Звездный десант Хайнлайн Роберт
— Лот девяносто семь, — объявил аукционист. — Мальчик.
У паренька кружилась голова, ощущение твердой почвы под ногами вызывало тошноту. Невольничий корабль проделал путь в сорок с лишним световых лет, неся в своих трюмах смрад, такой же, как и на любом другом невольничьем корабле: затхлый дух сбившихся в кучу немытых тел, тяжкий запах страха, рвоты и неизбывной горечи. И все же на борту его мальчик что-то собой представлял, он был признанным членом определенного сообщества, мог надеяться на ежедневную порцию похлебки и кулаками отстаивать свое право без помех ее проглотить. Даже имел друзей.
А теперь он снова никто и ничто. И опять выставлен на продажу. Удар молотка аукциониста ознаменовал продажу предыдущего лота: очень похожих друг на дружку светловолосых девушек, объявленных двойняшками. За них торговались, и цена оказалась высокой. Аукционист с довольной ухмылкой повернулся и указал на мальчика:
— Лот девяносто семь. Давайте его сюда.
Мальчишку пинком вытолкнули на помост. Он стоял, весь сжавшись, бросая по сторонам быстрые дикие взгляды, рассматривая то, что не мог видеть из своего загона. Невольничий рынок был расположен на той стороне знаменитой площади Свободы, что примыкает к космопорту, напротив холма, увенчанного еще более знаменитым зданием Президиума Саргона, капитолия Девяти Миров. Но мальчик не знал, что это за здание; он не ведал даже, на какую планету его занесло. Он просто глядел на толпу.
Ближе всех к помосту работорговцев сгрудились нищие, чтобы льстиво выклянчивать подаяние у каждого покупателя, забиравшего свое приобретение. За ними полукругом стояли скамьи для богачей и знати. Сбоку от них размещались рабы, носильщики, телохранители и шоферы этих сливок общества. Они бездельничали возле автомобилей толстосумов или паланкинов и портшезов, принадлежавших еще более богатым толстосумам. Позади дам и господ собрались простолюдины, праздные и любопытные, вольноотпущенники и карманники, разносчики прохладительных напитков, мелкий купчишка, не получивший почетного сидячего места, но всегда готовый приобрести носильщика, писца, слесаря или даже служанку для своих жен.
— Лот девяносто семь, — повторил аукционист. — Чудесный здоровый парень. Может использоваться как паж или подмастерье. Дамы и господа, представьте себе, что он попал в ваш дом. Взгляните на…
Его слова потонули в визге звездолета, набиравшего скорость при старте с космодрома у него за спиной.
Старый нищий по прозвищу Калека Баслим изогнулся всем своим полуобнаженным телом и, прищурив единственный глаз, заглянул за край помоста. По его мнению, мальчик мало чем походил на вышколенного домашнего слугу — это был грязный, тощий, покрытый синяками затравленный зверек. Сквозь корку грязи на спине проступали белые шрамы, наглядно демонстрировавшие мнение о мальчике его прежних хозяев.
Глаза и форма ушей парнишки навели Баслима на мысль, что он, возможно, чистокровный потомок землян. Однако наверняка можно было сказать лишь, что это мальчик, что он еще мал, перепуган, но по-прежнему строптив.
Мальчик почувствовал пристальный взгляд нищего и неприязненно посмотрел на него.
Визг звездолета стих, и разодетый щеголь, сидевший в первых рядах, небрежно взмахнул платком, привлекая к себе внимание аукциониста.
— Эй ты, мошенник, довольно впустую занимать наше время. Выставь-ка что-нибудь вроде предыдущего лота.
— О, благородный господин, мне полагается выкликать номера в соответствии с каталогом.
— Тогда пошевеливайся! Или оттащи эту худосочную скотину в сторону и покажи нам стоящий товар.
— Вы так добры ко мне, господин, — аукционист возвысил голос. — Меня просят оживить торги, и я уверен, что мой благородный хозяин не станет возражать. Буду откровенен: этот славный парнишка молод, его новому владельцу придется всему его учить. Поэтому…
Мальчик почти не прислушивался. Он знал лишь несколько слов на местном языке, и к тому же все, о чем тут говорилось, не имело на самом деле для него значения. Он оглядел дам под вуалями и разряженных щеголей, гадая, кто из них станет его новым хозяином.
— Поэтому, — продолжал аукционист, — чтобы ускорить дело, назначается весьма низкая начальная цена. Это будет выгодная покупка! Что я слышу? Двадцать стелларов?
Тишина становилась напряженной. Холеная нарядная красавица под кружевной вуалью склонилась к щеголю и что-то зашептала ему на ухо, потом захихикала. Щеголь нахмурился, вытащил кинжал и сделал вид, будто чистит ногти.
— Я ведь сказал, чтобы с этим кончали побыстрее, — буркнул он.
Аукционист вздохнул.
— Господа, прошу вас помнить, что я несу ответственность перед своим хозяином. Но я, так и быть, снижу начальную цену. Десять стелларов. Да, я сказал «десять»! Невероятно! — Аукционист скорчил удивленную мину. — Уж не оглох ли я? Может быть, кто-то поднял палец, а я просто не вижу? Прошу внимания. Перед вами молодой крепкий парень — он подобен чистому листу бумаги, на котором вы можете изобразить все, что хотите. За эту невероятно низкую цену вы можете позволить себе сделать из мальчика немого слугу или все, что вам будет угодно.
— Или скормить его рыбам!
— Или скормить его… О, вы так остроумны, благородный господин!
— Это начинает приедаться. Ты что, думаешь, это жалкое создание чего-нибудь стоит? Может, он твой сын?
Аукционист выдавил улыбку.
— Будь так, я гордился бы им. Я сожалею, что мне запрещено разглашать родословную этого парня!
— Значит, попросту говоря, она тебе неведома.
— Хоть я и обязан держать рот на замке, однако не премину указать на форму его черепа, на четко очерченные линии ушей, — тут аукционист схватил мальчика за ухо, тот извернулся и укусил его за руку. Толпа засмеялась. Аукционист отдернул руку.
— Экий живчик! Ну да плетка и не такие недуги лечила. Прекрасная родословная. Вы только взгляните на его уши! Можно сказать, лучшая наследственность в Галактике.
Аукционист совершил оплошность, не заметив, что молодой щеголь был уроженцем Синдона IV. Тот снял свой шлем, явив на свет типично синдонианские уши — длинные, заостренные и волосатые. Синдонианин подался вперед, уши его стали торчком.
— Кто твой благородный хозяин?
Старый Баслим тотчас же отодвинулся подальше, готовый чуть что улизнуть. Мальчик напрягся и начал озираться по сторонам, почувствовав непонятное беспокойство. Аукционист побледнел: никто не смел в открытую потешаться над синдонианином… более одного раза.
— О, мой господин, — выдавил он. — Вы не так меня поняли…
— А ну, повтори свою шутку про уши и лучшую родословную!
Наблюдавшие за аукционом полицейские находились достаточно далеко. Аукционист облизнул губы.
— Помилуйте, досточтимый господин, у меня дети. Я сказал лишь то, что говорят все. Это не мое личное мнение. Я только хочу побыстрее сбыть этот товар… вы же сами настаивали…
В тишине прозвучал женский голосок:
— Ах, оставь, Дварол. Не его вина, что у этого раба такие уши. Он должен продать товар — вот и все.
— Вот и пусть продает! — сопя, откликнулся синдонианин.
Аукционист перевел дух.
— Да, мой господин. — Он собрался с силами и продолжал: — Прошу простить меня, мои дамы и господа, за то, что трачу время на столь неинтересный лот. Прошу вас, назначьте хоть какую-нибудь цену!
Он подождал, затем нервно проговорил:
— Не слышу никаких предложений. Цену никто не назначает. Цена не назначена — раз… Если вы так ничего и не предложите, я буду обязан вернуть этот лот и прервать торги для консультации с моим патроном. Цена не назначена — два… А у меня еще вдоволь отличного товара. Какая жалость, если не удастся его показать. Цена не назначена — три…
— Вон твоя заявка! — рявкнул синдонианин.
Нищий старик поднял два пальца. Аукционист в изумлении уставился на него.
— Ты назначаешь цену?!
— Да, — проскрипел старик, — если господа и дамы позволят.
Аукционист обвел взглядом полукругом сидящую перед ним публику. Кто-то из толпы крикнул:
— Почему бы и нет! Деньги есть деньги!
Синдонианин кивнул, аукционист быстро спросил:
— Ты предлагаешь за этого мальчишку два стеллара?
— Нет, нет, нет, нет! — завопил Баслим. — Два минима!
Аукционист замахнулся было на старика, но тот проворно увернулся.
— Поди прочь! — вскричал аукционист. — Я тебе покажу, как глумиться над господами!
— Эй, аукционист!
— Да, господин? Слушаю, мой господин.
— Сам ведь говорил: «Назначьте хоть какую-нибудь цену», — сказал синдонианин. — Сплавь ему мальчишку!
— Но…
— Ты меня слышал?
— О, господин, я не могу продать за первую же назначенную цену. В законе ясно сказано: одна заявка — это не торги. Даже две, если аукционист не установил минимума. Без начальной цены я не смогу продать его, не услышав по крайней мере три предложения. Благородный господин, этот закон принят для защиты интересов владельца, а не ради меня, несчастного!
— Да, есть такой закон! — выкрикнул кто-то.
Синдонианин нахмурился.
— Тогда объяви цену.
— Цена любая, лишь бы она устраивала моих господ и дам. — Аукционист воззвал к толпе: — Я слышал, что за лот девяносто семь предлагают два минима. Кто даст четыре?
— Четыре, — отозвался синдонианин.
— Пять! — раздался голос из толпы.
Синдонианин поманил к себе нищего. Баслим подполз на руках и одном колене, волоча обрубок второй ноги. Ему мешала миска для подаяний.
— Пять минимов — раз! Пять минимов — два…
— Шесть! — бросил синдонианин и, взглянув в миску нищего, достал кошелек. Он швырнул калеке горсть мелочи.
— Я слышал — шесть минимов! Услышу ли я — семь?
— Семь! — проскрипел Баслим.
— Семь минимов! Эй, господин с поднятым пальцем, вы предлагаете восемь?
— Девять! — перебил нищий.
Аукционист поморщился, но заявку принял. Цена приближалась к стеллару, шутка становилась дороговата для большинства присутствующих. Ни дамам, ни господам не хотелось ни приобретать такого никчемного раба, ни портить шутку синдонианина.
— Девять минимов — раз… — забормотал аукционист. — Девять минимов — два… Девять минимов — три… Продано за девять минимов!
Он столкнул мальчика с помоста, и тот угодил прямо в руки старика.
— Забирай и проваливай!
— Полегче, ты! — осадил его синдонианин. — Выписывай купчую.
Едва сдерживаясь, аукционист проставил имя нового владельца и цену на заранее заготовленном для лота девяносто семь бланке. Баслим уплатил девять минимов и воспользовался щедростью синдонианина, чтобы выплатить регистрационный налог, оказавшийся выше продажной цены мальчика. Паренек тихо стоял рядом. Он понял, что опять продан и что новый его хозяин — вот этот самый старик. Впрочем, это не имело для него особого значения: он не хотел бы принадлежать никому. Пока все занимались оформлением покупки, мальчишка внезапно бросился наутек.
Старый нищий, который вроде бы и не смотрел в его сторону, выбросил длинную руку и, ухватив парня за ногу, вернул его на место. Мальчик ощутил, как костлявая ладонь стискивает его предплечье, и сник, покорившись неизбежному. В который уж раз! Ничего, надо набраться терпения: рано или поздно все они теряли бдительность.
Обретя опору, калека с чувством собственного достоинства поклонился синдонианину.
— Мой господин! — просипел он. — Я и мой слуга благодарим вас.
— Пустое, пустое. Ступай, — синдонианин взмахнул платком.
От площади Свободы до Баслимовой норы было не больше полумили, но шли они долго. Баслим неуклюже скакал, используя мальчишку как опору, а этот способ передвижения был даже медленнее, чем обычный, когда нищий полз на руках и одном колене. Кроме того, он часто останавливался, чтобы просить подаяние, и заставлял мальчика совать миску под нос каждому встречному и поперечному.
Все это Баслим проделывал молча. Он уже пытался объясниться с мальчиком на интерлингве, космическом голландском, саргонезском наречии, на полудюжине всяких жаргонов — воровском, местном, блатном, на языке рабов и торговцев, даже на английском Системы. Все без толку, хотя пару раз Баслиму показалось, что парнишка понимает его. В конце концов нищий оставил эту затею и стал выражать свои пожелания при помощи жестов и оплеух. «Пусть пока мы не можем найти общего языка, — думал Баслим. — Не беда, научим парня и словесному общению. Всему свое время. Всему свое время». Баслим никогда не спешил. Он вообще отличался неторопливостью.
Жилище Баслима располагалось под старым амфитеатром. Когда Саргон Август повелел воздвигнуть другой, более внушительный цирк, старый снесли лишь частично. Работы приостановили из-за второй Ситанской войны, и с тех пор все так и осталось. Баслим повел мальчика в эти развалины. Идти здесь было тяжело, и временами Баслиму приходилось пробираться ползком, но хватка его не ослабевала ни на миг. Однажды, правда, в руке нищего оказалась только набедренная повязка, и мальчишка едва не вывернулся из своего рубища, но нищий успел перехватить его запястье. После этого они пошли еще медленнее.
Старик спустился в темный лаз в конце обрушившейся галереи, заставляя мальчика идти первым. Потом они поползли по битой черепице и грудам булыжника, пока не очутились в другом коридоре, где было темно, как ночью, но чисто. Ниже, еще ниже, опять вниз — и вот они уже в чреве старого амфитеатра, прямо под бывшей ареной.
Впотьмах Баслим и мальчик добрались до тщательно пригнанной двери. Баслим открыл ее, втолкнул мальчишку внутрь, вошел сам и запер за собой дверь, прижав большой палец к замку-определителю. Потом он коснулся выключателя. Вспыхнул свет.
— Ну вот мы и дома, парень.
Мальчик изумленно огляделся. Он уже давно отвык интересоваться окружающим, но теперь увидел далеко не то, что можно было ожидать увидеть. Он стоял в просто обставленной милой комнате, чистой и уютной. Потолочные панели излучали приятный рассеянный свет. Меблировка скудная, но каждый ее предмет был на своем месте. Мальчишка с трепетом озирался по сторонам. Как ни скромно было это жилище, оно было лучше любого из тех, в которых ему приходилось жить прежде.
Старик отпустил его плечо и проковылял к шкафу. Поставив туда свою миску, он извлек на свет нечто непонятное. Нищий стянул с себя рубище, повозился с ремнями, и тут мальчик понял, что это — протез, искусственная нога, причем сделана она была так здорово, что ничем не уступала настоящей, из плоти и крови.
Нищий поднялся, взял с полки брюки и натянул их. Теперь он вовсе не был похож на калеку.
— Поди сюда, — сказал он на интерлингве.
Мальчик не шелохнулся. Баслим повторил то же самое на других языках, потом пожал плечами, взял мальчика за руку и повел в соседнюю комнатушку. Это была маленькая кухня, совмещенная с ванной. Баслим наполнил водой ушат, вручил пареньку обмылок и сказал:
— Мойся, — и жестами объяснил, чего хочет.
Мальчик с молчаливым упрямством стоял неподвижно. Старик вздохнул, взял половую щетку и сделал вид, будто скребет ею мальчика. Когда жесткая щетина коснулась его кожи, старик остановил руку и повторил:
— Мойся. Прими ванну, — он произнес это на интерлингве и английском Системы.
Мальчик поколебался, снял набедренную повязку и начал медленно намыливаться.
— Так-то лучше, — сказал Баслим. Он поднял ветхую одежду, бросил ее в мусорный бачок, достал полотенце. Потом повернулся к своей кухонной утвари и занялся стряпней.
Через несколько минут он оглянулся. Мальчишка исчез. Старик не спеша вошел в комнату и увидел, что тот, голый и мокрый, изо всех сил тянет дверь. Заметив Баслима, мальчик удвоил усилия, но все было тщетно. Старик похлопал его по плечу и махнул рукой в сторону маленькой комнаты:
— Заканчивай мытье.
Он отвернулся. Паренек побрел следом.
Когда мальчик вымылся и вытерся, Баслим поставил на плиту котелок с похлебкой и, открыв шкафчик, достал из него склянку и клок ваты из растительных волокон. Вымытая кожа мальчика явила миру богатое собрание разных шрамов и царапин, незаживающих порезов и ссадин, как старых, так и совсем свежих.
— Стой смирно, — ласково, но твердо проговорил Баслим и похлопал ребенка по руке. Тот расслабился, только вздрагивал каждый раз, когда лекарство щипало воспаленную кожу. Старик тщательно осмотрел застарелую язву на колене мальчика, опять неторопливо приблизился к шкафчику, вернулся и всадил парню шприц пониже спины, предварительно растолковав, что оторвет ему голову, если тот не проявит должного терпения. Потом он отыскал кое-какую старую одежду, велел мальчику надеть ее и опять занялся стряпней.
Покончив с этим, он сдвинул стол и стул таким образом, чтобы мальчик мог сидеть на сундуке, и водрузил на стол большие миски с похлебкой. К похлебке вскоре добавились горсть зеленых стручков чечевицы и пара увесистых ломтей деревенского хлеба, черного и плотного.
— Суп готов, парень. Иди-ка закуси.
Мальчик опустился на краешек сундука, но есть не стал, готовый в любое мгновение сорваться и улизнуть. Баслим перестал жевать.
— В чем дело?
Он заметил, как мальчишка метнул быстрый взгляд на дверь и потупился.
— Ах, вот в чем дело. — Старик поднялся, прочно опираясь на свой протез, прошагал к двери и прижал большой палец к замку. — Дверь открыта, — объявил он. — Ешь свою похлебку или уходи.
Он повторил это на нескольких языках и с удовлетворением отметил, что раб понял его именно тогда, когда он обратился к мальчику на том языке, который считал его родным.
Однако Баслим не стал утруждать себя проверкой, а вернулся к столу, осторожно уселся на свой стул и взял ложку. Мальчик потянулся за своей, а потом внезапно сорвался с места и выскочил за дверь. Баслим продолжал есть. Дверь оставалась приоткрытой, и свет из нее лился в темный коридор.
Завершив свой обед, Баслим вдруг почувствовал, что мальчишка смотрит на него из темноты. Не оборачиваясь, старик произнес на том языке, который, как он считал, мог быть понятен мальчику:
— Может, вернешься и поешь или мне выбросить твою порцию?
Мальчик не отвечал.
— Ну что ж, — продолжил Баслим. — Если ты не хочешь входить, я закрываю дверь. Оставлять ее нараспашку при включенном свете — слишком большой риск.
Он неторопливо поднялся, подошел к двери и начал потихоньку затворять ее.
— Последний раз зову, — объявил он. — Потом запру дверь на всю ночь.
И когда дверь уже почти захлопнулась, мальчик крикнул:
— Подожди!
На том самом наречии, которое и предполагал услышать старик.
Парнишка стремглав юркнул в дом.
— Добро пожаловать, — невозмутимо произнес Баслим. — Я не стану запирать дверь на замок — на тот случай, если ты передумаешь. — Он вздохнул. — Будь моя воля, вообще никто не сидел бы взаперти.
Мальчик не ответил. Он сел, склонился над миской и накинулся на еду с такой жадностью, будто боялся, что ее вдруг отнимут. Он бросал по сторонам быстрые взгляды, а Баслим сидел и наблюдал за ним.
Вскоре темп поглощения пищи замедлился, но мальчишка продолжал жевать и глотать, пока не исчезла последняя капля похлебки, последний стручок чечевицы и крошка хлеба. Остатки паренек поглощал через силу, но все же справился с ними, заглянул в глаза Баслима и застенчиво улыбнулся. Старик ответил на улыбку.
Внезапно лицо мальчика исказилось, стало белым, затем зеленоватым; из уголка рта потекла струйка слюны, и мальчишку бурно вырвало.
Баслим проворно отодвинулся, спасаясь от этого извержения.
— Звезды небесные, какой же я дурак! — вскричал он на своем родном языке.
Он вернулся с ведром и тряпкой, отер лицо мальчика и уложил его, потом вытер каменный пол.
Немного погодя он принес ребенку гораздо более скромную снедь — бульон и кусочек хлеба.
— Макай хлеб и ешь.
— Лучше не надо.
— Ешь. Тебя больше не будет тошнить. По тому, как у тебя живот к спине прирос, я должен был догадаться, что тебе не следует давать полноценный обед. Ешь, только помедленнее.
Мальчик поднял глаза, его подбородок затрясся. Он проглотил несколько ложек. Баслим смотрел на ребенка, пока тот не одолел весь бульон и почти весь хлеб.
— Ну вот и хорошо, — сказал наконец старик. — Ну, парень, мне пора на покой. Кстати, как тебя зовут?
Мальчик поколебался.
— Торби…
— Торби. Хорошее имя. Можешь звать меня отцом. Спокойной ночи.
Он отстегнул протез, доскакал до шкафа и спрятал его, потом добрался до своей постели. Ложе было нехитрое — просто тюфяк в углу. Старик отодвинулся подальше, к стене, чтобы освободить место для мальчика, и сказал:
— Будешь ложиться — погаси свет.
С этими словами он закрыл глаза и стал ждать.
Довольно долго не доносилось вообще ни звука. Потом Баслим услышал, как мальчик идет к двери. Свет погас. Старик ждал, не раздастся ли звук открываемой двери. Но нет. Он почувствовал, как мальчик забрался на тюфяк.
— Спокойной ночи, — повторил Баслим.
— Спокойной…
Старик уже почти дремал, когда вдруг почувствовал, что мальчика всего трясет. Протянув руку, Баслим погладил обтянутые кожей ребра, и тут мальчик разрыдался. Тогда старик повернулся, устроил поудобнее искалеченную ногу, обнял трясущиеся плечи мальчугана и притянул его лицо к своей груди.
— Все хорошо, Торби, — ласково проговорил он. — Все в порядке. Все кончилось. Это никогда больше не повторится.
Мальчик всхлипнул и вцепился в старика. Баслим держал его в объятиях, бормоча что-то ласковое, пока не унялась судорожная дрожь. Но и потом он продолжал лежать неподвижно — до тех пор, пока Торби не уснул.
