, Хоуп машинально опустила его в карман куртки. В голове спутались все мысли – столкнулись образы из прошлого и настоящего. – Ты шел за мной по пляжу? Я тебя не видела.
Тру показал большим пальцем за плечо:
– Я шел от Сансет-Бич, но я тебя тоже не заметил, пока не стал виден почтовый ящик. Прости, если я тебя напугал.
Хоуп покачала головой, поднимаясь со скамьи.
– До сих пор не верю, что ты здесь. Мне кажется, я во сне!
– Это не сон.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что один и тот же сон не может снится обоим, – мягко ответил Тру с легким акцентом, который она прекрасно помнила. – Много времени прошло, – добавил он.
– Да…
– А ты по-прежнему красавица, – сказал Тру с ноткой восхищения в голосе.
Хоуп почувствовала, как запылали щеки – давно позабытое ощущение.
– Ну, это не так, – она убрала с лица прядь волос, – но спасибо.
Он подошел почти вплотную и мягко взял ее за руку. Тепло от его прикосновения распространилось по телу Хоуп, и хотя Тру был достаточно близко, чтобы ее поцеловать, он этого не сделал. Тру легонько водил по ее коже большим пальцем, оставляя невидимый, но ощутимый след легчайшего электрического покалывания.
– Как ты? – спросил он.
Каждая клеточка ее тела вибрировала.
– Я… – Хоуп сжала губы, но справилась с собой: – Не знаю. Как оглушенная.
Тру не отрываясь смотрел ей в глаза, и от этого годы, которые они потеряли, как будто исчезали.
– Я о стольком хочу у тебя спросить, – сказал он.
– Я тоже, – прошептала она.
– Как прекрасно снова тебя увидеть…
Хоуп показалось, что она смотрит в подзорную трубу – весь мир уменьшился до размеров этого необыкновенного мгновения. Тру стоял рядом после стольких лет разлуки! Не прибавив больше ни слова, они бросились в объятия друг друга. Тру привлек ее к себе, и Хоуп будто снова стало тридцать шесть лет. Она наслаждалась ощущением его надежного, сильного тела, а яркое октябрьское солнце заливало все вокруг.
Так они простояли довольно долго. Наконец Хоуп чуть отстранилась, чтобы рассмотреть Тру. Морщины стали заметнее и глубже, но ямочка на подбородке и теплый взгляд синих глаз остались прежними. Хоуп поймала себя на мысли: хорошо, что она недавно подстриглась, а утром навела красоту… Воспоминания накладывались на ощущения, испытываемые в настоящем, и по непонятной причине глаза Хоуп увлажнились. Смутившись, она вытерла слезы.
– Ты расстроена? – спросил Тру.
– Нет, все в порядке. – Она шмыгнула носом. – Прости, что я плачу, но я… просто не верила, что такое возможно… Что ты придешь…
Он улыбнулся уголками губ.
– Признаюсь, меня привела сюда череда экстраординарных событий.
Несмотря на слезы, Хоуп рассмеялась, отвыкнув от его манеры говорить. Тру по-прежнему выражался несколько необычно, и от этого она немного пришла в себя.
– Как ты нашел мое письмо? – спросила Хоуп. – Или ты был здесь в прошлом году?
– Не был, – отозвался Тру. – И письма я не читал, мне о нем рассказали. Но… давай сначала о тебе. Как у тебя сложилась жизнь?
– У меня все хорошо, – привычно ответила Хоуп, – я… – и замолчала, вдруг растерявшись. Что сказать бывшему любовнику спустя двадцать четыре года? Что она мечтала об этой минуте, едва они попрощались? – У меня многое произошло, – только и сказала Хоуп.
– Правда? – Тру шутливо приподнял бровь, и Хоуп не сдержала улыбки. Им всегда было легко друг с другом, и это не изменилось.
– Даже не знаю, с чего начать, – призналась она.
– Может, с того момента, где мы остановились?
– Я не вполне понимаю, что это значит.
– Хорошо, тогда вот с чего: полагаю, ты вышла замуж?
Читать бесплатно другие книги:
