Моя рыба будет жить Озеки Рут

1

К концу лета с помощью Дзико я стала сильнее. Не только телом, сознание у меня тоже окрепло. У себя в сознании я стала супергероем, вроде Дзюбэй-чан, Девушки-самурая, только я была Наттчан, Супермонахиня, обладательница Буддой данных способностей: умение сражаться с волнами, пусть я и проигрывала каждый раз, и способность терпеть нереальные количества боли и трудностей. Дзико помогала мне развивать мою супапаву!, поощряя меня сидеть в дзадзэн, не двигаясь, по многу часов и никого не убивать, даже комаров, которые вечно зудели возле лица, когда я сидела в хондо или лежала ночью в кровати. Я научилась не шлепать их, когда они меня кусали, и не расчесывать потом укус, как бы он ни чесался. Сначала утром, когда я вставала, лицо и руки у меня ужасно опухали от укусов, но потом понемногу кровь и кожа у меня привыкли к комариному яду, стали сильнее, и я уже не покрывалась прыщами, сколько бы меня ни кусали. Вскоре между мной и комарами не было уже никакой разницы. Моя кожа перестала быть разделяющей нас стеной, и моя кровь стала их кровью. Я немного гордилась собой и решила пойти к Дзико и рассказать ей. Она улыбнулась.

— Да, — сказала она, похлопывая меня по руке — Тут полно прекрасной комариной еды.

Она объяснила мне, что молодым людям нужно побольше упражняться, мы должны ежедневно изматывать себя, чтобы у нас не было беспокойных мыслей и снов, которые могут вылиться в беспокойные действия. Я уже достаточно навидалась беспокойных действий со стороны молодежи и была полностью с ней согласна. Поэтому я была совсем не против каждый день работать на кухне вместе с Мудзи. Я знала, что Мудзи была очень рада моей помощи, потому что она сама мне это сказала. Может, я уже говорила — насчет жизни в храме важно понимать одну вещь: это все равно, что жить в совершенно другой эпохе, и что бы ты ни делал, это занимает раз в сто больше времени, чем в двадцать первом веке. Мудзи и Дзико никогда ничего зря не выбрасывают. Каждая резинка, каждый зажим для пакетов, каждая веревочка или бумажка — все это они тщательно собирают и используют вновь и вновь. Мудзи была особенно неравнодушна к пластиковым пакетам, она заставляла меня тщательно мыть каждый с мылом, а потом мы вешали их сушиться снаружи, где они кружились на ветру, отражая солнечный свет, как медузы или воздушные шарики. Я была не против, делать мне все равно было нечего, но, по моему личному мнению, все это занимало уж слишком много времени. Я пыталась объяснить, что быстрее и проще было бы взять и выкинуть старые пакеты и купить новые, и тогда у них было бы больше времени на дзадзэн, но Дзико меня не поддержала. Сидеть в дзадзэн, мыть пакеты — одно и то же, сказала она.

Когда они что-то выкидывали, значит, это что-то было уже абсолютно и безвозвратно испорчено, и то они устраивали из этого целое событие. Они собирали и хранили все погнутые булавки и сломанные иголки, и раз в год они проводили по ним самую настоящую поминальную службу, пели сутры, а потом втыкали иголки в кусочек тофу, чтобы им мягко было на том свете. Дзико говорит, у всего есть душа, даже если это что-то старое и бесполезное, и мы должны уважать и утешать вещи, которые хорошо нам служили.

Вот теперь ты понимаешь, сколько тут было работы, и дополнительная помощь со стороны молодежи (то есть меня) была очень кстати, и мы смогли засолить побольше слив и капусты, засушить побольше тыквы и дайкона и лучше позаботиться о саде. Мы смогли навестить многих больных и старых прихожан, и иногда я полола сады и у них, когда мы бывали в гостях.

Я начала вставать в пять утра, чтобы посидеть с ними в дзадзэн, и после подношений, и службы, и сёдзи[120], пока Мудзи готовила завтрак, Дзико заставляла меня бежать вниз с горы до самой дороги, а потом опять вверх, до самого храма. Она всегда встречала меня наверху, когда я, вывалив язык, преодолевала последние ступеньки на ногах-макаронинах. Она стояла здесь с Чиби, маленьким черно-белым храмовым котом, и протягивала мне полотенце и большой кувшин холодной воды, а потом смотрела, как я пью.

— У тебя хорошие прямые ноги, — сказала она как-то. — Красивые и длинные. Сильные.

Мне стало страшно приятно, и я покраснела бы, если бы не была и так уже вся красная от бега.

— У тебя ноги твоего отца, — продолжала Дзико. — Он тоже был сильный бегун. Чуть быстрее тебя.

— Ты его тоже заставляла бегать вниз?

— Конечно. Он был молодым мальчиком, у него было много беспокойных мыслей. И ему требовалось много упражнений.

Я вылила остаток воды из кувшина себе на голову, а потом встряхнула волосами. Сорвавшиеся капли угодили на Чиби, который подпрыгнул на месте, а потом отошел подальше.

— Чиби, прости! — закричала я, но, конечно же, он меня проигнорировал. Сел подальше, повернувшись ко мне спиной, и начал вылизываться. Вид у него был страшно оскорбленный, но он — кот, так что я не стала принимать это на свой счет.

— У папы до сих пор присутствуют беспокойные мысли, — сказала я, наблюдая за тем, как кот меня игнорирует, и не успела я спохватиться, слова так и повалили у меня изо рта.

— Ба, пожалуйста, — сказала я. — Я серьезно. Ему нужна помощь!

А потом я рассказала ей все про тот вечер, когда он упал перед поездом, и как они с мамой притворялись, что это был несчастный случай, а это не так, и как он никогда не уходил из квартиры днем, но потом исчезал ночью и не являлся часами, и я знала, что это так, потому что не спала и слушала, когда он придет, потому что боялась, он не вернется. И как однажды ночью, когда я не могла уже больше это выносить, я потихоньку прокралась вслед за ним, потому что мне надо было знать, он кого-то преследует или идет встречаться с любовницей, что, наверно, было бы хреново в отношении мамы, но, по крайней мере, это дало бы ему raison d’tre{16}, и я шла за ним по улицам, старалась оставаться в тени и жалась к стенам. В его маршруте совершенно не было смысла, но ему явно было плевать, будто он был робот, и ноги у него были запрограммированы выполнять случайный алгоритм вроде того, что мы проходили в компьютерном классе, но сознание у него было отключено, так что он вообще не соображал, куда идет. Может, он ходил во сне. Иногда он заходил в чужие районы, а иногда улочки становились такими узкими и кривыми, что я была уверена, мы потерялись. Он ни разу не остановился и не заговорил с кем-нибудь, ничего не покупал, даже сигареты в автоматах, и сейчас я понимаю, что мы вообще ни разу никого на улицах не встретили, так что, может, у него в программу был встроен еще и избегательный алгоритм.

Мы шли не один час. Мне было страшно, потому что я знала, я никогда не найду дороги домой одна, и мне не хотелось, чтобы он узнал, что я за ним слежу, но я уже не поспевала за ним — слишком устала. А потом он свернул один последний раз, и мы вышли к тому самому маленькому парку на берегу реки Сумида, который я видела, лежа у себя в кровати в сонном ступоре. Парк был в точности такой, каким я его себе представила. С краю, у самого берега, была детская площадка с качелями, горкой и песочницей, и я знала, что направляется он именно сюда. И конечно же, вот он подошел к качелям и уселся. Сел он ко мне спиной, так что мне пришлось обогнуть его и спрятаться за бетонной пандой, откуда мне было видно его лицо. Он закурил Short Hope и начал раскачиваться. Он сидел лицом к воде; сгибая и выпрямляя ноги, он раскачивался все выше и выше, он сжимал в зубах сигарету и скалился, будто делал серьезное дело. Было похоже, что он старается раскачаться как можно сильнее, чтобы, когда он разожмет руки, достигнув верхней точки, инерция перенесла бы его прямо через бетонную стенку прямо в реку Сумида, где его тело затонуло бы и было съедено каппами или гигантскими сомами. Честное слово, я увидела это, тот момент, как его руки соскальзывают с цепей и тело выстреливает в воздух, летит вперед — руки и ноги торчат в разные стороны, обнимая набегающий воздух и холодную, темную воду. Нет… нет… нет! — услышала я свой собственный шепот, сердце у меня билось в такт взмахам качелей. — Now… now… now!

Но это так и не случилось. Он так и не отпустил руки, и уже не так раскачивал ногами, и размах качелей становился все неровней и короче, и вот, наконец, он уже едва двигался; носки пластиковых шлепок просто волочились туда-сюда, очерчивая маленькие бессмысленные кружки в пыли под качелями. Он встал, подошел к стенке и взглянул вниз; затянулся один последний раз и бросил окурок в реку. Он стоял так очень долго, глядя в маслянистую черную воду. Я боялась, что он сейчас перелезет через стенку и прыгнет. Я хотела выбежать из своего укрытия и остановить его.

— Но ты этого не сделала, — сказала Дзико.

— Нет, я собиралась, но потом он отвернулся от воды и пошел опять.

— И ты пошла за ним?

— Да. Он пошел домой. Я подождала снаружи, у двери квартиры, пока не решила, что уже можно, и открыла дверь своим ключом. Не думаю, что он меня слышал. Он к тому времени уже храпел.

Дзико кивнула.

— Мальчиком он спал очень крепко.

— Так как ты думаешь, ему нужно вернуться и остаться здесь с нами? — спросила я. — Я думаю, это правда пойдет ему на пользу, а ты? Видела бы ты его лицо, когда мы поднимались сюда по ступенькам. Вид у него был такой счастливый.

— Ему всегда здесь нравилось, — сказала Дзико.

— Так он должен вернуться, правда?

— Маа, сё кашира…[121] — сказала она. Один из этих японских ответов, которые не означают ровным счетом ничего.

2

К августу жара стояла такая, ты просто себе не представляешь, и днем, когда Дзико и Мудзи учили окрестных бабушек цветочной аранжировке и пению сутр, а я должна была бы делать задание на лето, я выползала наружу, на энгава[122], которая выходила на пруд, усаживалась там и отключалась. Мне нравилось сидеть, опершись спиной о толстый деревянный столб, на голове наушники, нги раскинуты в стороны, и наблюдать, как стрекозы порхают над листьями лотосов в крошечном прудике, и слушать японские поп-каверы на французский шансон — я подсела еще до того, как узнала про la recherche du temps perdu. Дзико не любила, когда я сидела, вот так раскинув ноги, и, застукав меня за этим занятием, она так мне и говорила. Она говорила, это дурной тон, сидеть, широко раздвинув ноги, гляди, кто хочет, тем более когда я трусов не надевала, и, в общем и целом, я была с ней согласна, но было так жарко! Было просто невыносимо, когда ноги соприкасались друг с другом кожей, и старое дерево энгавы было таким прохладным, и никто не смотрел. Даже кот Чиби, который обычно одобрял горячие коленки, ко мне не подходил. Он лежал, отрубившись, на прохладном мшистом валуне под папоротниками. Воздух по большей части был совершенно неподвижен, но иногда легчайшие ветерки скользили вверх по склону горы, пролетали сквозь ворота и находили путь в сад, где ерошили поверхность пруда и щекотали у меня между ног, заставляя меня ежиться. Иногда я думаю, что в ветерках живут духи предков — можно почувствовать, как они шмыгают вокруг.

Надвигался Обон, и духи толпились вокруг, как путешественники с чемоданами в аэропорту, в поисках стойки регистрации. Обон был их летними каникулами, когда можно вернуться из страны мертвых и навестить нас здесь, в стране так называемых живых. Горячий воздух казался просто беременным призраками — смешно, конечно, мне так говорить, я же никогда не была беременна, но я видела в поезде женщин, которые выглядели, будто вот-вот лопнут, и мне кажется, чувство было примерно такое. Они входят, переваливаясь, животом вперед, и, если кто-то уступает им место, они плюхаются на сиденье, а потом просто сидят с раздвинутыми ногами, потирая живот и обмахивая красные потные лица, — вот такое ощущение появляется от августа, когда приходит время Обона, будто весь мир беременен призраками, и в любой момент мертвые могут прорвать пленку, которая отделяет их от нас.

Когда я не сидела в отключке на веранде, я ходила за Дзико по храму, нося за ней вещи и засыпая вопросами о наших предках.

— А как насчет бабушки Эмы? Она будет? Мы с ней когда-нибудь встречались? Я бы хотела с ней познакомиться. А как насчет двоюродной бабушки Сугако и двоюродного дедушки Харуки? Я бы с ними тоже хотела познакомиться. Как ты думаешь, а они со мной захотят встретиться?

Я была полна ожиданий, хотя никто из предков на Обон раньше явиться не трудился, по крайней мере, насколько было известно мне, но у меня было ощущение, что в этом году все будет по-другому. Во-первых, я теперь была икисудама, и мне казалось, что с живым призраком мертвым должно быть покомфортнее. Еще я сообразила, что они, скорее, объявятся здесь, в храме Дзико, где все их ждут и знают, как их достойно принять, чем в Саннивэйле, скажем, где соседи либо психанут, либо примут всю компанию за ряженых на Хэллоуин в неудачных костюмах. Это вроде вечеринки на день рождения. Если у тебя родители, как у Кайлы, которые реально рубят в вечеринках и зовут всю компанию на боулинг или на скалодром, именинницей быть круто, но если у тебя родители вроде моих, то есть абсолютно без понятий, тогда дни рождения — это отстой, и тебе на самом деле больше хочется быть где-нибудь за тысячи миль отсюда, чем торчать здесь, на своей скучной маленькой вечеринке с твоими американскими друзьями, которые все время вздыхают и закатывают глаза, а потом делаются такие все приторно-фальшивые, когда мама заходит с очередной тарелкой суши. И ты тоже притворяешься, будто тебе весело, улыбаешься, как сумасшедшая, прекрасно зная — это хорошая мина при плохой игре и ты делаешь это только для того, чтобы не расстраивать родителей, чтобы выработать у них хорошее отношение к себе. Короче, я вот к чему клоню — представь, что ты призрак, на какую вечеринку тебе бы захотелось пойти?

Дзико и Мудзи тоже реально рубят в вечеринках, и мы использовали каждую буддийскую наносекунду, чтобы подготовить алтари, и расставить цветы, и смести всю пыль, и подвергнуть глубокой очистке каждый уголок, каждую трещинку в храме, чтобы к приходу духов и предков все было идеально чисто. Еще мы приготовили кучу разной специальной еды, потому что после долгой дороги они будут очень голодными, а если их не накормить, то и злыми. Еда — вообще важная часть Обона. В Японии полно всяких разных призраков, и духов, и гоблинов, и монстров, их тысячи, и они могут сделать татари и напасть на тебя, так что, просто на всякий случай, мы собирались устроить для разогрева большую церемонию осегаки[123] с кучей гостей, плюс священники и монахини из соседнего храма, которые должны были прийти и помочь нам накормить голодных призраков.

Мудзи рассказала мне, как все это началось, как давным-давно у Будды был один ученик по имени Мокурен, который ужасно расстроился, когда увидел, что его мать висит вверх ногами на крюке для мяса, как коровий бок, в адском царстве голодных призраков. Он спросил у Будды, как ей можно помочь, и Будда сказал ему сделать особые подношения в виде еды, и это, похоже, сработало, вообще, это все показывает нам, что детям надо приглядывать за родителями, даже если они мертвы и свисают вверх ногами с крюка в аду. Старина Мокурен вообще был довольно крутым чуваком, у него было полно супапавы!, например, он мог проходить сквозь стены, и читать чужие мысли, и разговаривать с мертвыми. Мне бы хотелось научиться ходить сквозь стены, и читать чужие мысли, и разговаривать с мертвыми. Это было бы круто. Я пока только новичок, но, как ты уже знаешь, считаю, что в жизни важно иметь цель, а ходить сквозь стены, кажется, не так уж и сложно, что скажешь?

Короче, все у нас было, наконец, готово, и вечером, перед тем, как должны были прибыть первые гости, Дзико, Мудзи и я вместе приняли ванну, чтобы завтра быть чистыми и красивыми, и мне даже дали побрить им головы настоящей бритвой. Дзико и Мудзи относятся к личной гигиене суперсурово, и они никогда не дают волосам расти больше пяти дней, а это примерно одна восьмая дюйма, и иногда они разрешали мне помочь. Мне нравилось это делать. Мне нравилось, как жесткие маленькие щетинки отступают перед бритвой, оставляя гладкую блестящую кожу. Щетинки Мудзи были маленькими и черными, как мертвые муравьи, падающие с чистого белого листа, но у Дзико они были светлыми и искрились серебром, как волшебная пыль.

Для бритья голов тоже есть особая молитва — вот она:

Тем вечером я так волновалась перед приходом призраков, что не ложилась спать, пока Мудзи наконец не загнала меня в кровать, но как только они с Дзико заснули, я прокралась наружу. Не знаю, чего я ожидала. Я прошла через сад к лестнице и уселась ждать на верхней ступеньке под воротами. Сквозь пижаму я чувствовала холод и влагу, исходящую от каменной ступени, а все, что было слышно, — хор лягушек и ночных насекомых.

Кто-то думает, что ночь — печальное время из-за того, что темнота напоминает нам о смерти, но я с этим совершенно не согласна. Я лично ночь очень люблю, особенно ночь в храме, когда Мудзи выключает весь свет и остается только луна, и звезды, и светлячки или, когда облака, мир становится таким темным, что даже пальцев своих не разглядишь.

Пока я так сидела, казалось, все вокруг становится чернее и чернее, кроме светлячков; их мерцающие огоньки чертили дуги в теплой летней темноте. Светит — не светит… светит — не светит… светит — не светит. Чем дольше я на них глядела, тем сильнее кружилась у меня голова, пока, наконец, мне не стало казаться, что мир накренился, и я сползаю вниз по склону горы в глубокую глотку ночи. Я опустила руку потрогать ступеньку, чтобы это дело прекратилось, но вместо холодного камня ощутила под пальцами что-то колючее, как электрический ток, и это что-то дернулось у меня под рукой. Я взвизгнула и отдернула руку, но, конечно, это был просто Чиби — он ышел поприветствовать призраков вместе со мной. Он замер, как мультяшный кот, круглые зеленые глаза горят, как монеты, но, когда я засмеялась и погладила его наэлектризованный мех, он прижался к коленке и ткнулся головой мне в ладонь.

— Бака-нэ, Чиби-чан![124] — сказала я; сердце у меня все еще бешено колотилось. Хотя я с трудом различала его очертания в темноте, было здорово, что он здесь, со мной.

Порыв ветра зашевелил бамбук, будто двигались призраки. На что они вообще похожи, эти призраки? Будет ли призрак похож на человека? Или он будет огромным и жирным, как дайконовое чудовище? Или у него будет длиннющий нос, как у краснолицего тэнгу[125]? Может, он будет зеленый, как гоблин, или притворится кем-то еще, как лиса, может, он будет горой разлагающейся человеческой плоти без головы, с толстыми складками жира вместо рук и ног, и пахнуть он будет соответствующе? Такие называются нуппеппо. А еще есть другие призраки, выглядят они как мертвые люди, плохо постриженные мужчины, налитые кровью глаза вылезают из орбит, плоть облезает с костей, как лишайник. Одеты они в дешевые полиэстровые костюмы и свисают они с ветвей в Лесу самоубийц, медленно поворачиваясь на ветру. Этих призраков я боюсь больше всего, потому что они немного похожи на папу, и в этот момент, как раз когда я готова была психануть, почувствовала, что рядом кто-то сел. Я повернулась, и вот он был здесь. Папа сидел рядом со мной на каменной ступеньке, и хотя глаза у него не выпучивались, и делового костюма на нем не было, я знала: он мертв, он, наконец, покончил с собой, и это был его призрак — пришел, чтобы дать мне знать.

— Папа? — я попыталась прошептать это, но во рту у меня так пересохло, что не раздалось ни звука.

Он глядел в темноту.

— Папа, это ты? — мой голос все еще не слушался меня, и слова были только мыслями у меня в голове. Понятно, что он не мог меня слышать. Он все смотрел в темноту. Я глубоко вдохнула, прочистила горло и сделала еще одну попытку.

— Отосан, — сказала я, на этот раз на японском. Слово сорвалось у меня с губ, как маленький пузырек. Папин призрак слегка повернул голову, и тут я заметила, что выглядел он очень молодо, и что на нем была какая-то форма, и фуражка на голове. Выглядело это как школьная форма, только цвет был другой. Он все еще ничего не говорил. Тут меня осенило, что, наверно, с призраками необходимо быть супервежливой, даже если они — твои родители, иначе это может их оскорбить, так что я попыталась еще раз, самым моим вежливым и формальным школьным голосом.

— Ясутани Харуки-сама дэ годзаймасу ка?[126]

В этот раз он меня услышал и медленно повернулся, чтобы на меня посмотреть; когда он говорил, я едва могла слышать его голос сквозь ветер.

— Кто вы? — спросил он.

Он меня не узнал. Я поверить не могла! Мой папа был мертв и уже совершенно обо мне забыл. Горло у меня сжалось, в носу защипало, как оно бывает, когда я пытаюсь не заплакать. Я сделала еще один глубокий вдох.

— Я — Ясутани Наоко, — объявила я, стараясь, чтобы мой голос звучал храбро и уверенно. — Мне очень приятно вас видеть.

— А, — сказал он. — Это мне приятно.

Слова его были тонкими и прозрачными, они вились и исчезали в воздухе, как синий дым от палочки благовоний.

Что-то было не так. Разглядывать его было бы грубостью, но я не могла удержаться. Выглядел он в точности, как мой папа, но гораздо моложе, всего на пару лет старше меня, а еще голос был другой, и одежда тоже была совершенно неправильной. И тут до меня, наконец, дошло: если этот призрак отозвался на имя моего отца, но им не был, то это был дядюшка отца, летчик-самоубийца Ясутани Харуки № 1.

— Мы раньше встречались? — вроде как спрашивал он.

— Я полагаю, нет, — ответила я. — Я полагаю, я ваша внучатая племянница. Полагаю, я — дочь вашего племянника, Ясутани Харуки номер два, которого назвали в честь вас.

Призрак кивнул.

— Вот как? — сказал он. — Не знал, что у меня есть племянник, не говоря уж о внучатой племяннице. Как быстро летит время…

Потом мы оба погрузились в молчание. На самом деле, особого выбора у меня не было, потому что на этом мой запас вежливостей был практически исчерпан. У меня не слишком хорошо с формальным японским, потому что выросла я в Саннивэйле, и призрак Харуки № 1 тоже не особенно стремился поболтать. Вид у него был довольно отсутствующий и мрачный, что, в общем, было понятно, если вспомнить рассказы Дзико о том, как он любил французскую философию и поэзию. Тут я пожалела, что не особо обращала внимания, когда папа читал мне об экзистенциалистах, потому что тогда я смогла бы сказать сейчас что-нибудь умное, и единственный стих на французском, который я знала, был припев в песне Моник Серф под названием «Дзинсей но Итами»[127], и мне не кажется, что это лучшее, что можно спеть мертвому человеку:

Я напевала себе под нос в темноте, практически шепотом, потому что не была уверена, что означают слова. Мне показалось, я услышала, как он усмехнулся рядом со мной, а может, это был ветер, но когда я посмотрела туда, где он сидел, Харуки № 1 уже исчез.

3

Глупая Нао! Глупая, глупая девчонка! Я же сидела совсем рядом с призраком мертвого двоюродного деда, который, только подумать, был пилотом-камикадзе во Вторую мировую и, наверно, самым интересным человеком, которого я когда-либо встречу, и что я сделала? Спела ему какой-то дурацкий французский шансон! Самый настоящий идиотизм!!! Он, наверно, подумал, я просто еще одна дурочка-подросток, и зачем тратить на меня хоть один драгоценный момент своего времени на земле? Лучше просто умерцать куда-нибудь и потусоваться с кем-то, кто сможет додуматься до более интересных тем для разговора.

Да что со мной такое случилось? Я о стольком могла бы его расспросить. Я могла бы разузнать о его хобби и интересах, могла бы спросить, правда ли, что до философии дело бывает только несчастному человеку, и насколько вообще помогает чтение философских книг. Я могла бы спросить его, на что это похоже, быть вырванным из счастливой жизни и против воли сделаться летчиком-самоубийцей, и цеплялись ли к нему другие парни из отряда из-за того, что он писал стихи на французском. Я могла бы спросить его, что он чувствовал в то утро, когда должен был лететь на задание, в его последнее утро на земле. Большая холодная рыбина — умирала ли она у него в животе? Или же он был исполнен такого ясного спокойствия, что те, кто был вокруг, в благоговении отступили, понимая — он готов к небу?

Я могла бы спросить его, каково это — умирать.

Глупая, бака Нао Ясутани.

4

Утром после завтрака, пока Дзико и Мудзи встречали первую машину со священниками, прибывшими из главного храма помочь с завтрашней церемонией осегаки, я пробралась в кабинет Дзико. Она, вообще-то, не против, чтобы я туда ходила, но почему-то все равно ощущение было, будто я «пробираюсь». Это моя самая любимая комната в храме, выходит она в сад, и там стоит низкий стол, за которым она любит писать, и шкафчик с кучей книг по религии и философии в потертых матерчатых переплетах. Дзико рассказала мне, что философские книги принадлежали когда-то Харуки № 1, когда он еще учился в университете. Я пыталась их читать, но кандзи в японских книгах были зверски сложными, а остальные были на других языках, вроде французского или немецкого. На английском книги тоже были, но этот английский вообще был не похож на тот английский, который я знаю. Честно, не знаю, существуют ли еще люди, способные читать такие книги, но если вынуть все страницы, могли бы получиться классные дневники. Напротив шкафа, в задней части комнаты, был семейный алтарь. Вверху висел свиток с изображением Шака-сама, окруженного ихай[129] всех наших предков, и лежала книга с их именами. Ниже были разные полки для цветов, для свечей, для курительниц и подносы с дарами — фруктами, чаем, сладостями.

На одной из полок сбоку была коробка, завернутая в белую ткань, и три маленькие черно-белые фотографии умерших детей Дзико — Харуки, Сугако и Эмы. Я уже видела их раньше, но никогда не обращала внимания. Это были просто незнакомцы, старомодные и натянутые, временные существа из другого мира, который ничего для меня не значил. Но теперь все было по-другому.

Я встала на цыпочки и потянулась над алтарем за фотографией Харуки. На фото он выглядел моложе своего призрака, бледный школьник в форменной фуражке и с поэтическим выражением лица, замороженный под стеклом. Он был немного похож на папу, до того, как папа обрюзг и перестал ходить в парикмахерскую. Стекло запылилось, и я протерла его подолом юбки, и в этот момент выражение лица у него вдруг чуть-чуть изменилось. Может, челюсть стала тверже. В глазах будто зажегся огонек. Если бы он повернулся и заговорил со мной, меня бы это ничуть не удивило, так что я подождала немного, но ничего не произошло. Он продолжал все так же смотреть за камеру, куда-то вдаль, и момент ушел, и он опять был просто старой фотографией в рамке.

Я повернула фотографию тыльной стороной, и сзади была дата: Сёва 16. Я посчитала на пальцах. Тысяча девятьсот сорок первый.

Он был еще только в старшей школе. Всего на пару лет старше меня. Мог бы быть моим сэмпаем[130]. Мне захотелось узнать, могли бы мы подружиться, и стал бы он защищать меня от издевательств. Захотелось узнать, понравилась бы я ему вообще. Наверно, нет. Я слишком глупая. Мне стало интересно, понравился бы он мне.