Глава 2
Раны Торби затягивались: телесные — побыстрее, душевные, как водится, помедленнее. Старик нищий раздобыл где-то еще один тюфяк и положил его в другой угол, но все равно, просыпаясь по ночам, порой обнаруживал рядом с собой маленький теплый комочек. Тогда он понимал, что мальчику опять приснился кошмар. Баслим спал очень чутко и не любил делить с кем-либо свое ложе, но, когда такое случалось, он не гнал Торби обратно на его тюфяк.
Иногда мальчик принимался громко кричать во сне. Однажды Баслим пробудился оттого, что Торби причитал:
— Мама… мама…
Не зажигая света, старик проворно подполз к постели мальчугана и склонился над ним.
— Ну-ну, сынок, все в порядке.
— Папа?
— Спи, сынок, а то маму разбудишь. Я побуду с тобой, — добавил Баслим. — Тебе нечего бояться. Успокаивайся. Нельзя же будить маму, правда?
— Ладно, пап…
Затаив дыхание, старик сидел рядом и ждал. В конце концов он сам окоченел от холода, разболелась культя. Убедившись, что мальчик спит, Баслим пополз на свое ложе.
Этот случай навел старика на мысль о гипнозе. Давным-давно, когда у Баслима еще были оба глаза и две ноги и не надо было нищенствовать, он изучал это искусство. Но гипноз ему не понравился, даже если применялся в лечебных целях: Баслим почти фанатично верил в неприкосновенность личности, а гипнотическое внушение противоречило его принципам.
Но сейчас он столкнулся с особым случаем. Старик был уверен, что Торби разлучили с родителями в таком возрасте, когда у него еще не было осознанных воспоминаний. Все, что мальчик видел в своей жизни, сводилось к бесконечной череде все новых и новых хозяев, один другого хуже, каждый из которых на свой лад стремился сломить дух «несносного мальчишки». Торби сохранил яркие воспоминания о некоторых из этих хозяев и описывал их на своем грубом языке — красочно и беспощадно. Однако он не имел представления о времени и месте развития тех или иных событий. «Место» для него было равнозначно «поместью», «имению» или «рабочему бараку», но не определенной планете или звезде (познания мальчика в астрономии были большей частью неверными, а о галактографии он и вовсе понятия не имел); что до времени, то тут для него существовало только «до» и «после», «долго» и «коротко».
Поскольку на каждой планете — свои сутки, свой год и свое летосчисление, ученые пользовались стандартной секундой, длина которой вычислялась по радиоактивному распаду; стандартным считался год планеты — колыбели человечества, а единой точкой отсчета — день, когда человек впервые добрался до спутника этой планеты, Сол III. Неграмотный мальчишка просто не мог пользоваться такой датировкой. Земля была для Торби мифом, а день — промежутком времени между пробуждением и отходом ко сну.
Возраст парня Баслим определить не мог даже приблизительно. На вид Торби был чистокровным землянином и вроде бы еще не достиг отрочества, однако любые догадки на этот счет были бы не более чем домыслами. Вандорианцы и итало-глифы выглядят как земляне, но вандорианцы взрослеют втрое медленнее. Баслим вспомнил анекдот о дочке консула, которая пережила двух мужей, причем второй из них был правнуком первого. Мутации иногда совсем не проявляются внешне.
Не исключено, что мальчишка «старше» самого Баслима — в стандартных секундах. Ведь космос велик, и человек по-разному приспосабливается к разным условиям. Но это неважно: Торби еще так мал и так нуждается в его помощи.
Гипноза Торби не испугался: это слово было для него пустым звуком, а давать объяснения Баслим не стал. Однажды после ужина старик просто сказал:
— Торби, я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня.
— Разумеется, пап. А что?
— Ложись на свой тюфяк, потом я тебя усыплю, и мы поговорим.
— Хе, ты хочешь сказать, что мы сделаем наоборот?
— Нет, это особая разновидность сна. Ты сможешь и спать, и говорить.