Одна из защелок сзади рамки разболталась, и, когда я попыталась вставить ее на место, вся конструкция вдруг развалилась у меня в руках, и я подумала, вот блин, потому что мне ужасно не хотелось, чтобы Дзико узнала, что я сломала рамку, и я попыталась сложить все, как было, но что-то внутри застревало и мешалось. Я подумала, может, мне это как-то спрятать, или просто оставить на полу и свалить на Чиби, но вместо этого я села на татами и разобрала все опять, и вот так я нашла письмо. Всего одна страница, сложенная и засунутая между фотографией и картонным задником. Я развернула лист. Почерк был твердым и красивым, как у Дзико, в таком старомодном стиле, который так трудно читать, так что я сложила письмо опять и сунула себе в карман. Я не собиралась его красть. Мне просто нужен был словарь и какое-то время, чтобы понять, о чем там говорилось. Рамка была все так же сломана, но я засунула фотографию обратно и загнула одну из защелок, так что все кое-как держалось. Прежде чем поставить рамку обратно на алтарь, я поднесла фотографию к лицу.

— Харуки Одзисама! — прошептала я на самом моем искреннем и вежливом японском. — Мне очень жаль, что я сломала вашу рамку, и мне очень жаль, что я была такой дурой. Пожалуйста, не сердитесь на меня за то, что я взяла ваше письмо. Пожалуйста, возвращайтесь.

5

Дорогая мама!

Это моя последняя ночь на земле. Завтра я повяжу на лоб повязку с Восходящим солнцем и взлечу в небо. Завтра я умру за свою страну. Мама, не печальтесь. Я вижу, как Вы плачете, но я не стою Ваших слез. Как часто я думал, на что будет похож этот момент, и теперь я знаю. Я не чувствую печали. Я чувствую радость и облегчение. Так что осушите слезы. Позаботьтесь о себе и о моих дорогих сестрах. Скажите им, пусть они будут хорошими девочками, пусть всегда будут веселы и живут счастливо.

Это мое последнее письмо к Вам, а также формальное прощальное письмо. Командование ВМС вышлет Вам это письмо вместе с уведомлением о моей смерти и моей пенсией, которая отныне причитается Вам. Боюсь, это не очень много, и единственное, о чем я сожалею, — это то, что я могу сделать так мало для Вас и сестер в обмен на свою никчемную жизнь.

Я также посылаю Вам дзюдзу, которые Вы дали мне, мои часы и принадлежавший К. томик «Сёбогэндзо», который был постоянным моим спутником в последние несколько месяцев.

Как я могу выразить свою благодарность Вам, моя дорогая мама, за то, что Вы вырастили этого недостойного сына? Я не могу.

Я очень многое не могу выразить Вам, послать Вам. Слишком поздно. К тому времени, как Вы это прочтете, я буду мертв, но я умру, веря, Вы знаете мое сердце и не будете судить меня строго. Я не воинственный человек, и я сделаю все с любовью и миром в сердце, которым научили меня Вы.

• Скоро волны загасят огонь —
• — Мою жизнь — в лунном свете горящий.
• Чу! Слышишь ли голоса
• Что зовут со дна океана?

Пустые слова, Вы знаете, но сердце мое полно любви.

Ваш сын,

второй младший лейтенант ВМС Ясутани Харуки

1

— Le mal de vivre, — повторил Бенуа. Он был низкорослый и коренастый, с широким лицом, а одет был в пару замусоленных «кархарттов»{17} с красными подтяжками поверх драной фланелевой рубахи и канадскую шапку-менингитку, натянутую поверх курчавых черных волос. В жесткой бороде поблескивали седые пряди. В одной ручище он сжимал горлышки сразу нескольких винных бутылок, в другой — бутылку из-под «Танкерея». Взгляд его упирался поверх головы Рут куда-то не так уж и вдаль, где явно обосновался французский стих. Шум и лязг, издаваемые центром переработки, казалось, утихли на минуту, чтобы дать ему высказаться.

— Да, конечно, это значит «боль жизни», — сказал он. — Или «болезнь», или, может, «жизнь зла», «злая жизнь», как в les fleurs du mal{18}. Или, еще проще, «горечь жизни» в противоположность la joie de vivre{19}.

Он сделал паузу, насладиться послевкусием слов, а потом бросил бутылки в квадратное отверстие дробилки. Грохот от разбивающегося стекла был оглушительным.

— А что? — прокричал он.

— О, ничего, — ответила Рут. Внезапно она перестала понимать, что нужно говорить Бенуа, а что — нет, и сколько информации до него дойдет сквозь этот грохот. — Просто услышала песню.

Ну как объяснить все обстоятельства — что это были слова песни, которая пелась для призрака, что прочла она их в дневнике, который нашла на берегу в покрытом морскими желудями пакете? Она хотела попросить его помочь перевести с французского ту тетрадь, она даже принесла ее с собой, но все это было слишком сложно. Свалка субботним утром была не лучшим местом для сложных разговоров.

На парковке у нее за спиной пикапы, разбрызгивая грязь, пробирались к мусорным ящикам или сдавали назад, к дороге. Не так давно на острове была запущена программа по сбору мусора, но островитяне предпочитали делать все по-старому. Им нравилось приезжать на свалку, чтобы лично избавиться от своих отходов. Им нравилось шлепать отсыревшие коробки с жестянками и пластиковые бутылки на стол для переработки, отделять картон от бумаги, кидать в дробилку стекло. Им нравилось прочесывать полки и вешалки «Фристора», который был ближайшим аналогом супермаркета на острове. Поездка на свалку была чем-то вроде поездки в торговый центр. Субботним утром это сходило за развлечение. Снаружи бегали дети, притворяясь, что играют в World of Warcraft среди мокрых ржавых остовов машин и холодильников без дверей. Неформалы с дрэдами рыскали в перепутанной куче велосипедов в поисках цепей и шестеренок. Вороны, вороны и белоголовые орланы кружили над головой, оспаривая друг у друга право на территорию и мясные обрезки.