Торби воспринял это с большим недоверием, но согласился. Старик выключил осветительные панели и зажег свечу. Велев мальчику сосредоточиться на язычке пламени, он принялся монотонно повторять старинные формулы: успокоение… расслабление… дремота… сон…
— Торби, ты спишь, но слышишь меня и можешь отвечать.
— Ага, пап…
— Ты будешь спать до тех пор, пока я не велю тебе проснуться. Но ты сможешь отвечать на любой мой вопрос.
— Ага, пап…
— Ты помнишь, как назывался звездолет, на котором тебя привезли сюда?
— «Веселая вдовушка». Только мы называли его совсем не так.
— Ты видишь, как попал на этот корабль? Вот ты на борту. Ты все видишь. Ты все помнишь. Теперь возвратись туда, где ты был до того, как очутился на корабле.
Спящий мальчик съежился и напрягся.
— Не хочу!
— Ничего, я с тобой, тебе нечего бояться. Ну-с, как называлось то место? Вернись туда, оглядись.
Полтора часа просидел Баслим над спящим ребенком. Пот струился по его морщинистому лицу. Старик чувствовал себя опустошенным. Чтобы вернуть мальчика в ту пору, которая его интересовала, надо было пройти через испытания, вызывавшие отвращение даже у Баслима, человека старого и закаленного. Поэтому мальчик вновь и вновь восставал, и старик не мог его винить. И все же теперь у Баслима было ощущение, что он наперечет знает все рубцы на спине Торби и может назвать имя негодяя, оставившего каждый из них.
Так или иначе, он добился своего, он заглянул в прошлое дальше, чем позволяла память мальчика в состоянии бодрствования, заглянул в его раннее детство, когда Торби, совсем еще младенца, вырвали из родительских рук.
Оставив мальчика в изнеможении лежать на тюфяке, Баслим попытался совладать с разбродом в мыслях. Последние минуты разговора дались Торби с таким трудом, что старик усомнился: а стоило ли вообще докапываться до корня зла?
Ну что ж, поразмыслим… Что именно он выяснил?
Мальчик рожден свободным. Но ведь Баслим и так был в этом убежден. Родной язык Торби — английский Системы, но парень говорит на нем с акцентом, которого Баслим не может распознать из-за особенностей детской артикуляции. Стало быть, мальчик родился в пределах Земной Гегемонии, а может быть (хотя и маловероятно), даже на самой Земле. Это был своего рода сюрприз: прежде Баслиму казалось, что родным языком мальчика является интерлингва, поскольку он владел ею лучше, чем тремя другими знакомыми ему языками.
Что еще? Родители мальчика, конечно же, мертвы, если можно полагаться на его искалеченную и подавленную память, на обрывки воспоминаний, извлеченные Баслимом из глубин его мозга. Фамилий или каких-то примет родителей старик так и не узнал. Они были просто «папой» и «мамой», так что в конце концов старик оставил надежду разыскать семью мальчика.
Ну а теперь, чтобы это жестокое испытание оказалось ненапрасным, надо сделать вот что.
— Торби?
Мальчик застонал и заворочался.
— Чего, пап?
— Ты спишь. Ты проснешься только тогда, когда я тебе велю.
— Я проснусь, только когда ты велишь…
— Как только я скажу, ты пробудишься. У тебя будет прекрасное самочувствие, и ты начисто забудешь все, о чем мы беседовали.
— Ага, пап…
— Ты все забудешь, но будешь хорошо себя чувствовать, а через полчаса опять сделаешься сонным. Тогда я велю тебе лечь в постель, ты ляжешь и тотчас уснешь. Всю ночь ты будешь крепко спать и видеть приятные сны. А дурные тебе больше никогда не привидятся. Повтори это.
— У меня больше не будет дурных снов…
— Ты никогда не увидишь кошмаров. Никогда.
— Никогда…
— Папа и мама не хотят, чтобы ты видел дурные сны. Они счастливы и тебе тоже желают счастья. И если приснятся тебе, то лишь в добрых снах.
— В добрых снах…