— Да, — сказал Бенуа. — Это очень знаменитая песня. Ее пела Barbara.

Имя он произнес по-французски, лаская губами каждый слог и со смаком раскатывая в горле задние r.

— Вообще-то нет. Певицу звали Моник…

— Серф, да-да, это она же. Barbara — ее сценическое имя, поклонники его знают. У нее множество поклонников. Вы тоже?

— Ну вообще-то никогда ее не слышала, — сказала Рут. — Просто наткнулась на стихи в одной книге, и мне стало интересно, что они значат…

Бенуа прикрыл глаза и начал говорить. Ей пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать сквозь равномерный грохот дробилки.

— Le mal de vivre — «боль жизни». Qu’il faut bien vivre… «С которой мы должны жить или терпеть». Vaille que vivre — это сложнее, но что-то вроде: «Мы должны жить ту жизнь, которая нам досталась». Не отступать. Как стойкие солдатики.

Он открыл глаза.

— Это помогло?

— О да, — сказала она. — Да, думаю, помогло. Спасибо большое.

Бенуа продолжал ее разглядывать.

— И это все, что вы хотели? Вам не нужна помощь с переводом всего остального? Там же еще был блокнот какой-то на французском, non?

Она взглянула на раззявленную пасть дробилки.

— Мюриел?

— Дора, — ответил Бенуа. Он ухмыльнулся, показав дырку на месте переднего зуба.

— Ну конечно.

— Mais, j’adore Barbara{20}, — сказал он. — И теперь я хочу вам помочь. Здесь слишком шумно. Может, нам стоит пройти в библиотеку?

Он громогласно призвал одного из своих дрэдастых подручных, чтобы тот подменил его, свистнул собаке и повел Рут через парковку, вверх по насыпи, изысканно украшенной старыми грузовыми покрышками с высаженными внутри геранями, в маленькую комнатку позади гаража, в котором стоял вилочный погрузчик. Маленький пес бежал впереди и гавкал.

Комната была на удивление опрятной; окна выходили на мусорные ящики внизу. Обстановка была скудной и, в общем, вполне ожидаемой: сляпанный кое-как металлический стол в углу, пара расшатанных офисных стульев на колесиках; помятого вида металлический шкаф для папок. Но все пространство над столом и две прилегающие стены, сверху до полу, занимали полки, уставленные книгами. Четвертую стену украшала разномастная живопись, в основном стоунер-арт, подделки под туземное искусство, и похожие один на другой северные пейзажи с лосями и гризли, отвратительные настолько, что были почти хороши. Еще к стене был прикноплен разлинованный лист оберточной бумаги с аккуратно выписанными от руки словами «Молитвы о душевном покое»{21}: Боже, дай мне душевный покой принять вещи, которые я не могу изменить…

— Voil, — сказал, раскинув руки, Бенуа. — Ma bibliothque et galerie{22}. Добро пожаловать.

Он уселся за стол. Его песик, жесткошерстная дворняжка с хорошей примесью терьера, запрыгнул на второй стул, но Бенуа велел ему слезть, а потом, обмахнув сиденье тряпкой, пригласил Рут сесть. Пес окинул Рут покаянным взглядом и свернулся калачиком у ног Бенуа.

Она медленно прошлась вдоль полок, скользя взглядом по корешкам. Часть книг была на французском, но много было и английских названий, хорошее собрание классики, разбавленное научной фантастикой, трудами по истории и теории политики. Выбор был гораздо лучше, чем в библиотеке.

— Все со свалки, — гордо сказал Бенуа. — Угощайтесь.

Он с живым интересом наблюдал за ней, когда она снимала с полки сборник рассказов Кафки.

— Вы очень похожи на свою мать, — сказал он, когда она села напротив.

Удивившись, она подняла взгляд от книги.

— А, вы не знали? — спросил он. — Мы с вашей матерью были большими друзьями. Она была одним из самых моих преданных клиентов.

Теперь она вспомнила. Оливер брал с собой мать на свалку каждое субботнее утро. Это было их маленьким ритуалом, и мать никогда не забывала о нем, даже когда все остальное постепенно стиралось.

— Масако, — бывало, говорил ей Оливер, громко, прямо в ухо, чтобы она его расслышала даже без слухового аппарата, который к тому времени она прекратила носить. — Я так понимаю, ты не захочешь сопровождать меня во «Фристор» в эту субботу?

Лицо у нее озарялось беззубой улыбкой. Протезы она к тому времени тоже перестала носить.

— Ну! — восклицала она. — Я уж думала, ты никогда не спросишь…

Она обожала покупки по дешевке. Росла она во времена Депрессии и была завсегдатаем секонд-хэндов по соседству, пока они не увезли ее на Запад. Вскоре после приезда на остров они свезли ее во «Фристор» и оставили копаться в висевшей на вешалках одежде. Поспешив на ее зов, Рут увидела, что мать стоит у стойки со свитерами, рассматривая один из кардиганов.

— Где ценник? — сказала она шепотом. — Ценник потерялся. Как я узнаю, сколько это стоит?

Голос у нее был встревоженный. Ее расстраивало, когда вещи терялись. Потерянные воспоминания. Потерянные кусочки жизни.

— Ценника нет, мам. Это бесплатно. Здесь все бесплатное.

Мать стояла, застыв от удивления.

— Бесплатно? — повторила она, озираясь вокруг, вбирая взглядом ряды вешалок с одеждой и полки с игрушками, книгами и домашней утварью.

— Да, мам. Бесплатно. Поэтому место «Фристор» и называется — «Бесплатный магазин», понимаешь?

Она подняла свитер повыше.

— То есть я могу это забрать? Ничего не заплатив? Просто вот так?

— Да, мам. Просто вот так.

— Господи Боже мой, — сказала она, оглядывая свитера и покачивая головой. — Я будто умерла и попала в рай.

После этого Оливер каждую субботу отвозил Масако в пикапе на свалку. Припарковавшись, он помогал ей вылезти из высокой машины, а потом бережно вел ее вверх по холму, по каменистой тропе, мимо куч ржавеющей рухляди в «Бесплатный магазин», где передавал с рук на руки одной из дам-волонтеров. Сдав мусор на переработку, Оливер забирал ее из магазина и сопровождал обратно к подножью холма, где ее ожидал Бенуа с расспросами о том, как прошел шопинг и нашла ли она чего-нибудь по дешевке. Она всегда смеялась этой шутке.

Когда ее шкафы начинали ломиться от вещей, а ящики переставали закрываться, Рут потихоньку вытаскивала вещи снизу из-под накопившихся куч и возвращала во «Фристор», где ее мать могла снова радостно их обнаружить.

— Хорошенькая, правда? — говорила Масако, показывая Рут блузку, которую она только что принесла с собой домой. — Я так рада, что ее раздобыла. Знаешь, у меня когда-то была точно такая же…

Бенуа рассмеялся, когда она рассказала ему эту историю.

— Ваша мама была такая забавная, — сказал он. — Она наверняка совершенно точно знала, что вы делали. Прощальной церемонии не было? Нет? Я и не знал. Жалко.

Он наклонился вперед; глаза у него блестели.

— Ну а теперь — что я могу для вас сделать?

Он уже слышал о пакете для заморозки и прекрасно знал все о его содержимом. Попросил поглядеть часы небесного солдата, она сняла их и показала ему. И что у мужчин за пунктик насчет часов? Он присвистнул сквозь дырку в зубах, разбудив пса, который поднял голову с выжидательным видом. Когда он закончил восхищаться часами, она вынула из рюкзака письма и тетрадь и бережно их развернула. Песик зевнул и заснул опять.

— Письма на японском, — сказала она, откладывая их в сторону, и взяла в руки тетрадь. — Но это — на французском.

Она заколебалась, глядя на его огрубевшие от работы руки, все в пятнах. Грязь глубоко въелась в трещины на пальцах, и под ногтями у него была чернота. Она пожалела, что не додумалась сделать ксерокопию. В его толстых пальцах тоненькая тетрадь казалась древней и очень хрупкой, но он обращался с ней так осторожно, переворачивал тонкие, как салфетка, страницы с таким бережным благоговением, что Рут была поражена. Он начал читать вслух:

10 dcembre 1943 — Dans notre grand dortoir, les soldats de l’escadron et moi, on dirait des poissons qui schent sur un tendoir. Seules les nuits de pleine lune, quand le ciel est dgag, me procurent assez de lumire pour crire… Mes dernires penses, mesures en gouttes d’encre.

Он поднял глаза:

— Вы что-нибудь поняли?

— Совсем немного, — призналась она.  Декабрь. Что-то о рыбах и полной луне. И вроде чьи-то последние мысли?..

В его улыбке сквозила жалость.

— Может, вы позволите мне оставить это у себя, чтобы сделать перевод?

Этот снисходительный тон вызвал у нее раздражение, но она вполне могла это пережить. По-настоящему ее заботила только сохранность старой тетради. Ей не хотелось отдавать ему тетрадь, но и обижать его ей тоже не хотелось. Пес проснулся, и, почувствовав, что встреча подошла к концу, встал и ткнулся носом Бенуа в руку.

— Ладно, — сказала она, наблюдая, как он, наклонившись, почесывает голову псу. — Как вы думаете, это займет много времени?

Он пожал плечами. Вопросы насчет времени не имели смысла на острове, но потом глаза у него прояснились.

— А, — сказал он. — Это для вашей новой книги?

— Нет, нет, — сказала она. — Мне просто любопытно.

Вид у него стал разочарованный. Он сложил тетрадь, как она была раньше, и потянулся через узкий стол за вощеной оберткой и конвертом. По крайней мере, он был аккуратен. Стопка сложенных писем попалась ему на глаза.

— Их писал тот же человек? — спросил он.

— На самом деле, я не знаю, — ответила она. — Я их еще не читала. Письменный японский очень трудно разобрать…

Ее оправдания его, похоже, не интересовали. Он взял в руки стопку писем и быстро ее пролистнул. Развернув одно, он разложил лист на столе. Пес, устав от ожидания, улегся опять.

— Только не говорите мне, что вы и по-японски читаете? — спросила она.

— Конечно, нет. Для меня это сплошные каракули. Но смотрите-ка. Ручка та же, и чернила, — он вновь открыл тетрадь и положил ее рядом с письмом. — И видите? Почерк похож, хотя писал он на разных языках.

Он был прав. Характер у почерка был один и тот же, тонкий и аккуратный, но полный жизни и очень энергичный. Рут удивилась, как она не заметила этого сама.

— Почему вы думаете, что это был «он»?

— Абсолютно точно он, — сказал Бенуа, постукивая пальцем по абзацу, который он только что читал по-французски, и прочел его вновь, на этот раз переведя на английский:

«10 декабря 1943 года — Мы спим все вместе в одном большом помещении, люди из моей роты и я; мы лежим рядами, как мелкая рыбешка, которую вывесили сушиться».

Он потянулся через стол и постучал по циферблату ее часов.